Если Церковь просто «дана», то данное надо просто защищать. Как Брестскую крепость, сколь героическую, столь и обреченную. Спорить тут не о чем. Но если Церковь не только дана, но и задана, то спорить есть о чем.

Российскую империю разрушили газеты. Га-зе-ты! Вслушайтесь в фонему! Пушками в газету не стрельнешь, поскольку – бестолку. Мысль в мозги залезла – либо мозги выстрелом вышибай, либо вытесняй из этих мозгов одну идею другой. Последний вариант сложнее, но надежней. Иначе – репрессии, сколь масштабные, столь и безнадежные. Теперь сравним газетную эру считанных грамотеев с нашим временем и – вздрогнем!

Мы живем в царстве обесцененного слова, и при этом покланяемся Богу-Слову Воплощенному.

Перечитайте, прошу вас, сказанное выше.

Человек верит не столько тому, что поистине есть, сколько тому, что в нем есть. То есть, человек, ложью пропитанный, верит лжи охотнее! Или вы этого не знали? Знали это вы все. Человек гораздо больше знает, нежели понимает и держит в активном запасе. (Эти слова тоже перечитайте). Итак, все всё знали, только «включали дурака» и делали вид, что все в порядке. Ну, и сколько еще будем делать вид, что все в порядке?

В Царстве слова есть место и для церковного слова. И как ему не быть, если первые слова, написанные кириллицей были: «В начале было Слово». Глянем-ка туда.

В 19-м веке Розанов писал: «Светская литература полна самобичевания, но возьмите духовные журналы: это сплошное счастье, самоуверенность, самодовольство» (О духовенстве 1902-1903 гг.)

Времена изменились, а с ними – и нравы. Светская литература давно уже не «самобичуется». Она самовыражается. Все самовыражаются, не замечая, что выражать нечего. А церковная пресса привычно, как и в веке 19-м, «рапортует» о великих свершениях. Для нас времена не изменились. Мы храним Истину и отчитываемся о надежном хранении.

Читаешь нашу прессу и берешься за сердце. Не лучше ли отдать деньги, потраченные на печать, в нуждающиеся руки? Мы все еще «выдаем на гора» и «засыпаем в закрома» свои успехи, словно отчитываемся перед кем-то из статистического отдела.

«Что за гадость?», – хочется спросить. Кто внушил нам мысль, что церковная пресса должна на всех страницах хвалить окружающий мир и себя в нем? Себя в нем – особенно! «Вот мы – то», а еще «мы – это». Тут «мы даже вот это успели», а здесь «у нас вот что получилось». Ну не чудо? Возникает вопрос: почему это мир все еще во зле лежит? И возникает ответ: «Видимо оттого, что к нам не приобщился». Таков неумолимый вывод. Но ведь он ложен, ло-жен!

Да, неужели же вопросы есть только к Министерству Образования, да Обороны, да Культуры, а к нам самим вопросов нет никаких и быть не может?

Дело в той мысленной константе, о которой вскользь упомянуто. «Церковь», – дескать, – «дана изначала готовой (как Коран у магометан с неба упал), а мы – Ее охранители. Все, что надо, по описи получили. Теперь ни дать кому – чего, ни взять у кого – чего, равно – не полагается!» Не положено!

Прошу вас, всмотритесь в эту картинку! Она ужасна правдивостью. Но это не просто картинка. Это – смертный приговор! За это в прошлом веке сотни тысяч людей расстреляли. «Такой-то и такой-то за полное пренебрежение к жизни, кипящей на улице, за безразличие к ней и нуждам ее приговаривается к расстрелу! Приговор исполнить немедленно»

Заметьте также, что лучших людей у нас расстреливали первыми. Это потому, что лучшие люди понимали всю лживость общего направления, понимали до дна, и делали, что могли, до изнеможения, но саму систему не меняли. Не могли, потому что. Слишком сильны были «охранители исторических ошибок», мнившие себя защитниками святынь. Оттого благие делатели и врагам заметны были, и «своими» пренебрегались. Они были заметны, как носители черной рясы на фоне белых снегов. Их и расстреливали первыми.

Хватит хвалиться. Хватит!

Хватит делать вид, что это только «мир слетел с катушек», а у нас самих все «в ажуре». Ложь это, и на лжи ничего не построишь. Нужно взять на себя нравственную ответственность за все происходящее, коль скоро у нас этой ответственности ни с кого, кроме Церкви, и не спросишь. И самобичеваться не надо! Враги быстро нашу чувствительность в слабость запишут. Шиш им, а не самобичевание! Нужно только быть хоть на каплю честнее перед Богом, и перед собой, и перед собратьями, окружающими Престол. А честное слово, да в простоте, да со слезами, каких стен не ломало?

Только будем внимательны. То есть – вонмем! Всякое дело предварим молитвой, и только потом – вперед!

— Батюшка, в православной среде бытует мнение, что близость супругов возможна лишь с целью зачатия ребенка. Так ли это?

— Думаю, нет. Отношения мужчины и женщины в браке сохраняют подобие отношений Христа и Церкви, хотя муж и жена уже не жених и невеста. Церковь живет полнотой благодатной жизни, и внутри брака есть своя полнота, своя «плирома» (с греч. — полнота). Бездетный брак отнюдь не пуст. Бездетные супруги вовсе не обязаны становиться монахами. Они могут быть на это и не способны. Их статус уже определен: они — миряне, находящиеся в браке. Они не хуже тех мирян, которые имеют детей. Здесь — воля Божия. Мы не можем сказать, что Иоаким и Анна до рождения Богородицы, а Авраам и Сара до рождения Исаака не были полноценными супругами. Сведение сути брака до чадородия свойственно католицизму, а не православию. Взаимная нежность, готовность на жертву друг ради друга, мистическое единство, когда, по слову Христа, два суть плоть едина, ценны сами по себе. И близость супружеская — многогранна.

Сравним с едой. Конечно, мы едим, чтобы двигаться, работать… то есть едим, чтобы получать энергию. Но ведь не только для этого, правда? Накрытый стол сопровождает всякое важное событие в жизни человека от рождения до смерти. Принятие пищи — это тайна по сути. Совместная трапеза сближает. Так же можно думать и о браке. Муж и жена делят ложе не только функционально, как будущие отец и мать. Они уже сейчас нужны друг другу. Они нуждаются друг в друге. Они друг без друга не могут жить. Это ценно само по себе, без всякого сомнения. Поэтому я «без страха и упрека» могу посоветовать молодым супругам любить друг друга, дарить друг другу себя, не обязательно думая о будущих детях. Если мы не будем убивать их во чреве, они придут сами собой. Как яблочко от яблоньки.

— Батюшка, нет ли здесь потайной лазейки для эгоизма, для желания пожить для себя?

— Конечно, есть. Лазейки есть везде. Любое святое дело можно испортить, извратить. Ведь недаром дьявола называют «обезьяной Бога». Он не творит новое, но портит существующее.

Но я думаю, что естественным образом появляющиеся заботы, скорби, связанные с чадородием и вся повседневная тяжесть жизни не дадут супругам возможности непрестанно наслаждаться. Жизнь вовсе не сплошной праздник. Чистую радость единения двух людей в одну плоть нужно отделять от всего остального. В Ветхом Завете эта радость позволяла жениху не идти на войну. Только что женившийся мужчина даже перед лицом военной опасности для своего народа должен был «утешать свою жену». Не зря существует «медовый месяц». Это не год и не пятилетка, это именно месяц. Но он должен существовать. Жизнь добавит свою ложку дегтя в мед новобрачным.

Я хочу сказать: не бойтесь увязнуть в эгоизме. Если вы верующие люди и, в целом, живете правильно, Господь через обстоятельства жизни и отрезвит вас, и уцеломудрит. Только сами не пытайтесь сделать это раньше времени. «Блажен, кто смолоду был молод, блажен, кто вовремя созрел».

— Выходит, молодые люди могут жить, наслаждаясь своей «плиромой», сознательно откладывая рождение детей на потом, как сейчас принято выражаться, «планируя семью»?

— Ни в коем случае! Когда мы венчаем молодых, то мы молитвенно выпрашиваем у Бога для них «плод чрева», возможность дожить до «сынов своих сынов», «о чадех благодать» и т.д. Чтобы не лицемерить, рожать детей нужно сразу по вступлении в брак, не отдаляя и не «планируя» эти святые вещи слабым своим умом. Как раз об этом я и говорю: нужно утешаться друг другом и радоваться взаимной близости, пока есть возможность. Вскоре появившиеся детки и вместе с ними пришедшие заботы навсегда лишат вас возможности беззаботного наслаждения браком. Это будет вторая полоса вашей жизни. Вы перестанете быть просто любимым и любимой, дорогим и дорогой. Вы станете отцом и матерью. Этого нельзя планировать, это должно придти от Бога. А вот до этого вся радость жизни — ваша.

— Скажите, батюшка, то, что Вы говорите, это лично Ваше мнение, или Вы озвучиваете учение Церкви?

— Конечно, я не являюсь выразителем учения Церкви. То, что я говорю — это мои мысли, мой опыт, мое внутреннее убеждение. Но желающим услышать авторитетное слово Матери-Церкви я могу посоветовать внимательно прочесть один из довольно свежих церковных документов — Социальную концепцию Православной Церкви. В этом документе слышен голос не отдельного архиерея, духовника или священника, но соборный голос всей Церкви. Там, где мое мнение расходится с мнением Концепции — читай Концепцию.

— А не похоже ли это на анекдот про начальника? Помните, пункт первый: начальник всегда прав. Пункт второй: если не прав, см. пункт первый?

— Нет, нет, нет! Всякий верующий человек прекрасно понимает разницу между силой своего слабого ума и ума Матери-Церкви, между своим маленьким жизненным опытом и опытом многих поколений верующих людей. Поэтому нам всегда нетяжело смириться перед церковно сформулированной истиной.

— Количество накопленных в этой области вопросов колоссально. Трудно выбрать из них более важные. Но все же из того, что лежит на поверхности. Является ли блудом невенчанный брак?

— По этому вопросу нет однозначного мнения. Брак — таинство ветхозаветное. Более того, брак — райское таинство. Брак — это то, что не разрушено ни грехом, ни Всемирным потопом. Когда Христос пришел на брак в канну Галилейскую, то он пришел именно на брак, а не на блуд, хотя еще не существовало таинства венчания как такового — только благословение. Мусульманскую супружескую пару, такую же пару у иудеев, язычников, у кого угодно я не назову сообществом блудников. Они рожают детей, вместе терпят невзгоды жизни, готовы защищать друг друга, и называть такие браки блудом — величайшая глупость.

Невенчанный брак — это брак, но на этот брак еще не пришел Христос. Когда мы венчаем людей, проживших в браке много лет, родивших, воспитавших детей, мы говорим им так: «Вы были мужем и женой и до сегодняшнего дня, а теперь вы стали мужем и женой во Христе. Христос на браке в Кане претворил воду в вино. Ваша жизнь до венчания была водой. Она освежала и питала. Теперь, с приходом Христа на ваш брак, она должна стать вином, то есть должна стать красивей, вкусней и полезней». Такой взгляд мне кажется православным.

Более того, и к стыду нашему, мне кажется, мы многому можем научиться у нехристианских браков. Уважать старших, беречь честь жены как свою собственную, любить и желать детей, а не истреблять их, уже зачатых, умеют лучше нас многие нехристиане. Это наша боль и поле нашей созидательной деятельности.

— А как относиться к т.н. гражданским бракам?

— Не нужно до времени судить ни о чем категорически. Современный человек почти сплошь и рядом — дикарь с образованием. Он не воспитан в правильном смысле слова. Его не учили молиться. О нем самом зачастую никто не молится. Вспомним самарянку. Христос сказал, что у нее было пять мужей, и ни один из них не был ей настоящим мужем. Таких самарянок сегодня миллионы. Нужно воспитание в семье и нужны положительные примеры повседневной жизни. Пока этого ничтожно мало, людей, утопающих в безбожии и разврате, можно только жалеть. На них нельзя набрасывать нравственные нормы церковного человека.

— Батюшка, многих интересует, являются ли поцелуи парня и девушки с христианской точки зрения дозволенной до брака формой общения?

— Влечение юноши и девушки друг к другу естественно и неизбежно. Трудно представить, чтобы влюбленный человек вел себя с предметом своей любви, как дерево с деревом. Поцелуй, конечно, возможен. В этом нет ни греха, ни грязи. Опасность лишь в том, что сказав «А», трудно не сказать «Б». И если не переступать известных границ, то в этой взаимной нежности не будет ничего плохого.

— Чем же объяснить эти границы? Почему до брака близости между влюбленными быть не должно?

— Вступление в близость — это событие, которое очень меняет человека. Люди становятся одной плотью. В особенности существо женщины претерпевает такие изменения, что их безболезненность и естественность предполагает священную атмосферу брака. Современная медицина напрямую связывает рост психических заболеваний с половой распущенностью. С этим связаны и слабость рождающегося потомства, детская смертность и многое другое. Мусульмане, к нашему стыду, могут нас научить тому, что вышедшая замуж не девушкой никогда не родит настоящего воина. Если сеять семя нужно в приготовленную землю и вовремя, то почему священная по сути близость между мужчиной и женщиной должна совершаться как и когда попало?

— Что бы Вы посоветовали, если у молодой девушки или парня перед глазами слишком много примеров неудачных браков (в том числе и собственных родителей), и это вызывает панический страх перед семейной жизнью? Если возник непреодолимый комплекс, что всякий брак потенциально несчастен?

— До брака нужно дозреть. Не секрет, что половое созревание опережает созревание нравственное. Человек физически способен к деторождению и супружеской жизни намного раньше, чем готов к этому морально. И вот уже в состоянии моральной зрелости многие страхи юности исчезают. К тому же, не стоит строить глобальных планов. Пока не придет любовь, о браке говорить вообще трудно. Потому стоит молиться Богу об устроении своей личной жизни, а о прочем до времени не думать.

— Если это убеждение засело так глубоко, что хоть умом и уповаешь на помощь свыше, но в сердце, как ни борись, надежды явно недостаточно?

— Это раздвоение между умом и сердцем касается не только данной темы. Человек разбит грехом на части и всегда, к сожалению, способен думать одно, делать другое, говорить третье. Целью жизни православного человека является восстановление целостности и единства между умом и сердцем. Иногда приходится бороться с грехом, засевшим в сердце, а иногда — отгонять мысли, приходящие на ум. И то, и другое касается всех жизненных вопросов.

— Является ли грехом купание на нудистских пляжах? Подразумевается пребывание на них именно скромных и чистых молодых людей, которые принципиально стараются не засматриваться на остальных, а просто любят природу так, что это выражается в желании купаться обнаженными?

— Вспомним историю грехопадения. Совершив грех, Адам и Ева увидали себя нагими, устыдились наготы, сделали себе опоясание из листьев. Стыд пришел вслед за грехом, стыд должен всегда сопровождать грешника. Нам же пришлось жить в эпоху сбрасывания всех покровов с души, в том числе и стыда. Вслед за сбрасыванием стыда сбрасывается и одежда. У Иоанна Лествичника есть горькие слова о том, что если женщина отбросит естественный стыд, вложенный в нее Богом, то сама взыщет мужа (а не он ее), и тогда не спасется никакая плоть. Возможно, мы вступили во времена исполнения этих слов. Культ обнаженного тела тесно связан, кроме купания на нудистских пляжах, с высокой модой, музыкальной молодежной культурой и еще целым рядом явлений повседневной жизни. Так что смотреть на это явление нужно широко.

Скромным и чистым молодым людям, безусловно, не подобает купаться в таких местах. Невозможно не увидеть чужое тело, находясь в местах сплошного соблазна. Вспомним Давида, который от одного взгляда на красивую купающуюся женщину совершил два страшных греха — прелюбодеяние и убийство. А ведь это был пророк и горячий молитвенник. Примеров падений людей от неосторожного взгляда очень много. Что же говорить о намеренном пребывании там, где невозможно не видеть чужую наготу? Нагота и священна, и красива под покровом брака. За его пределами она двусмысленна и опасна.

— А как же купание на обычных пляжах? Они недалеко ушли от нудистских…

— Совершенно верно. Разница между первыми и вторыми невелика. Но человеку приходится выбирать не только между «хорошо» и «плохо», а и между «плохо» и «хуже», «хорошо» и «лучше». В этом смысле обычный пляж лучше нудистского. Запрещать же людям купаться было бы «бременем неудобоносимым».

— Является ли грехом позирование художникам обнаженных девушек, без которого немыслимо обучение в художественных вузах?

— Немыслимость обучения в художественных вузах без позирования — преувеличение. В XIX веке в Академии художеств России не было натурщиц. Они могли быть в частных мастерских, не более. Испокон веков художники рисовали античные статуи, копировали древних мастеров, находили другие способы обучения, прямо не связанные с созерцанием обнаженной натуры.

— Но ведь сегодня дело обстоит по-другому…

— Одно дело — моральная ответственность, которая лежит на художнике, другое — ответственность девушки, которая позирует. Кто из них виноват больше, сказать трудно, но ответственность у них разная. А в целом, это еще одна из граней нашей содомской жизни, исправлять которую по частям невозможно, критиковать которую можно ежечасно, которую Бог еще терпит только по одному милосердию.

— В экстремальных случаях (войны, эпидемии) может резко сократиться численность мужчин, что грозит вымиранием народа. После 30-летней войны в Германии количество мужчин сократилось в четыре раза. Их церковь разрешила многоженство как временную меру восстановления численности населения. Может ли Православная Церковь в принципе пойти на такой шаг?

— Думаю, что никогда Церковь на это не пойдет. Одно дело, когда грехи совершаются по личному влечению людей, а потом врачуются покаянием и молитвами Церкви. Другое дело, когда Церковь благословляет на беззаконие. Это невозможно.

— Известно, что на время постов супругам следует уклоняться от близости. А правда ли, что этот запрет не распространяется на молодоженов?

— Мудрый духовник, думаю, не будет ругать молодоженов за несоблюдение поста. В древности Ветхий Завет освобождал молодожена даже от воинской обязанности во время войны. Можно сравнить начавшуюся брачную жизнь с бурным горным потоком. Со временем он стекает в долину и течет тихо и ровно — это брак по прошествии некоторого времени. Ждать тихого течения от бурного потока бесполезно. Единственное, на что надо себя понуждать непременно — это воздержание в святую Четыредесятницу. Это общий христианский долг.

Построить дом, посадить дерево, вырастить сына — вот «три кита», на которых зиждется уверенность человека в том, что жизнь прожита не напрасно. При этом не принято упоминать о главной «стройке» нашей жизни — о строительстве дома духовного.
Довольно часто в Писании встречаются духовные поучения, в которых в качестве аналогии используется образ построения дома. Этим образом оканчивается Нагорная проповедь Спасителя. Всякого, кто слушает Христа и исполняет слова Его, Господь уподобляет мужу благоразумному, который построил дом свой на камне. Такому дому не будут страшны дожди, разливы рек и сильные ветры, непременно имеющие устремиться на здание. Напротив, человек, слушающий, но не исполняющий слова Христа, подобен человеку безрассудному, построившему дом на песке. Этот дом от напора стихий упадёт, и его разрушение будет великое. (См. Мф. 7, 24-27.)

Подобным образом говорит и апостол Павел. Он называет себя тем, кто положил основание веры, а человек уверовавший затем обязан возводить здание из благородного вещества: золота, серебра, драгоценных камней (1 Кор. 3, 10-15). Тому, кто строит из дерева, сена и соломы, апостол угрожает уроном, поскольку огонь испытает дело каждого. Под огнём разумеем великий день всеобщего воскресения и последнего Суда.

Призыв апостола строить из драгоценных материалов напоминает о видении Иоанном Богословом Небесного Иерусалима, где основания стены города украшены всякими драгоценными камнями… А двенадцать ворот — двенадцать жемчужин: каждые ворота были из одной жемчужины. Улица города — чистое золото, как прозрачное стекло (Откр. 21, 19-21).

Это, кроме прочего, означает то, что будущее блаженство не равно утраченному раю, но больше его. Больше и сложнее настолько, насколько город сложнее девственного леса. Согрешив, люди были изгнаны из цветущего сада. А в будущем им предстоит наследовать город. Об этом прямо сказано в Писании: они (праведники древности) стремились к лучшему, то есть к небесному; посему и Бог не стыдится их, называя Себя их Богом: ибо Он приготовил им город (Евр. 11, 16).

Таким образом, строительство, зодчество вписано в божественные планы, и при помощи его можно объяснять и уяснять духовные тайны точно так, как это можно делать, всматриваясь в растущий колос, в невод, полный рыбы, в подрастающую квашню, во всё то, чем изобилуют притчи.

Честертон в «Вечном человеке» даёт себе труд остановиться на образе ключей, данных Петру. Ключ, говорит Честертон, есть вещь замысловатая, хитрая. Это не камень и не дубина, но произведение ремесла и художества. Поборники радикальной простоты должны на этих словах призадуматься. Кроме того, ключ должен подходить к замку. Если ключ красив и крепок, но дверь не открывает, то что пользы в нём? Итак, ключи от Царства Небесного должны быть именно ключами от этого Царства, а не просто ключами. И без сомнения, ключ есть плод труда, доступного не всякому.

Взглянём теперь на строительство духовного дома с того же ракурса. Что является одинаково необходимым в духовных трудах и созидании дома?

И то, и другое есть процессы длительные и требующие специальных знаний. Размешивать раствор и носить кирпич может каждый, у кого достаточно здоровья. Но ровно поднимать стены и связывать углы, угадывать не заметные для непосвящённого глаза нюансы может лишь тот, кто имеет опыт. Это — первое.

Второе подобие кажется мне ещё более важным. Дом строится постепенно, этап за этапом, и ни одним из промежуточных этапов нельзя пренебречь, ничто нельзя отбросить, забыть, ни от чего нельзя отмахнуться. Нельзя, чтобы крепость фундамента не соответствовала запланированной тяжести стен. Нельзя, чтобы кривизна превысила допустимый предел отклонения. Нельзя экономить на материалах, заменяя нужное количество цемента песком. Нельзя строить дом, начиная с крыши, словно ты рисуешь его на мониторе компьютера, но нужно зарываться в землю и затем подниматься вверх, в строгом соответствии с направлением роста дерева. Ибо искусство всегда подражает природе и не имеет права пренебрегать её законами. Собственно, цивилизационные навыки человека и есть некая «вторая природа», в которой живёт человек.

Наш духовный дом строится так трудно и так медленно; его стены так часто обрушиваются, незавершённое строение столь некрасиво и завершению работ не видно конца именно потому, что мы строим абы как и сикось-накось. Строим по принципу «и так сойдёт», словно строим не для себя, а работаем в стройбате и сооружаем казарму для чужого подразделения. Мы допускаем грубейшие ошибки в планировании, не соблюдаем технологии. И души наши, возможно, похожи на недостроенный дачный городок, где куплена земля и начаты работы, но ни один домик не доведён до ума. Там нет крыши и отсырели стены. А вот там ночуют бомжи и выбиты стёкла. Ну а здесь из фундамента выросло дерево и стены подняты лишь на локоть. Спасение не такое простое дело, и глубоко неправы протестанты, в своём благодушии убеждённые, что сам факт прихода ко Христу через веру делает их раз и навсегда спасёнными.

Образ строящегося дома присутствует не только в Писании, но и в святоотеческих творениях. Авва Дорофей, к примеру, подробно останавливается на этом образе. Он говорит о полагании фундамента, каковым является беспримесная апостольская вера. Затем наступает черёд возведения стен. Стены складываются из кирпичей. Кирпичи — добрые дела, совершённые ради Господа, исполнение заповедей. Простил обиду — положил кирпич. Сдержал гнев и не дал развязаться зачесавшемуся на зло языку — положил ещё кирпич. Помолился внимательно и от сердца — ещё кирпич. Чтобы кирпичи держались друг друга, нужен цемент. Цемент — это смирение. Гордо совершённые добродетели рано или поздно рухнут, словно кирпичи, не держащиеся один за другой. Такое строительство продолжается долго. И, наконец, когда стены возведены и не падают, можно покрывать дом крышей. Крыша — это любовь, она же — венец всех добродетелей.

Очень важно отметить, что любовь как самостоятельная добродетель отсутствует. Её, любовь, невозможно возделывать и взращивать отдельно от всех остальных добродетелей. Наоборот, нужно воспитывать в себе терпение, сострадание, умеренность, воздержность, молитву, отзывчивость. И лишь когда эти труды продолжаются упорно и начинают приносить плод, есть надежда, что Бог увенчает их подарком. Бог подарит любовь, и она явится сама, как небесный дар, как венец всех ранее понесённых трудов. У нас нет любви. Это надо признать. Но в наших силах делать дела любви без самой любви. А в Божией власти подарить нам любовь, когда Ему будет угодно.

Сентиментальные рассуждения о любви не имеют никакого смысла, если параллельно не воспитываются все предшествующие любви добродетели. Это — закон. Так Ной долго строил ковчег, чтобы войти в него с семьёй и животными. А когда вошёл, затворил Господь Бог за ним ковчег (Быт. 7, 16). То есть Ной строил, а когда закончил, последнее дело осталось за Богом. За Богом всегда остаётся последнее дело, и Он Сам венчает наши труды. Это — тоже закон.

Подобное положение вещей видим и при служении Литургии. Перед её началом священник говорит: «Время сотворити Господеви», — то есть «настало время Господу действовать». Мы служим, и просим, и молимся, а Он совершает, творит. Так что о любви лишний раз говорить не стоит, но стоит трудиться ради получения любви в подарок. В противном случае мы рискуем раздражать Бога неуместными словами и нарушением строгой последовательности духовных действий.

Трудно сказать, на какой стадии готовности находится наш бесценно важный строительный объект. У кого-то выросли стены. У кого-то только положен фундамент. Но с крышей точно проблемы у всех. А у некоторых проблемы, быть может, даже с основанием. Гордиться нечем, а труды всех ожидают немалые. Посему стоит подумать об убегающем времени и о душе, стремящейся на встречу с Воскресшим Господом. Он будет принимать работу. И не только принимать работу, но и поселиться захочет в сооружённом жилище, поскольку сказано: Се, стою у двери и стучу: если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему, и буду вечерять с ним, и он со Мною (Откр. 3, 20). Стыдно будет предоставить Господу недостроенное и неукрашенное жилище без крыши, не могущее укрыть путника ни от дождя, ни от зноя.

Кажется, сказано довольно. Пора и за работу приниматься.

Все верующие люди, сколько их ни есть, не могут поститься совершенно одинаково – в силу их различий в возрасте, здоровье, образе жизни, степени воцерковленности. И эпохи, сменяющие одна другую, накладывают на духовную жизнь свою характерную печать, превращая один и тот же духовный труд не в повторение того, что было раньше, а в нечто совершенно уникальное и особенное.

В чем современные особенности постного подвига?

Первое, что бросается в глаза, это время, которое сегодня тратит обычный человек на перемещения. Чтобы попасть на работу, а после работы прийти в церковь и затем вернуться домой, человеку приходится не просто перейти улицу или пройти пару сот метров, а совершать привычные и длительные путешествия. Это изматывающее времяпрепровождение в городском транспорте, это ежедневная трата сил и карманных денег. В самом лучшем случае на работу – час, с работы в храм – час, со службы домой – час. Итого три часа тяжелой и специфической «работы», вытягивающей из человека остатки физических и психических сил.

Между тем Устав церковный на такие перемещения не рассчитан. Он рассчитан на монастырь, где от кельи до места полслушания – рукой подать, а от места послушания до храма – пять минут ходьбы. Отсюда и возможность иметь несколько часов времени и запас сил для длинной молитвенной работы в храме. Сельская жизнь тоже предполагает близость дома, храма и места работы. Вот поле, вот дом, а вот и звук близкого колокола, зовущий на службу. Кроме того, общежительный быт монастыря предполагает, что вернувшийся со службы человек найдет в трапезной готовую еду, пусть самую скромную ради поста, но все же готовую. А мирской богомолец (чаще – женщина) вынужден будет, приехав домой, становиться к плите и кормить домочадцев. Как видим, подвиг удваивается и даже утраивается.

Мы не можем менять условия жизни радикальным способом. Но можем менять к ним отношение. В данном случае от духовников требуется чуткость и сострадание «маленькому прихожанину», который борется за жизнь, изнемогает от вязкого быта и пробует служить Богу. Он не все вычитывает, не все выстаивает, не все выслушивает. А из того, что выслушивает и вычитывает, не все понимает. Нужны терпение и снисхождение. Недопустимы завышение планки требований и хмурый вид знатока, поучающего невежду. Нужно понимать, что врагом молитвы утренней является спешка, а молитвы вечерней – усталость. И человеку приходится, быть может, учить наизусть молитвы и псалмы, чтобы, в вагоне метро прислонившись к окну, помолиться по памяти. Упрекать его за такой способ молитвы нельзя, скорее, наоборот, стоит подбодрить и утешить.

Еще одно необходимое замечание касательно эпохи с ее особенностями – это смещение акцентов с пищи на информацию. Человек прежних эпох был здоровей и выносливей нашего современника. Пустой желудок был нужен ему для снижения биологической активности. Нужно было реально ослабеть, чтобы сдержать свою буйную страстность. Современный же человек – это сплошь и рядом дохляк и сущая немощь. Он не страдает от избытка физических сил и горы не переворачивает. Он, напротив, просыпается уставшим и еле ноги передвигает в течение дня. Зато он перекормлен, напичкан информацией, которая льется ему в глаза и уши тропическим дождем, отчего многие похожи на пациентов психиатрической клиники, почему-то ночующих дома.

Выключить телевизор и не включать его хотя бы на первой, Крестопоклонной и Страстной неделях будет намного полезней, чем исследовать этикетки на продуктах: дескать, нет ли там сухого молока или еще чего-нибудь не постного. Музыка, сплетни и праздная болтовня, телепередачи, «зависание» на любимых сайтах – это вещи более опасные, чем стакан молока, и требующие более строгого или даже беспощадного к себе отношения.

Конечно, я не за то, чтобы человек вступил в «информационный пост» и продолжал есть, что хочет. Телесное воздержание, как сказали отцы, есть действительно «мать всего доброго». Нужно подсушить чрево и раздать милостыню, нужно поупражняться в чтении Святых Писаний и в коленопреклонениях. Но нужно понимать особенности мира, в котором мы живем, и не пытаться, как говорил святитель Филарет Московский, превратить Москву в Фиваиду, а век девятнадцатый – в век пятый. И современник Филарета, не менее чудный в житии и в разуме, святитель Игнатий повторял, как заповедь, слова: «Пойми время».

Нетрезвое, лишенное рассуждения отношение к жизни плодит на каждом шагу ошибки и дискредитирует саму возможность проводить «тихое и безмолвное житие во всяком благочестии и чистоте».

Итак, нельзя набрасывать на всех один аршин, но разбираться с каждым человеком как с «отдельным случаем». Нельзя не учитывать фактическую суетность городов с их расстояниями, перемещением, усталостью. И нельзя не помнить, что пост и молитва есть умный труд внутреннего человека, а значит, врагом этого труда избыток информации является даже в большей степени, чем избыток пищевых килокалорий.

Дальнейшее же подскажет опыт, ибо дорогу осиливает идущий, а не изучающий карту маршрута.

Статья протоиерея Павла Великанова «Покаяние нераскаянное» вызвала широкое обсуждение — что такое сегодня исповедь постоянного прихожанина, в чем надо каяться и надо ли каяться в несделанных добрых делах? Публикуем отклик на статью протоиерея Андрея Ткачева.

Наша исповедальная практика сплошь и рядом явно не удовлетворяет потребностям качественного улучшения церковной жизни и внутреннего роста прихожан.

«Если попасть к особо ретивому духовнику, который начнет в… душе многокилометровые дыры бурить, в надежде отыскать чего-нибудь эдакое, то можно целую гору из этих отвалов собрать. Но опытные знают: ничем хорошим такие „глубокие погружения“ в пучины души, как правило, не заканчиваются. Вот и кочует „оптимальный“ список с грехами из одних рук в другие, вполне органично отражая и типичное состояние души, и её стандартные немощи».

Так пишет прот. Павел Великанов в статье «Покаяние нераскаянное». Далее он продолжает:

«Когда я еще был „свежерукоположенным“ священником, то старался убеждать прихожан в крайней важности и необходимости тщательной подготовки к каждой исповеди, проверке совести по исповедным книгам, подробном составлении списка прегрешений с их последующей „сдачей“ батюшке. Пока не столкнулся с совершенно неожиданным открытием: оказывается, в какой-то момент церковной жизни личности это „выворачивание“ души наизнанку становится настолько привычным делом, как для гимнаста — утренний шпагат. Причем настоящий смысл этого открытия души духовнику бесконечно далёк от действительного покаяния, — и слава Богу: вывернули душу, посмотрели, ничего особо нового не появилось, всё нормально, свернули обратно — и отправили к причастию».

Эти слова, как я думаю, рождены сострадательным пастырским опытом, и в очередной раз обозначают серьезную проблему. Не столько решают, сколько, именно, обозначают. Скажу и я то, что думаю, по этому поводу.

Шаблонность и механичность иссушают жизнь. В Церкви же они просто действуют убивающее. Как манекен — не человек, так и механическое соблюдение поведенческих и обрядовых привычек не есть духовная жизнь. Шаблонность, имитирующая жизнь, но жизнью не являющаяся, в отношении исповеди проявляется, в частности, в том, что:

— заученно повторяются покаянные формулировки, без надежды на исправление (дурная бесконечность),

— исповедь превращена в «пропуск» на Причастие,

— непозволительно смешаны исповедь, как таковая, и монашеская практика «откровения помыслов», что превращает священника в «самочинного старца».

Это — на поверхности лежащие вещи. На глубине их еще больше.

«Нет терпения, нет смирения, рассеянно молюсь, не имею любви к ближнему», — это уже не крики души, но словесные штампы, привычно кочующие из бумажки в бумажку, из исповеди в исповедь. Будучи сами по себе весьма серьезными диагнозами внутренней жизни, эти слова, как роса — солнечного тепла, боятся постоянных повторений. Они должны подразумеваться, но не имеют права повторяться раз за разом. Иначе происходит обесценивание смысла.

Вы можете себе представить, что человек однажды скажет: «У меня раньше не было терпения и смирения. Теперь они уже есть. Вот любви пока нет. В этом и исповедуюсь»?

Такие слова невообразимы. Нам всегда будет не хватать терпения, смирения, внимательности, любви… Так зачем же повторять эти самоочевидные вещи раз за разом? Именно дурной бесконечностью, то есть повторением без конца и смысла веет от такого «покаяния».

Человек может сказать: «Я впал в блуд, но мне больно, и я плачу. Я не хочу жить в грехе и имею волю каяться. Не хочу повторять этот грех. Мне очень стыдно». Думаю, это — покаяние, вернее — часть его. Так думать и говорить можно и нужно. Но нельзя сказать: «У меня не было любви и внимания на молитве. Я в этом каюсь. Теперь у меня будет и любовь и внимание». Что-то глупое и больное послышалось бы нам, если бы такие речи прозвучали под епитрахилью. Но именно эти речи подразумеваются, раз мы требуем из раза в раз повторять «формулу отсутствия великих добродетелей».

Человек может годами твердить перед Евангелием, что «не имеет смирения», и параллельно будет ненавидеть невестку, считать себя лучше всех, ждать того дня, когда Америка утонет в океане, а все грешники попадут в горячую смолу. И все это будет жить в человеке одновременно. Неисцеленные струпья будут туго перебинтованы красивыми словами из хороших книжек.

Насколько лучше заниматься собой и знать свои собственные душевные недуги, чтобы называть не то, что у всех вообще есть (например — гордость), а у тебя именно сейчас есть (например — ропот среди усилившихся болезней).

И ведь не скажет человек: «Я гордый», а непременно скажет: «У меня гордыня». Сама речь будет какой-то шаблонной, неживой, как после инструктажа. Холодом веет от таких «кающихся». А другой вздохнет: «Устал я, батюшка. Устал. Но не унываю. Буду держаться», — и тепло тебе будет при этих словах, потому что они простые. А все простое пахнет теплым хлебом.

Священники, подгоняемые жаждой великой духовности, действительно часто требуют от людей какого-то неслыханного покаяния, странно забывая о той разнице, которая пролегает между скитом Антония Великого и жителями «хрущевки» на окраине райцентра. Есть какая-то нетрезвость, какая-то педагогическая бестактность в требовании от простого человека чего-то великого и достойного святцев. Причем — сразу и без подготовки.

То открытие мыслей (откровение помыслов), которое предполагает отслеживание движений души в течении дня, бодрствование над собою, память Божию, и затем принесение себя на суд духовника — вещь редкая даже и в монастырях. Такая практика требует обоюдной зрелости священника и христианина. Более того, от священника она требует великой опытности и чуть ли не святости, а от исповедника — подвижнического устроения души. Это — редко, это не размножишь на ксероксе.

Если священник высокодуховен, а исповедник слаб и слеп, как только что родившийся котенок, то нужны любовь и осторожность со стороны пастыря. Любовь, осторожность и время.

Если мирянин строг к себе, жизнью бит, опытен, начитан и не экзальтирован, а священник слабоват, от мирянина требуется мудрость и понимание — он не у старца в келье, а на коленях перед Евангелием. Покаялся, принял благословение — и слава Богу! Христос жив!

Если оба серьезны и опытны — духовник и исповедник — лишних слов не будет. Будет то, что нужно. Это — тихая радость со слезами на глазах.

А если духовник сырой и исповедник зеленый; если оба нахватались по верхам каких-то цитат и трепещут конца света; если с ними по отдельности говорить трудно и нужно с нуля и с азов начинать, то сколько карикатур может возникнуть на этой почве — подумать страшно.

Человек Евангелие еще не прочел, ему говорят: «Борись со страстями», не поясняя — как. Человек Отче наш только выучил и еще смысла не понял, а ему говорят: «Твори умную молитву».

Одним словом, человек в первый класс пошел, а его спрашивают по программе института, да еще ругаются. Так у нас и в школах учат — повышают планку требований, как будто поставили цель вундеркиндов плодить, а уровень образования все падает и падает.

Вот вам и формула: завышение требований без любви и снисхождения не ведет людей вверх, но калечит их и убивает те остатки живого, которые еще есть.

Люди хотят причащаться и боятся. «Что я на исповеди скажу? Вроде бы грехов особых не было» И начинают выковыривать из себя то, что можно в бумажечку написать: нет любви, нет терпения, осуждаю, объедаюсь. Это не здоровое явление. В нем нет простоты, а есть ложная установка на «оцеживание комаров». Коль скоро вы это заметите, не сомневайтесь — верблюд уже проглочен.

Вместо того, чтобы радоваться, что грехов особых у человека не было, а причаститься он хочет, мы буквально запугиваем людей и требуем, чтобы они все, как один, выдавали «на гора» тонны затаившейся грязи.

Настоящее покаяние — это много слез и мало слов. У нас же привычна обратная ситуация — много слов, а глаза сухие. И действительно глубокое покаяние с внутренней болью, со слезой не может повторяться с той же регулярностью, с какой читаются вечерние молитвы. Это же насколько нужно быть деревянным человеком, чтобы не понимать: глубокое покаяние — редкое чудо и подарок, а не регулярное занятие, как визит к стоматологу.

Надо священнику самому никогда не каяться и не выть о себе самом, как о покойнике, или напрочь забыть об этом ранее бывшем опыте, чтобы шаблонно относиться к людской исповеди, грехам, слезам, открытым тайнам. Священник ведь не только некто, принимающий исповедь. Он ведь и сам — кающийся. И если так, тогда многому можно научиться в режиме сострадания. А если не так, то на эту беду нет лекарства.

Одного композитора как-то награждали коммунистические вожди медалью за успехи в творчестве. Цепляют на грудь железку и спрашивают: «Как долго вы писали вашу последнюю песню?». Композитор отвечает: «По вдохновению, ночью — за четыре часа» «А, так вы можете шесть таких песен за сутки писать, раз одну написали за четыре», — сказал вождь оторопевшему автору. Нам смешно, что такие элементарные вещи, как непрогнозируемость вдохновения, не понятны глупому человеку. Но над кем смеетесь? Над собою смеетесь.

Нужно много лет учиться и потом много лет думать и томиться на медленном творческом огне, чтобы наконец разродиться шедевром. Шедевр будет не написан, а записан за четыре часа. Писаться же он будет годами.

Так же и в покаянии. Нужно много трудиться и мучиться, и переходить постепенно от молока к твердой пище, и страдать, и бороться, чтобы однажды дойти до перемены и изменения. Покаяние — это великое творчество, и столь любезный большевистскому сознанию план, с расписанием требований и регламентацией вздохов, здесь совершенно неуместен.

Не так давно я написал для сайта  "Православие.ру" статью о пощечине,  которую отец Иоанн Кронштадтский получил в храме от некоего разнузданного субъекта. Статья была перепечатана во многих местах. Были на статью и отзывы. Некоторые удивили меня, если не сказать больше.

Среди реакций на материал серьезную долю составляют рассуждения на тему всепрощения, воспоминания евангельских слов о подставлении второй щеки после удара в первую и прочие вещи, сколь возвышенные, столь же и неуместные в данном случае. Я тогда выразил искреннее удивление, что молодой человек тот ушел из храма на своих ногах. Ведь ударить священника, стоящего с Чашей в руках, да еще такого (!) священника, да в храме, полном людей, было, конечно, не просто ошибкой или хулиганством. Речь шла о действии символическом. И не понимать этого так же неестественно, как ставить знак равенства между пролитием кофе на скатерть в ресторане и – умышленным уничтожением государственного флага. И там и там страдает кусок ткани, но в первом случае речь идет лишь о порче имущества, а во втором – о намеренном нанесении оскорбления целой стране.

Меня не поняли или поняли плохо. Поняли, как водится, самих себя, не вникая в смысл сказанного кем-то другим. И давай затем строчить комментарии собственных домыслов о призывах и их отсутствии. Вовсе речь не шла о призывах к насилию. Шла речь о недоумении на неестественную реакцию. Ведь не нужно женщину призывать кричать при родах. Она просто будет рожать, бедная, и орать без призывов. Это естественно. Так же естественно, как кричать при родах, надо и вступаться за святыни. Без призывов.

Юноша бил не просто священника. Он бил по лицу весь верующий народ, и бил его в то время, когда тот собирался причащаться. Священник был выбран не случайный, но такой, который воплощал в себе лучшие черты духовенства и народного благочестия. И та пощечина была всего лишь предшественницей многих последующих пощечин, плевков и тумаков, а также – залпов и одиночных выстрелов, которые не замедлили прийти в неописуемом количестве. Уж историю-то последующую мы все знаем. Или не все?

Безнаказанность подобных выходок рождает вовсе не смирение и раскаяние в делателях беззаконий, а только распаляет их и движет далее по наклонной – к выходкам еще более кощунственным. Все это представляется мне настолько очевидным, что, казалось бы, предмет спора должен отсутствать. Однако он есть.

Еще меня искренне поражает словесное любвеобилие нашей читающей публики. «Мы будем за них молиться». «Надо всех прощать». «Подставить другую щеку…» Вспоминаются слова поэта: «Хочется плакать, но плакать нечего».

Позвольте спросить: где вы все живете? Ведь в повседневной жизни людей с такими ангельскими мыслями днем с огнем не сыщешь. Люди привычно и массово завидуют, годами носят в себе различные обиды, раздражаются по пустякам, совсем не умеют прощать, в семьях живут, как на вулкане, гниют от нераскаянных грехов – и вдруг проливаются дождем словесного человеколюбия там, где нужна одна лишь суровая адекватность.

Зайдем к проблеме с другой стороны, как к избушке на курьих ножках. Недавно по России прокатилась волна гражданских недовольств. Митинги, крики, дудки, шарики, плакаты, словоизъявления. Вопрос: чем недовольны? Ответ: властью. В том смысле, дескать, что власть распоясалась, контроля на них нет, к народу не прислушиваются, на голову, короче, сели. Верно излагаю? А можно так сказать, что власть просто издевается над народом, плюет на него или бьет его по лицу? Даже не «по лицу», а «в морду»! (Интеллигенты очень любили раньше в виде высшего оскорбления сказать: я вам в морду дам!) Многие скажут, что можно и так сказать, и еще хуже сказать можно. Теперь внимание – вопрос: так почему же я не слышу любвеобильные словеса этих же комментаторов о том, что надо за власть молиться, что Христос велел всех прощать, а нам надо подставлять очередную щеку и быть готовыми на смиренное несение еще больших тяжестей? Я этого нигде не слышал. Слышите, любвеобильные вы мои, нигде. Почему? Ведь, судя по сладким речам читающей публики, многие люди с текстом Евангелия знакомы и о подставлении щек (чужих) не прочь вслух порассуждать. Всех, значит, простим, кроме своей свекрухи и начальника жэка. Эх вы!

Выборочное у нас, видно, смирение, и такое же – непротивление злу. Священников пусть бьют, и кресты пусть пилят. Бог, де, прощать велел. А на мою мозоль наступать не смей, потому как я забывчив в гневе, могу нужную цитату не припомнить…

Скажешь им: «Ленина хорошо бы из Мавзолея вынести», – ответят: «Не суди». Но ведь если Ленин – в Мавзолее, то почему Сталину опять в Кремле не сесть? А если Сталину можно, то Путину почему нельзя? Он что, хуже тех обоих? Как по мне, то не хуже. По мне хуже Немцов с Каспаровым. И если опять скажете: «Не суди», я искренне удивлюсь, почему Путина можно, а их нельзя. Кстати, когда юноша отца Иоанна бил, Сталин уже во всю занимался вещами подобными.

Христианином нельзя быть «на всякий случай», с 8 до 11 в личных интересах. И приобретение добродетелей совершается с рассуждением. Не знать себя и выше меры планку брать – так это только курам на смех. Сколько было уже зла от наивного благодушия хоть бы и в том же начале XX века! Если по мотивам плохо понятой любви и всепрощения из всех тюрем, скажем, выпустить заключенных, а армию и полицию распустить, то получится ли в результате торжество гуманизма и всеобщая радость? Нет! Получится невиданный хаос и такое торжество зла, что для преодоления последствий его придется спешно употреблять меры, неслыханные по суровости, но крайне необходимые. Так ведь тоже было уже.

Было толстовство, пленявшее умы ложной духовностью. Были террористы и террористки, оправданные судом присяжных под овации зала. Были рассуждения о всеобщей гармонии за покерными и бильярдными столами. Были после Февраля восторги законотворчества при фактическом разрушении государственных структур. Были и судьи, убитые спустя годы теми же террористами, которых раньше под овации оправдывали. Было много любвеобильной болтовни и головотяпства, после которых на сцену жизни опустился железный занавес, и публика обнаружила, что нет ни шуб, ни гардероба (см.: Розанов В. Апокалипсис наших дней).

Любовь живительна, как воздух, и, как воздух же, малозаметна. В чистом виде она, боюсь, не имеет цвета и запаха, но пронизывает все и оживляет все. Она питает собою прочие добродетели, как, например, трудолюбие и мужество. Эти последние любовью не назовешь, и их нам не хватает, хотя словесной любви – хоть отбавляй. Многие добродетели на любовь-то и не похожи, но поддерживаются и приводятся в бытие именно любовью. О любви поэтому и говорить лишний раз не стоит. Стоит говорить о рассудительности, постоянстве, справедливости, терпении и прочих качествах, которые закаляют и облагораживают человека. Стоит говорить и об угадывании общего в частном. Вот и пример.

Зажужжали бензопилы – и повалились в разных местах на землю кресты. Одних исторических параллелей хватит, чтобы схватиться за сердце. Но это не все. Если у вас на шее крестик, то имейте в виду, что вам издали бензопилой тоже помахали. Если крест для вас не особо важен, то вам вскоре придется его снять во избежание… Если же крест и Христос означают для вас нечто жизненно важное, то вы не будете и здесь подыскивать цитаты, оправдывающие равнодушие. Вы будете понимать, что сталкиваетесь с явлениями инфернальными, и на рогатого вдохновителя подобных акций слова о любви не действуют.

Все не вовремя у народа нашего. Как у евреев во время оно, по словам Златоуста. Нужно было исполнять Закон – они кланялись истуканам. Пришел Христос, и Закон отошел в тень – они не поверили и вцепились в исполнение Закона с удесятеренной энергией. Так и наши.

Нужно вопить – молчат. Нужно молчать – вопят.

Нужно драться – целуются. Нужно целоваться – дерутся.

О подобных вещах говорит апостол Павел во 2-м послании к коринфянам. Там сказано, что истинных апостолов неразумные христиане часто презирают и поносят, а лжеапостолов терпят, даже если те бьют паству в лицо (см.: 2 Кор. 11: 20).

Ну то есть не хочешь кормить свою армию – будешь кормить чужую. Не хочешь защищать свое духовенство – скоро начнешь молиться на незнакомом языке и исправно платить десятину духовному наставнику, пришедшему издалека.

И как же можно спокойно смотреть на все это? Это где ж столько «любви» взять, чтобы сохранять самодовольное благодушие?

Оскудели мы, братцы. Ни умом, ни любовью, ни силой уже не похвалимся. А все потому, что «огрубело сердце народа сего, и ушами с трудом слышат, и очи свои сомкнули, да не узрят очами, и не услышат ушами, и не уразумеют сердцем, и не обратятся, чтобы Я исцелил их», – говорит Господь (Ис. 6: 10).