К Саше в гости приехала бабушка. Она подарила ему кубики с буквами. Любое слово можно составить! Я сам, закричал Саша, раскрыв коробку. Он у нас все буквы знает, похвалила его мама. И цифры до десяти, добавил папа. Хорошо, улыбнулась бабушка и попросила: «Только пусть первое слово будет самым лучшим, красивым и главным». Саша стал обводить глазами комнату, ища такое слово, а бабушка поставила на буфет что-то золотистое...
Какая красивая картина, подойдя, сказал Саша. Это не картина, а икона, погладила его по голове бабушка. На картину люди смотрят, а перед иконой молятся Богу. Кому? — не понял Саша. Вот те раз, развела руками бабушка. Читать и считать научился, а главного не знаешь! Бог — это Отец всех людей. Он любит нас больше, чем даже папа и мама. Он сотворил небо, землю и все-все, что есть на свете! Саша внимательно выслушал бабушку и сложил из кубиков самое лучшее, самое красивое и самое главное слово: «БОГ».

МИЛОСТЫНЯ

Вблизи большого города, по широкой проезжей дороге шел старый, больной человек. Он шатался на ходу; его исхудалые ноги, путаясь, волочась и спотыкаясь, ступали тяжко и слабо, словно чужие: одежда на нем висела лохмотьями; непокрытая голова падала на грудь... Он изнемогал. Он присел на придорождный камень, наклонился вперед, облокотился, закрыл лицо обеими руками - и сквозь искривленные пальцы закапали слезы на сухую, седую пыль.

Он вспоминал... Вспоминал он, как и он был некогда здоров и богат - и как он здоровье истратил - и богатство роздал другим, друзьям и недругам... И вот, теперь у него нет куска хлеба - и все его покинули, друзья еще раньше врагов... Неужели-ж ему у низиться до того, чтобы просить милостыню? И горько ему было на сердце, и стыдно. А слезы все капали да капали, пестря седую пыль. Вдруг он услышал, что кто-то зовет его по имени: он поднял усталую голову - и увидал перед собою незнакомца.

Лицо спокойное и важное, но не строгое; глаза не лучистые, а светлые; взор пронзительный, но не злой.

- Ты все свое богатство роздал, - послышался ровный голос... - Но ведь ты не жалеешь о том, что добро делал?

- Не жалею, - ответил со вздохом старик: - только, вот; умираю я теперь.

- И если не было бы неа свете нищих, которые к тебе протягивали руку, - продолжал незнакомец, - не над кем было бы тебе показать свою добродетель, не мог бы ты упражняться в ней?

Старик ничего не ответил - и задумался.

- Так и ты теперь не гордись, бедняк, - заговорил опять незнакомец: - ступай, протягивай руку, доставь и ты другим добрым людям возможность показать на деле, что они добры.

Страрик встрепенулся, вскинул глазами.., но незнакомец уже исчез; - а вдали, на дороге, показался прохожий.

Страрик подошел к нему - и протянул руку. - Этот прохожий отвернулся с суровым видом и не дал ничего. Но за ним шел другий - и тот подал старику малую милостыню.

И старик купил себе на эти гроши хлеба - и сладок показался ему выпрошенный кусок - и не было стыда у него на сердце - а напротив: его осенила тихая радость.
И.С.Тургенев

ХРИСТОС
Я видел себя юношей, почти мальчиком, в низкой деревенской церкви. Красными пятнышками теплились перед старинными образами восковые тонкие свечи. Радужный венчик окружал каждое маленькое пламя. Темно и тускло было в церкви… Но народу стояло передо мною много. Все русые крестьянские головы. От времени до времени они начинали колыхаться, падать, подниматься снова, словно зрелые колосья, когда по ним медленной волной пробегает летний ветер.

Вдруг какой-то человек подошел сзади и стал со мною рядом. Я не обернулся к нему - но тотчас почувствовал, что этот человек - Христос. Умиление, любопытство, страх разом овладели мною. Я сделал над собою усилие… и посмотрел на своего соседа.

Лицо, как у всех, - лицо, похожее на все человеческие лица. Глаза глядят немного ввысь, внимательно и тихо. Губы закрыты, но не сжаты: верхняя губа как бы покоится на нижней. Небольшая борода раздвоена. Руки сложены и не шевелятся. И одежда на нем как на всех.

"Какой же это Христос! - подумалось мне. - Такой простой, простой человек! Быть не может!"

Я отвернулся прочь. Но не успел я отвести взор от того простого человека, как мне опять почудилось, что это именно Христос стоял со мною рядом. Я опять сделал над собою усилие… И опять увидел то же лицо, похожее на все человеческие лица, те же обычные, хотя и незнакомые черты. И мне вдруг стало жутко - и я пришел в себя.

Только тогда я понял, что именно такое лицо - лицо похожее на все человеческие лица, оно и есть лицо Христа.

И.С.Тургенев

ОТОМСТИЛА

Катя подошла к своему столу и ахнула: ящик был выдвинут, новые краски разбросаны, кисточки перепачканы, на столе растеклись лужицы бурой воды.
— Алешка! — закричала Катя. — Алешка!.. — И, закрыв лицо руками, громко заплакала.
Алеша просунул в дверь круглую голову. Щеки и нос у него были перепачканы красками.
— Ничего я тебе не сделал! — быстро сказал он.
Катя бросилась на него с кулаками, но братишка исчез за дверью и через раскрытое окно прыгнул в сад.
— Я тебе отомщу! — кричала со слезами Катя.
Алеша, как обезьянка, вскарабкался на дерево и, свесившись с нижней ветки, показал сестре нос.
— Заплакала!.. Из-за каких-то красок заплакала!
— Ты у меня тоже заплачешь! — кричала Катя. — Еще как заплачешь!
— Это я-то заплачу? — Алеша засмеялся и стал быстро карабкаться вверх. — А ты сначала поймай меня!
Вдруг он оступился и повис, ухватившись за тонкую ветку. Ветка хрустнула и обломилась. Алеша упал.
Катя бегом бросилась в сад. Она сразу забыла свои испорченные краски и ссору с братом.
— Алеша! — кричала она. — Алеша!
Братишка сидел на земле и, загораживая руками голову, испуганно смотрел на нее.
— Встань! Встань!
Но Алеша втянул голову в плечи и зажмурился.
— Не можешь? — кричала Катя, ощупывая Алешины коленки. — Держись за меня. — Она обняла братишку за плечи и осторожно поставила его на ноги.
-Больно тебе?
Алеша мотнул головой и вдруг заплакал.
— Что, не можешь стоять? — спросила Катя.
Алеша еще громче заплакал и крепко прижался к сестре.
— Я никогда больше не буду трогать твои краски… никогда… никогда… не буду!

ТРИ ТОВАРИЩА

Витя потерял завтрак. На большой перемене все ребята завтракали, а Витя стоял в сторонке.
— Почему ты не ешь? — спросил его Коля.
— Завтрак потерял…
— Плохо, — сказал Коля, откусывая большой кусок белого хлеба.
— До обеда далеко еще!
— А ты где его потерял? — спросил Миша.
— Не знаю… — тихо сказал Витя и отвернулся.
— Ты, наверно, в кармане нес, а надо в сумку класть, — сказал Миша.
А Володя ничего не спросил. Он подошел к Вите, разломил пополам кусок хлеба с маслом и протянул товарищу:
— Бери, ешь!

НА КАТКЕ

День был солнечный. Лед блестел. Народу на катке было мало. Маленькая девочка, смешно растопырив руки, ездила от скамейки к скамейке. Два школьника подвязывали коньки и смотрели на Витю. Витя выделывал разные фокусы — то ехал на одной ноге, то кружился волчком.
— Молодец! — крикнул ему один из мальчиков.
Витя стрелой пронесся по кругу, лихо завернул и наскочил на девочку.
Девочка упала. Витя испугался.
— Я нечаянно… — сказал он, отряхивая с ее шубки снег.
— Ушиблась?
Девочка улыбнулась:
— Коленку…
Сзади раздался смех.
«Надо мной смеются!» — подумал Витя и с досадой отвернулся от девочки.
— Эка невидаль — коленка! Вот плакса! — крикнул он, проезжая мимо школьников.
— Иди к нам! — позвали они.
Витя подошел к ним. Взявшись за руки, все трое весело заскользили по льду. А девочка сидела на скамейке, терла ушибленную коленку и плакала.

НАВЕСТИЛА

Валя не пришла в класс. Подруги послали к ней Мусю.
— Пойди и узнай, что с Валей: может, она больна, может, ей что-нибудь нужно?
Муся застала подружку в постели. Валя лежала с завязанной щекой.
— Ох, Валечка! — сказала Муся, присаживаясь на стул. — У тебя, наверное, флюс! Ах, какой флюс был у меня летом! Целый нарыв! И ты знаешь, бабушка как раз уехала, а мама была на работе…
— Моя мама тоже на работе, — сказала Валя, держась за щеку. — А мне надо бы полосканье…
— Ох, Валечка! Мне тоже давали полосканье! И мне стало лучше! Как пополощу, так и лучше! А еще мне помогала грелка горячая-горячая…
Валя оживилась и закивала головой.
— Да, да, грелка… Муся, у нас в кухне стоит чайник…
— Это не он шумит? Нет, это, верно, дождик! — Муся вскочила и подбежала к окну. — Так и есть, дождик! Хорошо, что я в галошах пришла! А то можно простудиться!
Она побежала в переднюю, долго стучала ногами, надевая галоши. Потом, просунув в дверь голову, крикнула:
— Выздоравливай, Валечка! Я еще приду к тебе! Обязательно приду! Не беспокойся!
Валя вздохнула, потрогала холодную грелку и стала ждать маму.
— Ну что? Что она говорила? Что ей нужно? — спрашивали Мусю девочки.
— Да у нее такой же флюс, как был у меня! — радостно сообщила Муся.
И она ничего не говорила! А помогают ей только грелка и полосканье!

СЫНОВЬЯ

Две женщины брали воду из колодца. Подошла к ним третья. И старенький старичок на камушек отдохнуть присел.
Вот говорит одна женщина другой:
— Мой сынок ловок да силен, никто с ним не сладит.
— А мой поет, как соловей. Ни у кого голоса такого нет, — говорит другая.
А третья молчит.
— Что же ты про своего сына не скажешь? — спрашивают ее соседки.
— Что ж сказать? — говорит женщина. — Ничего в нем особенного нету.
Вот набрали женщины полные ведра и пошли. А старичок — за ними. Идут женщины, останавливаются. Болят руки, плещется вода, ломит спину.
Вдруг навстречу три мальчика выбегают.
Один через голову кувыркается, колесом ходит — любуются им женщины.
Другой песню поет, соловьем заливается — заслушались его женщины.
А третий к матери подбежал, взял у нее ведра тяжелые и потащил их.
Спрашивают женщины старичка:
— Ну, что? Каковы наши сыновья?
— А где ж они? — отвечает старик. — Я только одного сына вижу!

ХОРОШЕЕ

Проснулся Юрик утром. Посмотрел в окно. Солнце светит. Денек хороший.
И захотелось мальчику самому что-нибудь хорошее сделать.
Вот сидит он и думает:
«Что, если б моя сестренка тонула, а я бы ее спас!»
А сестренка тут как тут:
— Погуляй со мной, Юра!
— Уходи, не мешай думать!
Обиделась сестренка, отошла.
А Юра думает:
«Вот если б на няню волки напали, а я бы их застрелил!»
А няня тут как тут:
— Убери посуду, Юрочка.
— Убирай сама — некогда мне!
Покачала головой няня.
А Юра опять думает:
«Вот если б Трезорка в колодец упал, а я бы его вытащил!»
А Трезорка тут как тут. Хвостом виляет: «Дай мне попить, Юра!»
— Пошел вон! Не мешай думать!
Закрыл Трезорка пасть, полез в кусты.
А Юра к маме пошел:
— Что бы мне такое хорошее сделать?
Погладила мама Юру по голове:
— Погуляй с сестренкой, помоги няне посуду убрать, дай водички Трезору.

СТОРОЖ

В детском саду было много игрушек. По рельсам бегали заводныепаровозы, в комнате гудели самолеты, в колясках лежали нарядные куклы.
Ребята играли все вместе, и всем было весело. Только один мальчик не играл. Он собрал около себя целую кучу игрушек и охранял их от ребят.
— Мое! Мое! — кричал он, закрывая игрушки руками.
Дети не спорили — игрушек хватало на всех.
— Как мы хорошо играем! Как нам весело! — похвалились ребята воспитательнице.
— А мне скучно! — закричал из своего угла мальчик.
— Почему? — удивилась воспитательница. — У тебя так много игрушек!
Но мальчик не мог объяснить, почему ему скучно.
— Да потому, что он не игральщик, а сторож, — объяснили за него дети.

ПЕЧЕНЬЕ

Мама высыпала на тарелку печенье. Бабушка весело зазвенела чашками.
Все уселись за стол. Вова придвинул тарелку к себе.
— Дели по одному, — строго сказал Миша.
Мальчики высыпали все печенье на стол и разложили его на две кучки.
— Ровно? — спросил Вова.
Миша смерил глазами кучки:
— Ровно… Бабушка, налей нам чаю!
Бабушка подала обоим чай. За столом было тихо. Кучки печенья быстро уменьшались.
— Рассыпчатые! Сладкие! — говорил Миша.
— Угу! — отзывался с набитым ртом Вова.
Мама и бабушка молчали. Когда все печенье было съедено, Вова глубоко вздохнул, похлопал себя по животу и вылез из-за стола. Миша доел последний кусочек и посмотрел на маму — она мешала ложечкой неначатый чай. Он посмотрел на бабушку — она жевала корочку черного хлеба…

ОБИДЧИКИ

Толя часто прибегал со двора и жаловался, что ребята его обижают.
— Не жалуйся, — сказала однажды мать, — надо самому лучше относиться к товарищам, тогда и товарищи не будут тебя обижать!
Толя вышел на лестницу. На площадке один из его обидчиков, соседский мальчик Саша, что-то искал.
— Мать дала мне монетку на хлеб, а я потерял ее, — хмуро пояснил он. — Не ходи сюда, а то затопчешь!
Толя вспомнил, что сказала ему утром мама, и нерешительно предложил:
— Давай поищем вместе!
Мальчики стали искать вместе. Саше посчастливилось: под лестницей в самом уголке блеснула серебряная монетка.
— Вот она! — обрадовался Саша. — Испугалась нас и ашлась! Спасибо тебе. Выходи во двор. Ребята не тронут! Я сейчас, только за хлебом сбегаю!
Он съехал по перилам вниз. Из темного пролета лестницы весело донеслось:
— Вы-хо-ди!..

КАРТИНКИ

У Кати было много переводных картинок. На переменке Нюра подсела к Кате и со вздохом сказала:
— Счастливая ты, Катя, все тебя любят! И в школе, и дома…
Катя благодарно взглянула на подругу и смущенно сказала:
— А я бываю очень плохая… Я даже сама это чувствую…
— Ну что ты! Что ты! — замахала руками Нюра. — Ты очень хорошая, ты самая добрая в классе, ты ничего не жалеешь… У другой девочки попроси что-нибудь — она ни за что не даст, а у тебя и просить не надо… Вот, например, переводные картинки…
— Ах, картинки… — протянула Катя, вытащила из парты конверт, отобрала несколько картинок и положила их перед Нюрой.
— Так бы сразу и сказала… А зачем было хвалить?..

КТО ХОЗЯИН?

Большую черную собаку звали Жук. Два мальчика, Коля и Ваня, подобрали Жука на улице. У него была перебита нога. Коля и Ваня вместе ухаживали за ним, и, когда Жук выздоровел, каждому из мальчиков захотелось стать его единственным хозяином. Но кто хозяин Жука, они не могли решить, поэтому
спор их всегда кончался ссорой.
Однажды они шли лесом. Жук бежал впереди. Мальчики горячо спорили.
— Собака моя, — говорил Коля, — я первый увидел Жука и подобрал его!
— Нет, моя, — сердился Ваня, — я перевязывал ей лапу и таскал для нее вкусные кусочки!
Никто не хотел уступить. Мальчики сильно поссорились.
— Моя! Моя! — кричали оба.
Вдруг из двора лесника выскочили две огромные овчарки. Они бросились на Жука и повалили его на землю. Ваня поспешно вскарабкался на дерево и крикнул товарищу:
— Спасайся!
Но Коля схватил палку и бросился на помощь Жуку. На шум прибежал лесник и отогнал своих овчарок.
— Чья собака? — сердито закричал он.
— Моя, — сказал Коля.
Ваня молчал.

ПРОСТО ТАК

Костя сделал скворечник и позвал Вову:
— Посмотри, какой птичий домик я сделал.
Вова присел на корточки.
— Ой, какой! Совсем настоящий! С крылечком! Знаешь что, Костя, — робко сказал он, — сделай и мне такой! А я тебе за это планер сделаю.
— Ладно, — согласился Костя. — Только давай не за то и не за это, а просто так: ты мне сделаешь планер, а я тебе скворечник.

ЧТО ЛЕГЧЕ?

Пошли три мальчика в лес. В лесу грибы, ягоды, птицы. Загулялись мальчики. Не заметили, как день прошел. Идут домой — боятся:
— Попадет нам дома!
Вот остановились они на дороге и думают, что лучше: соврать или правду сказать?
— Я скажу, — говорит первый, — будто волк на меня напал в лесу.
Испугается отец, и не будет браниться.
— Я скажу, — говорит второй, — что дедушку встретил. Обрадуется мать и не будет бранить меня.
— А я правду скажу, — говорит третий. — Правду всегда легче сказать, потому что она правда и придумывать ничего не надо.
Вот разошлись они все по домам. Только сказал первый мальчик отцу про волка — глядь: лесной сторож идет.
— Нет, — говорит, — в этих местах волка.
Рассердился отец. За первую вину наказал, а за ложь — вдвое.
Второй мальчик про деда рассказал. А дед тут как тут — в гости идет.
Узнала мать правду. За первую вину наказала, а за ложь — вдвое.
А третий мальчик как пришел, так с порога во всем повинился.
Поворчала на него тетка, да и простила.

ДО ПЕРВОГО ДОЖДЯ

Таня и Маша были очень дружны и всегда ходили в детский сад вместе.
То Маша заходила за Таней, то Таня за Машей. Один раз, когда девочки шли по улице, начался сильный дождь. Маша была в плаще, а Таня в одном платье.
Девочки побежали.
— Сними свой плащ, мы накроемся вместе! — крикнула на бегу Таня.
— Я не могу, я промокну! — нагнув вниз голову с капюшоном, ответила ей Маша.
В детском саду воспитательница сказала:
— Как странно, у Маши платье сухое, а у тебя, Таня, совершенно мокрое, как же это случилось? Ведь вы же шли вместе?
— У Маши был плащ, а я шла в одном платье, — сказала Таня.
— Так вы могли бы укрыться одним плащом, — сказала воспитательница и, взглянув на Машу, покачала головой.
— Видно, ваша дружба до первого дождя!
Обе девочки покраснели: Маша за себя, а Таня за Машу.

ЛЕКАРСТВО

У маленькой девочки заболела мама. Пришел доктор и видит — одной рукой мама за голову держится, а другой игрушки прибирает. А девочка сидит на своем стульчике и командует:
— Принеси мне кубики!
Подняла мама с пола кубики, сложила их в коробку, подала дочке.
— А куклу? Где моя кукла? — кричит опять девочка.
Посмотрел на это доктор и сказал:
— Пока дочка не научится сама прибирать свои игрушки, мама не выздоровеет!

ВОЛШЕБНОЕ СЛОВО

Маленький старичок с длинной седой бородой сидел на скамейке и зонтиком чертил что-то на песке.
— Подвиньтесь, — сказал ему Павлик и присел на край.
Старик подвинулся и, взглянув на красное сердитое лицо мальчика, сказал:
— С тобой что-то случилось?
— Ну и ладно! А вам-то что? — покосился на него Павлик.
— Мне ничего. А вот ты сейчас кричал, плакал, ссорился с кем-то…
— Еще бы! — сердито буркнул мальчик. — Я скоро совсем убегу из дому.
— Убежишь?
— Убегу! Из-за одной Ленки убегу. — Павлик сжал кулаки. — Я ей сейчас чуть не поддал хорошенько! Ни одной краски не дает! А у самой сколько!..
— Не дает? Ну, из-за этого убегать не стоит.
— Не только из-за этого. Бабушка за одну морковку из кухни меня прогнала… прямо тряпкой, тряпкой…
Павлик засопел от обиды.
— Пустяки! — сказал старик. — Один поругает — другой пожалеет.
— Никто меня не жалеет! — крикнул Павлик. — Брат на лодке едет кататься, а меня не берет. Я ему говорю: «Возьми лучше, все равно я от тебя не отстану, весла утащу, сам в лодку залезу!»
Павлик стукнул кулаком по скамейке. И вдруг замолчал.
— Что же, не берет тебя брат?
— А почему вы все спрашиваете?
Старик разгладил длинную бороду:
— Я хочу тебе помочь. Есть такое волшебное слово…
Павлик раскрыл рот.
— Я скажу тебе это слово. Но помни: говорить его надо тихим голосом, глядя прямо в глаза тому, с кем говоришь. Помни — тихим голосом, глядя прямо в глаза…
— А какое слово?
Старик наклонился к самому уху мальчика. Мягкая борода его коснулась Павликовой щеки. Он прошептал что-то и громко добавил:
— Это волшебное слово. Но не забудь, как нужно говорить его.
— Я попробую, — усмехнулся Павлик, — я сейчас же попробую.
Он вскочил и побежал домой.
Лена сидела за столом и рисовала. Краски — зеленые, синие, красные — лежали перед ней. Увидев Павлика, она сейчас же сгребла их в кучу и накрыла рукой.
«Обманул старик! — с досадой подумал мальчик. — Разве такая поймет волшебное слово!»
Павлик боком подошел к сестре и потянул ее за рукав. Сестра
оглянулась. Тогда, глядя ей в глаза, тихим голосом мальчик сказал:
— Лена, дай мне одну краску… пожалуйста…
Лена широко раскрыла глаза. Пальцы ее разжались, и, снимая руку со стола, она смущенно пробормотала:
— Какую тебе?
— Мне синюю, — робко сказал Павлик.
Он взял краску, подержал ее в руках, походил с нею по комнате и отдал сестре. Ему не нужна была краска. Он думал теперь только о волшебном слове.
«Пойду к бабушке. Она как раз стряпает. Прогонит или нет?»
Павлик отворил дверь в кухню. Старушка снимала с противня горячие пирожки. Внук подбежал к ней, обеими руками повернул к себе красное морщинистое лицо, заглянул в глаза и прошептал:
— Дай мне кусочек пирожка… пожалуйста.
Бабушка выпрямилась.
Волшебное слово так и засияло в каждой морщинке, в глазах, в
улыбке…
— Горяченького… горяченького захотел, голубчик мой! — приговаривала она, выбирая самый лучший, румяный пирожок.
Павлик подпрыгнул от радости и расцеловал ее в обе щеки.
«Волшебник! Волшебник!» — повторял он про себя, вспоминая старика.
За обедом Павлик сидел притихший и прислушивался к каждому слову брата. Когда брат сказал, что поедет кататься на лодке, Павлик положил руку на его плечо и тихо попросил:
— Возьми меня, пожалуйста.
За столом сразу все замолчали. Брат поднял брови и усмехнулся.
— Возьми его, — вдруг сказала сестра. — Что тебе стоит!
— Ну отчего же не взять? — улыбнулась бабушка. — Конечно, возьми.
— Пожалуйста, — повторил Павлик.
Брат громко засмеялся, потрепал мальчика по плечу, взъерошил ему волосы.
— Эх ты, путешественник! Ну ладно, собирайся.
«Помогло! Опять помогло!»
Павлик выскочил из-за стола и побежал на улицу. Но в сквере уже не было старика. Скамейка была пуста, и только на песке остались начерченные зонтиком непонятные знаки.

ВЫРВАННЫЙ ЛИСТ

У Димы кто-то вырвал из тетрадки чистый лист.
— Кто бы это мог сделать? — спросил Дима.
Все ребята молчали.
— Я думаю, что он сам выпал, — сказал Костя. — А может быть, тебе в магазине такую тетрадку дали… Или дома твоя сестренка вырвала этот лист.
Мало ли что бывает… Правда, ребята?
Ребята молча пожимали плечами.
— А еще, может, ты сам где-нибудь зацепился… Крах! — и готово!..
Правда, ребята?
Костя обращался то к одному, то к другому, торопливо объясняя.
— Кошка тоже могла вырвать этот лист… Еще как! Особенно котеночек какой-нибудь…
Уши у Кости покраснели, он все говорил, говорил что-то и никак не мог остановиться.
Ребята молчали, а Дима хмурился. Потом он хлопнул Костю по плечу и сказал:
— Хватит тебе!
Костя сразу обмяк, потупился и тихо сказал:
— Я отдам тебе тетрадь… У меня есть целая!..

Ангел и мальчик.

Детский рассказ

Маленький Коля дружил с Ангелом. Однажды в Светлую Пасхальную ночь ровно в полночь Ангел подошел к Колиной кроватке и сказал:
- Христос воскресе!
Прекрасней Ангела Коля никого не видел - такой он был лучезарный, так светился его лик, и сияли белоснежные длинные одежды. Мальчик счастливо засмеялся в ответ...
Никто не верил малышу, когда тот рассказывал о чудесном знакомстве. "Сочиняет, - решили взрослые, - ну пусть поиграет. Вырастет, в школу пойдет - там, бедняжка, забудет обо всех своих ангелах".
Шло время...
В одно чудесное утро Коленька проснулся с ощущением праздника, словно наступил его день рождения. Подумал, почему так, и вспомнил: "Сегодня же бабушка приезжает! Насовсем!"
Бабушку Коля очень любил. Бабушка была строгая, не баловала его сладостями и редко гладила по голове, но когда усаживала его рядом с собой, задумывалась ненадолго... Все еще молодые глаза темнели, чуть склонялась седая голова, а Коля, приоткрыв рот от нетерпения, ждал чудесного. Вот сейчас бабушка тихонько улыбнется, и польется из ее уст сказка, да такая, что Коленька нигде больше бы не услышал, ни в одной книжке бы не прочел. Сказка длилась порой несколько вечеров. За окном - темень, а в комнате, будто солнце лучами играет, расцвечивается все бабушкиной сказкой как жар-птицыным пером...
Рассказывает бабушка складно, может, сама сочиняет - Коленька не задумывается. А то начнет говорить быль - про войну, про подвиги Колиного дедушки. Мужа бабушка давно схоронила, дочь все звала стареющую мать к себе. Да разве могла бабушка оставить родную деревню, дорогой сердцу дом, двор с покосившимся забором, сад со старыми корявыми яблонями и тонкими вишнями, от которых в мае бывала душистая цветочная метель...
Но в последние месяцы нездоровилось бабушке, да и устала она от одиночества. И вот - приезжает. Насовсем приезжает. Родители Колины уже и комнату приготовили.
Бабушка вошла в комнату, огляделась по-хозяйски. И перво-наперво открыла большой черный чемодан. Коленька любопытно в него заглянул. А бабушка принялась доставать да разворачивать из тонкой бумаги иконы - большие, малые, бумажные, деревянные... Рядками ложились они на стол, и стол засиял окладами, расцветился яркими красками образов. Коля хлопал пушистыми ресницами, жадно смотрел.
- А это кто? - ткнул маленьким пальчиком в золоченое изображение Спасителя. Бабушка улыбнулась:
- Это Господь наш. Боженька... Не знаешь? Эх ты!
Потрепала внучка за вихор.
- А это вот твой покровитель небесный - Никола Угодник, Чудотворец. Это Матерь Божия - Пресвятая Богородица...
Коля вдруг просиял:
- А его я знаю!
Хрупка была иконочка в тонкой рамке, на которой белел Ангел, строгий и прекрасный, словно внутрь себя глядящий печальными голубыми глазами. В деснице держал Ангел крест.
- Знаю, бабушка, знаю, - захлебывался Коля в восторге, - он ко мне к кроватке приходил! Хороший он, добрый, красивый. Бабушка молча слушала, положив руку на голову внука.
- Почему, ба, он больше ко мне не приходит? Когда он тебе приснится, поговори с ним, скажи, чтобы опять ко мне пришел. Ладно?
В дверях стояла Колина мама и улыбалась, но как-то виновато.
- Лена, его бы в церковь водить? - обратилась к ней бабушка. - А, дочь? Смотри-ка, как ангелы его любят.
Мама пожала плечами.
Началась у Коленьки новая жизнь. Каждое воскресение отныне шел он, крепко держась за руку бабушки, по прямой улице вдоль шоссе и гордо, без устали преодолевал долгий путь к храму. Там было золото огня, бликов и образов, пение небесное - воплощенная сказка... Там был уже не один Ангел, они сонмом многочисленным воспевали песнь Господу и служили Ему службы - но никто из людей не знал этого и не слышал. А Коля знал - бабушка рассказывала, да и чувствовал ведь! Но в поведении Ангелам не подражал. Чуть-чуть постоит спокойно, важно, крестясь сосредоточенно или кланяясь, едва головой до пола не доставая да подпевая хору: "Господи, помилуй" и "Аминь". Но тут же сорвется с места - помочь постоянной прихожанке пяти лет свечу догорающую загасить, или поздороваться с очередным знакомым, а то и получить от него конфету. Бабушка постоянно слышала: "Пойдем к иконке!", "Пить захотелось!" Или, когда Коленька уставал ждать причастия: "А скоро ли к батюшке?
Нелегко приходилось с непоседой. И молилась бабушка, чтобы мать его, дочка ее единственная, Леночка, сама бы в Бога стала верить да в церковь с Колей ходить. Она же, старуха, скоро с ним и справляться не сможет... Лето наступило - томительное и пыльное в городе, упоительно радостное, яркое - в деревне. Семья Колина уехала на бабушкину родину - уехала на бабушкину родину - вновь зазвучали голоса в доживающем век доме, в старом вишнево - яблоневом саду, во дворе с покосившимся забором...
Коля всюду бегал с ребятней. Мальчишки постарше приключений искали, а крохи мал мала - меньше за ними увязывались, так что не всегда маме и проследить за Колей удавалось. Только что тихонько играл за окном, и вот - на тебе!
А Коленька отправился с мальчишками в поход на старый дом. Дом был почему-то брошенный, без окон, без дверей, разоренный да осевший - напоминал перезрелый гриб. Кажется, ветер дунет чуть сильнее да снесет. Пылищи в нем было да грязи предостаточно, но интересовал мальчишек, конечно, чердак, на который из сеней вела деревянная лесенка. Быстро вскарабкались по ней мальчишки и Колю, рвущегося за ними, затащили. На чердаке - темно, жутковато, интересно... Лишь через круглое окно, лишенное стекла, солнце пробивает путь своим лучам в это царство пыли да обветшалости. Коленьку потянуло к нему - к стопу света. Подбежал к окошку, высунулся наполовину. Тут же смекнул - так ведь, чего доброго, и на крышу можно перебраться. Красота, подумано - сделано!
- Эй, я на крышу пошел! - крикнул Коля товарищам. Ребята сгрудились возле окна. Малыш был уже на крыше, и было ему очень весело. Повернулся к окну, хотел что-то мальчишкам сказать, да вдруг ноги его поползли по скату...
Ребята завизжали. Кто-то первым бросился к выходу, за ним - остальные. "Колька упал!" - вопили на разные голоса. Высыпали на улицу, видят: Коленька веселый сидит у стены под злополучном окошком на поросшем сорной травой развале камней и кирпичных осколков, о которые непременно должен был бы если не насмерть разбиться, то покалечиться.
- А меня Ангел взял и сюда посадил, - объяснил он, сам ангелоподобно улыбаясь тихой, светлой улыбкой...
Невдалеке, открыв рот, стояла соседка...
Узнав от соседки и из сбивчивых рассказов ребятни о происшедшем, Колины родители пришли в ужас. Малыш, на котором не было и царапины, твердил одно:
- Меня Ангел на ручки взял!
Бабушка в сильном волнении молилась. Мать и отец пошли посмотреть на старый дом. А бабушка, поразмыслив, сказала Коле:
- А все-таки, внучек, надо тебя наказать! Ангел тебя спас по своей доброте, а ты как бы снова шалить не вздумал, беспокоить своего Ангела - Хранителя напрасно. Он ведь, дружок, очень огорчается, когда Кто-нибудь себя ведет так, как ты сегодня...
Вскоре вернулись родители. Отец - молчаливый да призадумывавшийся. Мать - в слезах. Сына они нашли тише воды, ниже травы после краткого, но внушительного знакомства со старым дедовым ремнем.
Вечером мама усадила рядом с собой сынишку, прижала его к себе и тихо спросила:
- Значит, тебя Ангел спас?
- Он меня просто на ручки взял, - прошептал Коля и уткнулся носом в мамин бок.
Когда семья вернулась в город, Коля в первое же воскресение снова пошел в церковь. Но теперь его уже вела мама, ласково сжимая в своей теплой ладони маленькую детскую ручонку.

Марина Кравцова, Copyright © 2002

День Татьяны

Нервно куря сигарету за сигаретой, Анатолий смотрел на большое фото юной женщины, милое лицо которой освещалось нежной улыбкой и вспоминал. Вспоминал, как еще совсем недавно жило в нем счастье, называемое человеческой любовью, которое теперь ушло, сгинуло... Где искать?
Жил он один в двухкомнатной квартире. Теперь она стала мертвой и пустой. Горько...
Любовь его звали Татьяной. Изящная брюнетка, не слишком-то красивая, но с огромными светло-карими глазищами, в которых он, смеясь, искал свое отражение, как в крошечных зеркалах.
Танька, где ты? Вечер сгущался тьмой, Танино изображение расплывалось. Анатолий не мог сказать, сколько он просидел вот так, за столом перед пепельницей и драгоценным фото, сколько еще может просидеть. Только потемневшее небо за окном еще не давало уйти ощущению реальности.
Мысли расплывались, как во сне. Вспомнилось почему-то, что Танькой звали и младшую сестру его прабабушки. Он когда-то рассматривал старое фото из семейного архива. Тонюсенькая девчонка с толстенной косой, так же, как и его Танька, некрасивая, но "с изюминкой". Его прабабка, ставшая женой красноармейца, пережила революцию, а ее сестра Татьяна - нет. Когда деревню заняли красные, и резвый комиссар, будущий генерал чекист-кэгебист, позарился на миловидную девчонку, Таня стала умолять пощадить ее "ради Христа". А это имя вызвало только смех, смешанный с яростью, и матерщину. Эта девочка, Таня, умерла, но от Христа не отреклась... Так рассказывала бабушка, а ей рассказывала прабабушка. Бабушка недоумевала, откуда у хрупкой девчонки взялась такая сила...
Анатолий всегда считал себя неверующим, но Церковь уважал. Помолиться же ему никогда не приходило в голову. Но сейчас что-то менялось... Общность имен что-то подсказывала, к чему-то призывала... Он не мог понять.
Анатолий не заметил, как заснул за столом. Ему снилось что-то тяжкое и смутное. Как будто он расстреливал из пистолета мучителей той Таньки, из прошлого... И постоянно в эти видения вплывало лицо его потерянной Татьяны, перед которой, - он чувствовал, - он был в чем-то сильно виноват.
Разбудил Анатолия телефонный звонок. Позвонил старый приятель. Анатолий обрадовался, услышав хорошо знакомый голос. Но чувство вины и стыда, оставшееся после сна, все равно не отпускало.
- Мой-то завтра пировать будет, - сказал про своего великовозрастного сына, болтая после выяснения проблем, приятель, который был намного старше Анатолия. - У них же эмгэушникоув, завтра главный праздник, Татьянин день.
Татьянин день... Опять Татьяна!
Татьянин день, говорила ему его Таня, это церковный праздник, Татьяна - это святая, чье имя носит храм МГУ. И ее, Танина, святая... После разговора Анатолий зажег в комнате свет, достал с полки небольшую, но толстенькую книгу, купленную из простого любопытства. Это были краткие жития святых. Нашел там мученицу Татьяну...
- Ну и ну! Женщины, ну вы даете! - в изумлении покачал головой Анатолий и закрыл книгу. В истинности прочитанного он ни на минуту не усомнился. Только вновь задал себе вопрос: что же это за Сила?..
Он поставил книгу на полку и стал вслушиваться в надвигающуюся ночь. Он не любил тишину. А ведь мог бы сейчас звучать здесь негромкий смех Татьянки... И... смех или плач их ребенка.
Собственно, с того вечера, когда он настоял, чтобы Татьяна сделала аборт, он и не видел ее. Тогда она вытирала частые слезы, но не возражала. А он, донельзя возбужденный, размахивая руками, доказывал:
- Мы же уже все решили! Поженимся через год, когда ты закончишь институт, а я защищусь. И тогда будешь рожать. А сейчас...
Тогда она ушла покорная, совершенно согласная со всем. А потом исчезла. Он звонил, искал ее по больницам, потом по моргам, по десять раз на дню стоял перед закрытой дверью ее маленькой квартирки, в отчаянии по полчаса нажимая на звонок. Не было ее ни в больницах, ни в моргах... Он пришел подать заявление в милицию, но над ним только посмеялись. Но когда в очередной раз он давил несчастный звонок в Таниной квартире, за спиной у него зашуршала медленно раскрываемая дверь и седая голова Таниной соседки показалась в проеме.
- Че, не открывает? Не вернулась, знать...
Анатолий круто развернулся. "Как же мне это в голову не приходило! Расспросить соседей..."
- Где она?
- А я почем знаю, - бабка даже слегка возмущенно пожала плечами. - Как ушла с большим чемоданом, - я в окно видела, - так и не была.
Анатолий ушел, даже не поблагодарив. Он был просто убит.
...Он еще раз прокручивал все это в голове бессонной ночью, тысячу раз спрашивая себя: "Почему?" Утром встал в шесть утра и пошел бродить по утренней Москве, просто так, без цели... Когда он проходил через подземный переход, над головой, сверху, с земли... - да нет, не с земли даже, а скорее с неба... Ему показалось, что никогда он еще не слышал таких изумительных звуков! Звуки, источника которых не было видно, тихой, но сильной волной смывали с него все нервно-наносное и горькое, вливали непонятное успокоение и делились своей силой...
Он вышел на улицу. В нескольких шагах от подземного перехода храм звал на раннюю литургию колокольным звоном, вызывая ощущение праздника. Перед храмом смывалась будничная серость окружающего.
Анатолий видел много храмов, но никогда ни один не затрагивал его души, в лучшем случае производил впечатление красотой архитектуры. А этот вдруг не просто впечатлил его - притянул с удивительной силой. Анатолий вошел внутрь. Прихожан было очень мало на ранней службе. Анатолий, встав у двери, стал вслушиваться в то, что доносилось до его слуха с клироса. Ему стало легче на душе. Оглядевшись, увидел, что почти все малочисленные богомольцы покупают свечи, несут их в центр храма и ставят у большой иконы.
- Что это за икона? - полюбопытствовал Анатолий у пожилой женщины.
- Татьяна-мученица! - женщина перекрестилась. - Сегодня праздник ее.
- Татьянин день!
И Анатолий понял вдруг, что за неведомая сила потянула его сегодня в храм. Эта сила уже жила в нем, это была уже его сила, хотя и извне данная... Он жаждал веры, жаждал чуда. Он хотел вернуть свою Татьяну. И поняв это, Анатолий купил свечу и подошел к той, главной, Татьяне, святой мученице, о которой читал вчера, чья праздничная икона была сегодня в центре храма. Подошел и попросил о чуде...

Время шло, а он все ждал. И, как ни странно, со временем не отчаяние его настигало, а крепла уверенность, что будет чудо! Иногда он заходил в храм, стоял там некоторое время, но ничего уже не просил. Он просто уверенно, терпеливо ждал... В один из замечательных августовских дней Анатолий получил приглашение на день рождения приятеля, жившего в другом городе. Ехать нужно было полдня, на двух электричках. Приятель продиктовал Анатолию расписание, и тот в положенный час отправился на вокзал.
Электрички почему-то всегда приводили Анатолия в раздражение. Особенно в такие чудесные летние дни ему казалось ужасным заключать себя в душное пространство вагона. А нынче электричка тащилась нестерпимо медленно, что привело Анатолия в еще большее нервное озлобление. И вдруг на полпути поезд вообще остановился. И стоял... пятьдесят восемь минут. Нетерпение Анатолия достигло предела. Но когда он понял, что электричка, на которую он должен был пересесть на конечной станции, чтобы отправиться дальше - уже ушла, вдруг успокоился.
Конечная станция была тихой, провинциальной. Скромный вокзал маленького городка... У Анатолия был выбор - отправиться домой или ждать следующего поезда, который подойдет через два с половиной часа, и доставит его к приятелю только под вечер. Пораздумав, решил запастись терпением, выпить пива, купить газету и ждать. Погода была чудесная, станция маленького городка не действовала на нервы, много зелени вокруг и вообще... Хочется все-таки встретится с другом.
К платформе прилепился крошечный продуктовый магазинчик, туда-то Анатолий и направился за пивом. В магазине почти никого не было, поэтому Анатолий сразу же обратил внимание на женщину с ребенком, расплачивающуюся с продавщицей. Он вздрогнул, а когда женщина обернулась к нему, вскрикнул и кинулся к ней.
- Танька! - восклицал он, покрывая ее лицо поцелуями на глазах у изумленной продавщицы, с умилением взирающей на всамделишную сцену из сериала.
- Танюшка, глупенькая, куда же ты девалась от меня, куда сбежала? Это... этот малыш... наш? Надо же так встретиться! Танька, ну не молчи! Ты знаешь, что эта встреча - чудо? Ведь я молился об этом...
Объяснялись они уже в доме Таниной тетки, где она жила все это время. Сына Андрюшку Таня отправила погулять, и едва мальчик вышел, расплакалась. Анатолий опустился на колени возле дивана, на котором она сидела, сжал ее руки в своих.
- Танюшка-дурочка! Ведь я тебя люблю! Как же ты могла?
- Ты не хотел моего ребенка, - сквозь слезы выдавила Таня. - И я... я уехала...
- А ты знаешь, как я потом ругал себя за это!
- Правда?!
- Конечно! А какой мальчуган! Ну... расскажи мне все. А я расскажу тебе потом, как твоя святая Татьяна помогла мне встретиться с тобой.
И Таня ему улыбнулась сквозь слезы той трогательно-нежной улыбкой, которую он всегда так любил...

...На следующий день, после того, как Анатолий вырвал у нее согласие на аборт, Таня пошла на день рождения к подруге. Все веселились, отпускали шутки, пили и болтали без меры, а Тане было тошно. Она жалела, что пришла. Когда начались танцы, Татьяна незаметно выскользнула на кухню. Невольные слезы застилали ей глаза, на душе было тяжко до омерзения. Это состояние нахлынуло на нее как-то вдруг, но, в сущности, в душе ее сейчас с огромной силой прорвалось все упорно сдерживаемое, спрятанное, подавляемое...
На кухне кто-то был. Татьяна ощутила острую досаду и на минуту застыла в дверях. Но женщина, курившая на кухне перед открытым окном, приятельски кивнула ей.
- Садись! Натанцевалась?
- Я и не танцевала.
- Чего так?
- Не хочется.
Помолчали.
- Меня Любкой зовут, - сказала женщина, стряхивая пепел. - Ну ты чего такая надутая? Кажись, реветь хочешь?
- Хочу, - сказала Татьяна, и губы ее дрогнули.
- Кто из компании обидел, что ли?
- Да нет... Я пойду, ты куришь, а я беременная. Впрочем, - Таня жутковато усмехнулась, - теперь это все равно...
- Чего все равно-то? - прикрикнула Люба. Она была груба, но резкость ее не обижала Татьяну. - Чего? Чиститься, что ли, собралась?
- Собралась, - прошептала Таня, обиженно поджав губы. Ей стало горько, что кто-то вот так резко врывается в ее самое сокровенное. Ей захотелось крикнуть: "Да что ты можешь понять?!" Но Любка, стряхнув в очередной раз пепел, вдруг быстро погасила папиросу, повернулась к Тане, и, глядя ей прямо в лицо, произнесла четко, как приговор:
- Дура!
- Что? - пролепетала Татьяна.
- Дура, говорю... Все мы, бабы, - несусветные дуры...
Ее глаза вдруг странно заблестели, она часто заморгала и взглянула на Таню почти свирепо...
- Мне бы забеременеть - я бы все на свете отдала! А у тебя есть, в тебе... а ты...
Она отвернулась, потому что тушь потекла у нее по щекам. Любка порылась в сумочке, начала возню с зеркальцем и носовым платком. Таня сидела и смотрела на нее, чувствуя, что сама вот-вот разревется.
- А чего ты так? - неожиданно спросила Люба, словно разговор между ними и не перерывался. - Мужика хочешь удержать?
- Это мое дело, - тихо ответила Таня.
- Твое... Будет твое, когда станешь как я, бесплодной, когда они тебе, детишки твои, по ночам не будут покоя давать... Я уж не выспавшаяся хожу постоянно, до двух-трех часов любовные романы читаю, чтоб только отвлечься и не спать подольше... А как засну... Кошмар.
Таня пробормотала что-то невразумительное.
- У меня их два! - выкликнула Люба.
- Ребенка?
- Дура, аборта! В первый раз... я только школу окончила. Он крутой был парень... Ну, тут, понятно, дома - переполох, ахи, охи... Мой сказал: сам тебя на аборт поведу. Мамаша у меня в магазине электроники работала, ей "маг" достать, что мне сигарету выкурить. Этим "магом" парень мой с врачом расплатился. Накануне я все ревела: страшно. И было еще что-то такое... Я не понимала тогда. Ну, привели, отвели... Все обошлось... как казалось. А через месяц такая тоска на меня навалилась! Нет, Танька, это не передать. С тобой, может, так же будет, ты запомни... Тогда я и курить научилась, и пить начала не только по праздникам. С парнем этим еще полгода встречалась, пожениться хотели... А потом опостылел он мне как-то сразу... Расстались. Понемногу тоска прошла, только злая я стала, и на все мне было наплевать... Мужиков вообще видеть не могла. Ничего, успокоилась. Все нормально стало. Встретила дядечку хорошего, ухаживать начал, уже и руку предлагает... Я снова забеременела, а замуж мне за него не хотелось. Нравился он мне, погулять можно, а никакой особенной любви не было... Пошла на аборт - он не знал. А когда узнал, - проболталась сдуру, - такие глазищи стали у него, Танька! Век бы мне их не видеть! Чуть не плачет: "Что же ты наделала!" А что я наделала? После этого у нас все пошло вкривь и вкось, и я от него ушла. И вот... Началось это. Как-то ночью вижу во сне личико такое маленькое-маленькое, а глазки огромные, темные, на меня с укором смотрят... Мне никто не говорил, но я поняла - это мой сын. А на следующий день он был с девочкой постарше... Это стало часто повторяться. С таким чувством просыпалась, будто... ну вот были они у меня, были, а я их схоронила только что... Решила еще раз забеременеть и непременно родить! Тогда, думаю, прекратится это. Познакомилась с одним... Не беременею и все тут! Пошла к врачу. А он и говорит: детей больше никогда иметь не будете - последствие двух абортов. Я пришла домой и напилась снотворного... Спасли.
Любка замолчала и почти машинально вновь закурила.
- Ну, вот так и живу, - чуть слышно подвела она итог. Таня молча уставилась в пол. Любка принялась разглядывать ее с интересом.
- Знаешь чего... - сказала она, - а давай-ка завтра встретимся. Я тебя в одно местечко свожу.
- Что за местечко? - испуганно пробормотала Таня.
- Узнаешь. Не бойся, плохого ничего... А хорошее, может, что-то и выйдет. Для тебя...
На следующий день они встретились. Любка упорно не хотела говорить, куда они идут, и Татьяне было не по себе, пока Любка, наконец, не сказала:
- Пришли.
- Это что, больница? - удивилась Таня.
- Угу... Больница... Пошли.
Но это была не простая больница...
Тане как-то не доводилось в своей не слишком-то долгой жизни чего-то очень сильно пугаться. Но тут она испугалась - просто похолодела от ужаса. А испугали ее человеческие глаза. Вернее - отсутствие взгляда в них. Пустота. И никакое яростное, звериное выражение человеческих глаз не могло бы испугать Таню сильнее, чем эта пустота. Тем более, что глаза эти могли быть очень красивыми - на лице, которое тоже могло быть очень красивым. Юная девушка, лет восемнадцати, не старше, сидела на кровати и качала на руках большую куклу. И больше ничего. Никакой мысли на лице, никакого осмысленного жеста. И даже когда Любка поцеловала ее в голову и погладила, девушка никак не отреагировала на ласку... ...Только в метро Люба заговорила со вздохом:
- Племянница моя... Старшей сестры дочь. Девчушка красивая была - загляденье. Понравилась одному негодяю, туда-сюда, цветочки, конфеточки... Потом золотые колечки. Мать, главное, все знала. И вместо того, чтобы дочку выпороть, сама же ее на свидания отправляла. Как же - крутой бизнесмен! Через месяц бросил - просто исчез. Оставил главный подарочек. Девчонка в слезы - родить хочу! А мать... Я теперь с сестрой своей вообще не разговариваю. Довела девчонку до безумия... Такая девочка была, а теперь... Врачи говорят - бесполезно. Ей, кроме куклы, никого не надо. Она представляет, что это ее малыш абортированный...
Таня, потрясенная, молчала.
- Так что думай, - сказала ей напоследок Любка. - А знаешь... если не нужен тебе ребенок этот... роди и мне отдай, а? Я его вместо своего воспитаю.
- Нет, нет! - Таня почти закричала. - Это мой ребенок!
- Ну и слава Богу! - обрадовалась Любка.
В этот же день Татьяна, никому ничего не сказав, собрала вещи и уехала к тетке...

- Танюш, ну как ты могла! - Анатолий схватил ее за руку. - Почему ты мне ничего не объяснила?
Таня тихо, чуть виновато улыбнулась.
- А ты бы разве послушал?
Скрипнула дверь, вошел Андрюшка, залез к матери на колени. "А ведь и правда, могли убить его, - Анатолий глядел на пухленького веселого мальчика и содрогнулся от этой мысли. - Моего сына..."
- Андрюшенька, - сказала Таня на ухо малышу. - Знаешь, это кто? Ведь это твой папа...
Мальчик живо соскользнул с колен матери и встал перед Анатолием, задрав голову, глядя на внезапно явившегося папу с удивлением и огромным любопытством. Анатолий подхватил сына на руки, поцеловал в щеку.
- Да, твой папа, - сказал он, - который тебя очень любит и теперь всегда будет с тобой!
Андрюшка поверил и поцеловал папу в нос...

Марина Кравцова, Copyright © 2002

Владыка

Владыка был старым. Он еще крепился, но ноги уже плохо ходили, голова болела все чаще, и сердце пошаливало. Говорили, что уже совсем отошел владыка от дел, что на покой ему давно пора, что кандидат в его преемники заправляет делами епархии по-молодому бойко, и складно все у него выходит... А сам владыка - для торжеств, для служб архиерейских... Благо, службы служит по-прежнему истово и проникновенно, каждый раз приходя в трепет от святой Тайны свершающегося... И тогда каждый, видя его, не мог не заметить: не сумела старческая немощь преодолеть какую-то удивительную силу, что проявлялась и в голосе владыки, и в движениях - медленных, степенных, а главное - в кротких, чудных его глазах, окруженных сеточками мелких морщинок...
Владыка отдыхает. С каждой литургией все больше уходит из него сил. Он прилег, но спать не может - думает о чем-то, молится, шевеля губами, и слезы застилают сильно блестящие из-под морщинистых век глаза. Он смотрит на стену, на самое любимое - на Казанскую икону Божией Матери и портрет Государя Императора...
Икона, судя по всему, гораздо старее владыки. Она очень темная, изображение просматривается с трудом, да еще идут по нему какие-то белесые пятна, отчего - никто не может сказать. Но икона эта для владыки - самая дорогая. Глядя на нее, он вновь видит себя в небогатом старинном монастыре, где начинал он юношей нелегкое свое служение...

Колокольный звон - на всю округу. Праздник. Только что отошла литургия, наместник сказал проникновенное слово. Мужики, бабы, приодевшиеся ради красного дня, благоговейно-умиленные, радостные, чинно идут из храма к воротам. Вот расступаются все, давая дорогу немолодому статному господину и юному белокурому созданию - нежному облаку из легких локонов, кружев и кисеи. Господа - отец и дочь - почтили монастырь своим присутствием. Девушка, выходя из храма, тоненькой ручкой в белой перчатке высыпает горсть монет в красную лапищу стоящего на паперти нищего, и тот суетливо и подобострастно кланяется.
Этот нищий курсирует постоянно между городскими Знаменским храмом и монастырем. Здесь его знают все. Одет он далеко не в лохмотья, а в платье, бывшее когда-то вполне добротным, но ныне выпачканное, засаленное неимоверно. Лицо его при самом быстром рассмотрении не оставляет сомнений в пагубных наклонностях сего мужа. Монахи неохотно терпят его присутствие - он нагл, несмирен, к тому же ясно, что собранные на паперти копеечки идут не столько на яство, сколько на питие. Но прогнать его монахи не решаются. Иногда он приходит под окна келлий и начинает занудно клянчить на жизнь. Будущий владыка, не рассуждая, всегда подавал ему.
Праздничный день истекал, вечер вновь наполнился будничными делами. Уже поздняя летняя зорька золотила розовеющие облака, когда отец Иоанн (так звали будущего владыку), исполняя послушание, данное наместником, пересекал монастырский двор. За воротами, еще не запертыми, стоял тот самый нищий и пререкался с оказавшимся здесь какими-то судьбами экономом.
- Да ты, братец, совсем ошалел! - не по-монастырски трубно взывал эконом. - Сто рублей! Видимое ли дело! Да она и червонца не стоит...
- Дешевше не отдам! А не возьмете - в овраг выкину... и туда же за ней кинусь.
- Иди проспись, братец, - потерял терпение эконом. - Иди, иди, нечего тут... сторож скоро ворота запирать будет.
И развернувшись круто, пошел в келейный корпус. Словно сами собой ноги понесли отца Иоанна к нищему. Тот стоял как истукан и под ноги смотрел. А когда поднял голову на отца Иоанна - с изумлением увидел монах в светлых, вдруг очеловечившихся глазах пропойцы горькие слезы. Юный монах сентиментальным не был, но сам вдруг сглотнул комок в горле.
- Что это у тебя? - тихо спросил, кивнул на предмет, который нищий бережно держал в руках. Тот без слов приблизил предмет чуть ли не к глазам отца Иоанна. Предмет оказался старой иконой плачевного вида, на крепкой, впрочем, доске просматривался тонко выписанный лик Богородицы Казанской... И то ли слезы, непонятно как на глаза навернувшиеся, то ли свет закатный явили на иконном лике Богоматери странное выражение. Пресвятая Владычица живым - и строгим, и просящим в то же время взором глядела прямо в душу отца Иоанна.
- Продаешь? - спросил он у нищего.
- Сто рублей! - хрипло потребовал тот.
- Будет сто рублей, - неожиданно, сам себе удивляясь, изрек отец Иоанн. - Через неделю. Принесешь? Они снова глянули друг другу в глаза.
- Бери, отец, - сунул ему нищий икону. - Через неделю приду за деньгами. Сто рублев... Никак нельзя меньше!
- Понял я! - отец Иоанн кивнул головой и, погрузившись в непонятную задумчивость, отправился на послушание, прижимая к груди образ.
В эту же ночь он написал письмо брату, лихому гусару, который, случалось, проигрывал за зеленым сукном в одну ночь немыслимые суммы, прося его прислать ему лично сто рублей. Деньги пришли незамедлительно.
Еще через неделю икона замироточила...
Никогда еще в старинном их монастыре не вершилось от икон столь явных чудес. Эконом, узнавший икону, просто плакал. Забрав образ из келлии отца Иоанна, его поместили в храме у алтаря.
Мироточила Казанская икона две недели. За это время множество народа побывало у нее. И однажды произошло то, что старый владыка до сих пор вспоминал с умилением.
День был знойный и душный. Только в прохладности храма находилось спасение от жары. Отец Иоанн в очередной раз с тихой радостью зашел внутрь. Церковь была открыта для паломников, хотя служба уже давно закончилась. Женщина, полная, краснощекая, небедно одетая, с трудом из-за полноты своей делала земные поклоны пред храмовыми иконами... Вот она подошла к мироточивой. В этот момент отца Иоанна опять что-то заставило повернуть голову и посмотреть в ее сторону. И хоть не видел он, как округлились глаза женщины, обращенные к образу, и как чуть ли не ужас мелькнул в этих добрых глазах, но... И вдруг женщина с криком кинулась к нему. Он отшатнулся, а она, падая на колени пред ним, закричала:
- Ой, батюшка, ой! Где образ этот взять изволили? Ой, скажи, Христом-Богом молю!
- Да я же и купил, - совсем растерялся отец Иоанн.
- У кого купил, скажи, отец родной?
- Да вот же... нищий на паперти стоял... да я сейчас его у ворот видел.
Заспешила, чуть ли не побежала богомолка к воротам. Не мог отец Иоанн не пойти за ней следом. Неизменный нищий, несмотря на полученные сто рублей, и впрямь был у ворот, рука протянута, губы что-то бормочут. Он и по направлению к женщине машинально руку протянул. А та остановилась на миг возле него, сказала "ох!" и с громким плачем, с надрывными бабьими причитаньями повисла у него на шее.
- Братец, родимый! - разнеслось на весь двор монастырский. - Да ты ли это? Ты, вижу, ты, соколик мой, Петечка, братик единственный...
- Фроська! Сеструха! - голос нищего захрипел и надломился.
Он обнял ее, прижал к себе, вернее, сам прижался в огромной пышной фигуре. И тоже беззвучно плакал.
- Да где ж носило тебя! Мы уж где не искали только... А нынче-то... проездом я здеся, икона, баили, мироточит... Ну, думаю, погляжу пойду, приложусь к чудесному образу. Глянь, а это икона-то наша, та самая, что ты из дома забрал, как ушел... Вот чудо-то Господне!
- Да... оно, - пробормотал нищий.
- И ушел-то... Молодой был, красавчик, да что ж с тобой стало, да чего ты здесь стоишь-то, руку протягиваешь?
- Я, Евфросинья, как с батей поругался, так и приехал сюда, думал сам, один, разживусь, к делу сызмальства приученный. И то, выходило поначалу... А потом все неладно, одно за другое... И видишь вот...
- Что домой, дурачок, не вернулся, ждали, искали тебя...
Брат ее опустил глаза.
- Не хотел перед отцом виниться, - глухо выдавил он.
- Эх, а отец-то уж давно помер! - горестно выдохнула Евфросинья и перекрестилась.
- Царствие Небесное, - по-прежнему глухо отозвался Петр.
- Ну пошли, пошли со мной, Петечка! - встрепенулась Евфросинья. - Домой тебя увезу. Овдовела я в прошлом годе, одна как перст, будем вместе жить... Ой, как давно ж ты дома родного не видывал... Эти слова уже издалека доносились до молодого монаха, Евфросинья увлекла брата за ворота... Понял теперь отец Иоанн, почему икона эта сто рублей стоила для несчастного человека. Видимо, последнее... Все остальное продано было, не хотел расставаться с ней, единственным, что от дома в память оставалось, да и не продать не мог. А если уж продать, то не за копейки, иначе тоже не мог...
Всю ночь не спал после этого отец Иоанн, все думал о жизни человеческой и молился потихоньку...
...Проснулся владыка, вздрогнув во сне неожиданно. Заболела голова со сна. Он тяжело поднялся с дивана, подошел к стене и долго смотрел на образ, висевший отдельно от прочих икон. Не мог забыть он этот образ. Уже архиереем будучи, поделился воспоминаниями о давней истории с нынешним наместником родного своего монастыря, и тот незамедлительно переслал икону в дар владыке...
...Вечером Владыка вызвал к себе молодого священника. Появился перед ним человек тихий и смиренный, приятный лицом, но худой до невозможности, словно болящий, и стоял, опустив в пол тихие глаза. Сжалось сердце у владыки - он любил этого молодого батюшку, знал его с пеленок. И обратился к нему вдруг негромко, с болью сердечной:
- Гриша, сколько же я просил тебя!
Вздрогнул батюшка от этой тихой сердечности сильнее, чем вздрогнул бы от окрика. На миг поднял глаза, полные боли, и вновь потупился.
- Отец Григорий! - возвысил голос владыка. - Жалобы на тебя не прекращаются... Ты ж сам себе не принадлежишь, нешто не понимаешь! Ты - священник. Только что венчан, а так для мирских слабостей умереть вживе должен! А ты что... тебя вчера пьяного волокли домой под локти из дома дьяконова? - Было, владыко, - чуть ли не одними губами вымолвил несчастный священник.
- Было... Скажешь, преодолеть себя не можешь? Да можешь ты, должен! - вдруг вскрикнул епископ. - Слышишь: обязан! За тебя церковь молится, за тебя епископ молится, у тебя бла-гос-ло-вение завязать с винопитием бесовским. И ведь во всем ином такого, как ты, - поискать... А одно - все перечеркивает! Тяжко далась эта речь владыке, он откинулся в кресло, задыхаясь, и невольно прикрыл глаза. А открыв, увидел, что отец Григорий плачет.
- Хорошо, слушай! - сурово заговорил он опять, отсекая неполезную жалость. - В Головино холера свирепствует. Люди обезумели совсем - бегут голову сломя из домов своих, бросают больных вместе с умирающими, с трупами разлагающимися. И наставить некому, батюшка на днях сам Богу душу отдал. Перевожу тебя в Головино с твоего прихода. Там тебе ныне не до винопития будет, да и после - приход там тяжелый... коли жив останешься. А нет - на все воля Божия. На твое место прежнее - Артемия, давеча рукоположенного. Вот и все.
Тут впервые поднял, не смущаясь, отец Григорий глаза на владыку, и не ужас был в его взгляде, а тихая радость. Еще раз подивился владыка. Вспомнился вдруг давний тот нищий... "Ох, что пьянство проклятое с людьми делает!.."

Осенняя пелена затянула небо. Владыка смотрел в окно, и грустил, ему казалось, что эта беспросветная серость, все окутавшая, проникает в души человеческие, затягивает их изнутри, погашая всякие проблески света. Люди стали равнодушны. В храм ходят как заведенные, а иных поразила зараза неверия. Будучи помоложе, не в пример здоровее, владыка горел боевым духом, и такую войну приходилось ему вести... О какой "свободе" кричат его недоброжелатели, которой он якобы первейший враг и ненавистник? У человека есть свобода болеть и не лечиться, но, калеча другого, он посягает уже на чужую свободу. Ни один здравомыслящий человек не сочтет изоляцию от общества опасного преступника, разбойника, поджигателя - мракобесием. А растлители, поджигатели и убийцы духовные петушатся, чувствуя опору, и продолжают свое дело... Поздно будет, когда опомнятся. Да опомнятся ли?
Вошел отец Игнатий с докладом, что-то говорил очень четко и разумно, владыка, расстроенный своими размышлениями, поначалу внимательно следил за вдохновенным развитием мысли своего помощника, а потом собственные раздумья увели его в прошлые годы. Взгляд Владыки случайно упал на портрет Государя, висящий рядом с Казанской иконой, и он уже заново переживал все, что случилось тогда... Случилось это в его епархии. Был такой отец Никон у него на одном из дальних приходов, воистину глаголом своим пастырским жег сердца... Портрет Императора в красном углу у него висел близ икон. Отец Никон особо любил и почитал Государя. Врагов у него, понятное дело, было поболее даже, чем у владыки, но отец Никон не из тех был, кто может дать себя в обиду. На каждое событие, на каждое даже громкое слово печатное находился у него ответ, и гремел отец Никон на всю епархию. Давно бы уж и сана лишился, если б не заступничество владыки.
И конечно, когда появился в его городке заводила, изгнанный из университета студентик, в считанные секунды сколотивший кружок из авантюрно-разбойничьи-революционно настроенной молодежи, отец Никон не только не стал молчать, а через некоторое время речами своими метко-острыми обратил свободолюбцев, слишком громко о себе повсюду заявлявших, во всеобщее посмешище. Горожане любили своего батюшку и прислушивались к нему.
Отчаянные кружковцы, готовые пожертвовать собой ради идеи, решили мстить. Выпив для храбрости вина, их представители заявились в воскресный день на литургию с целью громогласно выразить протест. Самому молодому из представителей было пятнадцать лет. Но торжественного протеста не получилось - алтарник и сторож за пару минут выставили свободолюбцев за дверь с применением рукоприкладства, не позволив вмешаться в это дело возмущенным прихожанам.
И никто не ожидал, что скандальные события (как все решили потом) поведут к последствиям, ужаснувшим не только городок... Через два дня отца Никона нашли в его доме мертвым, с ножевыми ранениями. Свидетелей не было, вся семья батюшки много дней уже гостила в другом городе у родственников. Ничего, как выяснилось потом, не было взято, но иконы оказались сшибленными с полочек, они валялись на полу, со следами сапог, в обломках и осколках киотов, в кипе листов, выдранных из церковных книг, тоже затоптанных...
Владыка, едва дошла до него страшная весть, мгновенно поспешил в городок и успел застать эту картину нетронутой. Мало сказать, что он был потрясен. Много повидал в жизни владыка, а такого не видел. И первая мысль его была, еще когда он ехал сюда, - о беспощадном наказании преступников, кем бы они ни были.

Владыка потрясенно оглядел все вокруг... и вздрогнул. Поверх кучи обломков и осколков лежал Императорский портрет. Не было на нем ни пятнышка, ни царапинки. А не его ли должны были растоптать в первую очередь?!
"Так это знак они нам оставили! - осенило владыку. - За что... Чтобы увидели, поняли..."
Слишком демонстративно лежал портрет, и царские глаза смотрели, казалось, в небо. Нагнулся владыка, потом встал на колени и поцеловал Государев лик...
Не было беспощадного наказания. Никакого не было, потому что преступников так и не выявили, хотя молодежь и потрясли вроде бы. "Да полно, - подумал Владыка, - их ли рук это страшное дело, дети малые, неразумные..." Царский портрет он забрал себе.
Но что-то мучило владыку, неразумность "малых" этих деток нечто очень уж страшное в себе таила, что владыка понять разумом не мог - не укладывалось у него, но ощущал чутьем это "нечто" как необузданную темную силу. "Что от них ожидать-то, от нынешних, молодых да ранних..." Сразу вспомнился племянник Тишенька, ясноглазый и светлый, и тихий - имени своему созвучно. Слава Богу, и такие еще есть...
Уловил себя владыка на мысли, что совсем отца Игнатия не слушает, вздохнул - сердце ныло. Спросил:
- Что отец Григорий?
- Слава Богу, трудится денно и нощно. Совсем безбоязненно в заразные ходит дома, напутствует умирающих, почивших отпевает. Люди, на него глядючи, малодушия своего устыдились...
- А не... - владыка осекся.
Отец Игнатий понял.
- Ничего за ним не замечалось.
- Слава Богу!

...Вот и Тишенька приехал! Румяный, веселый, чуть застенчивый по старинке, но глядит уже прямо и смело, и боек стал в словах. Тихон - сын единственного брата владыки, гусара, ныне покойного. Женился братец поздно, отцом стал уже будучи за пятьдесят, а потому Тишенька совсем еще молоденький. С каким-то даже нежным трепетом была любовь к нему владыки, и так уж хотелось ему защитить племянника от надвигающегося страшного "нечто"...
Приветствия, трапеза - и вот владыка ведет Тишеньку в свой кабинет. Хотя, можно сказать, это Тихон его ведет, поддерживая. С трудом опустился владыка в свое старенькое, но такое привычно-удобное кресло. Долго отцовски-любовно глядел на юношу, потом сказал спокойно, без вдоха:
- Умру я скоро.
По обыкновению Тихон начал возражать, но владыка эти возражения пресек.
- Христианину так говорить негоже, Тишенька, от близкой смерти глаза воротить негоже. Напротив, лишь о том думать и надлежит. Особливо нам, монахам. Да и для мирских это самое главное - память смертная... даже для юношей таких. А что умру... Конечно, все Господь. Да уж чувствую... Как-то сразу все хвори прихватили... в чем душа еще держится, не знаю. Вот, Тиша... - владыка обратил свои всегда сияющие, несмотря ни на какую немочь, глаза на Казанский образ и Царский портрет. - Вот главное наследство мое тебе... Сейчас расскажу...
Он замолчал на мгновение, и в это самое, ставшее страшным для владыки мгновение, племянник вставил ответ, который...
- Но я не могу их принять! - тихо сказал юноша, вроде бы смущаясь, но честные глаза его смотрели прямо. - Это было бы неправильно, потому что я... простите, дядя... в Бога не верую.
- Как?! - вскрикнул владыка. В глазах его потемнело.
- Да. Вам, конечно, это неприятно... простите! Но мои убеждения... и я... Я считаю, что идеи Бога и Царя давно изжили себя, дядя... Вот. Простите.
Еще пару секунд смотрел на него владыка протрясенным взором, потом только и смог простонать: - Тишенька, и ты тоже...
Он попытался подняться... и тут же - Тихон закричал - владыка без чувств рухнул на пол. Прибежавший на крик отец Игнатий, ничего, конечно, не слышавший из их разговора, почему-то кинул на Тишеньку сердитый взгляд, прежде чем броситься владыке на помощь... Тихон заплакал.
В себя владыка так и не пришел.
С мучительно-горьким чувством вины, зная, что нескоро теперь освободится от этого чувства, Тихон попросил отдать ему предназначенное наследство - Казанский образ Богоматери и портрет Государя, что и было исполнено.
Взять-то их Тишенька взял, но, домой привезя, упрятал в шкаф, - ни к чему они ему вроде были, только что волю покойного исполнил...
Но вот наступило времечко... Все, что с горечью и сердечной мукой предугадывал владыка, исполнилось. Впрочем, нет, такое даже владыке не мыслилось. Да и никому не мыслилось. Никогда не думал Тишенька о каких-то испытаниях, а они себя долго ждать не заставили... Чудом вырвавшись из застенков ЧК, потрепанный и потрясенный, Тихон навсегда покинул Россию. Начались мытарства. Все познал - и голод, и холод, и унижение, ранее немыслимое. С места на место кидала его судьба.
Однажды, собирая нехитрый багаж для очередного вынужденного переезда, Тихон, нервно-раздражительный, злой на весь свет, все проклиная, кидал в чемодан свои вещи и... В руках его оказался старый Богородичный образ и портрет Императора, ныне безбожно убиенного. Тихон все время возил эти святые вещи с собой как память о дяде-архиерее, и - больше - о потерянной России, но только как память. И вот... Глянули на него грустно-кроткие, изумительно живые очи Государя. Взыскующе и одновременно матерински-любовно проник в сердце взор Богородицы... И Тихон вздрогнул. Вспомнилось живо и ясно - словно вчера это было! - потрясенное лицо владыки и голос его: "Тишенька, и ты тоже..."
- Да, владыко, - прошептал побледневший Тихон, не отрывая воспаленных глаз от необыкновенных - не нарисованных! - взглядов. - И я тоже... И я - я! - сделал все это...
Он зарыдал и рухнул на колени. Молитва изливалась из души сама собой. Молитва - первая за долгие годы...
Этой ночью в поезде, увозящем его в очередное место изгнания, Тихону во сне явился владыка и благословил его...

Марина Кравцова, Copyright © 2002

Не оставь

И все, чего не попросите
в молитве с верою, получите.
(Мф. 21, 22)

- И было это, внучек мой, как раз вот сегодня, 2 марта, только 1917 года, - сказала бабушка Коле и беззвучно заплакала. Коля сразу же ощутил неловкость, растерялся. Он не знал, что делать, когда люди плачут. Утешать он не умел, потому что был диковат и постыдно застенчив, а не сострадать не мог, потому что так уж у него сердце было устроено.
- Бабуль, - чуть грубовато, нарочито развязно начал он наконец, - чего плакать-то, а? Так уж... история распорядилась. И замолчал, сам почувствовав нелепость своей последней фразы.
- История?! - бабушка так на него посмотрела, что Коля опустил голову. - Деточка, не "история", а мы. Мы так распорядились! Тебе уж скоро четырнадцать, должен понять-то! Сама всю жизнь ничего не понимала, отца твоего ничему путному не научила, а тебя - должна. И не зря ты имя Николай носишь... Отречение-то государя Николая Александровича произошло, да только не он от нас - мы от него отреклись. Он-то за нас на смерть пошел, как Христос за всех людей. А мы его предали!
- Да почему это "мы"! - встрепенулся Коля. - И ты-то здесь не при чем, а я уже и подавно...
Бабушка только покачала головой: поймешь еще, мол, со временем.
- Ладно, беги, не то мама хватится!
- Ну и пусть, - Коля откинул непокорную прядь со лба.
- Да чего уж "пусть". Беги, говорю.
Коля неловко чмокнул бабушку в щеку и вышел в коридор. Надевая куртку, он думал: "Прошло столько времени. Зачем же так сокрушаться?"
Бабушка вышла проводить его.
- А ты знаешь, кто над нами сейчас властвует?
- Президент, понятно, - удивился вопросу Коля.
- Дитя неразумное! Монаршию власть в руки Свои Пречистые взяла Сама Пресвятая Богородица. Икона Ее "Державная" в день отречения народу русскому явилась - Владычица со скипетром и державой.
- А почему же тогда такое творилось? - хмыкнул Коля. - И храмы разоряли, и всякое безобразие?
- Потому что не хотим мы ни Ее, ни царя! И Ее предаем тоже. Это ты понять должен! Ты. Потому что отец мой - твой прадед - в застенке погиб, и так его умертвили, что я порой, грешница великая, реву: уж лучше б расстреляли сразу!
Коля ахнул.
- Как?! Мой прадед? А за что же его?
- За то, что... дворянских он кровей, Коленька, и ты, стало быть, соответственно. Пришли к нему чекисты так.. на всякий случай. "Контру" поискать.
- И нашли?
- Нашли портрет государя императора Николая и Державную икону Богородицы.
- Ка-а-к?! За икону и портрет?
- Да, за икону и портрет. А страшнее этого для них уже ничего и не может быть... Иди скорее, а то мама рассердится.

- ...Ты где шлялся? - мать оторвалась от экрана и смерила сына тяжелым взглядом. - Я уж всех твоих дружков обзвонила... - Зачем ты меня позоришь? Я ведь не маленький!
- Щенок, ты еще мать учить вздумал! К отцу ходил? Или к бабке этой своей второй?
- Да, мама, я был у нее.
Мать невольно отвела взгляд от напора его упрямых черных глаз, но упреки и оскорбления все-таки обрушились на Колю...
- Предатель! Он твою мать бросил, они знать тебя не хотели, я на тебя одна столько лет пахала, а ты...
- Знать не хотели, потому что ты не позволяла. От гордости своей...
И тут же всплыл откуда-то голос, похожий на бабушкин, даже сердце неровно стукнуло: "Что ты, разве с матерью так говорят?"
И, уже не слушая несмолкаемый поток маминых слов, Коля заперся у себя в комнате.
...Икона святителя Николая на стене - бабушкин подарок - расплывалась перед глазами, которые наполнялись невольными слезами. Коля еще только учился молиться, молитв
не знал совсем, но сейчас, как говорится, "припекло". Сколько же раз на дню он выслушивал попреки и нелепые поучения вечно недовольной чем-то матери! А когда мама узнала, что сын тайком от нее встречается с отцом и с его родней, началось такое... Он все терпел, но сегодня терпение иссякло. Еще с самого утра на душе было так неспокойно, будто от Коли неожиданно отвернулся весь мир. Да еще мама... Он встал на колени перед единственной в квартире иконой.
- Николай-чудотворец, помоги, что-нибудь сделай! Пусть все это поскорее кончится! В самом деле, день сегодня необычный, что ли? Бабушка говорила: от-ре-че-ние...

- Они пришли к государю Николаю Александровичу и говорят: гибнем, мол, все, вся Россия! Вот уйди, отдай нам власть, мы уж без тебя обойдемся... Лучше, мол, знаем, что делать. Весь народ, говорят, на коленях молит. Ну, а он глядит на них, генералов-то своих... А надо сказать, Коленька, кому хоть раз государю заглянуть в глаза-то по-настоящему довелось, тот уж глаз этих не забывал. Правда-правда, ты воспоминания-то о нем почитай... Эх, да нет у тебя путевых книжек! А глаза такие в целом мире одни и были, потому что святость его в них отобразилась, вся любовь его, отца нашего, к нам, детям своим, и вся боль его за нас, грешных, чад непокорных, а был он - Помазанник Божий, царь православный! Я, грешница, еще меньше тебя была, когда довелось увидеть его портрет... И ничего не нужно было объяснять словами - смотрю, оторваться не могу и думаю: нет, никому во всем свете этот человек зла сотворить не мог... Ну вот, смотрит он на предателей своих, а они спокойствию его дивятся и головы опускают, потому как стыдно, потому что в очах его, как в зеркале, вся их подлость видна.
- Да я читал про отречение, - сказал тогда Коля, - ничего про это в истории не сохранилось!
- Не то читал! И нас много чего читать заставляли и заучивать наизусть. Правды надо, Коленька, искать, да не какой-нибудь, а Божией. Сколько лет нам лгали, все на лжи строили! А в Библии, мальчик мой, сказано, что отец лжи - диавол.
- Пожег бы уж Бог твой тогда их всех огнем Своим! - воскликнул Коля.
- Он так же и твой, Коленька, Господь Бог-то! Отец наш Небесный. Стал бы отец детей своих огнем жечь? Вот и про царя-батюшку говорят: почему, мол, силой не прекратил все это безобразие?
- Да, почему?
Бабушка помолчала, подумала и тихо сказала:
- Так все ведь предали его, Коленька. Он Богу за Россию, за всех за них, - да и за нас, нынешних, - день и ночь молился, храмы открывал, о прославлении святых ревновал... И жизнь ладилась, и страна богатела... Война была - да, но еще чуть, и сокрушили бы врага! Только, Коля, если уж людям Сам Иисус Христос, Царь Небесный, стал не нужен, то зачем им на земле святой царь? И храмы, и молитвы его - царские! - не нужны стали. И ведь оболгали-то как царя-мученика! Ты, "историк", запомни, что во всей истории никто так оболган не был, как государь наш мученик Николай и семья его. Вот так-то... А про огонь с небес, так это в Священном Писании почитай. Ученики Господу говорят: мол, низведем огонь на нечестивцев. А Он? "Не знаете, какого вы духа, ибо Сын Человеческий пришел взыскать и спасти погибшее". Взыскать, а не губить! И царь наш, если бы в жертву себя не отдал, как и обещал...
- Обещал?
- Да, он уже все заранее знал, ему великие святые открыли эту тайну. Так вот, неизвестно еще, что с Русью-матушкой было бы, если бы царь святых не послушал, может, уже стонали бы под каким-нибудь немцем, али того хуже...

Коля задумался.
- Святитель Николай, - он вопрошающе посмотрел на икону, - все правда, что бабушка сегодня про царя говорила?
И почему-то совсем не удивился, когда рамка образа растворилась, фон исчез в потоке тонкого удивительного света... и уже не изображение, но сам святитель предстал перед ним, сам Николай Чудотворец, точь-в-точь как на иконе, и держит за руку... Коля сразу его узнал... И не мог отвести взгляд от неповторимых очей, кротко сияющих святым взором...
- Ему молись, Николай, - ласковой волной обдал Колю голос Святителя, проник в самое сердце. - Вот он, новый ваш небесный заступник - царь-мученик Николай. Ему молись! И всем передай, чтобы молились.
Коля никогда еще не подходил под благословение, но сейчас он явно понял, что его благословляют, - и благословляла его царская десница...
Внезапно видение и комната исчезли, а Коля увидел себя словно на холме, и всюду - слева, справа, прямо перед ним горела черным пламенем земля, и он знал, что земля эта - Россия. Горели дома, деревни, церкви, горел и его дом, и бабушкин, и домик в любимой деревне... Ужас охватил его, и горе, и страх, и он закричал во весь голос. Что было силы:
- Кто это сделал?! Кто поджег мою родную землю?
И он услышал ответ. Этот голос был везде, и в нем, и в горящей земле, и в паленом воздухе, и над всем...
- Ты. Это сделал ты!

...В дверь стучали.
- Ты чего орешь-то так? Что случилось-то?
Коля, проснувшись, понял, что лежит на полу перед иконой святителя Николая, что щеки мокры от слез, что в закрытую дверь рвется мама...
- Ты чего заперся-то, эй?!
- Ма, я спал, - еле ответил ей Коля, не узнавая своего голоса. - Я, наверное, во сне разговаривал. Все в порядке.
За дверью стихло...
"Я? Почему я виноват? И почему мне так плохо, как будто я и впрямь виноват во всем?! Бабушка говорила: "Мы от него отреклись. Мы... Предали его..." Но я..."
И тут же память услужливо подсказала: "И ты. Вспомни экзамен!" Экзамен... Ну, конечно. Школьный экзамен по истории...
По истории он всегда был отличником и читал гораздо больше положенного по программе. За историю он никогда не волновался. Вот и сейчас, вытащил билет, посидел пять минут, строя в уме красивую краткую схему ответа, и вызвался к экзаменационному столу.
Завуч, сам принимавший экзамен, слушал его, немного склонив голову на бок, и одобрительно кивал. Когда Коля закончил, он задал ему пару дополнительных вопросов и быстро прервал его:
- Достаточно! Вы (он всем старшим ученикам говорил "вы", как в институте), вы - прямо-таки готовый абитуриент исторического вуза. Ай как прекрасно!
Он обернулся к сидевшей рядом историчке.
- Нет, и вы заметьте, Вера Ивановна, он-таки почти не готовился! Ай да молодец, Вера Ивановна, ничего себе, какой кадр, можно сказать, воспитали.
Вера Ивановна что-то радостно промычала, что вполне можно было расценить как полное удовлетворение.
И тут Коля (за язык-то никто не тянул!), млея от похвалы, перевел разговор на Николая II. Он вчера только прочел несколько публикаций в журналах и решил доказать, что способен к собственной оценке событий.
- Вот пишут, что царя надо канонизировать! А за что его - в святые?! За то, что страну довел до революции, до большевистского гнета? За то, что не захотел вести страну к цивилизованным демократическим формам правления? Вот за это он заслуживает расстрела, а не за то, за что большевики расстреляли, вот!
Антибольшевистская тема стала в школе теперь самой модной. Завуч еще одобрительнее, чем при ответе на вопросы билета, затряс головой.
- Да-да-да! Вы совершенно правы! Нет, как вы себе думаете, - вновь обернулся к историчке, - читаю вчера: "Царь понес на себе грех народа". А? Каково?
И прочти зашипел ей в ухо:
- Нашли второго искупителя! Да они чокнулись все уже совсем, эти верующие! И для чего сегодня эту ерунду всю опять стали печатать?
Под "ерундой" он подразумевал православную литературу. И тут же испуганно обвел взглядом класс: не услышал бы кто, да не решил бы, что завуч, вспомнив свое коммунистическое прошлое, выступает против "свободы совести" в новое смутное время...

Коля прижимался лбом к стеклу. Впервые он ощутил, что значит "сгорать от стыда". Как будто кто-то действительно поджег его внутренности, а главное - сердце, которое вдруг по-настоящему заболело. "Так... - с ужасом понял он. - Приговорил, значит, царя к расстрелу! И ведь даже не вспомнил потом..."
Действительно, не вспомнил. Даже тогда, когда впервые пришел в гости к "запретной" бабушке, папиной маме, и увидел на стене большую фотографию.
На ней - словно живые - четыре девушки, да такие... Сказать бы, что красавицы писаные, но это ничего, ну ровным счетом ничего не выражает! Такою небесной чистотой повеяло на него со снимка, таким миром и добрым спокойствием. А еще от них исходила неведомая ему пока, самая великая в мире сила. Он, образованный мальчик, конечно, сразу узнал их - дочерей царя Николая II... Но увидел он их впервые! Потому что можно видеть и видеть... Сердца тогда коснулось нечто, робкое осознание, - не мысль, не догадка. А именно осознание - на более тонком и возвышенном, чем умственный, уровне, что они - святые и что у таких дочерей и родители не могли быть иначе как святыми... Но ведь и тогда про несчастный этот экзамен не вспомнил! Да и про саму фотографию, и про впечатление непонятное ухитрился забыть уже через пару минут. А сейчас вот припомнилось...
Коля порылся в ящике стола. Вот она, эта фотография! Ольга, Татьяна, Мария, Анастасия... И припав к ней лицом, горько, надрывно заплакал... И с каждой минутой утихало мучительное жжение внутри, утихала боль, и он чувствовал, как от тех, на чью фотографию капают сейчас его покаянные слезы, веет нездешней добротой, любовью и прощением...

- Да отопри ты, Колька! К тебе вон Витька пришел. И чего он притащился на ночь глядя?
Коля быстро вытер слезы, но фотографию не убрал. Открыл дверь. Ввалился Витька. Бесцеремонный, как всегда, прямо в мокрой куртке шлепнулся на стул.
- Колян, привет, как житуха? Ты чегой-то, на "огонек" и вправду не пойдешь?
- Не пойду.
- А чего так?
- Великий пост, - попытался объяснить Коля.
- Да ты чего? - Витька вытаращил на него глаза. - Совсем, что ли заучился? В попы заделался, что ли?
- Я никуда не "заделался". Мне до сегодняшнего дня тоже все равно было, а идти не хотел, потому что настроение плохое...
- Это другое дело! На настроение плюй. Я чего... Алка... Ну сестрица моя, просила... о-о-чень... понимаешь? - чтоб ты тоже пришел. Она меня послала. Понял?
- Я понял, Витя. Она хорошая, твоя Алка. Но я все равно не приду.
Витька заерзал на стуле.
- Выпендриваешься, да? Умнее всех, да?
- До сегодняшнего дня я думал, что умнее, а теперь вижу, что наоборот...
- Слушай, а чего такого сегодня стряслось-то? А это что у тебя?
- Коля, забыв о Витьке, отрешенно глядел на фотографию. Витька подошел и заглянул ему через плечо. Он тоже книжки изредка читал, и по истории у него четверка была.
- А, дочки царские! Это "Кровавого", что ли?
Коля резко обернулся.
- Это мы все кровавые. В его крови потому что... А он - святой! Ему молиться надо.
Витька присвистнул и покрутил пальцем у виска.
- Ну-у, ты это... знаешь... Скажу Алке, чтоб вообще с тобой не зналась, не то свихнется тоже, вроде тебя! Ты чего так глядишь-то на меня? А? Сейчас вон как плюну на эту фотку!
Сказал и даже отшатнулся - такими страшными почудились ему вдруг Колькины глаза...
- Ты уйди лучше, - напрягая кулаки, проговорил Коля.
- Конечно, уйду! - заорал Витька, хлопнув ладонью о стол. - Еще врежешь, псих! Ну подожди же. Еще попомнишь, поймешь, как кочевряжиться... Монархист тоже мне нашелся!
Едва он ушел, как Коля тут же забыл о нем...

...Начиналась всенощная. В храме печально-жгучие огоньки свечей слегка рассеивали густой вечерний сумрак. Исповедников, сосредоточенных, неслышимых, было много - Великий пост, все готовятся причаститься на завтрашней литургии. Коля смиренно стоял в длинной очереди и вновь плакал, беззвучно, безостановочно. Давно он уже не плакал - большой мальчик, а сейчас как прорвало. И откуда только слезы берутся? Он впервые пришел на исповедь, хотя в храм заходил уже не раз. Ждал долго и не заметил, что человек, стоявший перед ним, исповедался, отошел от аналоя и что батюшка внимательно глядит на него, раба Божия Николая. Сзади слегка подтолкнули. Он очнулся и сделал несколько шагов к аналою.
- Я царя-мученика хулил, - прошептал Коля, с трудом двигая языком.
И, набравшись духа, рассказал про экзамен. Остальная исповедь во множестве грехов, совершенных за всю почти четырнадцатилетнюю жизнь, потекла сама собой...
Домой шел с легким, успокоенным, тихим сердцем. Мягкий снег как-то уютно осыпал землю... Какое сегодня марта? Несколько дней уже прошло. Тогда было пятнадцатое. А бабушка непременно сказала бы: "второе", она не признавала новый стиль.
Когда оставалось лишь повернуть за угол и вот он - его дом, вдруг сзади шею крепко-накрепко обхватили чьи-то руки, а перед глазами, словно призрак, возник Витька. Еще один из парней насел сбоку.
- Ну привет! - Коля понял, что Витька, как и его приятели, пьян. - А мы с "огонька"! К тебе заходили, маман сказала, что ты в церковь поперся! Отмолил грехи, попенок?
Коля рванулся - тщетно, держали крепко.
- А Алка пла-а-акала! А я ей, дуре, по шее - нашла из-за кого! Сейчас и ты получишь...
Витька вдруг запнулся. Он и сам не мог бы объяснить толком, что с ним произошло. Внезапно его лихо подхватило и понесло, словно на сегодняшней вечеринке, да только еще шибче, аж дух захватывало... Появилась забавная идея. Он ухмыльнулся.
- Сл... слушай, а как ты меня тогда за фотку! А? Думал, врежешь... Это ты-то, тихоня! А хошь, отпустим? Ну, скажи только, что Николай - "Кровавый".
- Нет.
- Отпустим, говорю же... Верно! Не дрейфь, "историк". Ну не крест же сорвать велю! В церковь теперь многие таскаются. Скажи только, что этот твой царь...
Коля молчал, но молчание его было Витьке очень понятно. Он приблизился и саданул ему по лицу. Как ни пьян был Витька, но, когда бил, рука не дрожала.
- Ты чего? Совсем спятил? Много требую, что ли? Ну, кровавый Николашка?
- Нет.
От второго удара из носа хлынула кровь. Услышал сквозь звон:
- Витек, а ты сам-то не того... не спятил? Бьешь, так уж за дело бей! За Алку, так за Алку. Дался тебе этот царь!
- Отвянь! - прикрикнул Витек на дружка. Он и сам совершенно не сознавал, зачем пристал к Кольке с этим требованием, кажущимся приятелям таким нелепым, но чувствовал непонятную самому себе, бездумную, никогда не испытанную ранее сладость, когда вот так, с яростью, с издевкой бил не просто так за кого-нибудь, а за царя... И он бил...
- Я ж тоже книжки читал, "историк", не один ты грамотный! Николашка твой... А царица - с Распутиным... Там же написано, не дурней тебя люди писали! И девчонки эти с фотки твоей... - Коля рванулся изо всех сил. - Куда тебе сладить с нами? Еще хочешь?
- Хорош! Народ валит! - испуганно закричал Витькин приятель. - Сматываемся!
И всем троим показалось, что действительно множество людей появилось из-за угла и бежит к ним... Но народа никакого не было, а к упавшему на оледенелый асфальт Коле подбегал его родной отец.
...Колин отец несколько дней метался и не понимал, что происходит. Воспоминание о том, как двенадцать лет назад насмерть обидел жену, выплыло откуда-то и не давало ему покоя... А сегодня уже не мог и вытерпеть. Что-то внутреннее, необъяснимое, сильнее его самого, велело ему сейчас же, не мешкая, идти и просить прощения у бывшей жены. ("Это у нее-то?!") Но чувство вины (и откуда оно только взялось?) - все нарастало в душе, и он не мог уже ему противиться... Впрочем, одна мысль показалась ему вполне резонной: "Примирения особого быть, конечно, не может, ну а вдруг хоть с Колькой видеться позволит?"
- Колька, сынок! Господи! За что ж они тебя так? Ты их знаешь? Я сейчас, милицию...
- Папа, - прошептал Коля, - не надо милицию... Батюшка на исповеди сказал, что теперь у меня, возможно, будут искушения... испытания, значит. И еще он сказал: "Если будут - радуйся!" Вот и послал мне Господь испытание! Так что все хорошо, папа.
И эта мысль, что отныне у него все будет только хорошо, эта мысль - вместе с молитвой: "Царь Николай! Не оставь!" - была последней перед тем, как он потерял сознание на руках подоспевшего вовремя отца... А утром Коля, хоть и с трудом, поддерживаемый под руку отцом, пошел на литургию и впервые причастился Святых Христовых Таин. Так из мальчика выковывался мужчина - воин Христов, и оружием его была молитва. И первой в его новой жизни стала молитва: "Царь Николай! Не оставь!"

Марина Кравцова, Владимир Зоберн, Copyright © 2002