Без креста

Сергей вдруг проснулся с детским, давным-давно позабытом в бешеной круговерти, во всеобщем безумии войны ощущением счастья, словно вернулся в гимназические годы, словно завтра - золотой праздник Пасхи Господней. Повернувшись на другой бок, он, зажмурив глаза, собирался снова задремать, но вдруг - как-то резко, в один миг - не вспомнилось, а грозно надвинулось страшное настоящее, предъявляя свои права на его жизнь, на саму душу, разбивая приснившееся счастье как хрупкую вазу.
Осколки... Вся жизнь его теперь состояла из осколков, наподобие тех, что хрустели под ногами красноармейцев, занявших его родовой особняк, - драгоценных осколков терракоты и звонкого, как весенняя капель, хрусталя. Сам он, впрочем, этого не видел, и слава Богу! Он был тогда далеко. Сергею повезло. Очень повезло. У него не было ни сестры, ни жены, ни невесты, не из-за кого было сходить с ума, просыпаясь по ночам с дикими криками, как его приятель поручик Бахметьев, у которого молодая жена застрелилась, когда красные ломились в дверь...
Неохотно приподнявшись, Сережа уселся, уткнув в ладони осунувшееся лицо. Хотелось спать, безумно хотелось доспать еще часок! И зачем это настойчивое солнце вырвало его из такого хорошего минутного забвения? Вспомнилось все! Теперь тянуло постыдно разреветься, но он просто не мог... Пересилив себя, юный поручик встал, умылся кое-как и, нехотя приведя себя в порядок, поплелся в штаб.
Городок они взяли совсем недавно. Жители, совершено ошалевшие, уже в который раз переходящие "из рук в руки", кажется, не слишком-то радовались такому обороту событий. Но и не слишком-то горевали. Никаких желаний ни у кого не осталось, кроме желанья выжить, хоть как-то прожить, при любой власти...
Злость была полезна для поручика. Она давала выход горю. Горе было настоящее, спрессованным пластом лежащее на сердце, - омертвело и тяжко. Личное горе его в общей беде. Слова "красный террор" стали вдруг осязаемыми до кошмара, до настоящей сердечной боли. У него был друг. У него, юноши когда-то застенчивого и тихого, иных друзей не было, кроме Владимира, - старшего, умного, в меру ироничного и философски спокойного во всех жизненных переделках. А теперь его убили. Зверски. И Сергей даже не смог по-человечески поплакать, когда узнал подробности его, попавшего в плен белого полковника, мученической кончины. Он едва не задохнулся тогда от ужаса и отвращения, и новое горе, не желая разбавляться ни слезами, ни проклятьями, молча, глухо легло на сердце впечатлительного юноши. Это случилось совсем недавно.
Теперь он уже понимал, что такое беда, а что - благо. В наследственном молитвослове - дорожном, растрепанном, с крошащимися желтыми листами и золотым тиснением на переплете - он носил с собою повсюду фотографию, запечатлевшую Владимира вместе с его, Сережиным, отцом. Остальные фотографии и портреты отца остались там, в разгромленном доме. Смерть отца казалась теперь не горем, а благом. Царский генерал умер незадолго до февральского беснования, обыденно простудившись. А вскоре жизнь стала такой... Сергей теперь даже рад был, что остался совсем один, - мать он потерял еще маленьким мальчиком.
Все осталось "там". В тех днях, когда жизнь была легкой и звонкой, словно пенье птиц поутру, когда будущие чудесные подвиги казались естественными и необходимыми, а сердце при скромном молчании уст трепетало, ликовало, рвалось из груди птахой от слов: "Отечество, Император, Россия…"
Отец был лично знаком Государю Императору, и Сереже посчастливилось видеть Николая Второго так же близко, как нынче поручика Бахметьева, с которым квартировали вместе...
Сережа знал, что никогда, ни за что, - даже перед смертью! - не сможет забыть удивительных глаз Государя. Даже если бы Царь Николай не был так идеально красив, то только одни глаза сделали бы его лицо незабываемым. В этих светлых очах с продолговатым разрезом, - больших, прозрачных, чистейших - было все: и любовь, и свет, и мудрость, но главное, - что и поразило тогда ничего еще непонимающего Сережу, что поражало еще сильнее теперь, - отблеск того, что можно назвать предвиденьем. О! они все уже знали тогда, эти печальные святые глаза, и говорили об этом всем, кто хотел бы понять... Но никто не хотел.
И в один ужасный день Сергей вдруг узнал...
- У нас нет больше Императора! Да здравствует Временное правительство!
Вскоре в церквях уже не поминали Государя, будто его и не было, возглашая "многая лета" господам Временному правительству, а Сережа вот тут-то впервые и обрадовался невольно, что отца его, преданного слуги Престола, уже нет в живых. А когда не стало Государя...
О том, что Царь Николай с Семьей расстрелян, Сергей узнал не сразу. Но что это изменило? "Предатель! - говорил сам себе юноша, закрывая глаза, чтобы удержать обжигающим потоком струящиеся слезы не сравнимого ни с чем горя. - Цареубийца. Я! Зная, что Государь в плену, что я сделал? К нему бежать надо было, рваться, пусть даже ничего бы один не сумел, - умереть с ним! А теперь... все мы прокляты, и я тоже!"
А потом он воевал с красными, он научился убивать, он забывал обо всем в пылу боя, но после страшная усталость, уже привычная и неотвратимая, наваливалось на тело, на сердце, на душу... "Царя нет… Ничего у нас не выйдет! Это конец…"

В штабе, куда он сегодня прибыл с такой неохотой, никого не удивил его угрюмый вид. Настроение у всех было паршивое. Ходили слухи, что подоспевшие силы красных отрезали путь подкреплению, спешащему к городку, а без этого нечего было и думать удержать его. Сегодня утром привели в штаб пленного красного комиссара, он мог бы сообщить нужные сведения, но молчал точно немой.
Подполковник Александров и князь Турчин сидели в пустой комнате непонятно в который раз отвоеванного лучшего городского здания. Подполковник травил анекдоты, князь нервно, беспрерывно курил, давясь от мучительного кашля, - он был простужен. Поручика они приветствовали довольно дружелюбно, - любили его. Князь прозвал его "непорочным юношей", а Александров, "ради красного словца не жалеющий и отца", очень любил наблюдать как краснеет этот юноша при его двусмысленных шутках. Поручик, поздоровавшись, мрачно взглянул на князя, тот - на него, отметив, что Серж сегодня бледен, а голубые глаза, в редком сочетании с черными как смоль волосами, горят странным огоньком.
- Загрустил, рыцарь печального образа? - князь закашлялся, смяв в нервных пальцах папиросу, в его серо-стальных глазах затаилась очень знакомая поручику злость на весь мир. - Ничего, красные на подходе, скоро повеселят нас. Пой псалмы, молитвенник!
- Может, хватит? - тихо попросил Сережа. - Сегодня Владимиру сорок дней...
- Ах, вот оно что! - Турчин достал новую папироску. - А России когда сорок дней было, не считал?
Сережа открыл было рот, но вмешался Александров.
- Ты, ваше сиятельство, Россию-то погоди хоронить! - заметил он князю, сразу став серьезным. - Может, еще…
Их прервал дикий вопль, донесшийся из соседней комнаты. Поручик вздрогнул и обратил на князя изумленный взгляд. Турчин равнодушно зевнул.
- Кривоносов и Борисов допрашивают... этого... как его...
Новый крик.
- Да чего ж они делают-то? - у поручика затрепетали ноздри, он едва усидел на месте.
- А ты что так разволновался, Серж? - князь вновь закашлялся.
- Может, жалеть еще вздумал красного пса? - подполковник встал, сделал два шага к стулу, на который присел Сережа, и смотрел на него сверху вниз, заложив руки за спину. Поручик вскочил, зло сверкнув синими глазами, выпрямился перед Александровым.
- Почему я должен давать вам отчет в своих ощущениях, ваше высокоблагородие?
- Тряпка! - бросил сквозь зубы Александров. - Ваши ушки привыкли к мазуркам Шопена?
- Нельзя так! - вмешался Турчин. - Нельзя, Николай Григорьевич, мы его в бою видели...
Сережа не почувствовал, просто не воспринял оскорбления. Новый вопль, хриплый, нечеловеческий, опять заставил содрогнуться. Его взгляд приковался к двери.
- Стыдно! - взорвался подполковник. - Эти сволочи недобитые наших в землю живыми зарывают, попу здешнему глаза выкололи и в проруби утопили, а ты…
Но Сергей не слушал, он метнулся к двери, распахнул ее рывком. Первое, что бросилось в глаза, - страшное лицо нестарого, высокого человека, лицо неестественно белое, с кровоподтеками и черными тенями под страдальческими глазами.
- Что здесь происходит?! - закричал поручик.
- Допрос, ваше благородье. - Кривоносов пожал плечами, мол, неужели нельзя догадаться. Офицер Борисов брезгливо, словно на раздавленную жабу, смотрел на комиссара. На поручика даже не обратил внимания.
- Ну, может, сейчас будешь посговорчивее?
Красный комиссар молчал, опустив в землю болезненно горящие упрямые глаза. Поручик, стараясь не глядеть на врага, решил высказать Борисову свое мнение о происходящем.
- Как вы можете? - начал он. - Мы - офицеры Белой Гвардии и…
- Вас не спрашивают, поручик! - рявкнул Борисов. - А с тобой я сейчас поговорю…
Он закурил и после первой затяжки вдруг спокойно припечатал папиросу тлеющей стороной к открытой на плече ране комиссара.
- Вы это, кажется, проделывали с нашим Мишенькой Синельниковым? - издевательски осведомился он, с удовлетворением слушая вой допрашиваемого.
- Я никогда… ничего такого… - глухо простонал комиссар.
- Ничего?! - глаза Борисова расширились. - Вы - ничего? Может быть, это не вы расстреливали заложников? А? Не вы убивали в пытках наших братьев, не вы бесчестили наших жен... - Он резко развернулся к поручику, соизволив о нем вспомнить. - Что молчишь, поручик? Или это не твоего лучшего друга они убивали шесть часов?
- Да! - выдохнул бледный Сережа. - Ему сегодня сорок дней, и я не хочу, чтобы… Оставь этого человека, Борисов!
- Что?! - дотоле широко раскрытые глаза Борисова теперь, напротив, сузились до щелочек. - Ах ты… Баба!
Звук пощечины... и внезапная краска в лице Борисова.
- Выйдем за дверь! - прошипел последний. - Кривоносов, продолжи пока!
Снаружи внимательно, с интересом, прислушивались к ним князь и подполковник. Дверь распахнулась с треском. Борисов просто вышвырнул поручика за порог, осыпая его бранью. Они подрались бы, несомненно, если б не Турчин и Александров... Подполковник удерживал Борисова, князь вцепился в Сережу.
- Все вокруг свихнулись, и мы тоже! - закричал князь. - Нам не хватало только грызни между собой! Ополоумели вовсе, господа...
- Креста на тебе нет! - кричал Сережа Борисову.
- Крест - вот он! - Борисов рванул шнурок из-под мундира. - Потому и не жалею этих мразей, этих…
- Да разве ж мы палачи?! - не слушал Сережа. - Что ж... они наших жен бесчестят, давай и мы в отместку...
- Замолчите оба! - повысил голос князь.
Но теперь уже не вытерпел и подполковник:
- Если такой богомольный, поручик, так чего ж ты... Они же храмы превратили в отстойники, они священникам руки-ноги отрубают!
- Вся Россия сошла с ума... от безбожия, - тихо ответил Сергей. - И мы тоже... Потому и потеряли Россию!
- Потеряли? - вскрикнул Александров. - Ну, это мы еще посмотрим... А с такими настроениями...
Он плюнул, отпустил Борисова, и вышел, громыхнув дверью. Борисов оправился, вздохнул пару раз и вновь скрылся в комнате, превращенной им в камеру пыток. Слышно было, как щелкнул запор изнутри.
- Пойдем отсюда, Серж, - сказал князь, беря юношу под руку.
Они прошли по коридору, наконец, Турчин свернул в какую-то комнатушку, потянул за собой Сергея, прикрыл дверь.
- Ты на себя-то взгляни, - сказал сочувственно, и его серо-стальные глаза неожиданно потеплели. - Бледный, растрепанный, дрожишь, как в лихорадке... Да, неприятно. Тяжело. А Борисов тоже человек, Серж, он не святой. Ты знаешь, что у него всю его большую семью расстреляли, как заложников?
- Я не знал, - тяжело дыша, вымолвил поручик. - Ну он, ладно… Но вы-то, князь! Вы так спокойны!
- А что же мне, заступаться было за красную сволочь? - с удивлением пожал плечами Турчин. - У Борисова на них на всех больше прав, чем у меня. Сам бы я, конечно, никогда такого себе не позволил, но…
- Значит, все, - прошептал угасающим голосом Сергей, - нет Святой Руси!
- Да что ты все заладил - Святая Русь… - Князь вновь закашлялся, и долго не мог подавить этот навязчивый, сводящий его с ума кашель. Наконец, успокоился, в суровых глазах стояли невольные слезы.
- Ты многого не понимаешь, Серж! Ты молод, -- заговорил он хрипло, прижимая ко рту платок. - Ты - идеалист.
- Да, - мрачно подтвердил поручик. - И этим горжусь!
- Ну-ну! Конечно, при этом ты - смелый воин, ты не боишься смерти, но… Ты не знаешь жизни, не знаешь боли. Не дай Бог! Никогда тебе этого не пожелаю. Не дай Бог тебе попасть к ним в лапы! Все донкихотство слетело бы с тебя, мальчик, когда б они пару раз запустили тебе иголки под ногти.
У Сережи вдруг перекосился рот, и он глянул на князя так, что и много-много лет спустя, доживая свой печальный век в Париже, князь Турчин помнил этот взгляд.
- Не знаю боли? Князь! Царя... расстреляли. А вы - иголки. Эх, князь!
Он ушел, а Турчин в который раз закурил, проклиная все на свете, и в том числе - себя самого.

Дурные предсказанья князя насчет того, что красные вскоре их "повеселят", сбылись гораздо быстрее, чем сам он предполагал. На следующий же день городок был неожиданно атакован подтянувшимися отрядами Красной армии. Бились долго и яростно, но пришлось отступить при многочисленных потерях. Сережа в бою забывал обо всем, кроме боя, впитав в себя золотое правило: в сражении - не думать. Он не терпел крови и, действительно, боялся боли, но при этом был одним из лучших бойцов отряда. В глазах товарищей это искупало и чрезмерную, как они считали, его набожность, и "идеализм". На войне и не могло быть по-другому.
В этом сраженье он впервые был ранен. Сразу потеряв сознание, очнулся только через несколько часов. И первое, что увидел, - изможденное лицо красного комиссара, которого вчера на его глазах уделывали Борисов и Кривоносов. С трудом Сергей понял, что красные комиссара отбили. Значит, городок взят! Он было вскочил. И тут же с громким стоном повалился вновь, - раненое плечо словно проткнули раскаленным шомполом. Сережа, закрыв глаза, стиснув белые губы, прислушивался к ощущениям, к боли, которой он до этого так боялся и которую так не любил причинять другим. И понял вдруг, что он-то как раз, может быть, и выдержит…
- Ну, вот и встретились, поручик! - сказал, усмехаясь, комиссар. Сергей с трудом разомкнул веки. Усатое, бледное лицо расплывалось перед ним, криво улыбаясь. Левая рука комиссара покоилась на перевязи, а губы нервно подрагивали. Сережей овладел безотчетный ужас...
- Это кто? - в полузабытьи услышал он еще чей-то голос.
- Да это… - комиссар коротко поведал, при каких обстоятельствах познакомился с "его благородием". В ответ - мат… Похлеще, чем у Борисова.
- Да мы его, паскуду…
- Незачем, - бросил комиссар. - Мальчишка. Пристрелить - и все, пока сам не окочурился. Да я и пристрелю.
- Твоя воля! Твои вражины персональные… Ишь, как они тебя.
- Ничего, тот сучий сын, что меня пытал, давно пополам рассеченный валяется, а я вот жив! Вставай, ваше благородие, на прогулку пора.
У Сергея все поледенело внутри. Это часто бывало в страшных снах, - а сны всегда ему снились красочные, забирающие, - приходила опасность, и чувствовалось, что жизнь кончена, и хотелось от этого выть по-волчьи. Но за гранями сна всегда жило осознание, что это понарошку. Вот и сейчас ему вдруг показалось, что понарошку. Но комиссар торопил. - Нечего разлеживаться, успеешь, тебе теперь долго лежать. Встать! Живо!
Превозмогая боль, которая уже не так ощущалась от ужаса близкой смерти, Сергей, призвав на помощь всю свою волю, поднялся и направился к двери, - насколько мог твердо. Комиссар, достав наган, - сзади.
Так они шли до границы городка, а дальше начинался лесок... Сергей помнил, что в такие минуты люди в единые мгновенья переживают заново всю свою жизнь. У него этого не было. Он верил в Бога, и именно это вдруг наполнило все его существо особым страхом, до ледяной дрожи. Как это будет Там?! Он содрогался от мысли, что сейчас, именно сейчас, не когда-то, через вечность, узнаешь, что же все-таки будет Там… Он старался вспомнить свои грехи, молился про себя. Мягкий снег хорошо, крахмально хрустел под его ногами, - как в детстве. Он так любил всегда зиму, мороз, коньки и такой вот хруст снега. И внезапно у Сережи перехватило дыханье от бешеного желанья жизни... Все, все, что угодно, только жить! Но тут заговорил комиссар.
- Ты не серчай, поручик, я помню, как ты за меня вступился. Только тебе все равно не жить. Я тебе доброе дело сделаю, сразу пристрелю, не мучая, потому как ребята за меня шибко взъелись. Они б тебе показали, почем фунт лиха. А ты и так еле дышишь. Так что, война… Что делать, парень...
Кровь, медленно стекая из раны, падала на чистейший снеговой пух, унося с собой силы. Внезапно потемнело в глазах, но Сергей даже не споткнулся, продолжал идти. На какой-то миг почудилось, что комиссар, говоривший с ним сейчас без зла, может довести его до леса и оставить там, сделав вид, что расстрелял. Такие случаи были, Сережа знал. А тогда бы он, хоть и раненый и едва дышащий, сумел бы спастись. По крайней мере, он сам на месте комиссара не смог бы выстрелить в раненого. "А ведь он тоже - русский!" Но эта же мысль вдруг как-то сразу угасила последнюю надежду. "Где Россия? Нет ее!"
Они вошли в лес.
- Становись вон к той сосенке, ваше благородье, - спокойно, даже добродушно кивнул комиссар и поморщился. Ему вчера здорово досталось. Ему тоже было больно.
"Ну, вот и все! Последние мгновенья..." И вдруг... вспомнил! Вспомнил то, о чем поклялся не забывать именно вот в такое мгновенье. Он вспомнил чудесные, полные бесконечной любви, святые глаза последнего русского Императора. И неожиданно стало хорошо-хорошо... "Вот, истина, - почти вслух шептал поручик. - Вот оно - настоящее... А Он - жив! Он у Бога. Может быть, и я буду жив… Там. И Россию Он отмолит... Государь, помоги!"
- Разреши мне помолиться? - почти как к брату обратился Сережа к своему будущему убийце. Тот кивнул.
Сергей опустился на колени прямо в рыхлый снег... Приятно холодный, тут же таящий от его жара... И стал молиться вслух. Взволнованно, торжественно, почти ликующе. Это была не молитва по молитвослову, - это был гимн Создателю и Жизни, Им сотворенной, которая никогда не кончится...
Комиссар честно решил дать ему закончить, но когда стал невольно вслушиваться в слова… Побледнел еще сильнее. В душе что-то натянулось, как струна - до отказа, грозя вот-вот лопнуть. Не выдержал. Медленно обошел Сергея. Прицелился в затылок. Сухой, четкий звук выстрела, казалось, заставил вздрогнуть лес, - и тут же канул в тишину. Поручик лежал на снегу. Комиссар подошел и повернул к себе его лицо. Синие глаза были открыты, теперь они смотрели в синее небо. Красивое молодое лицо изумило комиссара непонятным спокойствием. Вспыхнувший желто-лимонным заревом закат бросил на это лицо золото вечернего света, покрывая его неживую белизну. И комиссар, глядя на убитого им человека, вдруг сделал то, чего, казалось бы, не смог сделать уже никогда в жизни. Он - перекрестился...

Марина Кравцова, Copyright © 2000
3 февраля 2000 г., г. Щелково

Любимая ученица
Рассказ

Надя сидела в домике при храме, откинувшись на спинку стула, мучительно ощущая все возрастающее напряжение. Она конечно же прекрасно понимала, что непозволительно дерзко сидеть перед священником вот так - выпрямившись в струнку и закинув ногу на ногу. Но батюшка не проявлял никакого недовольства, его проницательный, но доброжелательный взгляд располагал к разговору. Она растерянно вспомнила, что почти так же чувствовала себя, когда впервые вошла в класс и тридцать две пары любопытных детских глазенок устремились на нее... Свой первый в жизни урок она провела успешно, но волнение не оставляло до самого звонка. Лишь на втором уроке удалось расслабиться... Батюшка продолжал задавать вопросы.
- Вы давно в школе работаете?
- Год, - быстро ответила Надя и поправилась, - учебный...
- Нравится?
- Да!
Она краем глаза взглянула на свернутую в трубочку рукопись пьесы, которую держал в руках отец Василий. Эта рукопись и была поводом для встречи.
"Наверное, зря я пришла, - подумала юная учительница. - Видимо, христианство и театр - вещи настолько несовместимые, что даже маленькая пасхальная пьеска не имеет права на существование..." Вот уже полчаса батюшка беседовал с ней, так и не взглянув на ее творение.
- Надежда, а у вас дети есть? - неожиданно спросил священник.
Надя невольно пожала плечами. Зачем он ее расспрашивает? Ей захотелось ответить: "Ну взгляните хоть одним глазком на мою пьесу и отпустите домой. Меня мама заждалась!.."
- Нет, я пока не замужем.
Отец Василий смотрел на нее по-прежнему добродушно. Ей казалось, что она уже где-то видела его. Впрочем, скорее образ его был знаком из дореволюционных книг. Высокий, сильный человек, с русским лицом, непременным украшением которого является густая окладистая борода...
Батюшка улыбнулся:
- Неужто нет ни одного? А "классные чада"? Разве вы не "классная мамочка"?
И тут Надежда не смогла в ответ не улыбнуться.
- Их тридцать два! - оживилась Надя. - Один другого бойчее!
- Хорошие?
- А дети и не могут быть плохими! Знаете, батюшка, они ведь совсем маленькие, но многие из них уже "трудные". Всего лишь пятый класс! Четвертый по-старому... Дети "новых русских" или пьяниц - некоторые пока еще не испорчены, а пройдет еще несколько лет... - она вздохнула.
- И вы, - мягко спросил батюшка, - конечно, хотели бы сделать все возможное, чтобы подольше сохранить их неиспорченными?
И ей захотелось поделиться тем, что давно мучило...
- Я думаю, что ошиблась с профессией! - решительно заявила Надя. - Взяла ношу не по себе. Когда поступала в пединститут, и не подозревала, как будет трудно.
- А я, Надя, всегда знал, что стану священником. Мой отец был священником, и я с младых ногтей был при храме, алтарничал. Хоть отца и таскали всю жизнь по разным ведомствам и гнали из одного места в другое... Я не боялся. Но иногда на меня находило такое уныние, такая усталость... Зачем я взял на себя эту ношу? Так ведь мы простейшего дела не можем сделать без помощи Божией! Я всегда отвечаю, когда спрашивают новички: "Как молиться?" - Дома, на работе, чтобы ни делали, - сердцем взывайте: "Господи, благослови!" Нитку вдеваете в иглу - "Господи, благослови!" И так во всем. А во время дела - "Господи, помилуй!" Молиться - сколько ума нерассеянного хватит... Надежда, неужели вы думаете, что не нужны вашим детям?
Это "ваши дети" неожиданно прозвучало так, что Надя успокоилась. "А действительно, - подумалось, - Танечке нужна..."

Когда Надежде дали классное руководство в 5-м "А", она от неожиданности, понятно, не сразу вникла во все проблемы своих подопечных. Некоторые детишки ей даже казались на одно лицо...
А Танечку разглядела спустя месяц. Это было на уроке литературы, когда Надя дала задание классу прямо в тетради для записей нарисовать иллюстрацию к былине, которую они тогда читали.
Дети достали краски и фломастеры и усердно принялись за работу. Надя время от времени прохаживалась между рядами - непоседливые чада то и дело норовили сорваться с места, чтобы дать по уху соседу или ловко стащить у какой-нибудь зазевавшейся крохи цветной карандаш...
Маленькая девочка с предпоследней парты робко подняла руку. Учительница быстро подошла к ней. Круглые глазенки смотрели с мольбой:
- А у меня почему-то не получается.
Надя заглянула в тетрадь - то, что в ней было изображено простым карандашом, назвать рисунком действительно было бы преувеличением.
Надя взяла в руки карандаш:
- Давай вместе попробуем.
Остаток урока она провозилась с девочкой. Занявшись малышкой, забыла обо всем и хотела лишь одного - чтобы у этой крошечной робкой ученицы рисунок, хоть какой-никакой, да получился. Уж очень важно было это почему-то для маленькой Тани, уж очень она старалась...
Задребезжал звонок. Надя улыбнулась удовлетворенно - богатырь, пусть кривобокий и чуть испуганный, - все же был нарисован.
После этого Таня начала проявлять интерес на уроках Надежды. Боязливо, но все же тянула руку, когда учительница спрашивала желающих прочесть выученный стих или разобрать у доски предложение... Иногда Надя, недолго поколебавшись, каллиграфически выводила в дневнике девочки четверки - единственно за старание, - и тогда круглое, с нежными чертами личико Тани озарялось счастьем. Скоро они подружились. На все праздники молодая учительница получала открытки, подписанные Танечкой, - с ошибками и беспомощным почерком. Сколько Надежда ни старалась, хорошистку по русскому языку сделать из нее не удавалось, еле из двоек вылезли! А с другими предметами было еще сложнее... Как классная руководительница, Надя хотела бы познакомиться с Танечкиными родителями, но на все вызовы приходила обычно бабушка - сухая, неразговорчивая, с презрительно сжатыми тонкими губами.
- Мать не может прийти, занята, задержалась на работе... - объясняла бабушка. - Отец? Да он уж с ними не живет.
Надю не устраивали эти отговорки. И в один из выходных она отправилась к Таниной маме.
Когда ей открыла дверь болезненно худая женщина с некогда, видимо, красивым, а теперь каким-то измятым лицом, с глубокими тенями под мутными глазами - Надя сразу все поняла...
Узнав, что перед ней Танина классная руководительница, мама даже обрадовалась, пригласила ее в комнату, усадила в кресло. Не слушая Надю, Танечкина мама сама стала о чем-то рассуждать, то ругала дочку, то, наоборот, заступалась за нее. А потом принялась рыдать...
Надя вжалась в кресло - она не понимала, какие чувства вызывает в душе ее эта пьяная плачущая женщина - страх, сострадание или отвращение... Танина мама не стеснялась быть откровенной. Из ее сбивчивой речи Надя узнала, что отец Тани их бросил. Очередной запой женщины был следствием его ухода.
Надя начала постепенно осознавать весь кошмар, в котором приходится жить ее любимой ученице. Прерывая всхлипы хозяйки дома, она спросила:
- Где Таня?
- Не знаю, - отмахнулась мать, - гуляет где-то.

Прошло несколько дней. Надя сидела в пустом классе перед стопками разноцветных тетрадей. У нее было "окно", и она проверяла диктант. Сейчас, читая, как очередная "тилега грымыхая калесами", она не знала - смеяться или плакать.
Послышался шорох. Учительница подняла голову - перед ней стояла Таня. Она ничего не говорила, ждала, что скажет учительница. Надя приветливо улыбнулась.
- Что, Танюша? Уроки закончились. Домой не хочешь идти?
Девочка покачала головой, потом решительно приблизилась к Надежде и жарко зашептала:
- А меня мама вчера била! Вот сюда, - показала на плечо, - и сюда!
Дотронулась до правой щеки. Надя вгляделась - щечка у девочки и впрямь припухла... Девушка поднялась из-за парты, присела перед ученицей, чтобы взглянуть в ее прозрачные, как льдинки, глаза. Они были полны слез, настоящего горя и робкого ожидания помощи... Надя взяла девочку за плечи, спросила:
- И часто она тебя?..
Таня кивнула.
Надя, прижав ребенка к себе, погладила пушистые короткие кудряшки. Никогда она не чувствовала себя такой беспомощной.
- Малышка, ты не обижайся на маму! Ты, дружочек, прости ее...
Таня не плакала, только крепче прижималась к учительнице...
А вскоре Таню отлупили девчонки из параллельного класса - ни за что. Надежда вызывала их в учительскую, строго "допрашивала". Заводилой оказалась Женька из 5-го "Б" - маленькая сорвиголова. Она стояла перед учителями чуть ли не "руки в боки", глядела с вызовом. Тонкая, юркая, как ящерка, в дорогих джинсиках, с золотыми сережками в ушах, с модной стрижкой под мальчишку...
- А что она на мою мать обзывалась?! Я не потерплю, когда на моих родных обзываются! Я сама помру, а отомщу - пусть только кто тронет моих!
С трудом подавив нахлынувшее желание взять маленькую разбойницу за плечи и как следует встряхнуть., Надя спокойно спросила, слышала ли Женька сама, как Таня обзывала ее маму. Оказалось, нет, но так сказала Ленка. Вызвали Ленку - Танину соседку по парте. Лена краснела, дулась, но в итоге призналась - она все выдумала. Зачем? Сама не знает. Просто так...
Уже два раза звенел звонок - на перемену и урок. Девчонок вернули в классы и преподаватели разошлись по кабинетам, а Надя все сидела в учительской, уронив голову на сложенные на столе руки. Она не плакала - просто ею овладело отчаяние. Впервые в жизни ею овладело чувство собственного бессилия. "Я учу детей во всем видеть доброе. Говорю им о Христе. А как мне тягаться с лавиной порнографии, льющейся из "видиков" и "теликов", с "Денди", с черепашками-ниндзя? Эта страшная армия идет на нас, она всех нас уничтожит, задавит! И кто сможет этому противостоять? Что же мне делать?"

...На этом Надежда прервала свой рассказ. Она увидела, что давно уже сидит по-другому - теперь она сидела, опершись локтем на колено, подавшись вперед - к отцу Василию. Батюшка молча ждал продолжения, поглаживая бороду. И она рассказала, что привело ее в школу.
Еще в школе, когда пришло время выбирать институт, у Нади не было никаких сомнений - конечно, педагогический. Казалось, это будет так просто - увлечь детей, передать им свой восторг, вложить в податливые детские души любовь к русской литературе, помочь раскрыться талантам...
И лишь в двадцать два года, когда наступило несоответствие между мироощущением воспитанной на русской классике девушки и реальностью современной жизни, Надя переступила порог православного храма. Тогда она поняла, что без Божией помощи и совета священника ничего у нее не выйдет! Верно же говорят: без Бога ни до порога.
Отец Василий тем временем листал рукопись.
Надежда смотрела на иконы в красном углу, и пришло самое простое решение - и самое мудрое. Надо просто успокоиться и молиться. Как сказал батюшка? "Нитку не вдевать в иглу без молитвы! Все возложить на Господа, молиться и работать"...

- Молитвами святых отец наших...
Дверь приоткрылась, в проем заглянула пожилая женщина в синем халате и белой косынке, очень аккуратно повязанной на седые волосы.
- Батюшка! Вы чегой-то так-то сидите? Сказали бы мне давно, я хоть чайку соорудила!
- Тетя Маруся, матушка, похлопочи. Спаси тебя Господь.
Отец Василий дочитал последнюю страницу.
- Интересно. Мне понравилось. Вы хотите разыграть это с учениками?
- Да, на Светлой седмице.
- Очень хорошо. В вашей пьесе мне понравилось то, что вы не стали трогать Евангелие. Некоторые же просто берут и подлаживают его под детское восприятие. А у вас - рассказ о воскресении Христовом, светлый и убедительный. Дети справятся?
- Несомненно. Сумеешь их растормошить - изумляешься: да это ж маленькие гении!
Распахнулась дверь - тетя Маруся внесла поднос с двумя чайниками, чашками, вареньем, сухарями... Только сейчас Надя почувствовала, как сильно проголодалась. Она не спеша пробовала все, запивая сладости дымящимся крепким чаем.
- Послушайте, Надежда, мне вот о чем подумалось... Попробуйте переделать ваше сочинение, с тем чтобы ввести еще одно действующее лицо. Нужна простая, но запоминающаяся роль - для вашей маленькой Тани.
- Для Тани? Но она не сможет! Она робкая.
- Это будет полезно для нее. И для вас. Сделайте так, чтобы ей не пришлось играть. Пусть девочка просто представит себя - маленькое создание, которое тянется душой ко Христу. Вот увидите, какое в ней проснется вдохновение!
Дети любят играть. И если они играют нынче в роботов-убийц, а вы не переключите их воображение на иных героев - добрых и чистых, то они сами никогда не станут добрыми.
- Через день после той "проработки" пятиклассниц, - продолжала Надя, - я пошла в церковь, подала записку о здравии отроковиц Татьяны, Елены и Евгении. А в понедельник вызвала к себе Танечку. Она вошла в класс - никого, кроме нас двоих, не было - и посмотрела на меня умоляюще, так, будто ждала для себя какого-то чуда. Вид у нее был беззащитный. И я подарила ей иконку святой мученицы Татианы. Очень красивую! Девочке объяснила, что есть в Небесном Божием мире святые люди, которые вознеслись туда за то, что послужили Богу на земле. Они молятся за нас, помогают нам. "Это - твоя небесная покровительница" - сказала я ей. Таня просияла! Глазенки заблестели. Взяла в руки образок, потом прижала к груди - как будто хотела спрятать. "Я, - говорит, - ее с собой теперь все время носить буду!" А через несколько дней Таню забрала к себе жить бабушка. Я пришла к ним попросить, чтобы бабушка Таню отпустила в храм. Я экскурсию "выбила" у директора - с большой неохотой позволил детишек в церковь после уроков сводить, показать, что такое храм православный. По желанию, конечно. Человек двенадцать попросились, и Таня тоже. Директор: "Ну вы только там проповеди не вздумайте читать, только зрительно ознакомьте!" Пришлось пообещать. Проповеди не мне читать, я не священник. Рассказала кое-что, конечно... Они слушали с интересом, много вопросов задали... Дети так быстро откликаются на добро. Помню, перед Рождеством, вместо положенного по программе, я им целый урок об этом празднике рассказывала. Как им понравилось! Правда, потом мне от директора досталось.
- Директор - убежденный атеист?
- Хуже. Равнодушный. "Я что, против, что ли, вашего Православия? Да пусть дети вырастут и сами разберутся, что им нужно".

Надя замолчала на миг и вздохнула. Очень неприятным был тот давний разговор. Директор вызвал ее "на минутку", как набедокурившую школьницу. Сам сидел за столом, как всегда - флегматичный, самоуверенный... При входе Надежды поправил галстук, быстро пригладил кудрявые темные волосы - привык всегда выглядеть безукоризненно, но сесть Надю не пригласил.
- Надежда Васильевна, - начал он. - Вы случайно нашу школу с православной гимназией не спутали?
Не получив ответа, продолжил:
- Я знал, что вы забиваете детям головы своими религиозными идеями. Но проповедь на сорок минут - это уж слишком! Смотреть на это сквозь пальцы я больше не собираюсь.
- Это была не проповедь, а рассказ о празднике, - стараясь быть невозмутимой, отозвалась Надежда. - Что прикажете делать, если я не забыла, что живу в России? Я преподаю русский язык и русскую литературу. А русский - это православный... Достоевского помните? Деды наши в храм ходили, Христу молились, а теперь в школе об этом молчат. Да, я рассказала детям про Рождество Христово. Чтобы знали, что Рождество - это не "самый любимый американский праздник", когда вспоминают лишь о подарках от Санта-Клауса, а рождение Спасителя мира.
Евгений Петрович поморщился.
- Я не хочу с вами спорить. Но посоветовал бы оставить ваши взгляды при себе.
Он повысил голос, чтобы казаться жестким:
- Вы не имеете права навязывать детям свою позицию! Я что, против, что ли, вашего Православия? Да только пусть дети вырастут и сами - сами! - разберутся, что им нужно.
- Сами они ни в чем не разберутся! И я не навязываю, а объясняю... А разве их души не насилует телевидение? Не внушает? Не навязывает? Девочки не будут ли в пятнадцать лет озабочены - рожать ли прижитого по случаю ребенка или сделать аборт? А если и захотят религию выбирать - что выберут? Может быть, сатанизм? Нет? А маленькая Женя из 5-го "Б", у которой заповедь - "бей врагов!". Мой долг - учить добру. И я буду учить тому добру, которое знаю...
- Вот Анна Алексеевна ведет внеклассные занятия, присоединяйтесь к ней. А на уроках - извольте соблюдать школьный устав. Вы знаете, что в нашем уставе запрещена религиозная пропаганда? Верьте сами во что угодно - пожалуйста. Но в школе... Еще раз узнаю - уволю за нарушение. Запрещено это в школе. Запрещено!
- Чего вы боитесь? Гонений на Церковь, кажется, нет...
- Ладно, - директор посмотрел на часы, - я на урок опаздываю!

- Да, - сказал отец Василий, когда Надя быстро пересказала ему этот эпизод. - Я припоминаю, одна учительница мне как-то раз жаловалась, что начальнику не по нраву, что она, преподаватель музыки, еще, оказывается, поет на клиросе в нашем храме! Но вы не бойтесь. Молитесь и делайте свое дело, как совесть велит. На явный конфликт не идите - и своих убеждений не предавайте. Господь все управит. А гонения на Церковь, к сожалению, есть...
- Знаете, а Танечку бабушка едва отпустила тогда в храм! Сначала - ни в какую. Нет,- говорит, - никакого Бога! Если есть, за что Он мне такое горе посылает? Расплакалась: "Разве я свою дочь учила пить, развратничать, детей бросать? Я ее только добру учила. Я до сих пор коммунистка, билет свой партийный никуда не задевала! А Таня вчера мне эту вашу иконку показывает, что вы зачем-то ей подарили. "Вот, - говорит, - моя святая. Буду просить - и она для меня все-все сделает. Попрошу - маму вернет". Как это, по-вашему, Наденька? Если она есть, эта святая Татиана, почему не поможет ребенку?"
- Обязательно поможет! - убежденно ответила ей тогда Надя и неожиданно для себя робко погладила старуху по морщинистой руке. - Но мы с вами немножко подождем, правда? Потерпим чуть-чуть. Я буду к вам часто приходить. Вот, - вырвала страничку из блокнота, - мой домашний телефон. Звоните в любое время, если что...
Бабушка сквозь слезы печально улыбнулась:
- Спасибо вам!
И немного подумав, вздохнула:
- Ну ладно. Берите Танечку в храм.

В комнату вновь заглянула тетя Маруся.
- Батюшка, прости, что мешаю. Отец Алексий приехал!
- О! - обрадовался отец Василий. - Приехал взглянуть на скудость нашу? Последний раз был, когда у нас ни кола ни двора... Храм видел? Удивился?
- И видел, и удивился, и возрадовался: "Экие молодцы! - говорит. - Храм-то - богатырь! Как за такой малый срок успели?.."
- Все Господь... - перекрестился отец Василий. - Матушка, зови его скорее да храм распорядись открыть - мы пригласим батюшку внутрь. Покажем, помолимся вместе...
Когда тетя Маруся вышла, Надя встала из-да стола.
- Простите, - сказал отец Василий. - Мне действительно пора вас покидать - приехал отец Алексий, друг мой, семинарию вместе оканчивали. Но будут проблемы - приходите. И храм наш не забывайте. Он только недавно восстановлен, но история у него давняя и удивительная... Заинтересуетесь, расскажу. - Я обязательно приду. А можно, я Танечку к вам на исповедь приведу? И к Причастию.
- Не можно, а нужно! Поскорее приводите девочку. Господь чудеса творит. Знаете, что мне вспомнилось? И батюшке моему, и мне грешному в жизни немало досталось. Мне-то до отца далеко... Он пострадал, отсидел - за то, что священник, за веру православную. К Господу рано отошел... И меня в свое время, как дали мне приход, - постоянно вызывали... То одно, то другое... Искали, к чему придраться! Проповеди не нравились! Все объяснения приходилось давать. Ну ладно, много лет прошло... Вот служу я всенощную, служба поздно кончилась, прихожане - скорей по домам. Смотрю - человек один не уходит. По выправке военный, но в штатском. Наверное, хочет что-то спросить или о требе какой договориться. Выхожу к нему. А он вдруг - бух! - на колени и поклон земной передо мной кладет. Я даже испугался! "Батюшка! - говорит. - Вы меня не помните?" "Не припоминаю", - отвечаю... "А я так помню, как изматывал вас на допросах, а вы все безропотно терпели!" Вот так - старый знакомый из КГБ оказался, я потому уж и лицо вспомнил. Не все там пропащие, Надежда! Преображение души человеческой - разве не главное чудо? Что ж, пора прощаться.
Батюшка поближе подошел к Наде.
- Давай я тебя благословлю, - переходя на "ты", сказал отец Василий, глядя прямо в зеленые глаза девушки, в которых былая растерянность давно уже сменилась теплотой и доверием. Он осенил ее широким четким крестом.
- Иди с Богом! Жду тебя с девчушкой. Учителя в храм не ходят, а дети будут ходить. Мы должны их просвещать! Должны! Все образуется.

Надя вышла из домика. Сразу увиделась весна - новое лучистое солнце, капель, счастливое чириканье воробьев... Выходя из церковных ворот, оглянулась. Перед нею был величавый краснокирпичный храм, недавно восставший из руин. Солнце торжествующе золотило большой купол и кресты...

Марина Кравцова, Copyright © 2002

Сестрица Аленушка

Тихо и нежно звучал голосок Аленки, читавшей вслух подаренную батюшкой книгу. Никто ее не слушал, но она все же четко проговаривала вполголоса каждое слово, чтобы из сухих этих слов родилась перед ней картина… "В воскресный день в храме на Литургии, младенец трижды возгласил во чреве матери - перед чтением Евангелия, во время пения Херувимской песни и при возгласе "Святая святым". Младенец прежде рождения явил всем знамение, что он будет служителем Святые Троицы…"
Аленка закашлялась, отложила книгу, натянула одеяло до подбородка. Дверь приоткрылась, и показалось красивое, сильно накрашенное мамино лицо. Увидев, что дочка не спит, мама вошла.
- Аленушка, ты как?
Подошла, положила ладонь на лоб.
- Температура не спадает! Как же ты так, а? И книжка… Тебе сейчас читать вредно! Голова болит?
Алена виновато улыбнулась.
- Чуть-чуть.
- Попробуй заснуть. На работу сама мне позвонишь, а то еще разбужу ненароком. Температуру меряй. Таблетки пей и чай с медом. Отцу тоже позвони. Я пошла. А ты - спи. И чтобы - никакого чтения!
Едва захлопнулась дверь, Аленка перекрестилась и вновь взялась за чтение жития Преподобного Сергия Радонежского...

Библиотеку закрыли на полчаса, и дамы, достав термосы и бутерброды, принялись за обед. Задребезжал телефон. - Галина, это тебя!
Аленкина мама взяла трубку.
Одна из женщин, новая работница, зевая, вытащила сигареты.
- Ох, скука скучная. Ой, бабы, кабы не нужда, ни за что б я к вам сюда не пришла.
- И то верно, - в тон заверещала худая, красивая девица в очках. - Ну ладно б оклад был... А то здесь вон одна - только из школы, другая - потому что делать ничего больше не умеет, - да ее муж содержит, ладно, - и я - высокоученая. Вот диплом получу, уйду во что-нибудь коммерческое.
- Да кому они сейчас нужны, твои дипломы? - с неизменным зевком вопросила новенькая. - Ты молодая, бойкая, может, и устроишься куда... А я-то? Галку муж, говоришь, содержит, тебя - родители, ну а меня - кто? Я здесь на время. Под сокращение попала, а тут вроде от дома близко. Уйду скоро.
- И библиотеку закроют, - добавила вернувшаяся Галина. - Если разбежитесь все.
- Кому нужны сейчас библиотеки, Галь? - спросила новенькая. - Любовные романы и так на каждом прилавке можно купить. А ты чего такая невеселая?
- Будешь веселой! Дочка звонила. Почти уж неделю температура не ниже тридцати восьми. У всех дети как дети, два дня поболеют, покашляют, и здоровы. А моя - три раза за зиму, и не меньше, чем на две недели.
- Большая дочка-то? - поинтересовалась девица в очках.
- Большая. Пятнадцать скоро. А здоровья с детства как не было, так и нет. Ох, девки, и намучалась я с ней. Да тут еще…
- Че-е-го? - зевая, спросила новенькая.
- Да опять залетела, - Галина махнула рукой. - И предохранялась ведь. Чего теперь делать, и не знаю.
- А чего не знаешь-то, - ухмыльнулась новенькая. - Рожать, что ль, собираешься?
- Ой, нет! Как вспомню про Аленку, про болячки ее, да про странности всякие... С одной замучалась! Муж хоть и зарабатывает, но на троих еле хватает.
- Тогда какие проблемы? Чистки, что ль, боишься? Слушай, а хочешь, я тебе таблетки принесу? Проглотишь, и все в порядке.
- Давай...
- Принесу завтра. Ладно, открываться пора. Стучатся уже, или кажется?

...Среди ночи Аленку как будто сильно толкнули в грудь. Она в испуге раскрыла воспаленные глаза, и взгляд ее потонул в темноте. Лишь в щель между полом и дверью пробивался свет, значит, родители на кухне. Алена лежала и прислушивалась к своим ощущениям. Кроме изнурительного, но уже привычного жара и легкой ломоты в глазах, она чувствовала что-то иное, неприятное и тяжкое, описанию не поддающееся... На сердце вдруг навалилась тоска, и ей захотелось плакать. Поддавшись внезапному порыву, Аленка вскочила с кровати, накинула халатик и босиком побежала на кухню, туда, где горел свет…
Галина кормила мужа, одновременно обсуждая возникшую проблему.
- А что делать? - он пожал плечами. - Справишься, что ли, с двоими?
- Тут и думать нечего. Меня больше Алена беспокоит. Она и так всегда была необычная. А тут еще эта Церковь… Я понимаю, там, на Пасху, свечку поставить... Но ведь каждое воскресенье ходит!
- Я поговорю с ней, - поддержал папа, прожевывая котлету. Галина меж тем сокрушенно покачивала головой, вспоминая странности Аленки. Она достала принесенные ей новенькой таблетки и проглотила, запив водой...
...Стакан выскользнул из рук, ужас сотряс вдруг онемевшее тело, и Галина, побелев, слушала, как, вырываясь из ее нутра, наполнял всю кухню, и, казалось, весь дом, и все существо ее, и все вокруг... детский крик. Крик нерожденного младенца, крик плача, крик боли... И ужас был в младенческом крике-плаче, как у взрослого, мыслящего и чувствующего существа... Так не мог кричать младенец, но это кричал он. И Галина, падая на стул, посмотрела на мужа, ища у него помощи, но и в его округлившихся глазах тоже был ужас…
- Ты... что-нибудь слышал? - Галина не могла поверить в происходящее.
- Да, - она не узнала его хриплого голоса. - Да... это кричал... наш ребенок.
Вот тут-то и вбежала Аленка, услышавшая непонятный крик, вбежала, громко и отчаянно плача, повторяя, словно знала наверняка:
- Это моя сестра... мама, что ты сделала с моей сестрой?!
Никто не задал вопроса, почему "сестра", никто не удивился, как вообще могло такое произойти, - Алена своим болезненным видом перепугала родителей. Если бы отец не поддержал ее, она упала бы от слабости. Он отнес ее на кровать. Измерили температуру - за сорок.
- Может, "скорую" вызвать? - металась Галина в отчаянии.
- Не надо, - попросила Аленка. - Не хочу уколов, дайте попить святой воды!
Мама искала святую воду.
- Господи, - простонал отец. - Если бы знать!
Галина подошла к Аленушке с чашкой. Отпив несколько глотков крещенской воды, Аленка успокоилась и уснула...

- Тебе лучше, дочка? - мама сидела у кровати и виновато улыбалась. В серо-голубых глазах Аленки она видела непривычную, очень странную для девочки, особенно такой, как Аленка, почти пугающую жесткость.
- Мама, моя сестра умерла?
Галина покачала головой.
- Нет. Но врачи сказали, что у меня родится больной ребенок.
Аленушка быстро отвернулась к стене.
- Дочка… ты не хочешь меня видеть?
- Нет. Я просто плачу.
Когда она вновь повернулось к маме, та с облегчением заметила, что взгляд светлых, полных слез Аленкиных глаз смягчился. Не было в них больше ничего пугающего, только страдание и сострадание…
- А почему ты уверена, что это девочка? - робко спросила Галина.
- Я видела ее во сне, - серьезно ответила Аленка. - Мама, она очень красивая!
И вдруг, вскочив с кровати, стала перебирать вещи в шкафу, отчаянно, умоляюще приговаривая:
- Нет, так нельзя, мамочка! Надо что-то делать, надо сестренку вымаливать, я в Сергиев Посад сейчас поеду...
- Куда?! - ужаснулась мать. - Бредишь, что ли? Немедленно ложись в кровать! Вот еще выдумки.
Аленка встала перед ней, напряженная и строгая, откинула длинные светлые волосы с лица.
- Нет, мамочка, это не выдумки, и ты меня не остановишь! Это знамение было. Она кричала! Кричала в тебе, нерожденный младенец. Мамочка! Поехали вместе в Сергиеву Лавру! Сергий, батюшка, он поможет...
- Остановись, Аленушка! У тебя же температура... Не пущу!
- Пустишь!
Галина почувствовала, что она не в силах ни голоса повысить, ни руки поднять... Обмякнув, она опустилась на Аленкину кровать и только глядела на дочь. Она не знала, что Аленка читает сейчас про себя "Живый в помощи". А когда Аленка ушла, Галина погрузилась в забытье, упав лицом в подушку.
К ночи Аленка не вернулась. Родители хотя и знали, что в Сергиевом Посаде живет подруга дочки, у которой можно заночевать, но, конечно, сильно тревожились.
- Как ты могла ее отпустить?! - ревел отец. - Ты - мать! Больную, с температурой!
Галина хотела возразить, но осеклась. Неожиданно для себя она сказала:
- Как я, мать, могла пытаться убить свою нерожденную дочь... как я могла искалечить ее?!
И отец, ощутив внезапный стыд, замолчал. Неожиданно для себя...
Они не знали, что в Сергиевом Посаде, близ Лавры, Аленушка уже в который раз на коленях читает акафист Преподобному Сергию, читает не глазами, а душой, вымаливая здоровье для нерожденной пока еще сестренки и вразумление для горячо любимых своих родителей. И верит, несомненно, что великий игумен Радонежский, обещавший, что никто не отыдет из Лавры его неутешенным, призрит на мольбы отроковицы и все свершит с Божьего произволения по слову ее...

Марина Кравцова, Copyright © 2002

ГУСЬ И ЖУРАВЛЬ


Плавает гусь по пруду и громко разговаривает сам с собою: "Какая я, право, удивительная птица! И хожу-то я по земле, и плаваю-то по воде, и летаю по воздуху. Нет другой такой прицы на свете! Я всем птицам царь!" Подслушал гуся журавль и говорит ему: "Прямой ты - гусь, глупая птица! Ну, можешь ли ты плавать, как щука, бегать, как олень, или летать, как орел? Лучше знать что-нибудь одно, да хорошо, чем все, да плохо".

ДОБРЫЙ ТОВАРИЩ

Два каменщика, старый и молодой, стояли на высоких лесах строившегося огромного дома. Внизу под ними шумел город, а вокруг них крутился холодный ветер.

Каменщика дружно работали, не обращая внимания на стужу. Ветер свистел и выл волком и раскачивал подмостки; леса качались, - того и гляди завалятся. Вдруг налетел страшный порыв ветра, связь лесов распалась, и все с грохотом повалилось вниз. Висел один только уцелевший карниз со стропилом; каменщики ухватились за доску и повисли на высоте.

А ветер страновился все злее и злее, доска трещала и гнулась от тяжести двух человек. И сказал тогда молодой каменщик:

- Кажись, нам пришел конец. Не сдержаться нам вместе до подмоги. Один еще удержится, а двоим невозможно.

- Господи, - сказал старик, - как мне помирать! Что с моими детьми будет?

- А много их у тебя?

- Пятеро.

- Ну, я одинок. Меня терять некому. Тут и выбирать нечего. Прощай, товарищ!

И молодой каменщик осторожно отцепился от доски и бросился вниз. Тело его насмерть разбилось о мостовую.

Старший же каменщик, отец семейства, остался цел и невредим и всю жизнь со слезами благодарности вспоминал своего товарища.

ЛЕВ АНДРОКЛА
Следующий замечательный случай произошел в Риме во время гонений на христиан. Некто Андрокл, проезжая лесной дорогой, услышал в стороне рычанье зверя, похожее на ужасные стоны. Отстановившись, путник сошел с коня и отправился в чащу леса на голос. Там Андрокл увидел старого льва, который с воем и рычанием воспаленным языком зализывал гноящуюся рану.

Увидев Андрокла, лев поднял полные страдания глаза и протянул к нему лапу, в которой между когтей торчала большая заноза. Андрокл осмотрел лапу льва и острием стрелы вытащил занозу; потом, зачерпнув шлемом воды в ручье, промыл рану. Лев вздохнул свободно, посмотрел кротко и ласково на своего избавителя и, тяжело ступая, медленно удалился в глубину леса.

Спустя некоторое время Андрокл за то, что сделался христианином, был осужден на растерзание зверями в Римском цирке. Назначен был день казни. Посмотреть на мучения христиан собирались тысячи язычников; здесь присутствовал и сам кесарь.

На арене уже разгуливали в ожидании скорой добычи два голодных льва: молодой и старый. Вот ввели христианина ко львам. Молодой лев, оскалив зубы, медленно направился к своей жертве... Зрители затаили дыхание. Всего один скачок льва - и человека не станет, польется кровь, захрустят кости. Но вдруг огромный старый лев, узнав в Андрокле своего избавителя, медленно приблизился к нему и спокойно лег подле его ног.

Лев лизал своему благодетелю руки, не сводил с него глаз и с таким гневом зарычал на молодого льва, что тот, поджав хвост, быстро удалился в клетку.

Театр огласился громом рукоплесканий. Сам жестокий кесарь Нерон был поражен этой картиной и даровал Андроклу жизнь.

НАХОДЧИВЫЙ СУДЬЯ


Потерял богатый купец кошелек с деньгами, и объявил купец, что было в кошельке две тысячи рублей, и обещал половину отдать тому, кто найдет деньги. Работник нашел деньги и принес купцу.

Купцу жаль было отдать обещанную половину. Он придумал, что, будто, у него, кроме денег в кошельке еще дорогой камень был, и говорит: "Я не отдам денег. В кошельке был дорогой камень. Отдай мне камень, тогда отдам тысячу рублей".

Работник пошел к судье. Судья рассудил так. Он сказал: "Ты говоришь, что в кошельке было две тысячи рублей и еще камень дорогой. А в этом кошельке нет камня, значит этот кошелек не твой. Пускай же кошелек с деньгами останется у работника, пока их хозяин не найдется, а ты объяви о своей пропаже, может, и она найдется".

Купец не стал спорить и отдал работнику тысячу рублей.

ВОРОБЕЙ


Я возвращался с охоты и шел по аллее сада. Собака бежала впереди меня. Вдруг она уменьшила свои шаги и начала красться, как бы зачуяв перед собою дичь.
Я глянул вдоль аллеи и увидал молодого воробья с желтизной около клюва и пухом на голове. Он упал из гнезда (ветер сильно качал березы аллеи) и сидел неподвижно, беспомощно растопырив едва прораставшие крылышки.
Моя собака медленно приближалась к нему, как вдруг, сорвавшись с близкого дерева, старый черногрудый воробей камнем упал перед самой е мордой - и весь взъерошенный, искаж нный, с отчаянным и жалким писком прыгнул раза два в направлении зубастой раскрытой пасти.
Он ринулся спасать, он заслонил собою сво детище но вс его маленькое тельце трепетало от ужаса, голос одичал и охрип, он замирал, он жертвовал собою!
Каким громадным чудовищем должна была ему казаться собака! И вс -таки он не мог усидеть на своей высокой, безопасной ветке Сила, сильнее его воли, сбросила его оттуда.
Мой Трезор остановился, попятился Видно, и он признал эту силу.
Я поспешил отозвать смущ нного пса - и удалился, благоговея.
Да; не смейтесь. Я благоговел перед той маленькой героической птицей, перед любовным е порывом.
Любовь, думал я, сильнее смерти и страха смерти. Только ею, только любовью держится и движется жизнь.

И.С.Тургенев

ВЕРНОСТЬ


Один языческий царь приказал привести к себе христианского епископа и потребовал от него, чтобы тот отрекся от своей веры и принес жертву идолам.

- Государь, этого я не сделаю, - твердо ответил епископ.

- Как! - вскричал разневанный царь. - Разве ты не знаешь, что твоя жизнь в моих руках? Одно мгновение - и ты будешь казнен.

- Это я знаю, - отвечал епископ, - но представь себе, Государь, что один из твоих верных слуг оказался в руках врагов. Они всячески старались побудить его к измене тебе, но он остался непоколебим. Тогда враги избили его, сняли с него одежду и прогнали от себя. Скажи мне, когда он придет к тебе, не дашь ли ты ему лучшие из одежд, не вознаградишь ли его особою честью и славой?

- Конечно, так - отвечал царь, - но причем здесь это?

Благочестивый епископ объяснил ему:

- Государь! Ты можешь снять с меня одежду - мое тело, но Господь мой облечет меня в новую - лучшую. Скажи, могу ли я так дорожить временною одеждою, чтобы отдать за нее мою верность?

Устыдившись, царь произнес:

- Иди! За твою верность твоему Господу я дарю тебе жизнь.

СЛЕПАЯ ЛОШАДЬ

В одном городе жил купец. Как-то собрался он в другой город, чтобы получить там большие деньги. Была у купца любимая лошадь, на которой он всегда по делам ездил. Вот получил купец деньги и поехал обратно домой. Случилось проезжать ему лесом; там и напали на него разбойники. Плохо пришлось бы купцу, да, спасибо, лошадь выручила: вырвалась она от разбойников и поскакала с хозяином во весь опор домой. Пообещал хозяин на радостях, что никогда не забудет этой услуги: будет до самой смерти кормить и холить лошадь.

Хозяина-то лошадь спасла, да себя, видно, скорым бегом повредила. Стала она хромать, да еще вдобавок ослепла. Но слепая и хромая лошадь была уже не нужна купцу, велел он сначала ее поменьше кормить, а потом и малого корма пожалел, велел лошадь на улицу выгнать и ворота затворить. А дело было зимой…

Долго, опустив голову, стояла лошадь у ворот и ждала, что ее обратно впустят. Настала ночь, лошадь продрогла, оголодала, а все от ворот не отходила. Потом поняла, что ей тут ничего не дождаться, и побрела по улице. Слепая лошадь шла, вытянув шею, обнюхивала землю и стены и искала губами корма - травы или клочка сена. Но бедняжка ничего не находила - везде лежал снег. Так добрела она до площади, на которой стоял столб с колоколом. А в том городе с давних пор существовал такой обычай, что всякий, с кем случалась беда и кому нужна была помощь, приходил и звонил в колокол. На звон собирались на площади жители и старшины города и разбирали: в чем дело?

Лошадь добралась до столба, поймала зубами веревку от колокола и стала от голода ее жевать. Лошадь дергала веревку, а колокол звонил. По всему городу пошел громкий и протяжный звон. Пришли на площадь жители и видят: стоит лошадь и звонит в колокол. Кто-то из пришедших сказал: "Это купца лошадь, видно, с ней беда случилась". Послали городские старшины за хозяином. Пришел купец на площадь. А на ней уже много народу собралось, чтобы своими глазами увидеть, как лошадь на хозяина жалуется. Стыдно стало купцу за свой поступок. Поклонился он людям, собравшимся на площади по зову колокола, и повинился:

- Простите меня, люди добрые, обещал я кормить и холить лошадь, что спасла мне жизнь, а сам поступил с ней жестоко: слепую и хромую прогнал со двора на голодную смерть. Спасибо, что вразумила она меня.

Привел купец лошадь к себе домой и стал заботиться о ней, как когда-то и обещал. А жители того города, чтобы все люди чаще вспоминали о том, что Бог велит и к животным быть милостивыми, вырезали на камне картину, как слепая лошадь звонит в колокол, а над картиной начертали слова из Писания: "Праведный имеет сожаление к жизни скота своего, - сердце же нечестивых жестоко" (Притч. 12,10).

Стоит до сих пор на площади города этот камень - в поучение людям.