На Фрунзенском рынке поставили елку, там локально наступил Новый Год. Мы с Дашей шли мимо, она сказала:


— Какая высоченная, ого себе!


На самом деле, у Даши поднят капюшон, большая часть того, что она говорит, теряется где-то в меховой опушке. На улице сильный ветер и даже немножко снег, мои уши трепещут на ветру, как флаги. Чтобы ребенок не простудился в такую погоду, необходимо запечатать его с головы до ног в розовую курточку с капюшоном, а она не очень приспособлена для ведения отвлеченных бесед. Я все время переспрашивал:


— Что?.. Да, высокая елочка, как четырехэтажный дом!


— Правда, как дом! — сказала Даша. — На первом этаже живут зайки, вон там, под ветками. На втором белочки, на третьем сова в дупле.


Я спросил, кто живет на четвертом этаже, я был страшно заинтригован.
Даша поразмыслила несколько секунд, потом сказала:

— Наверное, ежик.


Рядом не случилось ни Альфреда Брема, ни Джеральда Даррелла, они, несомненно, повалили бы елку, пытаясь добраться до верхних веток и тщательно изучить обитающего там ежика. Ежики даже в Сибири очень редко живут на верхушках елей, на Фрунзенском рынке обитает единственный экземпляр. Я не знаю, зачем он туда забрался, а главное — как. Я спросил об этом Дашу, она сказала:


— По лесенке, конечно же. У него там домик, он залазает туда и пьет молоко с ватрушками. Дядя Леша, давай купим молока, я тоже хочу молока!


Мы купили молока, Даша выбрала такое же, какое пьют ежики. Не представляю, как ежику удается затаскивать литровый тетрапак на верхушку ели, хоть бы и по лесенке. Это нетривиальная задача, лично я, будь я ежиком, поискал бы себе другую квартиру. Когда ты ежик, самые простые вещи могут поставить тебя в тупик. Впрочем, в Томске нелегко с жильем, возможно, у ежика просто нет другого выбора.


— А зато оттуда знаешь, какой вид! — говорит Даша. — Сверху все-все видно, на сто километров!


Мы сами живем на седьмом этаже, у нас роскошный вид на соседний дом, не меньше сотни окон. Я считаю, ежику здорово повезло, хороший вид в центре города — это большая редкость. Если бы у елочки был еще и лифт, это был бы элитный кондоминиум.


— А мы в садике слушали песню, — говорит Даша. — Хочешь послушать?


И не дожидаясь ответа, начинает петь прямо в меховую оторочку:


— Бубу-бубу, бубу-бубу! Бу-буууу! Бу-бу, бу-бу, бу!


Потом поправляет капюшон и говорит:


— Здорово?


Я признался, что не расслышал слов, кроме «бу-бу», тогда Даша спела еще раз, придерживая варежкой капюшон. В детском саду работает кто-то из старой гвардии, репертуар у Даши на сегодня такой:


— Наш паровоз вперед летит, кому не остановка!


Потом Даша опять прячется в капюшон и бубнит оттуда:


— Холодно! У меня нос мерзнет! Совсем смерзся!


Мы торопимся домой, отогревать смерзшиеся носы и растрепанные уши. На пороге нас встречает улыбающаяся Катя, Даша кричит:


— Мама, мама, мы купили молока и видели ежика, я тебе сейчас песню спою!


Пока Катя согревает в ладошках ее раскрасневшиеся щеки и нос, Даша пытается петь про паровоз, потом добавляет:


— Странная песня, ничего не понятно.


После ужина Даша стоит у окна, смотрит на метель.


— Дядя Леша, — говорит она негромко. — А ежику там не холодно, в домике?


Я считаю, ежик, который умудрился поселиться на вершине елки, нигде не пропадет, что-нибудь придумает. Я говорю:


— У него камин дома, он разведет огонь, согреет молока, поставит ноги в тазик с теплой водой, не простынет.


— На улице холодно, — переживает Даша. — Вон, сколько снега!.. Вот у нас дома мама, ты, и я еще, у нас есть куклы, мы не скучаем. А ежику не скучно одному?


Я говорю, что к ежику в гости придут все обитатели елки, и сова, и белки, даже зайцы заберутся по лесенке, принесут с собой морковку.


Тогда Даша успокаивается и ложится спать.


Утром мы собираемся в сад, Катя дает нам в дорогу по шоколадной конфете.


— Ведите себя хорошо, особенно ты, Леша, — напутствует она нас. Даша смеется.


Когда мы проходим мимо Фрунзенского рынка, Даша говорит в капюшон:


— Бу-бу-бу!


— Что? — переспрашиваю я.


Даша убирает капюшон от лица:


— Подожди тут! — и бегом бежит к елке.


Через минуту она возвращается:


— Я оставила конфету для ежика, — объявляет она. — Он спустится за молоком, увидит конфету и съест.


Я не знаю, живут ли на елке и в самом деле сова и белки, я не видел. Даша утверждает, что видела ежика там, на самом верху, у меня нет причин ей не доверять, в нашей семье очки ношу именно я. Было бы обидно, если бы она приняла за ежика какую-то обычную колючую ветку.


Но если ежик есть, надеюсь, соседи и в самом деле приходят, чтобы попить с ним молока холодными снежными вечерами. Мне слишком хорошо известно, что значит — чувствовать себя грустным ежиком, сидящим высоко на елке.


Зато в чем я уверен, так это в том, что конфета, отданная одинокому ежику, никогда не бывает потрачена зря


Даже если ежик — воображаемый...(с) alex-aka-jj 

Однажды слепой человек сидел на ступеньках одного здания со шляпой возле его ног и табличкой с надписью: «Я слепой, пожалуйста, помогите».Один человек проходил мимо и остановился. Он увидел инвалида, у которого было всего лишь несколько монет в его шляпе. Он бросил ему пару монет и без его разрешения написал новые слова на табличке. Он оставил её слепому человеку и ушёл.К концу дня он вернулся и увидел, что шляпа полна монет. Слепой узнал его по шагам и спросил, не он ли был тот человек, что переписал табличку. Слепой также хотел узнать, что именно он написал. Тот ответил:— Ничего такого, что было бы неправдой. Я просто написал её немного по-другому.Он улыбнулся и ушёл.Новая надпись на табличке была такая: «Сейчас весна, но я не могу её увидеть».

Подробный дневник блокадницы Ангелины Ефремовны Крупновой-Шамовой найден в Санкт-Петербурге на городской свалке. Обнаружившие его пенсионеры передали уникальный документ в редакцию «Новой газеты». Рукопись нашли два петербуржца, которым за восемьдесят, — Лев Михайлович Михрютин и Александр Петрович Шишлов. Нашли на помойке неподалеку от дома № 56 по улице Савушкина. В тетради в клетку — блокадная история Ангелины Ефремовны Крупновой-Шамовой. Кровь и смерть Умерла 26/IV 1942 г. наша дочь Милетта Константиновна, рожденная 11/VIII 1933 г. — 8 лет 8 месяцев и 15 дней от роду. Федор жил с 7/IV 1942 по 26/VI 1942 года — 80 дней… 26/IV дочь умерла в час ночи, а в 6 утра кормить Федора грудью — ни одной капли молока. Детский врач сказала: «Я рада, а то мать (то есть я бы) умерла и оставила бы трех сыновей. Не жалей дочь, она недоносок — умерла бы в восемнадцать — обязательно». Ну а раз молока нет, я 3/V 1942 года сдала в Институт переливания крови на 3-й Советской улице, не помню, сколько гр., так как я донор с 26 июня 1941 года. Будучи беременной Федей, сдала крови: 26/VI — 300 гр., 31/VII — 250 гр., 3/IX — 150 гр., 7/XI — 150 гр. крови. Больше уже нельзя. 11/XII — 120 гр. = 970 гр. крови. 12/I 1942 г. — уже давно ходили пешком, я шла по льду наискосок от университета к Адмиралтейству по Неве. Утро было солнечное, морозное — стояли вмерзшие в лед баржа и катер. Шла с 18-й линии В.О. сначала по Большому пр. до 1-й линии и до Невы мимо Меньшикова дворца и всех коллегий университета. Потом от Невы по всему Невскому пр., Староневскому до 3-й Советской… А как разделась, врач — молодой мужчина — ткнул рукой в грудь: «Что это?» А я ответила: «Буду в четвертый раз матерью». Он схватился за голову и выбежал. Вошли сразу три врача — оказывается, беременным нельзя сдавать кровь — карточку донора зачеркнули. Меня не покормили, выгнали, а я должна была получить справку на февраль 1942 года, на рабочую карточку и паек (2 батона, 900 гр. мяса, 2 кг крупы), если бы у меня взяли кровь… Шла обратно медленно-медленно, а дома ждали трое детей: Милетта, Кронид и Костя. А мужа взяли в саперы… Получу за февраль иждивенческую карточку, а это — 120 гр. хлеба в день. Смерть… Когда на лед взошла, увидела справа под мостом гору замерзших людей — кто лежал, кто сидел, а мальчик лет десяти, как живой, припал головкой к одному из мертвецов. И мне так хотелось пойти лечь с ними. Даже свернула было с тропы, но вспомнила: дома трое лежат на одной полутораспальной кровати, а я раскисла — и пошла домой. В квартире четыре комнаты: наша — 9 метров, крайняя, бывшая конюшня хозяина четырех домов (19, 19А, 19Б, 19В). Воды нет, трубы лопнули, а все равно люди льют в туалеты, жижа льет по стене и застывает от мороза. А стекол нет в окнах, еще осенью все они выбиты от взрыва бомбы. Пришла домой повеселевшая, а дети рады, что пришла. Но видят, что пустая, и ни слова, молчат, что голодные. А дома лежит кусочек хлеба. На три раза. Взрослому, то есть мне — 250 гр., и три детских кусочка — по 125 гр. Никто не взял… Затопила печку, поставила 7-литровую кастрюлю, вода закипела, бросила туда сухую траву черничника и земляничника. Разрезала по тоненькому кусочку хлеба, намазала очень много горчицы и очень крепко посолила. Сели, съели, очень много выпили чаю и легли спать. А в 6 часов утра надеваю брюки, шапку, пиджак, пальто, иду очередь занимать. В 8 только откроется магазин, а очередь длинная и шириной в 2—3 человека — стоишь и ждешь, а самолет врага летит медленно и низко над Большим пр. В.О. и льет из пушек, народ разбегается, а потом снова в свою очередь встает без паники — жутко… А за водой на санки ставишь два ведра и ковшик, едешь на Неву по Большому проспекту, 20-й линии к Горному институту. Там спуск к воде, прорубь, и черпаешь в ведра воду. А вверх поднять сани с водой помогаем друг другу. Бывает, половину пути пройдешь и разольешь воду, сама вымокнешь и снова идешь, мокрая, за водой… Пуповина В квартире пусто, кроме нас никого, все ушли на фронт. И так день за днем. От мужа — ничего. И вот наступила роковая ночь 7/IV 1942 г. Час ночи, схватки. Пока одела троих детей, белье собрала в чемодан, двоих сыновей привязала к санкам, чтобы не упали, отвезла их во двор к помойке, а дочь и чемодан оставила в подворотне. И родила… в брюки… Забыла, что у меня дети на улице. Шла медленно, держась за стену своего дома, тихо-тихо, боялась задавить малютку… А в квартире — темно, а в коридоре — вода с потолка капает. А коридор — 3 метра шириной и 12 — в длину. Иду тихо-тихо. Пришла, скорей расстегнула штаны, хотела положить малыша на оттоманку и от боли потеряла сознание… Темно, холодно, и вдруг открывается дверь — входит мужчина. Оказалось, он шел через двор, увидел двоих детей, привязанных к санкам, спросил: «Куда едете?» А пятилетний мой Костя и говорит: «Мы едем в родильный дом!» «Эх, дети, наверно, вас мама на смерть привезла», — предположил мужчина. А Костя и говорит: «Нет». Мужчина молча взялся за санки: «Куда везти?» А Костюха командует. Смотрит человек, а тут еще одни санки, еще ребенок… Так и довез детей до дому, а дома зажег огарок в блюдечке, лак-фитиль — коптит ужасно. Сломал стул, разжег печурку, поставил кастрюлю с водой — 12 литров, побежал в родильный… А я встала, дотянулась до ножниц, а ножницы черные от копоти. Фитилек обрезала и разрезала такими ножницами пуповину напополам… Говорю: «Ну, Федька, половина тебе, а другая — мне…» Пуповину ему я обвязала черной ниткой 40-го номера, а свою — нет… Я же, хоть и четвертого родила, но ничегошеньки не знала. А тут Костя достал из-под кровати книгу «Мать и дитя» (я всегда читала в конце книги, как избежать нежелательной беременности, а тут прочла первую страницу — «Роды»). Встала, вода нагрелась. Перевязала Федору пуповину, отрезала лишний кусок, смазала йодом, а в глаза нечем пускать. Едва дождалась утра. А утром пришла старушка: «Ой, да ты и за хлебом не ходила, давай карточки, я сбегаю». Талоны были отрезаны на декаду: с 1 по 10-е число, ну а там оставалось 8, 9 и 10-е — 250 гр. и три по 125 гр. на три дня. Так этот хлеб нам и не принесла старушка… Но 9/IV я ее увидела мертвую во дворе — так что не за что осуждать, она была хорошим человеком… Сестра пришла из родильного и кричит: «Где вы, у меня грипп!» А я кричу: «Закройте дверь с той стороны, а то холодно!» Она ушла, а Костя пятилетний встал и говорит: «А каша-то сварилась!» Я встала, печку затопила, да каша застыла, как кисель. Вот съели мы эту кашу без хлеба и выпили 7-литровую кастрюлю чаю, я одела Феденьку, завернула в одеяло и пошла в роддом имени Ведемана на 14-ю линию. Принесла, мамочек — ни души. Говорю: «Обработайте пупок сыну». Доктор в ответ: «Ложитесь в больницу, тогда обработаем!» Я говорю: «У меня трое детей, они остались в квартире одни». Она настаивает: «Все равно ложитесь!» Я на нее заорала, а она позвонила главврачу. А главврач заорал на нее: «Обработайте ребенка и дайте справку в загс на метрики и на детскую карточку». Она развернула ребенка и заулыбалась. Пуповину, перевязанную мной, похвалила: «Молодец, мама!» Отметила вес малыша — 2,5 кг. В глазки пустила капли и все справки дала. И пошла я в загс — на 16-й линии он располагался, в подвале исполкома. Очередь огромная, люди стоят за документами на мертвых. А я иду с сыном, народ расступается. Вдруг слышу, кто-то кричит: «Нахлебника несешь!» А другие: «Победу несет!» Выписали метрики и справку на карточку детскую, поздравили, и пошла я к председателю исполкома. По лестнице широкой поднялась и увидела старичка, сидящего за столом, перед ним — телефон. Спрашивает, куда и зачем иду. Отвечаю, что родила сына в час ночи, а дома еще трое детей, в коридоре — вода по щиколотку, а в комнате — две стены лицевые, и к ним прилипли подушки наполовину мокрые, а со стен жижа ползет… Он спросил: «В чем нуждаетесь?» Я ответила: «Дочь восьми лет, сидя ночью под аркой на санках, продрогла, ей бы в больницу». Он нажал какую-то кнопку, вышли три девушки в военной форме, как по команде, подбежали ко мне, одна взяла ребенка, а две — меня под руки и проводили домой. Я расплакалась, устала вдруг, едва-едва дошла до дому… В тот же день нас переселили в другую квартиру на нашей же лестнице — четвертый этаж. Печка исправная, в окно вставлены два стекла из нашего книжного шкафа, а на печке — 12-литровая кастрюля стоит с горячей водой. Врач женской консультации, пришедшая тоже на помощь, принялась мыть моих детей, первой — Милетту — голая голова, ни одного волоса… Так же и у сыновей — тощие, страшно смотреть… Ночью — стук в дверь. Я открываю, стоит в дверях моя родная сестра Валя — она пешком шла с Финляндского вокзала. За плечами — мешок. Раскрыли, боже: хлеб чисто ржаной, солдатский, булка — кирпичик пышный, немного сахара, крупа, капуста кислая… Радио работало сутки. Во время обстрела — сигнал, в убежище. Но мы не уходили, хотя наш район несколько раз в день из дальнобойных орудий обстреливали. Но и самолеты бомб не жалели, кругом заводы… 26/IV 1942 г. — Милетта умерла в час ночи, а в шесть утра радио известило: норму на хлеб прибавили. Рабочим — 400 гр., детям — 250 гр… Целый день в очередях провела. Принесла хлеб и водку… Милетту одела в черный шелковый костюм… Лежит на столе в маленькой комнате, прихожу домой, а два сына, семи лет Кронид и пяти лет Костя, валяются пьяные на полу — половина маленькой выпита… Я испугалась, побежала на второй этаж к дворнику — ее дочь окончила мединститут. Она пришла со мной и, увидев детей, засмеялась: «Пусть спят, лучше их не тревожь»… Глаза заросли мхом 6/V 1942 г. утром ушла за хлебом. Прихожу, а Кронида не узнать — опух, стал очень толстым, на куклу Ваньку-встаньку похож. Я его завернула в одеяло и потащила на 21-ю линию в консультацию, а там — закрыто. Тогда понесла его на 15-ю линию, где тоже дверь на замке. Принесла обратно домой. Побежала к дворничихе, позвала доктора. Врач пришла, посмотрела и сказала, что это третья степень дистрофии… Стук в дверь. Открываю: два санитара из больницы имени Крупской — по поводу дочки. Я перед их носом дверь закрыла, а они снова стучат. И тут я опомнилась, дочки-то нет, а Кроня, Кронечка-то живой. Я дверь открыла, объяснила, что сына надо в больницу. Закутала его в одеяло и пошла с ними, прихватив метрики и детскую карточку. В приемном покое врач мне говорит: «У вас же — дочь». Отвечаю: «Дочь умерла, а вот сын болен…» Сына взяли в больницу… Слез нет, но на душе пусто, жутко. Костюха притих, меня целует и за Федей ухаживает, а Федя лежит в ванне детской, оцинкованной… 9/V 1942 г. Мой муж пришел пешком с Финляндского вокзала на сутки. Сходили за тележкой и справкой для похорон на Смоленском кладбище. Кроме моей малышки — два неопознанных трупа… Одну из умерших дворники волокли за ноги, и голова ее стучала по ступенькам… На кладбище нельзя было плакать. Милетту отнесла и положила аккуратно на «поленницу» из умерших незнакомая женщина… 15 дней пролежала Милетта дома, глаза мхом заросли — пришлось личико закрыть шелковой тряпочкой… Легкая земля По радио говорят: «Каждый ленинградец должен иметь огород». Все скверы превращены в огороды. Семена моркови, свеклы, лука дают бесплатно. У нас на Большом проспекте посажены лук и щавель. Еще радиообъявление: можно получить пропуск в Бергардовку, во Всеволожск, а у меня там Валя в госпитале работает. Я в 16-е отделение милиции, к начальнику. Он мне пропуск выписывает, а я его прошу на время отъезда няньку. И он вызывает женщину — Рейн Альму Петровну и спрашивает ее: «Пойдешь в няньки к ней? — на меня указывая. — У нее три сына: один семи, второй — пяти лет, а третий и вовсе новорожденный…» Она пошла ко мне домой. А я пешком на Финляндский вокзал. Поезд шел ночью, обстрелы. Приехала я во Всеволожск в пять утра: солнце, листья на деревьях распускаются. Валин госпиталь — бывший пионерлагерь. Сижу на берегу речки, птицы поют, тишина… Как в мирное время. Вышел из дома какой-то дедушка с лопатой. Спрашивает: «Что здесь сидите?» Объясняю: «Вот, приехала огород копать, а лопату в руках не умею держать». Он мне дает лопату, показывает, как копать, а сам садится и смотрит, как я работаю. У него земля легкая, ухоженная. Большой участок перекопала, а тут и моя Валя пришла: несет хлеб и пол-литра черной смородины… Я села, понемногу щиплю хлеб, ем ягоды, запиваю водой. Подошел ко мне дед и говорит: «Пиши заявление — даю тебе две комнаты и комнатушку на чердаке…» Так я своих недалеко, но из города вывезла. Феденьку взяли в круглосуточные ясли, а за Костюхой смотрел дед… 6/VI поехала в Ленинград за Кронидом. Выписали его из больницы с диагнозами: дистрофия III степени, паратиф, остеомиелит. Ни одного волоса на голове, но вшей белых, крупных 40 штук убили. Целый день сидели на вокзале. Познакомилась с женщинами, которые объяснили: это трупная вошь, к человеку здоровому не бежит… В пять утра вышли из поезда. Сын тяжелый, несу на руках, голову не может держать. Когда добрались до дома, Валя на него посмотрела и заплакала: «Умрет…» Пришла врач Ирина Александровна, укол сделала и молча ушла. Кроня открыл глаза и сказал: «Я — молодец, даже не поморщился». И заснул… А в 9 часов утра пришли доктора: главврач госпиталя, профессор и медсестра, осмотрели, дали рекомендации. Мы их, как могли, выполняли. Только он все равно голову не держал, очень был слаб, не ел — только пил молоко. День за днем немного поправлялся… Я старалась заработать. Девичьи гимнастерки делала, убавляя те, что были шиты для мужиков. А заказчицы мне несли кто похлебку, кто кашу. А я, как умела, все шила. Сын умирал, как взрослый На побывку приехал муж и сообщил, что из саперов его переводят в машинисты, в Ленинград. «Я же моряк, — сказал. — И паровозов не знаю». Начальник его даже обнял: «Это еще лучше: принимай новенький катер в ЦПКиО, грузи в товарняк — и на Ладогу!..» 6/VII 1942 г. Едем в Ленинград. Кроню должны положить в больницу, а я сдаю кровь — надо детей подкормить… Сижу с сыновьями в Институте переливания крови — там, где доноров кормят обедом. Хлебаем суп, а нас военный корреспондент снимает и, улыбаясь, говорит: «Пусть фронтовики посмотрят, как вы здесь, в Ленинграде…» Потом идем в больницу Раухфуса. Там у меня берут документы, и Кроня уходит в палату. Сын пролежал в больнице четыре месяца… А 26/VII умер Феденька, Федор Константинович. Я его взяла из яслей уже безнадежного. Умирал, как взрослый. Вскрикнул как-то, глубоко вздохнул и выпрямился… Я его завернула в одеяльце-конверт, очень красивое, шелковое, и понесла в милицию, где выписали похоронное свидетельство… Отнесла я его на кладбище, здесь же нарвала цветов, в землю его положили без гроба и закопали… Я даже не могла плакать… 1 июля 1942 года я пришла в отдел кадров пароходства. Рассказала: дочь и сына похоронила. А муж служит на Ладоге. Попросилась в матросы. Объяснила: карточек мне не надо, я — донор, получаю рабочую карточку, а надо мне постоянный пропуск на Ладогу. Он взял паспорт, поставил штамп, выписал пропуск до Осиновца, осиновецкого маяка. Выписал постоянный билет во второй вагон идущего туда поезда — бесплатный, и уже 10 числа я приехала в пункт назначения. В порт меня пропустили. Мне объяснили, что катер, возивший эвакуированных и продукты (хорошо, груз успели выгрузить), во время бомбежки ушел на дно. А команда — капитан, механик и матрос — спаслись, выплыли. Потом катер подняли, и теперь он в ремонте… Катера шли обычно в Кобону, везли живой груз… Время от времени я ездила в город. Но взять с собой даже крупинки, даже пылинки муки не могла — если найдут, тут же расстрел. Над пристанью, где лежат мешки с крупой, горохом, мукой, самолет бреющим полетом пролетит, продырявит, в воду запасы сыплются — беда! Мой Костя делал закваску и пек оладьи — к нам приходил весь пирс. Наконец, начальник порта распорядился снабжать нас мукой и маслом. А то грузчики и военные доставали из воды размокшую массу и — на плиту. Съедят, и тут же заворот кишок, умирают… Сколько таких случаев было! Так что я опять пришлась ко двору. У меня две рабочих карточки: одну отдаю в детский сад, там довольны, за Костюхой уход хороший, а другую карточку даю Вале. Как еду к деду, у которого наши вещи, он меня капустой и ягодами балует. И еще дает яблочки, я их в Ленинград, в больницу к Кроне. Угощу няньку, врача, разнесу письма из Осиновца и обратно на Ладогу, в порт… Так и верчусь, как белка в колесе. Улыбки людей — в подарок, да и муж рядом… 27/VIII. Быстро лето прошло. Ладога бурная, холод, ветер, бомбежки усилились… Плывем в Кобону. Груз выгрузили, недалеко от берега катер пошел ко дну. Костю направили на водокачку (станция Мельничный Ручей). Сутки дежурит, двое — свободен… Кроню в то время из больницы имени Раухфуса перевезли в больницу на Петроградку, сказали, что там сделают операцию. Положили его в женское отделение. Женщины его полюбили — учили шитью, вязанию… В конце декабря Кроне удалили кусок челюсти, в январе велели забирать домой. 3/I 1943 г. Снова ходила просить жилье, предложили пустующий дом в Мельничном Ручье… Человек родился! …Долго не бралась за дневник — не до того было. Пошла к докторам. Они меня осматривают, слушают, как ты там у меня растешь, а я с тобой разговариваю, глажу тебя — мечтаю, чтобы ласковая росла, пригожая, умная. А ты как будто слышишь меня. Костя кроватку уже тебе принес плетеную — очень красивую, ждем тебя с великой радостью. Знаю, что ты — дочка моя, растешь, знаешь, какой была Милетта… Помню, блокада — она братьев бережет. Я уйду, а они втроем одни. Как начнется бомбежка, она всех — под кровать… Холод, голод, она последними крошками с ними поделится. Видела, как я хлеб делю, и тоже делила. Оставит себе кусочек поменьше, а горчицы побольше, как я… Страшно одним в четырехкомнатной квартире… Как-то бомба во дворе разорвалась — стекла с соседнего дома сыплются, а наш шатается… …Я кровь не сдаю с мая месяца, так как знаю, что это вредно тебе, моя ненаглядная доченька. Вышла за поленом, мимо соседи идут — радуются, прорвана блокада… Солдаты 63-й Гвардейской дивизии подарили моему мужу Косте новую офицерскую шубу. Полная изба народу, шум, шутки, счастье! Неужели позади блокада! 2/II 1943 г. Я говорю Косте: «Беги за врачом, начинается!» На плите стоит 12-литровая кастрюля с теплым кипятком, а в 7-литровой уже кипит вода. А вчера, 1 февраля, меня смотрел врач, запустил капли в глаза, дал мне йод, шелковую нитку в мешочке и сказал: «В госпиталь не ходи — там дикий холод, и весь он завален покойниками, да и находится за 4 километра от дома…» Вернулся муж, лица на нем нет. Не обнаружил в больнице ни единого человека — видно, ночью тихо снялись… Люди ему сказали, что слабых отправили в тыл, а тех, кто покрепче, — на фронт… Схватки уже нетерпимые. Дети спят в комнате, я стою в корыте, в Костиной рубахе. Он — напротив меня, ножницы наготове… Уже держит твою головку, уже ты у него на руках… Лицо у него светлое… Я беру тебя на руки. Он режет пуповину, смазывает йодом, завязывает. Рядом ванночка. Льет на головку воду — голова у тебя волосатая. Орешь, дети вскакивают, отец им кричит: «На место!» Заворачивает тебя, несет на кровать… Я моюсь, Костя берет меня на руки и тоже несет на кровать. А сам выливает из емкостей воду, моет пол, моет руки и приходит смотреть, как ты спишь в кроватке. Потом подходит ко мне, гладит по голове, желает спокойной ночи, идет спать на кухонную скамью… Луна за окном огромная… Утром муж говорит мне: «Всю ночь не спал, слушал, как сопит дочь. И надумал: давай назовем ее Надеждой и будем думать, что нас ждет Надежда и радость»...(с)

Владимир Гурболиков, журналист: "Прежде всего, нужно общаться. Именно общаться, не поддаваться сразу первому чувству, первому натиску, потому что эмоции могут быть не связаны с любовью, они могут быть связаны просто с физиологией, с тем, что человек еще и животное. Поговорить, посмотреть на отношения человека с его родителями и друзьями. Попытаться дружить, просто дружить с человеком. И вы можете обнаружить очень быстро, что вам не о чем с этим человеком говорить. Что вам чужды его представления о том, как нужно себя вести в семье, а отношения человека с родителями – это зачастую модель того, как человек будет относиться к вам и это должно вас насторожить, или наоборот обрадовать.Надо заранее, например, посмотреть, как человек ведет себя со своими родителями, со своими близкими. Потому что, когда он раскрепостится, когда он у него спадет переживание новизны первого чувства, он будет себя вести так же, как он ведет себя дома. Очень многое определяет родительская семья. Традицию, в которой ты воспитывался, трудно преодолеть.Время знакомства, узнавания, очень радостное, но, как говорят, «заходя в храм, надо снимать шляпу, а не голову». Так же, когда тебя настигает это чувство, это не значит, что ты должен перестать думать и трудиться.Очень опасно проверять человека через сексуальность, потому что это проблема огромного доверия. Если это произошло, обычно один к этому относится легко, а другой партнер, даже если на словах он выпендривается и говорит какие-то циничные слова, на самом деле он может быть серьезнейшим образом ранен. А когда люди уже стали практически жить вместе и вдруг обнаружилось, что им не о чем слово друг другу сказать и каждая фраза одного человека раздражает другого, это катастрофическая ситуация, это всегда такое неприятное расставание, такая боль…Умные священники советуют сначала вообще встречаться только на людях, обязательно знакомиться семьями, приглядываться, дружить некоторое время и ни в коем случае не провоцировать ситуацию, когда может вспыхнуть страсть. Я видел в жизни, как люди поступали таким образом. Это было не просто для них, но, если они друг друга уважают и действительно серьезно относятся к тому, что они собираются быть вместе, то такая осторожность им очень много дает.Внимательно присмотритесь, потратьте время на пристальное знакомство с человеком, потому что вам с ним придется жить, а не только спать. Сможете ли вы находить общий язык? Сможете ли вы терпеть друг друга? Сможете ли вы этому человеку простить его недостатки, которые вскрываются очень быстро?Как понять, что любишь? У меня, например, это было ощущение мира в душе, тишины и покоя. Я себя не стыдился, не пытался рядом с любимым человеком себя специально контролировать и надевать какую-либо маску, и я чувствовал, что точно то же самое происходит и с этим человеком. Мы рядом друг с другом чувствовали себя абсолютно спокойно, как брат с сестрой, и при этом на сердце было ощущение полной свободы и покоя. Так было у нас, а как это у других, я не знаю. По-разному, наверное.Страсть – другое состояние. Оно с каким-то придыханием описывается в литературе и произведениях искусства. Вот «Кармен», да, это страсть и она абсолютно игнорирует человека. Заметьте что, если бы герой – бывший офицер, преследующий Кармен, – действительно ее любил, он бы не поднял на нее руку, даже несмотря на то, что Кармен обманывала его, мучила его. Любимому человеку ты никогда не посмеешь нанести вред, ты будешь думать о том, что хорошо для него. А герой об этом не думает, он думает о себе. Это свойство страсти, когда ты думаешь о себе, а не о любимом