Праведный Филарет Милостивый

Праведный Филарет жил в деревне Амния в Пафлагонии, в Малой Азии. Он женился на девушке по имени Феозва из родовитой и богатой семьи, и у них родилось трое детей — сын Иоанн и две дочери.

Бог благословил Филарета и во всем даровал ему изобилие: огромные стада, плодородные земли, полные закрома и множество слуг, так что он был одним из самых богатых людей в своей стране и самым добрым — подавал нищим, кормил голодных и принимал у себя в доме странников, а если кто-нибудь просил у него вола, или осла, или коня, или одежду, или пищу, то он отдавал с радостью. От такой щедрости он понемногу стал беднеть, но не изменял своему обычаю.

Настало время, когда у Филарета остался только дом да поле, а все земли, сады и огороды разделили между собой соседи: кто выпросил, а кто и просто так забрал. И стада свои он потерял — тогда на Пафлагонию напали персы и увели всю его скотину; уцелели только пара волов, конь и корова.

Как-то раз Филарет пошел на поле — работает и благодарит Бога, что по заповеди Господней в поте лица добывает свой хлеб. А в тот день у одного бедного крестьянина издох вол, на котором он пахал; скотина была чужая, и надо было отдавать ее хозяину. Крестьянин очень огорчился и подумал: “Как жаль, что Филарет обнищал! Раньше стоило только попросить, и он бы мне помог. Ну, все равно, пойду к нему — он меня хоть пожалеет”.

Услышав о несчастье, святой бросился выпрягать одного из своих волов.

— Как же ты отдаешь вола из упряжки, — удивился крестьянин, — ведь у тебя нет другого? — Есть, есть дома еще один, бери, брат,— ответил Филарет и пошел домой.

Жена встретила его у ворот и спросила:

— Где второй вол?

— Пока я отдыхал, он ушел — может, заблудился, а может, кто его увел, не знаю.

Феозва расстроилась и отправила сына на поиски. Мальчик обошел всю деревню и наконец нашел пропажу у бедного крестьянина.

— Как ты смел запрячь чужого вола? — закричал Иоанн. — Где ты его взял? Это отец потерял — отдавай сейчас же!

— Не сердись, я ничем не провинился перед вами. Твой отец, святой человек, пожалел меня и сам отдал мне его.— И крестьянин рассказал, как все было.

Смутившись, мальчик пошел домой. Феозва страшно рассердилась и долго ругала мужа, укоряя его, что он не думает о семье.

Через несколько дней подаренный вол наелся какой-то ядовитой травы и издох.

— Согрешил я перед тобой и перед твоими детьми,— сокрушался крестьянин. — Видно, не надо было мне брать твой подарок.

Филарет тут же привел второго вола и сказал:

— Бери, брат, веди его к себе. А то я уезжаю и не хочу, чтоб рабочая скотина без меня разленилась.

В скором времени Филарет отдал воину, которому надо было явиться в полк в полном боевом снаряжении, своего коня, и тогда от всего богатства остались у него только корова с теленком, осел и несколько пчелиных ульев.

Однажды к нему пришел бедный крестьянин из дальней деревни.

— Я слышал, что твои подарки приносят в дом богатство,— сказал он.— Дай и мне, как благословение, теленка из твоего стада.

Блаженный с радостью исполнил его просьбу, пожелав, чтобы Господь во всем ниспослал крестьянину изобилие, и они распрощались.

Корова, не найдя теленка, стала жалобно мычать. Узнав, что произошло, все домашние очень огорчились, а Феозва расплакалась.

— Сколько еще нам терпеть! — рыдала она.— Мало ты над семьей издевался, так теперь и скотину не пожалел, отнял теленка у матери! И кого ты осчастливил? У него теленок издохнет, а у нас корова будет реветь — всем только хуже.

Хозяин побежал за крестьянином и закричал:

— Вернись, брат! Корова наша мучается без теленка, мычит у ворот!

Тот грустно подумал: “Видно, я недостоин получить от этого праведника и малую скотинку”,— и повернул обратно.

— Брат, вот жена говорит, что я нехорошо поступил, разлучив теленка с матерью, и она права. Бери вместе с теленком и корову и ступай с миром. Господь да благословит тебя, и пусть у тебя будет такое же стадо, как раньше было у меня.

Счастливый крестьянин пошел домой. И в самом деле через несколько лет у него было огромное стадо.

Наступил голодный год. Праведник обнищал до крайности; он отправился к своему другу в дальнюю деревню, взял у него взаймы шесть мер пшеницы и довольный вернулся домой.

Когда все наелись и хозяин прилег отдохнуть с дороги, к ним постучался нищий и попросил подаяния. Филарет встал и пошел к жене, которая в это время просеивала зерно.

— Я бы хотел дать этому человеку меру пшеницы, — сказал он.

— Сперва дай нам с детьми по одной мере, да служанке одну, а если останется что-нибудь, отдавай кому хочешь,— ответила она.

— Ты забыла про мою долю! — рассмеялся Филарет.

— Зачем тебе еда? Ты ведь у нас ангел, а не человек! — рассердилась Феозва.

Он насыпал нищему две меры пшеницы. Тогда жена сказала с сердцем:

— И третью насыпай, очень уж у тебя много зерна! Филарет так и сделал, а оставшееся забрала Феозва.

Когда все было съедено, она выпросила у соседей взаймы полхлеба, сварила похлебку из лебеды и накормила детей, а мужа не стала даже звать к столу.

Услышав, что Филарет бедствует, один из старых друзей прислал ему сорок мер пшеницы и обещал прислать еще столько же, когда хлеб кончится.

Жена сразу же перестала сердиться, она кротко попросила выделить им с детьми часть. “А со своей долей делай что хочешь”, — добавила она. Святой взял себе пять мер зерна и в два дня все раздал нищим. Феозва снова стала злиться и решила есть с детьми тайком от мужа. Однажды он вошел к ним, когда они обедали, и сказал:

— Дети, накормите меня — пусть не как отца, а хоть как странника.

Они засмеялись и пустили его к столу.

Когда у Филарета из всего имущества осталось несколько пчелиных ульев, он начал кормить медом нищих, и его запасы быстро истощались. Домашние, видя, что скоро им самим нечего будет есть, опустошили последний улей. Настал день, когда он привел на пасеку нищего, открыл улей, а там ничего не оказалось. Тогда блаженный снял с себя верхнюю одежду и отдал бедняку.

— Где одежда? — спросила его жена, когда он пришел домой.

— На пасеке оставил,— ответил Филарет.

Феозва перешила ему одежду из своего платья, и так он и ходил.

В те времена в Византии правила благоверная царица Ирина с сыном Константином. Когда Константин достиг совершеннолетия, ему стали подыскивать невесту — красивую, с добрым нравом и благородного рода. По всей стране разослали гонцов.

Дошли посланные и до пафлагонской деревни Амния. Большой, красивый дом Филарета был виден издалека, и гонцы сразу направились к нему, решив, что там живет богатый и знатный человек. Хозяин обрадовался гостям, вышел им навстречу, низко поклонился и пригласил в дом.

— Феозва,— позвал он жену,— приготовь нам хороший ужин, ведь люди пришли издалека — и какие хорошие люди!

— Откуда я вам возьму ужин? У нас ничего нет — лебеду могу сварить, и то без масла. Не помню уже, когда мы ели масло...— ответила она.

— Ты только огонь разведи и сотри пыль с парадного стола из слоновой кости, а Бог, дающий пищу всему живому, пошлет и нам праздничную еду для гостей,— сказал ей Филарет.

И правда, стоило ей развести огонь, как один за другим стали приходить соседи; они принесли хлеб и вино, баранину, телятину, кур и разные вкусные вещи.

— У моей старшей дочери есть три дочки, — сказал Филарет.— Они всегда сидят в своей комнате и не выходят к чужим. Но если вы хотите с ними познакомиться, я вас провожу.

Гонцам приглянулись смиренные и красивые девушки. Они не стали искать других невест, а выбрали старшую внучку Филарета, по имени Мария — она была высокая и больше всех подходила царскому сыну, — и вместе с родителями, дедом и со всеми родственниками повезли в Константинополь.

Царю представили на выбор десять красивых и благородных девиц, собранных со всей страны. Все они были знатнее и богаче нищей Марии, но, глядя на них, она не смущалась и не унывала, а полагалась на волю Божию и на молитвы своего деда.

Ее ввели к Константину последней, вместе с родными; все отметили красоту и скромность девушки. От смущения она раскраснелась, еще больше похорошела и так понравилась царю, что он сразу обручился с ней.

Одну сестру Марии просватали за царского придворного, другую за правителя лангобардов; а семью своей невесты Константин осыпал почестями и подарками.

Теперь жена и все домашние Филарета просили у него прощения за прошлые обиды и благодарили за то, что ради его милостыни Господь послал им такой почет и богатство.

Все обрадовались и начали хлопотать, а блаженный старец пошел по округе собирать нищих, прокаженных и калек. Собрав человек двести, он привел их к дому, оставил у ворот и спросил своих домашних:

— Дети мои, все ли у вас готово? Гости уже пришли.

Как же были изумлены жена и дети Филарета, когда вместо царя и придворных в дом вошли нищие и убогие. Многим не хватило места за столом, и им пришлось сесть на пол.

Увидев, что хозяин тоже уселся на полу и ухаживает за гостями, домашние поняли, Какого Царя он имел в виду — что это Сам Царь Небесный пришел к ним в дом.

Свою часть имения, пожалованного Константином, Филарет Милостивый продал и раздал нищим; когда царь узнал об этом, он стал давать ему на милостыню много золота, так что праведник никогда больше не нуждался в деньгах.

Он, хотя и был дедом царицы, не пожелал никакого титула, ни сана, не носил дорогой одежды и золотого пояса, а жил в смирении, исполняя заповеди Господни.

Получив извещение от Бога, что ему скоро предстоит умереть, Филарет тайно пришел в монастырь в Константинополе и там, благословив жену, детей и внуков, преставился ко Господу. О нем плакали все от царя с царицей до последнего нищего, потому что не было в той стране второго такого милостивого человека. После кончины мужа Феозва отправилась на родину и пожертвовала много денег на посстановление церквей, разрушенных персами. Она устроила монастыри, приюты для странников, больницы и богадельни, а потом вернулась к своей внучке царице Марии в Константинополь, где и скончалась с миром, и похоронили ее возле гробницы праведного Филарета.

© Copyright 2008 www.rusdeti.ru

Тайный подвиг
Автор: Петр Поляков

Преподобный Виталий 60 лет подвизался в келье святого Спиридона. Постепенно усиливая свои постнические и молитвенные подвиги, он достиг равноапостольского образа. И вот, на склоне своих лет преподобный Виталий возжаждал еще больше послужить Богу и решил принять на себя особого рода тяжелый подвиг, похожий на юродство Христа ради.

Преподобный отправился в Александрию и стал там наниматься на тяжелые работы, получая за труд не больше сребренника в день. Из этих денег Виталий тратил самую ничтожную часть на пищу себе, состоящую из бобов. С остальными деньгами он вечером уходил в один из домов падших женщин.

Отдав все заработанное блуднице, он начинал умолять ее оставить порочную жизнь и честным трудом добывать себе пропитание. Затем всю ночь проводил у падшей женщины в пении псалмов, чтении Слова Божия и слезной молитве. Уходя же наутро от блудницы, Виталий брал с нее слово, что она никому не скажет, зачем он ходит к ней. Так преподобный повторял свои посещения к падшей женщине до тех пор, пока не обратит ее на путь целомудренной и благочестивой трудовой жизни. После этого начинал посещать другую женщину.

Между тем, жители города, не знавшие настоящей цели преподобного Виталия, повседневно укоряли его, поносили и даже нередко били и отовсюду гнали его, говоря:

— Зачем же ты срамишь чин монашеский?!

Виталий не оправдывался. Он, скрыв от окружающих свою добродетель, терпеливо продолжал свое тяжелое служение Богу до конца.

Только после его кончины открылось, сколь великий подвижник был преподобный и скольких падших людей он привел ко Христу. Все спасенные им женщины явились к погребению и тут у гроба с его мощами открыли тайну, заповеданную им угодником Божиим. Великая святость преподобного Виталия была подтверждена и чудесами, совершившимися у его мощей: от прикосновения к ним исцелилась бесноватая, а также получили совершенное здравие многие хромые и слепые.

Святые жены
Автор: http://otrok.org.ua

Спасаться нелегко каждому. Но для женщины спасаться – порой вдвойне трудно. Красота и привлекательность, слабость и беззащитность, подчиненность и впечатлительность – вот лишь некоторые качества, способные для их носительницы значительно затруднить путь к Богу. Неудивительно, что этот спасительный путь у Святых жен порой столь необычен...

* * *

В середине V века в Антиохии, главном городе византийской Сирии, жила очень привлекательная некрещеная девушка по имени Пелагия. Она одевалась изысканно и свободно, носила многочисленные украшения, всегда была окружена толпами поклонников и проводила время в нескромных развлечениях.

Однажды в Антиохии проходил церковный собор епископов, во время которого владыки на улице столкнулись с шумной толпой молодежи. Среди них особенно выделялась своей красотой девушка с обнаженными плечами, нескромно одетая. Она громко шутила и смеялась, а поклонники вились вокруг нее. Смущенные епископы потупили свои взоры, а святой Нонн, епископ Илиопольский, напротив, стал пристально всматриваться в Пелагию.

Когда шумная толпа удалилась, святитель спросил епископов: «Разве не понравилась вам красота этой женщины и ее наряд?» Они молчали. Тогда Нонн продолжал: «А я многому научился от нее. Она поставила низкую цель – нравиться людям, но как вы думаете, сколько часов употребила она на достижение своей цели? А мы, имеющие столь высокие цели, трудимся ли для их достижения, как она?»

Вернувшись в гостиницу, святой Нонн стал усердно молиться о Пелагии, об обретении ею спасительных целей жизни. И вскоре, когда владыка Нонн совершал Божественную Литургию, Пелагии «случайно» восхотелось зайти в храм. Богослужение и проповедь святителя о Страшном суде так потрясли ее, что она пришла в ужас от своей грешной жизни. Вскоре Пелагия крестилась, раздала свое имущество и, переодевшись в мужскую одежду, по благословению святителя Нонна удалилась из города.

Пошла она в Иерусалим и здесь приняла монашеский постриг в мужском монастыре, где ее приняли за юношу-евнуха. Спустя время «инок Пелагий» ушел в затвор, устроив себе келью на Елеонской горе над Иерусалимом. Там подвижница вела суровую монашескую жизнь в покаянии, посте и молитве. Лишь при погребении обнаружилась тайна почившей затворницы.

* * *

В том же V веке в другом византийском мегаполисе, Александрии Египетской, проживала юная, но уже замужняя христианка Феодора. В ее семье царили необыкновенная любовь и согласие. Но один богатый человек прельстился девичьей красотой Феодоры и начал всеми способами склонять ее ко греху. Долгое время он не имел успеха, но все же после различных ухищрений ему удалось склонить Феодору к измене.

Вскоре молодая женщина опомнилась и, осознав гнусность падения, возненавидела себя. Она тайно покинула семью и, переодевшись в мужской костюм, направилась в мужской монастырь, ибо боялась, что муж найдет ее в женской обители, которых было тогда совсем мало.

Спустя 8 лет труднейших подвигов в египетском Октодекатском монастыре подвижнице было послано особенное испытание. «Брат Феодор» был отправлен в Александрию за хлебом, и по пути, в гостинице, некая бесстыдная девушка пыталась соблазнить миловидного монаха. Получив отказ, эта развратная девица совершила грех с другим постояльцем и вскоре назвала виновником своей беременности октодекатского «монаха Феодора». Родившегося младенца вручили бывшему «монаху Феодору» и с бесчестьем выгнали «его» из монастыря.

Феодора смиренно покорилась новому испытанию, усматривая в нем искупление прежнего греха. Она поселилась с ребенком неподалеку от обители в шалаше и прожила там семь лет, питаясь одними травами и подаянием молока от окрестных пастухов. Со временем Феодоре разрешили вернуться в монастырь. Вскоре же «Феодор» стал известен как подвижник, творящий различные чудеса и пророчества.

Лишь при погребении обнаружилась тайна почившей затворницы – к вящему стыду тех, кто в свое время особенно осуждал «монаха-совратителя». Известие о святой подвижнице дошло до супруга преподобной Феодоры, который тоже принял постриг в монастыре, где спасалась его жена. А отрок, воспитанный преподобной, пошел по стопам своей приемной матери и впоследствии стал игуменом этого монастыря.

* * *

Эти истории произошли на заре христианства в Византии. Перенесемся теперь в недавнюю и близкую нам историю – в Россию 1730-х годов.

В те трудные для монашествующих послепетровские годы в Рязани жила дворянская дочь Дарья. В детстве она несколько лет воспитывалась в монастыре у иночествовавшей там своей родной бабушки. По возвращении в родительский дом Дарья не пожелала вести светскую дворянскую жизнь и подвизалась в благочестии. В 15 лет, опасаясь выдачи замуж и угасания стремления к Богу, Дарья тайно покинула родных.

Боясь быть разысканной и насильно возвращенной, подвижница взяла пример с византийских преподобных жен, подвизавшихся «в мужеском образе»: купила крестьянскую одежду, остригла волосы и назвалась беглым крепостным Досифеем. Низкий голос и исхудалое загорелое лицо не давали возможности узнать в «Досифее» девушку. Три года она трудилась в Троице-Сергиевой Лавре. Однажды в обитель приехали родные Дарьи и опознали беглянку, но последняя тут же скрылась и ушла в Киев. Тут, на Китаевской горе, подвижница выкопала для себя отдельную пещеру и поселилась в ней.

Суровое пустынножительство и пророчества «старца Досифея» (побеседовать с «подвижником» можно было через пещерное окошко) уже через несколько лет привлекли к нему внимание мира. В 1744 году «китаевского старца» посетила императрица Елизавета Петровна. После этого она несколько дней была под впечатлением, отказывалась от балов и молилась – при этом 35-летняя государыня не догадывалась, что этот просвет в духовной жизни даровала ей 23-летняя девушка. Еще через много лет именно от прп. Досифеи китаевской получил благословение идти в Саровскую обитель будущий великий старец прп. Серафим.

«Старец Досифей» завещал предать свое тело земле без омовения, что китаевская братия и исполнила. Лишь через несколько лет благодаря стараниям и поискам сестры преподобной Досифеи, которая всю жизнь продолжала искать пропавшую Дарью, все узнали тайну подвижницы.

И это лишь немногие жемчужины из глубокого необъятного духовного моря – житий Святых жен. Но даже и малые крупицы показывают необычность и драгоценность этой духовной сокровищницы.

Из жизни святого старца Серафима

Однажды к нашему святому старцу Серафиму пришел его большой друг, помещик Мотовилов, которого незадолго перед тем старец исцелил от тяжелой болезни ног. День был холодный, зимний и пасмурный. Снегу лежало на целую четверть на земле, а сверху порошила довольно густая снежная крупа.

Встретились они на полянке в лесу, около маленькой избушки старца. И так и начали разговаривать, не входя в избушку.

"Как бы мне хотелось, — говорил старец Серафим, — чтобы мы всегда были в Духе Божием: тогда ведь ничего не страшно — хоть сейчас на страшный суд Божий".

"Батюшка, — возразил Мотовилов, — да как же я узнаю, со мною Дух Божий или нет? Все в жизни видно, добрые дела видны, а разве Дух Святой может быть виден?" "Да, — ответил старец, — мы теперь все далеки от Бога живого, потому что мы грешны и холодны.

Но после Воскресения Своего Господь послал Своего Святого Духа на апостолов и дал им силы делать великие чудеса.

Мы все получаем силу Святого Духа при крещении и миропомазании, когда священник на каждого ребенка кладет "Печать дара Духа Святого". И если бы мы не грешили после крещения, то всегда остались бы святыми и угодниками Божиими. Но мы грешим, и только когда каемся на исповеди и причащаемся, мы опять становимся близкими к Духу Святому".

"А как же узнать мне, — спросил Мотовилов, — нахожусь я в Духе Святом или нет? "

Тогда старец взял его крепко за плечи и сказал ему: "Да мы теперь, батюшка, оба в Духе Божием с гобою. Что же ты так смотришь на меня теперь?"

Мотовилов ответил: "Не могу, батюшка, смотреть, потому что из глаз ваших свет идет такой, как от молнии. Лицо ваше стало светлее солнца и у меня глаза ломит от боли".

Старец сказал тогда: "Не бойся, и ты сам теперь такой же светлый, как и я. И ты теперь находишься в Духе Святом, иначе ты не мог бы видеть меня таким светлым".

И, помолившись, старец сказал: "Как же вы еще себя чувствуете?"

"Необыкновенно хорошо, — ответил Мотовилов. — Я чувствую в себе и кругом нас необыкновенный мир, который нельзя выразить никакими словами, чувствую еще необыкновенную сладость и радость на сердце". Старец на это сказал: "Это — та сладость и та радость, которую Бог дает любящим Его. А еще что вы чувствуете?" "Теплоту необыкновенную", — отвечал Мотовилов. "Как, батюшка, теплоту? Да ведь мы в лесу сидим и под нами снег и на нас более вершка снегу и сверху крупа падает. Какая же может быть тут теплота?" Тогда Мотовилов сказал, что все же он чувствует удивительную теплоту и при этом такой приятный запах, какого он еще никогда на земле не чувствовал.

Тогда старец сказал ему: "Я и сам, батюшка, знаю все, что вы говорите и чувствуете, только спрашиваю, так ли и вы это чувствуете. Все правда. Никакой земной запах, ничто земное не может быть похоже на то, что мы с вами сейчас видим и чувствуем. Вы сказали, что тепло вам, а посмотрите — ведь ни на мне снег не тает, ни под нами. Это та теплота, о которой мы в молитве молимся, когда говорим: "Теплотою Духа Святого согрей меня". Ею согревались мученики и пустынники, которые не боялись ни холода, ни голода, но всегда радовались.

Вот мы и удостоились увидеть эту радость Божию; теперь нечего больше спрашивать, каким образом люди бывают в Духе Святом. Господь ищет горячей веры и за это дает благодать Духа Святого. Господь ищет сердце человека, ему является во всей Своей славе. "Сын Мой, дай Мне сердце твое, — говорит Господь, — а Я все другое дам тебе Сам".

© Copyright 2008 www.rusdeti.ru

Святой Феодосий Печерский
Автор: Христос и его Церковь. Листки для детского чтения.

Из заповедей Божиих наш русский народ особенно полюбил слово Божие о смирении, и святые наши показали нам, как можно быть смиренным. Святая Иулиания Лазаревская — не считая себя лучше или важнее слуг своих — кончала часто за них работу. Святой Сергий Радонежский жил беднее бедного. Новая одежда никогда не одевала его, он носил всегда старую, зачиненную, пропитанную потом одежду.

Однажды в его монастыре нашлось в кладовой сукно — плохо очень сделанное, некрасивое, с какими-то пятнами. Никто из братии не хотел брать для себя это сукно. Взял было один брат, подержал его у себя недолго и вернул назад, так же сделал и другой, и третий. Тогда взял его себе святой Сергий, благословил, скроил и сшил себе рясу, которую и носил до тех пор, пока она на нем не порвалась.

Святой Серафим называл себя всегда "убогий Серафим".

И с самого того времени, как только русский народ принял христианство, мы видим примеры такого смирения.

Например, святой Феодосий Печерский, который жил с 1009 до 1074 года, т.е. через 25 лет после Крещения Руси.

Он родился в богатой семье, но с детства больше всего полюбил Бога. Каждый день он ходил в церковь и упросил своих родителей отдать его в школу - научиться читать священные книги.

Сразу, как только он попал в школу, он показал всем окружающим свое смирение — в школе он слушался не только учителя своего, но и всех своих сверстников, которые учились вместе с ним.

Отец Феодосия умер, когда ему было 14 лет. Он остался жить с матерью. Мать любила его страстно и думать не хотела о том, чтобы позволить сыну уйти в монастырь. Феодосий был богат, но любил носить . самую простую одежду и ходил вместе со слугами на работу. Мать била его и заставляла жить так, как живут равные ему.

Мальчик все время думал, как бы ему спастись у Бота. Однажды проходили мимо их дома странники, которые шли в Святую землю, в Иерусалим. Феодосий просил их взять и его тайно и ушел с ними. Мать догнала его, с гневом избила, вернула домой, заперла и два дня оставляла без пищи. Потом накормила, но несколько дней еще продержала взаперти.

И все время умоляла Феодосия не покидать ее.

Феодосий по-прежнему ходил в церковь. Он узнал, что литургия в их церкви совершается редко, оттого что, по бедности, не хватает просфор.

Феодосий стал тогда сам печь просфоры. Матери и это занятие сына не понравилось; сперва она ласково просила его оставить печение просфор. "Ты наносишь, — говорила она, — бесчестье роду твоему. Не могу слышать, как смеются над тобою за это занятие".

Сын объяснил матери, какое важное для церкви дело он делает, и мать успокоилась на некоторое время. Но скоро она увидала, что он весь почернел от сажи и дыма, и стала опять запрещать ему печь просфоры, и снова часто била его.

Чтобы не беспокоить больше мать, Феодосий тайно опять ушел — в город Курск и жил там у священника.

Когда мать нашла его и в Курске, он снова бежал, на этот раз уже окончательно — в Киев, пришел к святому Антонию в его пещеры и попросил принять его как брата в число монахов. И Антоний, хотя и видел молодость Феодосия, принял его и постриг в монахи.

Только через четыре года после этого мать Феодосия снова нашла его. Она пришла к Антонию и умоляла его позволить ей повидать Феодосия. Отчаяние ее, о котором Антоний сказал Феодосию, склонило Феодосия уступить ей, и он увиделся с ней, но она снова стала убеждать сына вернуться домой.

Тогда Феодосий уговорил ее поступить в монастырь, сказав, что тогда она сможет часто видеть его.

После этого примирения с матерью Феодосий все свои силы отдал на служение Богу. Он помогал всем, кто только просил его о помощи. Жизнь всех монахов была тогда очень строга. Чтобы иметь хлеб — надо было заниматься простым рукодельем, которое потом продавали, а себе на полученные деньги покупали зерно. Мельниц тогда еще не было, зерно поэтому делили между всеми и каждый сам себе молол его.

Феодосий с радостью брал на себя работу других — он был молодой и крепкий здоровьем. Носил воду, рубил дрова, молол для других рожь и относил каждому муку.

В церковь он всегда приходил раньше всех и стоял не сходя ни на шаг с своего места.

Не изменил своей жизни Феодосий и тогда, когда стал начальником монастыря.

Часто он ходил в пекарню и вместе с пекарями месил тесто и пек хлеб. Раз перед праздником один из братьев сказал, что некому носить воду. Феодосий поспешно встал и начал носить воду из колодца. Один из монахов увидел это и поспешил рассказать братии. Те побежали помогать.

В другой раз некому было нарубить дров. "Я свободен, — сказал Феодосии, — я пойду". Братии он велел идти обедать, а сам стал рубить дрова. По окончании обеда братия увидала, что Феодосии рубит дрова, каждый взял топор, и наготовили столько дров, что хватило надолго.

Однажды с Феодосием произошел такой удивительный случай: великий князь Киевский Изяслав, который любил и уважал Феодосия, велел по случаю позднего времени отвезти пришедшего к нему святого назад в монастырь в удобной и покойной тележке. Слуга повез его, не зная, кого везет. Одет же Феодосий был бедно, плохо. Слуга и говорит: "Ты, монах, каждый день живешь без особого дела, а я живу в хлопотах и в труде. Садись-ка ты на лошадь, а я лягу в тележку и посплю на твоем месте".

Святой Феодосий не сказал ни слова, сошел с тележки, поменялся местом со слугою. Настало утро. Вельможи киевские, ехавшие навстречу, видя Феодосия, слезали со своих коней и низко кланялись ему. Слуга, проснувшись, увидел это и испугался. Но Феодосии только предложил тому снова сесть на коня. Как подъехали они к монастырю, братия вышла встречать своего начальника. Слуга только тогда понял, кого он вез, и совсем растерялся. Феодосий же приказал угостить его как можно лучше.

Другая отличавшая Феодосия черта — была его горячая вера в то, что Бог дает все, что нужно. Сколько раз бывало в монастыре так, что нечего было есть, все начинали беспокоиться, и только Феодосий говорил всегда одно и то же — Бог подаст. Так и случалось. Неожиданно привозили то хлеб, то рыбу, то вино.

Однажды из города пришел священник просить у Феодосия церковного вина. Феодосию сказали, что у них самих вина столько, что едва хватит на три дня. Но Феодосий все же велел отдать все священнику. "Бог не оставит нашей церкви без службы", — говорил он. И на другой день действительно ключница великого князя прислала ему много вина.

В другой раз нечего было подать братьям на обед. Феодосий говорит: "Потерпите немного и молитесь Богу. И Тот, Кто непокорным людям послал с неба хлеб, может и нам подать пищу". И вот почитавший Феодосия боярин наполняет возы хлебом, сыром, рыбой, пшеном, медом и посылает их Феодосию.

© Copyright 2008 www.rusdeti.ru

Святой Архипастырь (Иоасаф Белгородский)
Автор: Е.Поселянин

На духовном небе еще засветилась яркая, благодатная звездочка... В городе Белгороде, Курской губернии, в Троицком монастырском соборе почивают теперь в ценной гробнице святые останки святителя Белгородского Иоасафа.

156 лет пролежали они нетленными в сырой гробнице и оттуда нанесены в левый придел Троицкого собора, сооруженный, по воле святителя Иоасафа, во имя Страшного Суда Божия.

Очевидно, всегда памятовал святитель Иоасаф день Страшного Суда Божия... И теперь он как бы пришел на этот Страшный Суд непорочным, прославленным.

Длинными вереницами идут теперь богомольцы к гробнице архиерея Божия, чтобы поклониться его нетленным мощам... А целые миллионы верующих, лишенных возможности посетить Белгород, духовно идут к святой гробнице сердцем своим — своею верою. И всех объемлет святитель своею любовью: он всем является с своей благодатной помощью — и поклоняющимся его святым мощам, и духовно притекающим к ним с верою и молитвою. Прислушайтесь к тому, что говорят о святителе Иоасафе верующие люди. Они расскажут вам, как он исцелял и исцеляет тяжкие недуги, как он являлся и является в ночных видениях и старцам, и детям. И особенно много в недавнее время было благодатных явлений святого архипастыря детям. Значит их чистые сердца дороги святителю Божию...

Но близкий детям по своей чистой, святой душе, святитель Иоасаф должен быть дорог им и потому, что его детство было святым детством, поучительным для всех детей.

И вот что известно, между прочим, о детстве святителя Иоасафа.

Святитель Иоасаф, в мире Иоаким, родился в знатной благочестивой семье, верстах в полутораста от города Киева, в древнем украинском городе Прилуках.

У святителя Иоасафа были добрые, набожные родители, Андрей и Мария Горленки. Крепко любили они свою родную землю, веру православную и храмы Божий, о благоукрашении которых немало заботились. Их сын Иоаким, родившийся в 1705 году, унаследовал от своих родителей их благочестие. Первое детство он проводил в родной семье. И понятно, что, как и всякий малютка благочестивой семьи, он вместе с родителями посещал храмы Божий.

Семи лет мальчик Иоаким был отдан для обучения разным наукам в лучшее по тому времени училище, — в Киевскую академию, где учился и его отец и где воспиталось несколько святых угодников Божиих, каковы, например, Димитрий Ростовский, Иннокентий Иркутский.

Киев — это мать городов Русских. Его святые храмы, его пещеры давно уже привлекали к себе сердца благочестивых людей. Так было всегда. Так было и во время детства Иоакима. И сам Иоаким был из числа тех людей, которые преклоняются сердцем своим пред подвигами святых людей.

Неудивительно, что у Иоакима уже к одиннадцати годам созрело решение уединиться в одном из Киевских монастырей.

И родители Иоакима сознавали, что их любимый мальчик недолго будет жить в родном гнездышке. Еще ранее отец Иоакима — Андрей Димитриевич сидел однажды у своего дома. При закате вечернего солнца он увидел на розовом облаке Царицу Небесную и сына своего Иоакима у ног Владычицы. Вглядываясь в видение, Андрей Димитриевич увидел еще Ангела, который прикрывал сына его архиерейской мантией. Пресвятая Дева сказала при этом мальчику: «Молитва твоя угодна Мне».

«Что же, Пречистая, оставляешь Ты нам, родителям?»— как бы в ответ на слова Владычицы сказал отец будущего святителя, очевидно хотевший, чтобы он утешил своих родителей в старости.

Но время шло. Андрей Димитриевич стал забывать, по-видимому, о знаменательном видении. Однако, сын его яснее и яснее понимал, что трудно противостоять ему благодатному внутреннему влечению к уединению и молитве.

И вот отрок, сердце которого горело пламенной любовью к Богу, уже решил про себя, что он, под предлогом довершения образования, приедет в Киев и здесь вступит в монастырь. Подобно Феодосию Печерскому, тайно покинувшему дом матери, чтобы поселиться в Киевской пещере Антония, Иоаким тайно пришел в Межигорский Киевский монастырь и стал подвизаться в нем, уединяясь иногда для молитвы в одну маленькую пещерку. В Киеве и постригся Иоаким в иночество с именем Илариона. Родители юного отрока со скорбию благословили его на подвиги.

Изредка инок Иларион посещал дом родителей, но, выходя в мир, он оставался тем же строгим иноком. Жители Украины, знавшие святителя Иоасафа, или, по крайней мере, слыхавшие о нем, рассказывают, что юный монах во время многолюдных собраний в доме его отца тихо сидел, обыкновенно, в углу громадного зала и во время больших обедов ел только корки черного хлеба, не прикасаясь к пище, предлагавшейся гостям.

Недолго пробыл Иларион в Межигорском монастыре. Как выдающийся духовным опытом и умом, Иларион сначала был назначен учителем в Киевскую академию. Здесь, по принятии полного монашеского пострига, он был назван Иоасафом и после был сделан иеродиаконом и иеромонахом. Затем мы видим Иоасафа игуменом в Мгарском Лубенском монастыре. Игумен Иоасаф за восемь лет игуменства благоустроил этот бедный монастырь. Несмотря на свои недуги, он не однажды ездил в большие города, как, например, в Москву и Петроград за сборами на обитель. А при отсутствии железных дорог — это был не малый подвиг. Но в этих подвигах игумена Иоасафа поддерживала благодатная помощь св. Афанасия — патриарха Константинопольского, мощи которого почивают в Лубнах и который несколько раз являлся в видении благочестивому игумену со словом утешения и ободрения. После одной из поездок в Петроград игумен Иоасаф по указанию императрицы Елизаветы Петровны был возведен в сан архимандрита и почти одновременно с этим был назначен наместником Троице-Сергиевской Лавры.

И в Троицкой Лавре нового наместника ждали труды. Незадолго до приезда в Лавру, во время сильного пожара, в ней выгорели многие здания, обрушилась часть каменных построек.

И архимандрит Иоасаф снова отдался делу устроения Сергиевской обители, славной подвигами великого игумена Преподобного Сергия.

Кто из православных русских людей не знает Сер-гиевой Лавры с ее величественной колокольней, с каменными постройками, с красивым зданием духовной академии?! И все это благоукрашено или благоустроено Иоасафом. И доселе еще в Троицкой Лавре гудит благовестный колокол весом в 4000 пудов. Этот колокол вылит был при святом Иоасафе. При нем же было перестроено несколько башен, настоятельские покои, братские келий, застроена Смоленская церковь и точно уходящая в голубое небо Лаврская колокольня.

Обо всем этом заботился архимандрит Иоасаф. На устроение всего этого тратил он свои слабые силы.

И как будто Промысл Божий звал его только туда, где нужен был неустанный труд, где нужно было благоустроять неблагоустроенное.

Недолго был архимандрит Иоасаф в славной Сер-гиевой Лавре. Он был скоро назначен епископом Белгородским. Белгород— это уездный город Курской губернии. Мало известен он был до открытия святых мощей угодника Божия. Не особенно он известен был на Руси и полтораста лет назад, хотя он был и губернским городом. Одно предание повествует, что когда новый архиерей подъезжал к Белгороду, его встретил юродивый «Яша блаженный», который долго бежал рядом с архиерейской тележкой и повторял: «Церкви здесь бедные, паны вредные». И вот на такой-то ниве должен был работать святитель Иоасаф.

Въехав в Белгород, святитель действительно увидал здесь мерзость и запустение. Белгородская колокольня была разрушена. Деревянная крыша на каменном Троицком соборе прогнила. Иконостас в нем был закопчен. Архиерейский дом также пришел в ветхость.

Но твердою стопою вошел святитель в собор и, осенив себя крестным знамением, совершил в нем первую литургию. Как орел распростер он над паствою свои духовные крылья и зорко стал следить за пастырями и за своею паствою. Он стал объезжать свою епархию, учить пастырей и наставлять в истинах веры пасомых. Он помогал бедным, поддерживал слабых и удерживал от насилия сильных. Так он не задумался, например, обличить командира украинской дивизии графа Салтыкова в несоблюдении постов. И граф -командир внял голосу святителя. В другой раз он вразумил Белгородского губернатора. Несмотря на то, что за губернатором были некоторые грешки, о которых знал святитель Иоасаф, губернатор запретил посылать пищу со своего стола одному арестованному генералу. Архиерей Божий, посылавший милостыню заключенным в темнице, послал сказать губернатору, что он и ему также будет посылать пищу со своего скромного архиерейского стола, если он попадет под арест.

Вразумлял святитель иногда и своих родителей. Так, посетив их однажды, он обратил внимание отца родного на то, что просфоры для церквей у него были выпечены из темной муки, тогда как дома ему подали белый крупитчатый пирог.

Строгий к себе, святитель строг был и к другим. Так, вот что известно, например, о нем. Святитель приехал в небольшое селение и заночевал у священника, которого не было дома. Лег святитель на ложе и почувствовал какой-то страх. Он приподнялся и стал осматривать в комнате... И что же?! Он как-то невольно взял один бумажный сверток на полке. В нем оказались запасные Святые Дары, которыми приобщают больных. Целую ночь молился святитель около Святых Даров, а наутро строго вразумил явившегося священника.

Вообще у святителя Иоасафа была какая-то духовная прозорливость, которая давала ему возможность угадывать самые сокровенные помыслы.

Так, однажды к святителю явилось за благословением все его духовенство. Святитель вглядывался в подходивших к нему. В числе священников к нему подошел один согбенный дряхлый старец-священник. Святитель Иоасаф остановил на нем свой пристальный взгляд и спросил его:

— Сколько тебе лет?

— Сто тридцать. Семь десятков лет я уже в заштате.

Чувство жалости охватило святителя при виде дряхлого старца, которого, видимо, тяготила уже и жизнь.

— Хочу я знать, — участливо обратился святитель к старцу, — не помрачена ли совесть твоя каким-либо тяжким грехом? По данной мне Богом власти я могу простить грех твой. Поверь всю жизнь твою...

И вот в передаче христианина-поэта разговор святителя со старцем священником:

— Молю я тебя: свою душу

Предо мною, ты, старче, излей:

Каких-либо страшных деяний

Не помнишь ли в жизни своей?

— Не знаю, не помню, святитель,—

В смущении старец шептал:

Каким богомерзким проступком

Свое бытие я связал.

— Припомни же, старец, припомни,

Какой ты проступок свершил, —

Святитель, взирая на старца,

Настойчиво вновь повторил.

Внимая речам его, тихо

По-прежнему старец стоял.

Но вот, вдруг припомнивши что-то,

С рыданием громким упал

К ногам его и со слезами

Всю душу раскрыл перед ним,

Поведал деяние злое,

Когда-то свершенное им.

Поведал, как в день воскресенья, —

Помещику чтоб угодить,—

Окончив одну литургию,

Вторую решил совершить.

Как в самом начале служенья

Услышал он вдруг с высоты

Таинственный голос, вещавший:

«Безумец, что делаешь ты.

Ведь, снидет проклятие с неба

За деянье сие на тебя.

Ведь будешь жестоко им связан

Ты с этого страшного дня»-.

И вот, в немом отупеньи,

Он этому гласу не внял

И вместо раскаянья в сердце

Проклятье ему он послал.

Прослушав всю исповедь эту,

Святитель со страхом изрек:

— О, старец, несчастный! как много

Небесного гнева навлек

На себя ты проступком ужасным,

Свершенным во храме святом,

Как много и много ты грешен

Пред Господом Богом Христом.

Хранителя— Ангела Храма

Ты проклял. И вот почему

Конца нет, о, старец несчастный,

Земному житью твоему.

И вот чем кончился разговор святителя со старцем-священником.

Окончив со старцем беседу И вняв покаянным речам, Святитель велел приготовить Походную церковь — и там,

На месте, где некогда старец

Свершил прегрешенье свое,

К престолу Предвечного Бога

Вознес он моленье свое...

И там многолетнему старцу

Велел литургию свершить,

И в пламенной к Богу молитве

Прощенье себе испросить.

После этого святитель повелел читать старцу молитву: «Ныне отпущаеши раба Твоего».

И после молитвы десницей

Своею его осенил,

И именем Господа Бога

Его от греха разрешил.

И старец, примирившись по молитве святителя с Творцом Всеблагим, тихо опустился пред престолом Божиим.

« И на месте, где Господу жертву

С раскаяньем он приносил,

Последнее жизни дыханье

Без трепета вдруг испустил...

И был, по желанью владыки,

Он с честию там погребен,

Где некогда им в небреженьи

Был страшный поступок свершен.

Какое это трогательное сказание о любви архиерея Божия к согрешившему перед Богом! И как велика сила покаяния, к которому призвал старца-священника святитель Белгородский.

Вот и еще случай, говорящий о прозорливости святителя Иоасафа.

В слободе Песках, Изюмского уезда, Харьковской губернии, в двух верстах от уездного города Изюма, в местном приходском храме находится чудотворная икона Божией Матери, именуемая «Песчанской». История прославления этой иконы связана с жизнью святителя Иоасафа.

Вот что передается в имеющемся при церкви сказании об этой иконе.

В 1754 году святитель Иоасаф, обозревая свою епархию, прибыл в город Изюм. Первая церковь, которую он посетил, была Вознесенская, в предместье города, называемом «Замостье». Встреченный духовенством и войдя в притвор, святитель с изумлением остановился и начал всматриваться в большую икону Богоматери, стоявшую в углу притвора и служившую как бы перегородкою, за которой ссыпали уголь для кадила. Долго с умилением смотрел он на святую икону, потом, осенив себя крестным знамением, пал пред нею на колени и громко произнес: «Царица Небесная! Прости небрежность Твоих служителей: не ведят бо, что творят». Потом, сделав благочинному замечание за такое небрежное отношение к святыне, сказал: «Почему этот образ не поставлен в лучшем месте?»— и тут же приказал эту икону поставить в более приличном месте. Благочинный в оправдание заметил, что в церкви много икон от старого иконостаса, которым нет места. Тогда святитель, быстро выйдя на середину церкви, посмотрел во все стороны и, обратив внимание на большой киот сзади левого клироса, уставленный небольшими иконами из старого иконостаса, сказал: «Вот самое приличное место для иконы Божией Матери. Поставить ее на место этих, уже обветшавших, икон, чтобы она всегда стояла на этом месте!»

Святитель Иоасаф пробыл в Изюме более трех дней; ежедневно утром и вечером он приходил в Вознесенскую церковь и молился пред образом Божией Матери, тогда же перенесенном и поставленном на месте, указанном святителем. Весть о внимании, обращенном святителем на икону, о его молитве пред нею, распространилась между жителями и многие стали прибегать к ней, как имеющей особенную благодать. От иконы и доныне совершаются великие знамения благодати Божией. Впоследствии оказалось, что святитель перед выездом из Белгорода видел следующий сон: при входе в одну из осматриваемых церквей, в притворе, в куче сора, он увидал икону Богоматери, с светлым сиянием, исходившим от нее, причем слышен был голос, говоривший: «Смотри, что сделали с Ликом Моим служители сего храма. Образ Мой назначен для страны сей источником благодати, а они повергли его в сор». Сильно смущенный этим сновидением, глубоко запечатлевшимся в душе, святитель при обозрении церквей, подробно осматривал их как снаружи, так и внутри, с целью узнать, нет ли, в самом деле, чего подобного тому, что ему снилось. Посетив Изюмскую Вознесенскую церковь, он был поражен внешностью ее, сходною с представлявшеюся церковью во сне, а потому, увидев образ Богоматери в притворе в таком небрежении, понял, что сон его был благодатный и относился к этой церкви, к этому образу Богоматери.

Но строгий при исполнении своего святительского долга, он был в то же время кроток и смирен сердцем. Так, с каким, например, сыновним почтением относился он к своему старику отцу. Отец его проводил обыкновенно жизнь в уединенном лесном домике. Но для встречи сына он приехал однажды в город При-луки. Отец ожидал сына своего и вместе с тем архиерея Божия у городского дома. Показалась карета святителя-сына. Отец вышел с семьей навстречу ему и, по обычаю того времени, желая поклониться архиерею до земли, как бы нарочно уронил трость, за которой наклонился. Но сын понял намерение отца, поднял сам трость его и заключил в крепкие объятия родителя.

Любя своих близких, святитель не забывал и обездоленных судьбой. Для последних он был тайным благотворителем. Зная о нужде своей паствы, он нередко посылал, особенно пред большими праздниками, своего келейника в дома бедняков с милостынею. Иногда в ночную пору святитель и сам отправлялся в город для дел милосердия. Для этого он, незаметно от своего сторожа, оберегавшего архиерейский дом, прокрадывался за ворота его. Однажды сторож, не узнавший святителя и не получивший от него ответа на свой крик, даже побил его и был потом награжден святителем за свою бдительность. На утро разнесся слух в монастыре, будто святитель оступился на лестнице и ушиб себе спину.

Он узнавал, бывало, также, где дрогнут от холода, и, скупая дрова на базаре, сам колол их и отправлял к нуждающимся.

Не забывал святитель о делах любви и милосердия и во время летних отдыхов. Уедет он, бывало, летом в свою загородную дачу. В свободное от молитвенных подвигов время он выйдет на поле к монастырским крестьянам, смотрит на их работу и заботится о том, чтобы женщины с грудными детьми не утруждали себя.

Смиренный, любвеобильный, святитель Иоасаф был как бы стражем и над душами преступников. Он мудро вразумлял их и наставлял на путь истины. Вот интересные сказания о его мудрых вразумлениях.

В одну из своих поездок в монастырь святитель был остановлен в лесу разбойниками. Увидав, с кем имеют дело, разбойники не хотели причинять зла святителю и стали просить его благословения. Владыка решительно сказал: «не благословлю, не тем вы занимаетесь», и злодеи удалились в лес, не сделав никакого вреда архипастырю. На обратном пути в Белгород один из разбойников, выйдя навстречу святителю, стал коленопреклоненно молить его сжалиться над его молодостью, простить его и взять к себе на работу. Архипастырь принял его послушником в свой монастырь и, определяя на пекарню, сказал: «Ты мне хлеб попеки, а я о твоей душе попекусь». И этот разбойник впоследствии вел примерную жизнь и, выйдя из монастыря, сделался купцом.

Известен святитель Иоасаф и как подвижник-молитвенник. По крайней мере, близкие к нему люди часто заставали его за молитвой. И памятником о его молитвенном подвиге осталась следующая его молитва, которую он советовал произносить всем ночью при часовом ударе колокола: «Буди благословен день и час, воньже Господь мой Иисус Христос мене ради родися, распятие претерпе и смертию пострада. О, Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, в час смерти моея при ими дух раба Твоего, в странствии суща, молитвами Пречистыя Твоея Матери и всех святых Твоих, яко благословен еси во веки веков. Аминь». По свидетельству племянника святитель со слезами умиления готовился к смертному часу.

Проводя все время в трудах и молитве, святитель Иоасаф, как свеча яркая, скоро сгорел. Ему еще не исполнилось и пятидесяти лет, а он уже стал готовиться в иной мир.

Весною 1754 года святитель захотел побывать на своей родине, в Прилуках. Отправляясь сюда, он в последний раз отслужил литургию в Белгородском соборе. Прощаясь с народом и прося у него прощения, он сказал, что живым уже не возвратится в Белгород. А монастырской братии он завещал перед отъездом сделать каменную пристройку— будущее место для его могилы.

Уезжая из Белгорода, святитель еще раз взглянул на город и осенил его. Побывав у своего родителя, посетив затем город Лубны и поклонившись здесь мощам патриарха Афанасия, святитель направился снова к Белгороду. Но, не доехав до своего города, он занемог в селе Грайвороне, где был монастырский домик и церковь. Два месяца не вставал владыка с постели. Он не раз приобщался здесь Святых Тайн, исповедовался и соборовался. 10 декабря 1754 года при солнечном закате закатилось солнце Белгородского края, согревавшее и живившее своим духовным светом всю Белгородскую паству.

Отец святителя Андрей Димитриевич жил в это время в уединении в лесном домике. Узнав о смерти святителя Иоасафа, родственники собрались в домике его отца, не решаясь сообщить ему скорбную весть. Но старец предупредил собравшихся к нему. Он сказал им: «Знаю... умер сын мой... Умер он— умерла с ним и молитва. Я слышал голос, сказавший мне: сын твой— святитель, умер».

В час преставления святителя Иоасафа было видение и одному игумену Исайи, управлявшему Хотьмыжским монастырем, который видел святителя стоявшим у окна и смотревшим на солнце. При этом святитель сказал: «Как ясно это солнце, так я светло предстал престолу Божию».

Почившего святителя облекли в архиерейские одежды.

И когда переносили Белгородского владыку из Грайворона в Белгород, большая толпа бедняков следовала со слезами за его гробом. Эти слезы и показали, кому был особенно дорог почивший. Очевидно, за гробом его следовали все те, кому тайно благотворил он.

После святителя осталось лишь несколько рублей. Он не стяжал себе сокровищ. Хотя он и жил на земле, но все его помыслы были на небе.

Два с половиной месяца тело святителя оставалось непогребенным, так как назначенный для его погребения архиерей был задержан весенним половодьем. И за это время тела святителя не коснулось тление.

Почил в Боге святитель... Но смерть праведника — отрада для живущих на земле, потому что праведник и за пределами гроба не забывает живых.

Не забыл и святитель земных странников.

Как при жизни своей он особенно жалел матерей с детьми, так и по смерти он не оставляет их без своего благодатного заступления. Матери чувствуют это и в скорбях своих о детях прибегают к святителю.

И сколько дивных знамений Божественной помощи детям явлено по молитве святителя! Так, например, в 1880 году у мощей святителя Иоасафа получила исцеление слабоумная девочка Ксения Фоменко. Упав однажды в воду, эта девочка перестала говорить, ноги ее ослабли; рот был у нее перекошен и из него постоянно текла слюна. Мать привела ее к гробнице святителя Божия. И после трех панихид девочка совершенно исцелилась.

Один дворянин Н. И. Дмитриев рассказывает, что лет 15 — 16 назад его четырехлетняя дочь Ольга, всегда хилая, золотушная, заболела скарлатиной. Врачи приговорили ее к смерти. Но отец слезно молился у гробницы святителя или о даровании ей

скорой смерти или выздоровления. И по молитве святителя Иоасафа девочка скоро встала с постели.

Купец из города Курска Дулеев рассказывает, как он, болевший с детства и ходивший на костылях, получил полное исцеление после того, как помолился у гробницы Белгородского святителя.

Жена обер-кондуктора Южных ж. д. Торопова, жившая в Обояни и потом в Белгороде, сообщила о том, как ее семилетний мальчик, не говоривший от рождения, у гробницы святителя Иоасафа получил способность говорить. Теперь этому мальчику 17 лет и он хорошо учится в Белгородском училище.

Помогал и помогает святитель не только детям, но и всем верующим. Так о святителе Иоасафе известно, что он помог одному своему отдаленному потомку освободиться от японского плена. Призвав на помощь святителя Иоасафа, русский офицер ускользнул от вражеских пуль.

И можно было бы написать большую книгу о чудесах святителя.

Совершились эти чудесные знамения до открытия нетленных мощей святителя Иоасафа. Совершаются они и теперь. Так, один очевидец рассказывает, что 6 сентября 1911 года, т.е. на 3-й день после открытия мощей святителя Иоасафа, богомольцы, собравшиеся в Белгороде, с умилением смотрели на одного крестьянина, Павла Павлюченко, который ходил среди толпы и повторял: вижу свет, вижу свет.

Оказалось, что этот крестьянин был слеп с шестилетнего возраста. И теперь он прозрел.

Сердобольные богомольцы вздумали, было, подавать милостыню прозревшему. Но он говорил: "Не надо, не надо... я свет увидел..."

Здесь же получил исцеление глухонемой от рождения мальчик. Приложившись к мощам святителя, он стал говорить и слышать.

И тысячи богомольцев видели совершающиеся в Белгороде чудеса.

Не напрасно же православно-русский народ издавна чтил святителя Иоасафа, как дивный родник божественной благодати.

И несмотря на то, что со дня кончины святителя прошло более полутораста лет, православная Русь не забыла святого архиерея.

Вместе с народом чтили святителя Иоасафа и русские цари благоверные. Так, у гробницы его были Императоры: Александр I Благословенный, Императрица Елизавета Алексеевна (в 1825 г.), Император Николай I и ныне царствующий Император Николай П.

На торжестве открытия мощей, которое было совершено бывшим Московским, ныне Петроградским, архипастырем, митрополитом Владимиром, была благоверная Великая Княгиня Елизавета Федоровна и Великий Князь Константин Константинович.

Так богоугодная жизнь святых угодников объединяет всех узами любви Христовой. И по смерти их не расторгаются эти узы.

Слава святителю,

Правды носителю,

Слава учителю

Мира, любви.

Он — теперь в свете зари воскресенья,

Богом венчанный святой,

Шлет облегченье земного страданья,

Дарует славы небес созерцания,

Полный любви к нам живой.

Слышим мы эту любовь неизменную,

Слышим и песню поем вдохновенную

Ангелу русской земли:

Слава святителю,

Правды носителю,

Слава учителю

Мира, любви.

© Copyright 2008 www.rusdeti.ru

Детство преп. Евфросинии Суздальской
Автор: Е.Поселянин

Родина наша недаром зовется Русью Святой. Исстари с мала до велика русские люди старались жить по-Божьи, служить и угождать Господу, как умели. И государи наши были примерами благочестивой доброй жизни своим подданным. За это многие из них— святые. В Москве, в Архангельском соборе, есть святые мощи благоверного князя Михаила Черниговского. Его замучили татары за то, что он не отрекся от Христа, не принес жертвы идолам. Он был с детства кроткий, ласковый, ко всем участливый. Христа Спасителя нашего он любил всем сердцем.

И вот справедливо подметил наш умный народ: «Яблочко от яблони недалеко падает». Это значит, что дети обыкновенно бывают во многом похожи на своих родителей, что от них они научаются многому. Святому князю Михаилу Господь дал счастие утешаться благочестием дочери своей.

Долгое время князь Михаил и супруга его были бездетны. Это их очень печалило, и они молились Пресвятой Богородице и преподобным Киевским чудотворцам — Антонию и Феодосию Печерским, прося со слезами даровать им дитя. И услышана была их молитва, дана им по вере их дочь.

О рождении маленькой княжны благочестивым родителям возвестила Пресвятая Богородица. Она трижды являлась им с радостной вестью. Назвали новорожденную, как повелела Пресвятая Богородица в видении, Феодулией. Это имя — не русское и значит — раба Божья. Маленькая княжна всем своим поведением оправдывала данное ей имя. Вот она — еще совсем младенец, еще повита в пеленках, а уже постится строго. Если кормилица ее питалась мясом, то она весь день не брала молока от ее груди. Мать-княгиня, видя все это, удивлялась и размышляла, что будет с ее дочерью ненаглядной. В ответ на ее размышления во сне однажды ей было такое видение: сама она на крыльях возлетает к небу и отдает Богу свою дочь.

Пробудившись от сна, княгиня с горячею молитвою благодарила Пресвятую Богородицу за великие Ее милости и благодеяния.

Маленькая княжна подрастала; тихо и кротко она вела себя и училась прекрасно. Отец сам учил ее закону Божьему, читал с нею слово Божье — Библию, а боярин Феодор (он тоже пострадал мученически с князем Михаилом в Орде от татар), который был очень ученым, учил ее другим науками. Так расцветала княжна, как дивный райский цветок. И верно, она была райским цветком: она не только лицом была красива, но и душою. Эта душевная красота, как приятный аромат, разливалась, проявлялась во всех поступках доброй княжны. Все радовались и утешались, глядя на нее. Она с колыбели была святым ребенком и росла доброй и благочестивой. Господь сподобил ее даже видений.

Святая отроковица удостоилась видеть Матерь Божью. Явилась ей Пресвятая Богородица и показала ей, как после смерти блаженствуют радостно праведники и как страшно и мучительно наказываются грешники. С любовью, какой и выразить нельзя, говорила Пресвятая Богородица княжне, что нужно непременно избегать злых, дурных поступков и мыслей и жить по-Божьи, стараться делать одно хорошее, доброе. Потом однажды явился княжне муж, одетый в белые одежды: он велел ей идти с ним и показал ей Киево-Печерский монастырь, показал и тяжелую усердную жизнь там монахов, которую они ведут ради Господа. Крепко, прочно запали в душу Феодулии эти наставления: они были голосом самого неба. И юная подвижница хочет идти в монастырь и жить там по примеру печерских подвижников, как учила ее Сама Пресвятая Богородица.

Княжна Феодулия до конца показала себя рабою Божьей. Когда ей минуло 15 лет, добрые родители заботились о том, как бы ее выдать замуж и нашли ей хорошего жениха — Суздальского князя. Но не к тому лежала душа юной княжны. Ей хотелось быть Христовой невестой*, и она отказывалась исполнить желание отца и матери. И вот снова является ей во сне ее небесная Покровительница Матерь Божья и говорит: «Послушайся родителей, согласись на их желание и поезжай к молодому князю, жениху твоему. Господь сохранит тебя и устроит так, что твое желание исполнится. Когда ты поедешь к жениху, он умрет во время твоего пришествия к нему. Тогда не возвращайся домой, но иди в монастырь». Так и сделала княжна Феодулия и послушно поехала она к жениху своему. В городе Суздаль был (и теперь существует) женский монастырь во имя положения ризы Пресвятой Богородицы. Игумения** этого монастыря, весьма благочестивая, удостоилась такого видения. В монастырь по воздуху приносится величественной и блистающей светлой Женой отроковица, которая летит и спускается в монастырь, и с нею два инока-старца, светлых лицом. Старцы вручают отроковицу игумений и говорят: «Прими эту отроковицу, ибо с нею неотступно пребывает благословение преп. Антония и Феодосия Печерских, как дух пророка Илии на Елисее». А Жена, сопровождавшая отроковицу, прибавила: «Ради нея ты спасешься».

Здесь она стала монахиней и ее назвали при пострижении Евфросинией***. Она проводила строгую жизнь: ходила в худой и грубой одежде, постилась, много молилась. Вместе с тем она старалась и словом утешить, и делом помочь людям. Кому было горько и тяжело, тот приходил к преп. Евфросинии и утешался ее ласковым словом. Господь сподобил преподобную благодати пророчествовать, исцелять болезни и утешать несчастных.

Недолго прожила на свете преп. Евфросиния, всего 38 лет (1212-1250), но каждый день ее жизни был отдан Богу и ближним. Будем и мы стараться не доставлять неприятностей и печалей родителям нашим и всем, с кем приходится жить нам. Как умеем, будем стремиться вести себя так, чтобы приносить им нашу любовь, радовать их, утешать.

* Так трогательно наш благочестивый народ называет тех добрых девушек, которые не хотят идти замуж для того, чтобы жить для одного Господа.

** Игумения — это значит настоятельница, начальница монастыря.

*** Монахи и монахини должны жить по-другому, чем все люди; когда их постригают, им меняют имя.

© Copyright 2008 www.rusdeti.ru

Благодатная отроковица (муч. Василиса)
Автор: Е.Поселянин

«Но, как вы участвуете в Христовых страданиях, радуйтесь, да и в явление славы Его возрадуетесь и вcе торжествуете» (1 Пет. 4, 13).

То было в городе Никомидии, в Малой Азии, в одну теплую южную ночь. Они сидели под сенью старого масличного дерева — муж и жена...

Почему тяжелые думы омрачали ее чело — ее, которая с такой радостью ожидала рождения своего первенца?.. Шепотом они говорили, как приготовиться им к встрече маленького существа, которое будет знаком их благословенной любви. Они говорили также о гонении на их единоверцев.

В то время, в третьем веке по Р. X., жестоко гнали христиан. Что-то будет с их будущим малюткой, будет ли он храбрый воин Христов, будет ли она невеста Его? — думали они...

«Да будет Его святая воля»,- сказали они и, держась за руки, очами, полными слез, взирали на звездное небо. Взглядом своим они как бы молили Творца: «Яви светлое Лицо Твое рабам Твоим, спаси нас милостию Твоею» (Пс. 30, 17).

Шли годы... Маленькой Василисе уже девятый год. Она бегает по саду, срывает ароматные цветочки и поет вместе с птичками: «Вы поете и летаете, а я пою псалмы и полечу к ангелам на небо, увижу Спасителя, — подумайте, птички мои милые!» И сплетши себе венок из белых роз и душистого жасмина, она надела его на свои золотистые кудри и, торжествующе улыбаясь, поднялась на цыпочки, чтобы казаться большой, и сказала: «Я невеста Христова»! Лучи солнца озарили ее...

Свершилось то, чего ее добрые родители так боялись. Маленькую Василису взяли злые язычники и привели невинное дитя к Никомидийскому правителю Александру.

— Посмотри, теперь дети уже стали верить Христу, — сказали они.

Удивился правитель: разве возможно, чтобы такое маленькое существо верило во что-нибудь? и начал он ее ласкать, обещая игрушек. «Только забудь Твоего Бога, к чему Он тебе»,— прибавил он. Но она не колебалась и не хотела поклониться языческим богам.

Властелин страшно раздражился ее упрямством и приказал ее бить по лицу, но, заметив ее смиренную терпеливость, он велел ее раздеть донага и беспощадно стегать розгами; однако ни одного стона, ни слова упрека не вырвалось из уст ее; она только тихо шептала свои любимые псалмы: «Господи, свет мой и спасение мое: кого мне бояться?! (Пс. 26, 1). И ее лучистые детские очи смотрели твердо и ласково на тех, кто ее мучил. Она вспомнила Сына Божия, Который невинно страдал за всех и за нее. А она — она Его невеста — слезы умиления и любви к Нему тихо катились по ее щекам.

Александр все больше и больше ожесточался, видя, как эта маленькая девочка остается спокойной. И злой дух внушил ему, чтобы он приказал зажечь костер в надежде, что она побоится жестоких мук; но она стояла и шептала: «Господь за меня — не устрашусь: что сделает мне человек»? (Пс. 117, 6). Тогда от злости закричал грозный язычник: «Разожгите печь и бросьте ее туда, чтобы мне больше ее не видеть».

Осенив себя крестным знамением, Василиса твердо вошла в печь. Толпа, которая окружала это дикое зрелище, стонала, матери плакали, прижимая к себе своих детей... И о, чудо!— Василиса стояла, как белая лилия— и огненное пламя теряло свою силу. С ней свершилось то, что в библейские времена пережили три отрока — Анания, Азария и Мисаил в пещи Вавилонской. Между ними тогда был виден Ангел. Душа невинного ребенка тоже чуяла близость Ангелов. «Обнажи мечь и прегради путь преследующих меня; скажи душе моей: Я спасение твое. Ангел Господень да прогоняет их» (Пс. 34, 3 — 5). Ангел ее Хранитель с крестом в руке укреплял ее веру и охранял ее от пламени, Архистратиг Михаил, осеняя ее крестным знамением, отгонял от нее злых духов и мечом отстранял пламя; Архангел Рафаил — светлый целитель, освежал ее водой райских источников.

С рожденья Ангел наш хранитель

К пути спасенья нас ведет,

И наш Божественный Учитель

У тихой пристани нас ждет.

Борцов за веру покровитель,

Архангел Божий Михаил,

Злых духов грозный Победитель,

Начальник всех Небесных Сил.

Ослабших телом укрепитель,

Архангел врач свет-Рафаил,

Тобой всегда Христос Спаситель

Людские недуги целил.

В страданьях, мученица-дева,

Господь да даст тебе венец,

И светлых Ангелов напевы

Прославят дивный Твой конец.



Ослепленный злостью, правитель не мог понять этого чуда; единственно, что он понимал — это то, что Василиса сильнее его и он не знал, чем ее устрашить. Еще раз он выдумал новую пытку. Привели двух голодных львов в надежде, что они растерзают юную мученицу; но святое дитя осенило себя крестным знамением и не ожидало от них смерти. Они — Божий созданья, а она так любила всех животных, разве они не почувствуют этого?.. И о, диво, царь животных облизал ее ноги и руки, а Василиса своими ручонками приласкала его. «Господь прославляет смиренных спасением. Да торжествуют святые во славе» (Пс. 149, 4 — 5). О, чудо чудес! Кто это еще приближается к невесте Христовой — святой мученице?.. То— правитель Александр. Перед ней он опускается на колени и, рыдая, с глубоким раскаянием, умоляет простить его и ввести на путь спасения к ее Божественному Учителю и Богу.

17 веков прошли, и мы все, грешные, обращаемся к юной святой, как к сильной ходатаице пред Богом. Да дарует она всем нам желание подражать ее вере и любви и глубокому смирению.

Правитель Александр принял христианство под руководством епископа Антонина. Глубокое покаяние омыло его жестокие грехи и он вскоре скончался. Святая Василиса немного пережила своего бывшего мучителя. После его погребения она вышла из города и, отдохнув немного по дороге, чудесным образом извела из камня воду; с тихой радостной молитвой почерпнула она этой святой воды и, испив ее, отошла в вечность. Близ этого места ее и похоронил епископ Антонин.

«Тайны открываются смиренным.— Бог смиренными прославляется» (Сир. 3, 19 — 20).

Память мученицы Вассы 3-го сентября (Ред.).

Из детских воспоминаний о преподобном Серафиме Саровском
Автор: Н.Аксакова

Что смотреть ходили вы в пустыню? Трость ли ветром колеблемую?.. (Ев. от Луки 7, 24)

Не могу теперь вспомнить, за дальностью времени, ближайших причин, побудивших отца моего и мать сняться с гнезда своего в Нижнем Новгороде и отправиться в Муромские леса, забрав с собою всю громадную семью, от старших подростков до младенца у груди матери, и чуть ли не всю дворню,— одним словом, по тогдашнему выражению,— чадцев и домочадцев, весь дом свой...

Шло и ехало большинство паломников ради выполнения обета, данного в ту или другую трудную минуту жизни.

А благодарить было за что в те далекие времена. Еще свежи были в памяти каждого ужасы Двенадцатого года. Не мало было дано обетов в эту страшную годину и бедными и богатыми людьми. Затем пошли радости освобождения, ликования и торжества неслыханных побед. Подъема общественного духа достало более чем на десятки лет. А где подъем духа — там и влечение к подвигу.

Но вот... незадолго до описываемых событий над страной стряслась новая общественная беда: случился первый, грозный натиск неведомой до тех пор азиатской гостьи — холеры. И что ж? — Те же люди того же самого поколения, которые при нашествии иноплеменника сплотились дружным отпором как один человек, глубоко прочувствовав общую солидарность перед общей всем бедой,— теперь поспешили стушеваться, укрыться каждый в свою нору. Страх за себя, за себя лично охватил каждого. Люди смотрели зверем на прохожего, ограждая жилье свое кострами и куревом. Человек опрометью перебегал через улицу, завидев человека вдалеке. Проезжий в страхе заезжал с возом своим в сугроб только бы не дохнуть ему зараженным, может быть, дыханием встречного.

Но к счастью сократились и эти дни.

Снялись карантинные заставы, снова стала скатертью дорога по всей шири и глади нашей земли.

Народ снова хлынул по всем местам привольного богомолья. Вот в это-то самое время мне с сестрами и братьями (теперь уже давно покойными) привелось застать отшельника Муромских лесов в самый разгар его подвижнических работ.

Живо помню прелесть привалов у лесной опушки с кострами около ручья или над колдобиной в лесу с самоварами под тенью дерев,— со всем раздольем полуцыганского кочевья...

Помню ночевки в громадных селах зажиточного края: в просторной, недавно срубленной избе, сладко засыпалось под жужжанье бабьих веретен... Смотришь спросонья — а бабы все прядут,— молча прядут они далеко за полночь. Седая свекровь то присаживается, то снова встает, мерными, как маятник, движениями вставляя лучину за лучиной в высокий светец... А с высоты светца сыплются искры брызгами, огненным дождем придавая молчаливому труду крестьянок в ночной тиши что-то фантастическое, сказочное.

После каждого ночлега, после каждого привала все длиннее и длиннее становился поезд Саровских богомольцев. Люди любили в те времена держаться вместе, подъезжая к небезопасной тогда местности Муромского бора.

Помню как по сыпучим пескам большой дороги медленно и грузно тянулась вереница наших экипажей, огибая опушку грозного хвойного леса. Ехали мы на долгих... Так назывались поездки на своих лошадях с остановками для кормления и ночлегов. К хвосту поезда одна за другой примыкали крестьянские телеги; пешие богомольцы усердно месили ногами сыпучий песок, только бы не отстать им и не лишиться охраны поезда. Изредка раздавался ружейный выстрел: это тешился старый, пленный турок, когда-то вывезенный дедом. Теперь он в качестве не то буфетчика, не то домоправителя, важно восседал на широких козлах бабушкиного дормеза, приговаривая после каждого выстрела что-нибудь вроде: «А пущай их пужаются там в лесу». Общего вида Саровской обители при въезде что-то не могу припомнить. Дело было, вероятно, к вечеру и мы, дети, вздремнули, прикорнув на колени старших.

При входе в длинную, низкую со сводами монастырскую трапезу нас, детей, охватила легкая дрожь, не то от сырости каменного здания, не то просто от страха. В самой середине трапезы монах, стоя за аналоем, читал жития святых. Почетные гости сидели в глубоком молчании за длинным столом направо. Лениво кушали «почетные», брезгливо черпая деревянными ложками из непривычной для них общей чаши. Крестьяне за другим столом налево усердно хлебали вкусную монастырскую пищу. Те и другие молчали. Под тускло освещенными сводами раздавался только монотонный голос чтеца, да сдержанное шарканье по каменному полу туфель служек, разносивших кушанье в деревянных чашках и на деревянных же лотках.

В эту ночь нас, детей, не будили к заутрене и попали мы лишь к обедне. Отца Серафима у служб не было, и народ прямо из церкви повалил к тому корпусу, в котором находился монастырский приют отшельника. К богомольцам примкнула и наша семья. Долго шли мы под сводами нескончаемых, как мне тогда казалось, темных переходов. Монах со свечей шел впереди. «Здесь»,— сказал он и, отвязав ключ от пояса, отпер им замок, висевший у низенькой узкой двери, вделанной вглубь толстой каменной стены. Нагнувшись к двери, старики проговорили обычное в монастырях приветствие: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас».— Но ответного «Аминь», как приглашения войти, не последовало. «Попробуйте сами, не откликнется ли кому из вас»,— сказал старик вожатый, обращаясь к богомольцам. Обычный возглас у закрытой двери повторил и отец мой и другие,— пробовали женщины и дети... «Что вам, Алексей Нефедович»,— робко пригласила мать высокого господина в отставном гусарском мундире, человека еще молодого по гибкости стана и блеску черных глубоких глаз,— старца же по седине в усах и по морщинам, бороздившим высокий лоб. Алексей Нефедович Прокудин, сосед моего дяди по имению, известный своею благотворительностью, которую он простирал до того, что роздал бедным все свое имущество, быстро прошел к двери, нагнулся к ней и с уверенностью друга дома, с улыбкой уже готового привета на лице мягко проговорил знакомым нам грудным тенором: «Господи Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй нас». И на его симпатичный голос не послышалось однако ответа из-за закрытой двери. «Коли вам, Алексей Нефедович не ответил, стало быть Старца-то и в келлии нет. Идти, разве, понаведаться под окном не выскочил ли он, как послышался грохот нашего поезда на дворе».— Мы вышли за седеньким вожатым из коридора, другим уже более коротким путем. Обогнув за ним угол корпуса, мы очутились на небольшой площадке, под самым окном отца Серафима. На площадке этой между двумя древними могилами действительно оказались следы от двух, обутых в рабочие лапти, ног. «Убег»,— озабоченно проговорил седенький монашек, смущенно поворачивая в руках ненужный теперь ключ от опустевшей келлии.

«Эхма»,— глубоко вздохнул он, смиренно возвращаясь к делу своего послушания, как вожатого богомольцев по монастырской святыне. Толпа их между тем уже теснилась около стоявшей поодаль древней могилы с чугунным гробиком поверх земли вместо памятника. Кто, крестясь, прикладывался к холодному чугуну, кто сгребал из-под гробницы сыпучий песок в угол шейного платка... Три раза перекрестившись, монах поклонился перед древней могилой до самой земли. До земли же за ним поклонился и весь народ. «Отец наш Марк,— начал инок свой обычный монастырский сказ.— Отец наш Марк спасался в этих самых лесах, когда еще только обстраивалась впервой эта обитель наша. Супостаты, лесные грабители, окаянные не раз калечили его в бору, выпытывая от него место, где зарыты будто бы монастырские сокровища и, наконец, с досады вырвали у него язык. Десятками лет жил затем мученик в бору нашем уже невольным молчальником. И вот за все терпение его при жизни дает теперь Господь гробнице его чудодейственную силу. Как вы знаете, много уже чудес творилось над этой могилой,— а мы, недостойные его братья, поем здесь панихиды, выжидая, когда Богу угодно будет явить из-под спуда его святые мощи».

Толпа богомольцев почтительно расступилась, прервав речь монаха: шел сам игумен с певчими служить обычную воскресную панихиду над могилой давно усопшего брата.

После панихиды отец игумен благословил нас, богомольцев, отыскивать отца Серафима в бору: «Далеко ему не уйти,— утешал игумен,— ведь он, как и отец наш Марк, сильно калечен на своем веку. Сами увидите: где рука, где нога, а на плечике горб. Медведь ли его ломал... люди ли били... ведь он — что младенец — не скажет. А все вряд ли вам отыскать его в бору. В кусты спрячется, в траву заляжет. Разве сам откликнется на детские голоса. Забирайте детей-то побольше, да чтоб наперед вас шли». «Непременно бы впереди бегли»! — кричал еще игумен вослед уже двинувшейся к лесу толпе.

Весело было сначала бежать нам одним, совсем одним, без присмотра и без надзора, бежать по мягкому, бархатному слою сыпучего песка. Нам, городским детям, то и дело приходилось останавливаться, чтобы вытрясти мелкий белый песок из той или другой прорезной (модной в то время) туфельки. Деревенские же босоножки, подсмеиваясь, кричали нам на ходу: «Чего не разуетесь... легче будет». Лес же становился все гуще и рослее. Нас все более и более охватывало лесной сыростью, лесным затишьем, и терпким непривычным запахом смолы. Под высокими сводами громадных елей стало совсем темно... И деревенским и городским сделалось жутко в мрачном бору. Хотелось плакать...

По счастью, где-то вдалеке блеснул, засветился солнечный луч между иглистыми ветвями... Мы ободрились, побежали на мелькнувший вдалеке просвет, и скоро все врассыпную выбежали на зеленую, облитую солнцем поляну.

Смотрим — около корней отдельно стоящей на полянке ели работает пригнувшись чуть ли не к самой земле низенький, худенький старец, проворно подрезая серпом высокую лесную траву. Серп же так и сверкает на солнечном припеке. Заслышав шорох в лесу, старичок быстро поднялся, насторожив ухо к стороне монастыря и затем точно вспугнутый заяц проворно шарахнулся к чаще леса. Но он не успел добежать, запыхался, робко оглянувшись, юркнул в густую траву недорезанной им куртины и скрылся у нас из виду. Тут только вспомнился нам родительский наказ при входе в бор, и мы чуть ли не в двадцать голосов дружно крикнули: «Отец Серафим! Отец Серафим!»

Случилось как раз то, на что надеялись монастырские богомольцы: заслышав неподалеку от себя звук детских голосов, отец Серафим не выдержал своей засады и старческая голова его показалась из-за высоких стеблей лесной травы. Приложив палец к губам, он умильно поглядывал на нас, как бы упрашивая ребяток не выдавать его старшим, шаги которых уже слышались в лесу.

Смоченные трудовым потом желтоватые волосы пустынника мягкими прядями лежали на высоком лбу; искусанное лесной мошкарой лицо его пестрело запекшимися в морщинах каплями крови. Непригляден был вид лесного отшельника. А между тем, когда, протопав к нам дорожку через всю траву, он, опустившись на траву, поманил нас к себе, крошка наша Лиза, первая бросилась старичку на шею, прильнув нежным лицом к его плечу, покрытому рубищем. «Сокровища, сокровища»,— приговаривал он едва слышным шепотом, прижимая каждого из нас к своей худенькой груди. Мы обнимали Старца, а между тем замешавшийся в толпу детей подросток, пастушок Сёма, бежал со всех ног обратно к стороне монастыря, зычно выкрикивая: «Здесь, сюда. Вот он... Вот отец Серафим. Сю-ю-да-а!» Нам стало стыдно. Чем-то вроде предательства показалось нам и выкрикивания наши и наши объятия. Еще стыднее стало нам, когда две мощные запыхавшиеся фигуры, не помню мужчин или женщин, подхватили Старца под локотки и повели к высыпавшей уже из лесу куче народа. Опомнившись, мы бросились вдогонку за отцом Серафимом... Опередив своих непрошенных вожатых, он шел теперь один, слегка прихрамывая, к своей хибарке над ручьем. Подойдя к ней, он оборотился лицом к поджидавшим его богомольцам. Их было очень много. «Нечем мне угостить вас здесь, милые»,— проговорил он мягким сконфуженным тоном домохозяина, застигнутого врасплох среди разгара рабочего дня.— «А вот деток — пожалуй, полакомить можно»,— вспомнил он, как бы обрадовавшись собственной догадке. И затем, обратившись к подростку, брату нашему, сказал: «Вот у меня там грядки с луком. Видишь. Собери всех деток, нарежь им лучку, — накорми их лучком и напой хорошенько водой из ручья». Мы побежали вприпрыжку исполнять приказание отца Серафима и засели между грядками на корточках. Луку, разумеется, никто не тронул. Все мы, залегши в траве, смотрели из-за нее на старичка, так крепко прижавшего нас к груди своей. Получив его благословение, все стали поодаль почтительным полукругом и так же, как и мы, смотрели издали на того, кого пришли посмотреть и послушать.

Много было тут лиц, опечаленных недавним горем — большинство крестьянок повязано было в знак траура белыми платками. Дочь старой няни нашей, недавно умершей от холеры, тихо плакала, закрыв лицо передником.

«Чума тогда — теперь холера»,— медленно проговорил пустынник как будто припоминая про себя что-то давно-давно минувшее.

«Смотрите,— громко сказал он,— вот там ребятишки срежут лук — не останется от него поверх земли ничего... Но он подымется, вырастет сильнее и крепче прежнего... Так и наши покойнички,— и чумные, и холерные... и все восстанут лучше, краше прежнего. Они воскреснут. Воскреснут. Воскреснут, все до единого...»

Не к язычникам обращался пустынник с вестью о воскресении. Все тут стоявшие твердили смолоду «о жизни будущего века». Все менялись радостным приветствием в Светлый день. А между тем это громкое «Воскреснут. Воскреснут», провозглашенное в глухом бору, устами так мало говорившими в течение жизни, пронеслось над поляной как заверение в чем-то несомненном, близком.

Стоя перед дверью лесной своей хижинки, в которой нельзя было ни стать ни лечь, Старец тихо крестился, продолжая свою молитву, свое немолчное молитвословие... Люди не мешали ему, как не мешали непрестанной его беседе с Богом ни работа топором, ни сенокос, ни жар, ни холод, ни ночь, ни день.

Молился и народ.

Над смолкнувшей поляной как будто тихий Ангел пролетел.

Отделясь от богомольцев и впереди всех стояло хорошо знакомое нам грозное, гордое существо — госпожа Зорина, далекая родственница моего отца. За ней толпился целый штат женской прислуги, одетой так же, как и она сама, в черное с белыми платками на голове. Старуху поддерживали под оба локотка две не то белицы, не то клирошанки в бархатных остроконечных шапочках. Наскучив торжественным затишьем лесной поляны с ее молящимся народом, старая барыня проворчала, обращаясь ко двору своему: «Молиться успеем и дома. Приехала высказаться и выскажусь». И, подтолкнув в обе стороны своих приближенных, она выплыла с ними обеими на самую середину полукруга.

«Отец Серафим, отец Серафим! — громко позвала она отшельника.— Как вы мне посоветуете? Вот я, генеральша Зорина, вдовею тридцатый год. Пятнадцать лет проживаю, может слыхали, при монастыре со всеми этими своими. За все это время соблюдаю середы и пятницы; теперь задумала по недельничать — так что вы на это скажете. Как посоветуете, Отец Серафим?»

Если бы стая грачей низко пролетела, каркая, над толпою богомольцев, то не больше огорошили бы нас крикливые птицы, чем этот назойливый запрос госпожи Зориной, внезапно прервавший общее настроение.

И отец Серафим, как бы озадаченный, заморгал на нее своими добренькими глазками: «Я что-то не совсем понял тебя,— проговорил он, и затем, подумав немного, прибавил.— Ежели ты это насчет еды, то вот что я тебе скажу: как случится замолишься, забудешь об еде — ну и не ешь, не ешь день, не ешь два — а там, как проголодаешься, ослабеешь, так возьми да и поешь немного».

Улыбку умиления вызвало на всех лицах это, мудрое решение вопроса, сделанное свековавшим в лишениях отшельником. Старая же чванливая ревнительница поста как-то неловко попятилась вместе со своими придворными, проворно укрывшись с ними в толпе своих. А между тем богомольцы ослабели, стоя на солнечной припеке. Тело каждого входило в свои права, требовало пищи, отдыха.

Отец Серафим поманил к себе Прокудина рукой: «Скажи им,— сказал он,— сделай милость, скажи всем, чтоб напились скорей из этого там родника. В нем вода хорошая. А завтра я буду в монастыре. Непременно буду».

Когда же все утолив жажду, оглянулись, отца Серафима уже не было на пригорке перед хибаркой его, в которой ни стать ни лечь. Только вдали за кустами шуршал серп, срезая сухую лесную траву. В обратный к монастырю путь мы шли уже одни, семьей своей, соображаясь с усталой походкой бабушки, матери моего отца. С нами был только Алексей Нефедович, да длинный ряд домочадцев тянулся на некотором расстоянии позади. Толпы богомольцев уже вступали в монастырские ворота, когда мы все еще не выходили из широкого прохладного просека, в конце которого виднелись вдалеке главы монастырского собора.

Отец тихо запел, что он всегда делывал, когда был между своими, и ему было хорошо на душе; запели, как всегда, и обе старшие сестры и брат подросток своим ангельским еще полудетским голосом, подтягивал им глубокий тенор Прокудина. Отделившись от прочей прислуги, двинулись стороной Семен и Василий, обычные басы наших семейных песен, и скромный, но стройный хор огласил высокие своды просека: «Тебе поем. Тебе благословим, Тебе благодарим и молимся. Боже наш. Боже наш. Боже наш...» Звуки последнего «Боже наш» еще замирали в вышине, когда мы тихо выступали на монастырскую поляну. А между тем кроткий облик лесного Старца невольно носился перед глазами поющих. Сестренка моя, Лиза, та самая, которую так обнимал Отец Серафим, называя ее сокровищем,— сестренка моя крепко держалась за меня обеими руками. При выходе из лесной темноты она сжала мою руку и, взглянув мне вопросительно в лицо, проговорила: «Ведь отец Серафим только кажется старичком, на самом деле он такое же дитя, как ты, да я. Не правда ли, Надя?»

Много с тех пор в продолжение следующих семидесяти лет моей жизни видала я и умных, и добрых, и мудрых глаз, много видала и очей, полных горячей искренней привязанности, но никогда с тех пор не видала я таких детски ясных, старчески прекрасных глаз, как те, которые в это утро так умильно смотрели на нас из высоких стеблей лесной травы. В них было целое откровение любви... Улыбку же, покрывшую это морщинистое изнуренное лицо могу сравнить разве только с улыбкой спящего новорожденного, когда, по словам нянек, его еще тешат во сне недавние товарищи — Ангелы. На всю жизнь памятны остались мне саженки мелких дров вперемежку с копнами сена, виденные мной в раннем детстве моем на лесной прогалине, подле дремучего леса посреди гигантских сосен, как будто стороживших этот бедный, непосильный труд хилого телом, но сильного Божией помощью отшельника. С раннего утра следующего дня отец Серафим, согласно своему обещанию, оказался уже в монастыре.

Нас, паломников, он встретил, как радушный домохозяин встречает приглашенных им гостей, в открытых дверях внутренней своей келлии. Пребывания в пустыне не видно было на нем и следа: желтовато-седые волосы были гладко причесаны, в глубоких морщинах не заметно было крови от укушения лесных комаров; белоснежная полотняная рубаха заменяла заношенную сермягу; вся его особа была как бы выражением слов Спасителя: «Когда постишься, помажь главу твою и умой лицо твое, чтобы явиться постящимся не перед людьми, но перед Отцом твоим, Который втайне, и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно». Лицо отшельника было радостное, келлия была заставлена мешками, набитыми сухарями из просфор. Свободным оставалось только место перед иконами для коленопреклонения и молитвы. Рядом со старым монахом стоял такой же мешок с сухарями, но открытый. Отец Серафим раздавал из него по пригорошне каждому подходящему к нему паломнику, приговаривая: «Кушайте, кушайте светики мои. Видите, какое у нас тут обилие». Покончив с этой раздачей и благословив последнего подходящего, старик отступил на полшага назад и поклонившись глубоко на обе стороны промолвил: «Простите мне, отцы и братья, в чем согрешил против вас словом, делом или помышлением» (отец Серафим шел в этот вечер на исповедь у общего для всех монастырского духовника). Затем он выпрямился и, осенив всех присутствующих широким иерейским крестом, прибавил торжественно: «Господь да простит и помилует всех вас».

Так закончилось наше второе свидание с преподобным Старцем. Как мы провели остаток этого дня не помню, но зато тем более ярко сохранился в моей памяти третий и последний день нашего пребывания в Саровской пустыни. Исповедавшись, как я говорила, накануне, отец Серафим в этот день служил как иерей обедню в небольшой церкви. Размер ее позволял только немногим из паломников присутствовать при Богослужении.

Вспомнив о нас, не попавших в храм, Преподобный выслал послушника сказать, что он выйдет к нам с крестом после Богослужения.

Все мы, богатые и бедные, ожидали его, толпясь около церковной паперти. Когда он показался в церковных дверях, глаза всех были устремлены на него. На этот раз был он в полном монашеском облачении и в служебной епитрахили. Высокий лоб его и все черты его подвижного лица сияли радостью человека, достойно вкусившего Тела и Крови Христовых; в глазах его, больших и голубых, горел блеск ума и мысли. Он медленно сходил со ступенек паперти и несмотря на прихрамывание и горб на плече, казался и был величаво прекрасен. Впереди всей нашей толпы оказался в это время знакомый немецкий студент, только что приехавший к нам из Дерпта. Его рослая, красивая фигура и любопытство, с которым он смотрел на то, что ему казалось русской странной церемонией, не могли не привлечь внимание отшельника и он ему первому подал крест. Книрим, так звали молодого немца, не понимая, что от него требуется, схватился за крест рукою и притом рукою в черной перчатке. «Перчатка»,— укоризненно заметил Старец. Немец же только окончательно сконфузился. Отец Серафим отступил тогда шага на два назад и заговорил:

«А знаете ли вы, что такое крест? Понимаете ли вы значение креста Господня?» — и красноречивым потоком полилась звучная, стройная речь из уст вдохновенного монаха...

Ежели бы и доставало у меня памяти, чтобы сохранить за все эти годы слова отшельника, то и тогда не могла бы я занести импровизированную эту проповедь в свои воспоминания. Я в то время не была в состоянии уразуметь ее. В то время мне не могло быть более десяти лет.

Но что могло тогда понимать, видеть и слышать дитя, того не изгладили из памяти моей десятки годов прожитой с тех пор жизни. Не забыть мне этого ясного взора, вдохновенного в эту минуту мудростью свыше, не забыть внезапно преобразившегося лица дровосека Муромских лесов. Живо помню звуки голоса, говорившего «как власть имеющий» малому стаду собравшихся в Сарове богомольцев. Помню сочувственный блеск в черных очах Прокудина, помню старую бабку свою, смиренно стоявшую перед отшельником, «аки губа напоемая». Помню юношеский восторг, разгоравшийся в глазах меньшего дяди. Его заметил проповедник и слегка, нагнувшись к дяде сказал: «Есть у тебя деньги?» Дядя бросился было разыскивать в карманах бумажник. Но отшельник остановил его тихим движением руки: «Нет, не теперь,— сказал он.— Раздавай всегда — везде». И с этими словами протянул к нему первому крест. И покойный дядя мой не «отошел скорбяй», как это было с богатым юношей Писания...

Мы торопились выехать в обратный путь. Запоздали мы немного, и нам не пришлось выбраться засветло из окраины сыпучих песков, огибающих все еще страшный по слухам дремучий Саровский бор. Пешие паломники, между которыми, как всегда, было много хилых, слабых от старости, женщин и детей уже ушли вперед. На монастырском дворе то и дело слышался грохот отъезжавших экипажей более состоятельных богомольцев.

И наши лошади стояли уже у крыльца гостиницы. Сытые кони наши били оземь копытами, поторапливая своим нетерпением прислугу, разносившую по экипажам дорожную нашу кладь. К Алексею Нефедовичу, ехавшему верхом и заносившему уже ногу в стремя, подошел старый монастырский служка. «Еще утресь,— сказал он,— Отец Серафим, выходя из церкви, изволил шепнуть мне мимоходом свой наказ, чтобы вы, Алексей Нефедович, не отъезжали вечером, не повидавшись с ним еще раз». «Проститься хочет старый друг, отец мой духовный,— заметил на это Прокудин и, оборотившись к нам, промолвил.— Идите за мной и вы все».

И вот вся наша семья с отставным гусаром во главе, снова потянулась по длинным коридорам монастырского корпуса.

Дверь в прихожую отшельника была открыта настежь как бы приглашая войти. Мы разместились молча вдоль стены длинной и узкой комнаты, насупротив дверей внутренней келлии.

Последний, замиравший луч заходившего солнца падал на выдолбленный из дубового кряжа гроб, уже десятками лет стоявший тут в углу на двух поперечных скамьях. Прислоненная к стене, стояла наготове и гробовая крышка... Дверь келлии беззвучно и медленно отворилась. Неслышными шагами подошел старец к гробу. Бледно было его бескровное теперь лицо, глаза смотрели куда-то вдаль, как будто сосредоточенно взглядываясь во что-то невидимое, занявшее всю душу, весь внутренний строй человека. В руке его дрожало пламя поверх пучка зажженных восковых свечей. Налепив четыре свечи на окраинах гроба, он поманил к себе Прокудина и затем пристально и грустно глянул ему в глаза. Перекрестив дубовый гроб широким пастырским крестом, он глухо, но торжественно проговорил: «В Покров». Слово святого Старца было понято как самим Прокудиным, так и окружающими как предсказание его, Прокудина, кончины. Под потрясающим впечатлением этого предсказания покинули мы Саровскую обитель.

Более не довелось мне в жизни видеть преподобного Серафима. Чуть ли не в следующем (1833) году иноки нашли его в своей келлии усопшим на коленях во время молитвы.

Но, конечно, в семье нашей не было долго конца разговорам об обаятельной личности великого подвижника и мирного апостола труда, а ныне прославляемого Церковью Чудотворца. Мне остается рассказать, как сбылось слышанное мною прорицание батюшки отца Серафима, а сбылось оно в том же году.

Наступил праздник Покрова Богородицы. Что сделалось в этот день с нашим Нижним, всегда таким спокойным, когда с него сбывает ярмарочная суматоха и он засыпает на всю зиму, как бы мертвым сном. Четверня за четверней несется мимо нашего дома на конце Малой Покровки. Кажется всякий, имеющий экипаж, дал себе слово проехаться по этой улице, поворотить направо и остановиться перед большим белым домом баронессы Моренгейм. Здесь в эту зиму квартировал А. Н. Прокудин. Он сегодня приобщался Святых Таин и «весь город» ехал сюда, чтобы его поздравить. И наши все старшие отправились туда же. Лошадей, разумеется, не запрягали, так как из окон нашей гостиной видны были наискось окна дома Моренгейм. Нас меньших, меня и сестренку, оставили под охраной мадам Оливейра, старушки испанки, которую Прокудин отыскал где-то в трущобах Москвы умирающей от голода и нужды и привез в дом моей матери, чтобы она ее выходила и откормила, пока священник, отец Павел будет ее обучать догматам и обрядам нашей веры.

Пламенным желанием испанки было уже теперь постричься в монахини в лежащий неподалеку девичий монастырь. Сидя в этот памятный день с нами, девочками, и работая свое нескончаемое, штучное одеяло, бедная иностранка посматривала на свои дряхлые, худые ручки и вздыхала, думая, вероятно, когда-то они пополнеют. Но вот, тщательно сложив свою работу, она сказала нам: «Не пойти ли нам тоже с вами прогуляться до дома Моренгейма. В дом мы с вами, разумеется, не войдем, но мы можем уловить минуту, когда мой благодетель выйдет на балкон, чтоб поклониться ему и поздравить его». Мы собрались в одну минуту и, завернув за угол, стали медленно прохаживаться перед домом, где уже гуляли другие дети, кто с гувернанткой, а кто и с нянькой. На колокольне ближней церкви пробило два часа. Стеклянная дверь на балкон Моренгейма зашевелилась, но когда она открылась, то из нее вышел не хозяин дома, а только общий всему Нижнему врач и друг Линдегрин. Робко подошла к решетке испанка, спрашивая: «Что наш Прокудин?» «Что Ваш Прокудин? — ответил доктор.— Он здоровее всех нас и, вероятно, доживет до ста лет. Теперь прохаживается себе по комнатам своим бодрым шагом, угощая своих гостей рассказами о делах Спасителя на земле, и так рассказывает, что всякому кажется, будто бы он слышит это в первый раз. Желая совершенно убедиться в его здоровье, я выдумал какой-то глупый анекдот, где, приходилось щупать пульс у каждого из гостей. Я пощупал пульс у толстого господина Смирнова и у старой мадам Погуляевой, и пульс того, который, по предсказанию, должен был скончаться в этот день, оказался ровнее и крепче всех. Извольте после этого верить предсказанию». И добрый немец, повернувшись на одной ножке, почтительно поклонился испанке, послал каждой из нас по воздушному поцелую и ушел обратно за стеклянную дверь.

На колокольне пробило половина третьего. Вдруг стеклянная дверь наверху распахнулась и сбежал опрометью по ступеням бледный, как смерть лакей; он кричал: «Умирает, меня послали за духовником!» Но как ни близка была церковь и как ни спешил отец Павел, все же ему пришлось дочитать отходную над усопшим, над холодеющим уже трупом того, кого бедные и богатые называли другом нищих и убогих. Умирая, он опустился на кресло, прильнув головой к его высокой спинке. Правильные благородные черты лица отставного гусара были совершенно спокойны. Казалось это младенец, тихо уснувший на коленях матери.

«Преставился»,— громко сказал седовласый пономарь, стоявший с кадилом в руках.

«Да,— прибавил священник, утирая крупную слезу с щеки.— И теперь он там, откуда же отбеже и печаль и болезнь и воздыхание». Врачи не обнаружили в скончавшемся никакой болезни и не отыскали никаких признаков приближающейся смерти. Может статься в Нижнем или в окрестностях Сарова найдется кто-либо, еще помнящий смерть Прокудина, этого человека, горячо любившего Бога и ближних. Он, вероятно, подтвердит мои воспоминания. Помнят ли в Сарове или нет прорицательное слово, сказанное отшельником своему другу и ученику, ввиду издавна приготовленного им для себя гроба? — Не знаю. Во всяком случае оно сбылось.

© Copyright 2008 www.rusdeti.ru

Преподобномученица великая книягиня Елизавета Федоровна
Автор: Елена Григорьева

ДЕТСТВО И ЮНОСТЬ.

В детстве Елизавета любила играть в больницу. Она рассаживала на кукольные диванчики своих кукол и начинала прием. Младшие сестры послушно выполняли ее поручения: накладывали повязки, давали лекарства. Елизавета относилась к делу со всей серьезностью. Ее мать—принцесса Алиса—часто навещала больных в домах инвалидов и всегда брала детей с собой. «Господь благословил труд и бедность, — говорила она,—но более всего любовь и сострадание к ближним».

Елизавета была второй дочерью в семье великого герцога Гессен-Дармштадтского Людвига IV и принцессы Алисы, но с детства привыкла все делать сама. Мать приучила детей (а их было семеро!) убирать постели и топить камин, наводить порядок в комнатах и складывать одежду. Она знала об увлечениях своих детей и старалась развивать их таланты.

Елизавета очень любила цветы. Она привозила больным огромные букеты и, поставив их в воду, говорила: «Теперь вы обязательно поправитесь!». Ей казалось, что красота и благоухание цветов помогает переносить боль. Вскоре у Елизаветы появились мольберт, кисти и краски. Свой первый рисунок—фиалки в вазе—она подарила матери. У девочки оказался отменный живописный дар, а любовь к цветам она сохранила на всю жизнь.

Когда ей исполнилось четырнадцать лет, от дифтерита умерла ее младшая сестра—четырехлетняя Мария, вслед за ней скончалась и мать, принцесса Алиса. Пред смертью она завещала дочери всегда и во всем брать пример со святой Елизаветы Тюрингенской, родоначальницы Гессенского дома.

—Ты носишь имя этой святой. Она избрала путь самоотречения и любви к ближнему...

Внезапно, словно что-то прочитав в глазах дочери, она прижала ее к себе и произнесла: «Помни, в какое бы время ты ни жила, это самый верный путь к Богу!».

Для Елизаветы главными словами стали Опека и Забота. Они, словно две сестры, сопровождали ее всю жизнь. Елизавета сразу почувствовала себя взрослой: в ее поддержке нуждался сломленный горем отец, младшие сестры и брат. Забытые куклы, опустив кудрявые головки, скучали на диване; в стороне лежали мольберт и кисти.

После смерти матери Елизавету отправили к бабушке, королеве Виктории. Девочка очень тосковала по матери, и отец решил, что ей надо сменить обстановку. Воспитание и

образование Елизаветы завершилось в Англии, и английский язык она знала лучше родного немецкого.

В душе Елизаветы жила любовь к Господу. Утро начиналось с молитвы: она спрашивала у Бога, как ей лучше прожить этот день, какие дела сделать в первую очередь, как быть терпеливой с младшими сестрами? Ясные и точные ответы звучали в ее сердце, словно музыка, и она радостно спешила переделать все дела, чтобы вечером снова встретиться с Ним. Она благодарила Бога за прожитый день и обещала завтра стать лучше и совершеннее, чем сегодня. Когда это удавалось, ей казалось, что в сердце распустился прекрасный, благоухающий цветок...

Елизавета была очень хороша собой. Многие предлагали ей руку и сердце, но все получали отказ. Когда ей исполнилось девятнадцать лет, из России приехал великий князь Сергей Александрович, сын императора Александра II и импфатрицы Марии Александровны. Елизавета познакомилась с ним еще в детстве, когда императрица, также происходившая из Гессенского дома, приезжала в Германию.

Юная принцесса и будущий векикий князь быстро подружились. Она показывала ему свой сад, а он рассказывал о загадочной заснеженной России. Букетик, который подарила ему Елизавета, Сергей Александрович хранил в Евангелии. Каждый раз, открывая эту Книгу, он вспоминал прекрасные глаза и улыбку далекой принцессы.

Теперь он приехал просить руки и сердца Елизаветы, и она приняла его предложение.

ВЕЛИКАЯ КНЯГИНЯ

«В Петергофе недолго пришлось ждать на станции, скоро подошел поезд невесты. Она показалась рядом с императрицей, и всех нас словно солнцем ослепило. Давно я не видывал подобной красоты. Она шла скромно, застенчиво, как сон, как мечта» (Из дневников великого князя Константина Константиновича).

3 июня 1984 года принцесса Гессенская Елизавета обвенчалась в Санкт-Петербурге с великим князем Сергеем Александровичем и стала великой княгиней Елизаветой Федоровной.

Для великой княгини все было новым: и язык, и быт, и особенности православной веры. В протестантской кирхе кроме кафедры и креста с надписью «Бог есть любовь» не было ничего. Когда Елизавета Федоровна жила в Германии, ей это нравилось: казалось, ничто не отвлекает от размышлений о Боге. Но здесь, в православном храме, она ощутила живое присутствие Христа. Она видела, какими люди входили в храм и с какими лицами выходили после причастия. Словно что-то важное и таинственное коснулось их душ. Как хотелось Елизавете Федоровне стать причастной этой тайне!

Великая княгиня стала изучать православный катехизис, толкование Библии, и с каждой минутой в ней зрело желание перейти в православную веру.

В 1880-х годах Сергей Александрович и Елизавета Федоровна побывали в Иерусалиме. Они посетили храм Марии Магдалины, который расположен на склоне Елеонской горы. Красота и благодать этого места настолько поразили княгиню, что она сказал амужу: «Как бы я хотела бьпъ похороненной здесъ!» Она и не подозревала, что ее слова станут пророческими.

Елизавета Федоровна написала отцу, что долго молилась Богу указать ей правильный путь и поняла, что только в православии она найдет сильную веру и подлинную радость. Она просила отца благословить ее на этот шаг. «Прошу, прошу по получении этих строк простить Вашу дочь, если она Вам доставит боль. Но разве вера в Бога и вероисповедание не являются одним из главнейших утешений этого мира?» —писала она. Отец ответил, что ее решение приносит ему страдание и он не может дать ей благословение. Елизавета Федоровна считала грехом оставаться в старой вере, когда ее душа полностью принадлежала новой. «Разве стану я худшей дочерью, если поступлю по совести, так, как велит мне сердце?»—размышляла она.

25 апреля, в Лазареву субботу, она перешла в православную веру с прежним именем Елизавета, но уже в честь святой праведной Елизаветы, матери Иоанна Предтечи.

В 1891 году великого князя Сергея Александровича назначили генерал-губернатором Москвы. С этого момента жизнь великой княгини резко изменилась. У супруги генерал-губернатора появились новые обязанности. По вечерам она устраивала приемы, танцевала на балах, а днем много занималась благотворительностью—посещала больницы для бедных и приюты для беспризорных детей. Она помнила завет матери: самый близкий путь к Богу—самоотречение и служение ближним.

Бедные, испуганные, забитые дети трущоб не вызывали в ней брезгливости. Каждый день она привозила им еду, деньги, одежду. Самых маленьких брала на руки, целовала им пальчики и называла «мой ангел».

Когда началась русско-японская война, Елизавета Федоровна отправляла на фронт Евангелия, иконки, молитвенники.

Она знала силу молитв и ощутила помощь святых. Огромное впечатление произвело на нее, когда в Сарове на ее глазах исцелилась немая девочка. Елизавета Федоровна видела, как после прославления преподобного Серафима Саровского мать девочки отерла своим платком раку с его мощами, а потом—лицо своей дочери. В тот же миг девочка заговорила.

ГИБЕЛЬ ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ

Год 1905-й стал для Елизаветы Федоровны самым страшным. Эсеры приговорили ее мужа, великого князя Сергея Александровича, к смерти, потому что он считал, что к революционерам надо применять самые жесткие меры. Княгиню, зная о ее добром сердце и милосердных делах, террористы решили не трогать, опасаясь возмущения простых людей. Елизавета Федоровна стала получать анонимные письма, в которых ей советовали не сопровождать своего мужа, если она хочет остаться в живых. Но террористы плохо знали княгиню. С этой минуты она почти не разлучалась с мужем, став для него настоящим ангелом-хранителем.

18 февраля 1905 года Елизаветы Федоровны не оказалось рядом. В тот день и случилось страшное: в карету, где находился великий князь, бросили бомбу. Мужество, с которым Елизавета Федоровна встретила смерть мужа, поразило многих. Раненная в самое сердце, она не думала о себе, ее мысли были о тех, кто мог пострадать еще. Первым делом она написала письмо сестре, императрице Александре Федоровне, чтобы та ни в коем случае не приезжала на похороны: террористы могли воспользоваться моментом и совершить покушение на ее супруга—императора Николая П. Вечером она приехала к раненому кучеру великого князя Андрею со словами: «Он послал меня к вам!» Преданный кучер, успокоенный, что Сергей Александрович жив, скончался в ту же ночь.

На третий день после смерти мужа она отправилась в тюрьму, где содержался убийца—террорист Иван Каляев.

Она приехала с единственной целью: облегчить его душу. «Я привезла вам прощение от Сергея Александровича и умоляю об одном: покаяться в содеянном!» Однако Каляев от покаяния отказался. Уходя, Елизавета Федоровна оставила в камере Евангелие и иконку—говорят, что перед казнью он все-таки взял ее в руки. Княгиня была столь великодушна, что просила императора Николая II о помиловании преступника, но прошение было отклонено, и Каляев казнен.

Сергея Александровича погребли в маленькой церкви кремлевского Чудова монастыря. Сорок дней совершались заупокойные молитвы, и на каждой присутствовала великая княгиня. В одну из таких ночей, находясь у мощей святителя Алексия, она почувствовала удивительную благодать. В глубине души она уже решила посвятить всю оставшуюся жизнь Богу, но теперь ее желание укрепилось: благодать Духа Святого как-то по особому коснулась ее сердца и уже не покидала его.

ОБИТЕЛЬ МИЛОСЕРДИЯ

Мы не знаем, как и когда у великой княгини зародилась мысль создать обитель милосердия, но в 1908 году работа над проектом шла полным ходом. Елизавета Федоровна приобрела на Большой Ордынке в Москве усадьбу с четырьмя домами и садом. В одном из них была устроена столовая для сестер, в другом—церковь и больница, рядом —амбулатория для приходящих больных. Больничный храм был освящен во имя святых евангельских сестер Марфы и Марии. Впоследствии на территории усадьбы был построен собор во имя Покрова Пресвятой Богородицы, освященный в 1912 году.

10 февраля 1909 года Елизавета Федоровна оставила свой кремлевский дворец и поселилась с несколькими сестрами на Большой Ордынке. Она вошла в мир, который считала более великим — мир бедных и страдающих.

Она решила посвятить обитель Марфе и Марии. Елизавете Федоровне были близки обе: Марфа со своей заботливостью и Мария с тишиной в сердце и умением слушать Бога. Она мечтала, чтобы обитель милосердия стала настоящим домом Лазаря, в котором мирно уживались две сестры — Марфа и Мария, Помощь и Молитва.

День в Марфо-Мариинской обители был расписан по часам: в 7.30 утра читалось молитвенное правило, затем — служение в больнице для бедных, днем—трапеза с чтением житий святых, в пять часов вечера в храме служили вечерню с утреней. В девять часов вечера читалось вечернее правило, после чего сестры, получив благословение настоятельницы, расходились по своим кельям.

Настоятельницу называли не иначе как Великая матушка. Для больных, которых бесплатно лечили в больнице обители, она была просто Матушкой. Так же звали ее и обитатели Хитрова рынка, где она собирала сирот и устраивала их в приюты.

Великая княгиня, ставшая Матушкой, никогда не забывала слова Иисуса: «Не здоровые имеют нужду во враче, но больные» (Мф 9:12). Она помогала больным паломникам, устраивала дома призрения дня инвалидов и сирот. Каждого, кто нуждался в ее помощи, она почитала «как бы богом после Бога», в каждом находила что-то хорошее. Матушка стала духовной опорой для многих, при этом сама отличалась крайним смирением—без благословения своих духовных отцов из Зосимовой пустыни она не начинала ни одного важного дела.

«Время летит так незаметно, что уже не различаешь ни дней, ни лет, все сливается в один миг молитвы и милосердия... Сегодня двадцать пять лет, как я присоединилась к нашей возлюбленной Церкви... Все сливается в глубочайшей благодарности Богу, нашей Церкви и тем благородным примерам, которые я могла видеть в истинно православных людях. И я чувствую себя настолько ничтожной и недостойной безграничной любви Божией и той любви, которая меня окружала в России,—даже минуты скорби были освящены таким утешением свыше, а мелкие недоразумения, естественные для людей, с такой любовью сглаживались, что я могу сказать одно: «Слава Богу за все, за все». (Из письма Елизаветы Федоровны императору Николаю II 13 апреля 1916 года).

ПУТЬ К СВЯТОСТИ

Первое время после Октябрьского переворота обитель не трогали. Но в апреле 1918 года к воротам подъехала машина с комиссаром и красноармейцами-латышами. Они приказали Елизавете Федоровне ехать с ними. Матушка собрала сестер в церкви и дала им последнее благословение. Сестры плакали, чувствуя, что видят свою настоятельницу в последний раз. Все знали об аресте Царской семьи и понимали, что та же участь ожидает и великую княгиню: Елизавета Федоровна принадлежала к Императорской фамилии и была родной сестрой супруги Николая П.

С великой княгиней поехали две сестры: Варвара Яковлева и Екатерина Янышева. По дороге в ссылку Матушка написала в обитель письмо — в этот страшный для нее час она думала о них, своих «цыпляточках». «Сплотитесь и будьте как одна душа, вся для Бога, и скажите, как Иоанн Златоуст: «Слава Богу за все!». Она писала, чтобы они не падали духом ради Бога, Который один их укрепит. «Вы помните, как я боялась, что вы слишком в моей поддержке находите крепость для жизни, и я вам говорила: «Надо больше прилепиться к Богу».

Последние месяцы своего земного пути великая княгиня провела под арестом в помещении школы на окраине уральского города Алапаевска. Она понимала, что конец близок и поэтому все время посвящала молитве: в ней она находила терпение и силу перенести грядущие страдания. Сестер, сопровождавших ее, чекисты хотели отпустить на свободу. Они пугали их пыткам и мучениями, которые ожидают узников. Однако Варвара осталась непреклонной и разделила судьбу своей сестры и настоятельницы.

Ночью 18 июля, в день обретения мощей Преподобного Сергия Радонежского, великую княгиню и сестру Варвару с другими узниками—членами Императорского дома — сбросили в глубокую шахту старого рудника. Говорят, что Елизавета Федоровна успела произнести молитву: «Господи, прости им, ибо не ведают, что творят».

Забросав шахту ручными гранатами, чекисты уехали.

Один из свидетелей зверского убийства слышал из глубины шахты пение Херувимской песни — ее пели новомученики российские перед вратами вечности.

О чем думала великая княгиня в эти последние мгновения? Как Мария, она уже была с Господом — ее пальцы оказались сложенными для крестного знамения. Как Марфа, она заботилась о ближнем: рядом с ней нашли тело великого князя Иоанна Константиновича с перевязанной головой. Даже здесь, в глубине шахты, израненная и переломанная, она пыталась облегчить страдания ближнего.

В октябре в Алапаевск вошли войска адмирала Колчака. Тела великой княгини, сестры Варвары и великих князей были извлечены из шахты и похоронены в склепе Свято-Троицкого собора в Алапаевске. Однако при приближении Красной армии в 1919 году игумен Пермского скита Серафим повез их на восток. После долгого путешествия они оказались в Русской миссии города Пекина в Китае.

Все это время, несмотря на долгое путешествие в жару и холод, тело святой мученицы сохранилось нетленным и источало благовонное миро.

Наконец в 1921 году гробы Елизаветы Федоровны и сестры Варвары перевезли в Иерусалим. Они покоятся в усыпальнице храма святой равноапостольной Марии Магдалины в Гефсимании, как хотела сама Елизавета Федоровна.

В Москве, на Большой Ордынке, снова возродилась Марфо-Мариинская обитель. Возле храма Марфы и Марии стоит белая статуя прекрасной молодой женщины в монашеском облачении. Рядом с ней всегда цветут фиалки...

В 1992 году Собор Русской Православной Церкви причислил к лику святых великую княгиню Елизавету Федоровну и инокиню Варвару. День их памяти — 18 июля по новому стилю.

© Copyright 2008 www.rusdeti.ru