«Стояние за веру»

Протопоп Аввакум и боярыня Морозова
Протопоп Аввакум Петров – одна из наиболее ярких личностей в истории России. Это был человек огромной силы духа, которая в полной мере проявилась во время гонений на него.
В 50-х годах XVII века патриарх Никон (блестящий проповедник, хороший организатор и даже целитель) предложил целую программу церковных реформ. Церковный Собор принял и одобрил реформы, которые касались в общем-то только обрядовой стороны веры. С этого начался раскол – и споры между «никонианами» (сторонниками Никона) и «ревнителями» прежних обычаев дошли до фанатизма.


«Стояние за веру»

Протопоп Аввакум

Протопоп Аввакум был, пожалуй, самым ярым противником Никона. Он искренне считал, что патриарх оскверняет истинную веру. В результате этого неистового противостояния всех несогласных с реформами отлучили от церкви. Но Никон их явно недооценил. Упрямые, красноречивые, обладавшие незаурядными способностями и сильной волей, «ревнители» оказались достойными противниками. И тогда наиболее «красноречивых» отправили в ссылку. Аввакума в сентябре 1653 года отправили в Тобольск, откуда через три года перевели еще дальше и глубже в Сибирь.
В начале 1661 года царь Алексей Михайлович позволил Аввакуму вернуться в Москву. Узнал об этом протопоп лишь в мае 1662 года. А как узнал, так воспрянул духом, решив, что царь отвернулся от никониан и теперь все вернутся к старым обрядам. Однако ситуация была намного сложней…
Почти два года добирался протопоп до Москвы, неустанно проповедуя по пути свое учение. Каково же было его разочарование, когда он увидел, что никонианство в церковной жизни повсюду пустило корни, а царь Алексей Михайлович, хотя и охладел к Никону, тем не менее не собирался отказываться от его реформ.
Алексею Михайловичу хотелось привлечь на свою сторону неустрашимого «ревнителя благочестия», поскольку это позволило бы разом успокоить все более нараставшее народное недовольство. Для этого царь, не выказывая прямо своего отношения к челобитным Аввакума, попытался переманить протопопа на свою сторону обещанием места царского духовника. Тронутый вниманием государя и надеясь, что ему будет поручено исправление никоновских деяний, Аввакум на некоторое время действительно прекратил «борьбу».
Такой поворот событий пришелся весьма не по душе староверам, и они бросились со всех сторон уговаривать протопопа не оставлять «отеческих преданий». Аввакум опомнился и возобновил свои обличения никонианского духовенства, называя их в своих проповедях и писаниях отщепенцами. «Они, – утверждал протопоп, – не церковные чада, а диавола».
Царь, убедившись, что его надежды на примирение Аввакума с церковью совершенно невыполнимы, а также поддавшись на уговоры духовенства, 29 августа 1664 года подписал указ о высылке Аввакума в Пустозерский острог.
В феврале 1666 года Аввакума привезли в Москву на Церковный Собор. Его снова убеждали признать церковные реформы, но протопоп «покаяния и повиновения не принес, а во всем упорствовал, еще же и освященный Собор укорял и неправославным называл». В результате 13 мая Аввакум был расстрижен и предан проклятию как еретик.
После суда Аввакума вместе с другими раскольниками отправили в заключение в Угрешский монастырь, откуда его позднее перевели в Пафнутьев-Боровский. В специальной инструкции, присланной игумену того монастыря, предписывалось Аввакума «беречь накрепко с великим опасением, чтобы он с тюрьмы не ушел и дурна никакова бы над собою не учинил, и чернил и бумаги ему не давать, и никого к нему пускать не велеть».
В августе 1667 года Аввакума вывезли в Пустозерск, там томились его семья и множество других старообрядцев. Позже Аввакума «за великия на царский дом хулы» было приказано сжечь вместе с тремя его единоверцами.
14 апреля 1682 года закончилась в горящем срубе жизнь этого бесстрашного человека.
До нас дошли очень скудные подробности этой казни. Известно, что совершилась она при большом стечении народа. Узников вывели из-за тюремного тына к месту казни. Аввакум заблаговременно распорядился своим имуществом, роздал книги. Нашлись для смертного часа и чистые рубахи. И все равно зрелище было тягостное – загноенные глаза, обрубленные усохшие руки… Палачи привязали осужденных к четырем углам сруба, завалили дровами, берестой и подожгли.
Нелегким, а порой ужасающим был жизненный путь этого удивительного человека, стоявшего насмерть за свои убеждения. О всех тяготах своей жизни написал Аввакум «книгу» – «Житие».
С протопопом Аввакумом тесно связаны судьбы двух поистине выдающихся женщин, одна из которых была его женой. А другая – духовной ученицей. Она тоже пошла на смерть за «старую веру». Ее имя наверняка известно каждому. Это – боярыня Морозова.
Феодосию Соковнину (так звалась в девичестве боярыня) мы помним пламенной и страстной по картине Василия Ивановича Сурикова. Грозно сверкая прекрасными очами, высоко воздев скованную цепью руку, двумя перстами (по канонам старой веры) она то ли благословляет сочувствующую ей толпу, то ли посылает проклятие своим гонителям…
Что за судьба у этой необыкновенной женщины, для которой так дорого было имя протопопа Аввакума? Мученица – это, пожалуй, все, что мы знали о ней: раскольница, не отреклась от старой веры, за что и приняла смерть.
Трудно себе представить ее иной: юной, нежной, чарующе красивой, любящей, страстной в любви, – какой она была на самом деле. Ведь Суриков рисовал ее, основываясь лишь на собственном воображении. Только через семьдесят три года после написания этой картины найдены были удивительные рукописные книги, подлинные исторические свидетельства, поведавшие о жизни и смерти этой необыкновенной, великой женщины: «Повесть о боярыне Морозовой», написанная, предположительно, ее дворецким, и «Слово плачевное» самого протопопа Аввакума Петрова.
За свои убеждения эта женщина добровольно пошла на пытки и голодную смерть. Но почему так случилось?
Да, свои убеждения она, пожалуй, возвела в культ, и под их воздействием сила духа превзошла силу тела. Но что питало эту столь мощную силу? Осмелимся предположить, что источником была Любовь: пусть духовная, но именно Любовь.
Двадцать первого мая 1632 года в семье Прокопия Соковнина, попавшего в среду московской знати по близкому родству с Милославскими, родилась дочь Феодосья. Впоследствии имена всех четверых детей Прокопия – сыновей Федора и Алексея, дочерей Феодосьи и Евдокии – вошли в историю Государства Российского, но отцу не суждено было узнать об этом.
Девицы Соковнины уродились на диво пригожими, любознательными, способными и к наукам, и к женским рукоделиям. Из рукописного источника известно, что их семейные отношения основывались на любви, верности и духовной близости, что помогало им совместно выдерживать самые трудные испытания. Так было и в отчем доме, и в их собственных семьях, созданных, по обычаю той поры, в довольно юном возрасте – семнадцати лет.
Красота Феодосьи была столь пленительна, что ее, несмотря на так называемую «худородность», взял в жены один из лучших женихов на Руси – Глеб Иванович Морозов.
Род бояр Морозовых занимал исключительно высокое положение. В юности братья Борис и Глеб были спальниками своего сверстника – царя Михаила Федоровича, основоположника династии Романовых. Такое доверие оказывалось не всякому, а лишь ближайшим из приближенных, ведь спальники должны были спать в одной комнате с царем, жившим в постоянном опасении быть отравленным днем или заколотым во сне.
Со временем царь доверил братьям Морозовым воспитание своих сыновей – наследников российского престола. Глебу не долго довелось прослужить воспитателем: царевич Иван Михайлович умер малолетним, зато Борис – умный, ловкий – взял от жизни все, что только мог пожелать. После смерти Михаила Федоровича воспитанник Бориса – Алексей Михайлович – взошел на престол. Шестнадцатилетний мальчик не имел представления о том, как осуществлять свою высочайшую миссию, и постоянно нуждался в советах, которые Морозовы рады были дать в любую минуту. В народе говорили, что «царь пьет у бояр изо рта».
Именно боярин Морозов выбрал для царя жену – Марию Ильиничну Милославскую, и на свадьбе играл первую роль, был у государя «на отцово место». Через десять дней Борис Морозов, вдовец и человек уже пожилой, женился вторым браком на царицыной сестре Анне и сделался царским свояком.
Из своего исключительного положения он извлек все, что только можно. И если боярин, владевший тремястами крестьянскими дворами, считался по тем временам богатым, то у Морозова их было более семи тысяч.
Феодосью Прокопьевну, жену Глеба Морозова, окружало не просто богатство, а роскошь. Современники вспоминали, что она выезжала в карете позолоченной, которую везли двенадцать лучших лошадей, а позади бежали человек триста слуг. В морозовском имении Зюзино был разбит огромный сад, где гуляли павлины. Учитывая все это – удачное замужество Федосьи Прокопьевны, роскошную жизнь, личную дружбу с царской семьей, – можно понять протопопа Аввакума, который видел нечто совершенно исключительное в том, что боярыня Морозова отреклась от «земной славы». Феодосья Прокопьевна действительно стала ярой противницей церковных реформ. Сила духа у нее была необыкновенная, и она сполна смогла себя реализовать, защищая старую веру.
Не было на Руси человека, чье имущество было сопоставимо с владениями Морозовых. Вместо деревянных домов братья выстроили каменные палаты, завели обстановку на иноземный лад, обили стены «золотыми кожами» бельгийской работы, накупили в дом драгоценной посуды, картин, золотых безделушек, диковинных часов… В знаменитой карете боярыни были хрустальные окна, стены этого чуда украшала настоящая живопись. А уж какие наряды носила Феодосья! Сколько жемчуга скатного и золотой канители на ее платьях красовалось – не счесть! Недаром позже Аввакум в письме Феодосье в острог утешал ее тем, что уже «побоярила» она всласть.
Жизнь боярыни складывалась замечательно. Через год после свадьбы Феодосья родила единственного для всего клана Морозовых наследника – сына Ивана, унаследовавшего также и красоту своей матери. Повзрослев, он стал так удивительно хорош, что о его красоте шли разговоры и среди бояр, и у царя с царицей.
Но ни роскошь, ни благополучие не портили Феодосью. Она очень любила читать, что и по нашим-то временам не часто бывает, а тогда и подавно. К тому же, она не только читала, но и писала сама. И как вы понимаете, не «женские романы», а религиозно-философские труды.
Личного счастья ей выпало немного – всего тринадцать лет. Почти в одночасье проводила она в последний путь и отца своего, и мужа Глеба, и брата его Бориса, и осталась вдовой в тридцать лет. Верность мужу оставалась для нее неписаным законом и после его смерти. Молодая, горячая, обуреваемая страстями, она усмиряла свою плоть, тайно надевая на голое тело власяницу – рубаху без рукавов, сплетенную из белого конского волоса. Делала она это тайно, потому что общество и двор подобного не одобряли. Да только и власяница не всегда помогала. До наших дней сохранился ответ на Феодосьино письмо от ее духовного отца, протопопа Аввакума: «Глупая, безумная, безобразная, выколи глазища те свои челноком, что и Мастридия» (византийская святая Мастридия именно так излечила себя от любви). Так духовный наставник осуждал ее за то, что не может она справиться со страстями, овладевающими ее душой. Сам Аввакум, по его собственному признанию, ощутив греховное влечение к женщине, жег свою руку над пламенем трех свечей (но об этом позже).
Влияние Аввакума на Феодосью было абсолютным. Этот священник был прекрасным оратором, умным собеседником и просто добрым, отзывчивым, чутким человеком. Многие годы боярыня Морозова переписывалась с ним, с его женой и детьми, искала и находила в нем поддержку и опору даже тогда, когда он сам в них нуждался. Такой же рьяной приверженкой Аввакума была и младшая сестра Феодосьи – Евдокия, жена царского виночерпия, князя Петра Урусова.
Овдовев, Феодосья стала богатейшей женщиной страны, так как унаследовала на сына имущество и Глеба, и Бориса Морозовых. Однако жизнь боярыня повела скромную, скудно кормясь от продажи своих рукоделий и книг, а деньги мешками регулярно вывозила на перекрестки Москвы для раздачи нищим. Главные сокровища она берегла для сына, сама же с сестрой Евдокией и подругой Марией Герасимовной Даниловой, женой стрелецкого полковника, всецело отдалась религиозным деяниям, ибо страсть для нее после смерти мужа и осуждающих слов Аввакума стала запретной.
Дом богатой и влиятельной Морозовой превратился в «штаб» противников церковных нововведений. В этот-то дом и приезжал протопоп Аввакум, здесь он подолгу жил, получая приют и защиту. Каждый день Феодосья Прокопьевна принимала странников, юродивых, священников, изгнанных из монастырей, создавая оппозиционную царскому двору партию. Обе сестры Морозовы, как мы уже говорили, были слепо преданы Аввакуму и во всем слушались пламенного проповедника. Феодосья даже считала себя его духовной дочерью. Морозова вовсе не была фанатичкой. Однако не забывайте: вдове всего тридцать лет, она по-прежнему очень хороша, а ее «женская жизнь», в сущности, окончилась. Но боярыня была незаурядной личностью. Ей нужны были великие чувства и великие деяния, ей нужна была Личность с большой буквы, человек, который увлек бы (и отвлек) ее от дум мирских и дал бы ее душе работу.
И таким человеком стал протопоп Аввакум. И его идея стала ее идеей!
Мерилом христианской истины для протопопа и боярыни была национальная церковная старина, реформы они восприняли как покушение на культуру и самобытность православной Руси. Борьба Аввакума помогла Морозовой до конца проявить свой характер, всю мощь своего духа. (История России богата такими «бунташными» женщинами.)
Аввакум не раз восхищался Феодосьей в своих сочинениях. Можно предположить (только предположить!), что ни он, ни она не отдавали себе отчета в том, что их взаимное влечение имело какие-либо другие корни, кроме религиозных. Но в вопросах осмысления чувств люди, даже самые умные и тонкие, часто либо заблуждаются, либо говорят себе неправду.
Во всяком случае, Аввакум Петров и Феодосья Морозова соединили навек свои судьбы трагедией гибели…
Сегодня их, пожалуй, назвали бы диссидентами. За свои убеждения многие раскольники заплатили жизнью. Они не признавали ни новых обычаев, ни новых икон, где святые изображались дородными. «Посмотри на рожу ту и на брюхо то! – негодовал Аввакум. – Как в Дверь Небесную вместиться хочешь? Узка бо есть!.. Всех еретиков от века ереси собраны в новые книги!» Народ роптал: «Иуда брал соль щепотью, поэтому щепотью креститься грех. Веру сменить – не рубашку переодеть». Старые книги и иконы никониане жгли на площадях. В срубах жгли и бунтовщиков, вздергивали их на дыбу, заковывали в цепи. Гордые своей верностью вере отцов, старообрядцы уходили в леса, основывали там скиты, в которых сжигали себя при угрозе быть арестованными. Шесть лет оборонялся от стрельцов не принявший новых обрядов Соловецкий монастырь. После захвата монастыря лютой казни были подвергнуты более 500 его защитников.
Морозова знала на что шла. Но, повторимся – после смерти мужа ей было всего тридцать лет. Огромная душа и нерастраченные силы…
Она безусловно, беззаветно любила своего единственного сына Ивана, мечтая передать ему все морозовские богатства в целости и сохранности. Но одной материнской любовью утолить свое сердце не могла.
Феодосья Прокопьевна, будучи близкой подругой жены царя, имела сильное на нее влияние. Царица Мария Ильинична, конечно, не противилась мужниным реформам церкви, но душою все-таки сочувствовала обрядам своих родителей и прислушивалась к нашептываниям Морозовой. В 1669 году царица умерла. Два года еще Алексей Михайлович не трогал непокорную боярыню, видимо, сказывалась печаль по безвременно ушедшей жене, или же, что более вероятно, царь боялся возмущений старинных боярских родов, которые могли усмотреть в посягательстве на Морозову прецедент расправы с высокопоставленными семьями.
Тем временем Феодосья Прокопьевна приняла постриг и стала именоваться инокиней Феодорой, что, конечно, усилило ее «стояние за веру». И когда в 1671 году утешившийся, наконец, царь играл свадьбу с новой женой Натальей Кирилловной Нарышкиной, боярыня Морозова во дворец явиться не пожелала, сославшись на болезнь. Подобное поведение Алексей Михайлович счел оскорблением и пренебрежением. Царь обрушил на непокорную боярыню всю свою деспотическую силу.
Ночью 14 ноября 1671 года Морозова в цепях была препровождена в Чудов монастырь, где ее уговаривали причаститься по новому обряду, но старица Феодора ответила твердо: «Не причащуся!» Взяли и ее сестру Евдокию. После пыток обеих сестер отправили подальше от Москвы в Печерский монастырь. Здесь содержание узниц было относительно сносным. Во всяком случае, боярыня могла общаться со своими друзьями. Новый патриарх Питирим Новгородский, сочувствовавший сторонникам Аввакума, обратился к царю с просьбой отпустить Морозову и ее сестру. Кроме соображений гуманности, в этом предложении была и доля политического умысла: заключение твердой в своей вере боярыни, ее сестры и их подруги Марии Даниловой производило сильное впечатление на русский люд, и их освобождение привлекло бы к новому обряду скорее, чем устрашение. Однако сама Морозова вела себя столь вызывающе, что помиловать ее стало просто невозможно.
Феодосья знала, что не простят Аввакума. И очевидно ей хотелось – во что бы то ни стало! – разделить его судьбу. Феодосье – Феодоре не исполнилось еще сорока, когда она вступила в духовный поединок с Государем Всея Руси. Момент ее отъезда в Чудов монастырь и изобразил Суриков на своем знаменитом полотне.
Ее пытали, избивали до полусмерти, за волосы волокли по лестницам, вздергивали на дыбу, но и с дыбы она, как пишет очевидец, «победоносно обличала лукавое их отступление». Так же вели себя и Евдокия с Марией. Не оголтелая фанатичка, а обыкновенная женщина, после очередной пытки Феодора заплакала и сказала надзирателю: «Се ли христианство, еже человека умучити?»
Самым тяжелым испытанием было для нее известие о смерти горячо любимого сына, но, благодаря духовному отцу Аввакуму, из этого горя она почерпнула стойкость для дальнейшего противостояния и, как это ни парадоксально, облегчение, избавление от неотступной тревоги за судьбу Ивана. Аввакуму удалось убедить ее, что на том свете Иван счастлив и гордится ею. Несомненно, Феодосья была рада и тому, что ею гордится и сам Аввакум. Это было для нее великой поддержкой!
Последние полгода, с июня по ноябрь, до зимних холодов узниц держали в одних рубашках в земляной яме Боровского монастыря, что под Калугой, полностью лишив пищи.
Марию казнили, сестры умерли от голода. Первой ушла Евдокия, приняв совершенный сестрой обряд отпевания. Оставшись одна, с трудом держась на ногах, вконец обессилевшая Феодора обратилась к стражнику с просьбой о милосердии, умоляла его дать ей кусочек калачика или хотя бы «мало сухариков или яблочко», но стражник не осмелился нарушить царский приказ.
Читаем древний манускрипт: «Потом блаженная и великая Феодора успе с миром во глубоци темнице месяца ноемврия с первого числа на второе, во час нощи».
Единственное за четыре года проявление человеческой слабости – она попросила поесть у стражника! – не умаляет ее подвиг, а лишь подчеркивает, что обыкновенная, живая женщина, а не идол, оказалась способной преодолеть себя и выйти из жестокой схватки победительницей.
«Тяжко ей бранитися со мною – един кто от нас одолеет всяко», – говорил государь Алексей Михайлович. Да, с царем не повоюешь… Он был столь же жесток, сколь и расчетлив. Хорошо понимая, что «на миру и смерть красна», Алексей Михайлович обрек Морозову и ее соратниц на долгое умирание, «тихую» смерть без церковного отпевания и огласки. Их зарыли в рогоже внутри стен Боровского острога. Только Аввакум отпел их в сохранившемся до наших дней «О трех исповедницах слове плачевном», где назвал их «Троица святая акинф, и измарагд, и аспис (то есть рубин, изумруд и яшма), трисиятельное солнце и немерцающие звезды», а Феодосью и Евдокию – «Солнце и Луна Русской земли, две зари, освещающие мир, руководство заблудшим в райские двери…»
Так ушла из жизни знаменитая боярыня, разделившая участь своего духовного отца и бесконечно дорогого ей человека…

Но есть и другая женщина – Анастасия Марковна, жена Аввакума Петрова, протопопица, любившая его до самоотречения.

«Изволила мати меня женить. Аз же Пресвятей Богородице молихся, да даст ми жену помощницу ко спасению. И в том же селе девица, сиротина ж, беспрестанно обыкла ходить в церковь, – имя ей Анастасия. Отец ея был кузнец, именем Марко, богат гораздо; а егда умре, после ево вся истощилось. Она же в скудости живяще и молящеся Богу, да же сочетается за меня совокуплением брачным; и быть по воли Божии тако», – это строки из «Жития», написанного Аввакумом в период 1672–1673 годов. Пишет он о той, что стала верной его спутницей, разделив с ним все ужасы преследований и тяготы ссылки. «Матушка протопопица» Анастасия Марковна до сих пор остается в истории одним из самых потрясающих примеров женской верности, ведь она пошла за мужем в Сибирь значительно раньше жен декабристов.
Будучи еще очень молодым, Аввакум, как сказано в «Житии», по настоянию матери, женился на Анастасии, дочери деревенского кузнеца. Брак оказался счастливым. Анастасия очень любила своего мужа – человека выдающегося, сильного, талантливого. Она ни разу не упрекнула его в том, что именно он обрек семью на лишения и скитания. Всю жизнь Анастасия Марковна была верна своему мужу. Но сам протопоп никогда не изменял супруге, хотя искушения были… И часто, ибо к священнику приходили очень разные женщины. «…Приде ко мне исповедываться девица, многими грехами обремененная, блудному делу… повинна», – писал в своей книге Аввакум. Прихожанка в красках стала повествовать священнику о своих грехах, не избегая в рассказе самых ярких подробностей блуда. Протопоп не выдержал. Вот как описывал свое состояние он сам: «Треокоянный врач сам разболелъся, внутри жгом огнем блудным, и горко мне бысть в той час: зажег три свещи и прилепил к налою, и возложил руку правую на пламя, и держал…» Держал он руку над зажженными свечами, испытывая жуткую боль, чтобы умертвить возникшее вожделение. Не мог протопоп, проповедующий христианские ценности, сам предаться порочным страстям.
Помните письмо, которое писал он Морозовой? «Глупая, безумная, безобразная…» и т. д. Огнем излечиться от похоти: вот как поступал Аввакум! «…Отпустя девицу, сложа ризы, помолился, пошел в свой дом зело скорбен…» И в минуты слабости, и в часы тяжких сомнений был пред ним образ Анастасии Марковны. И она сама! «Что, господине, опечалился еси?» – спрашивала его Марковна.
Протопоп делился с нею всеми своими сомнениями: «Жена, что сотворю? Зима еретическая на дворе: говорить ли мне, или молчать?» Что же отвечает протопопица? «Господи помилуй! Что ты, Петровичь, говоришь?.. Аз тя и с детьмя благословляю: дерзай проповедати слово Божие по-прежнему, а о нас не тужи;… а егда разлучат, тогда нас в молитвах своих не забывай; силен Христос и нас не покинуть! Поди, поди в церковь, Петровичь, – обличай блудню еретическую!»
Набожная Анастасия, воспитанная в старой вере, прекрасно понимала, что его Дело гораздо важнее, чем просто благополучие семьи. Она предвидела, что может с ними случиться, если победит никонианство, но не смела просить мужа быть осторожнее, ибо разделяла его убеждения. Вот с такой женщиной разделил свою жизнь протопоп Аввакум!
Когда их сослали в Сибирь, вместе с детьми, матушка Анастасия не проронила ни слова, не заплакала. Протопоп в своих сочинениях описывает, как во время путешествия по Тунгуске корабль их почти затонул. «Жена моя, – пишет он, – на палубы из воды ребят кое-как вытаскала, простоволоса ходя». Поплелись они из последних сил дальше. И она шла вслед за мужем, и ребятишек тащила: безоговорочно преданная, убежденная в его правоте.
Она шла, чтобы разделить с ним ужасы этапов, ссылок и поселений. «Пять недель, – вспоминает протопоп Аввакум, – по льду голому ехали на нартах. Мне под робят и под рухледишко дали две клячки, а сам и протопопица брели пеши, убивающеся о лед. Страна варварская, иноземцы немирные, отстать от лошадей не смеем, а за лошедьми итти не поспеем, голодные и томные люди. Протопопица бедная бредет-бредет, да и повалится, – скольско гораздо! В ыную пору, бредучи, повалилась, а иной томной же человек на нея набрел, тут же и повалился; оба кричат, а встать не могут. Мужик кричит: “Матушка-государыня, прости!” А протопопица кричит: “Что ты, батько, меня задавил?” Я пришел, – на меня, бедная, пеняет, говоря: “Долго ли муки сея, протопоп, будет?” И я говорю: “Марковна, до самыя смерти!” Она же, вздохня, отвещала: “Добро, Петровичь, ино еще побредем”».
«Ино еще побредем…» – говорили бессчетное число раз женщины – жены и матери каторжников и ссыльных в разные столетия русской истории.
Умерла Марковна раньше Аввакума Петровича. Ох и тяжко он пережил это! Какую жизнь они прожили вместе, были друг другу и поддержкой, и опорой во всем. И вот не стало у Аввакума опоры… В одном себе пришлось силы черпать. В себе, да в своей вере в Бога.
Протопопа Аввакума сожгли заживо. И душа его, вознесясь на небо, встретилась с душой безгрешной жены его, матушки Анастасии. Той самой, что, вздохнув, сказала слова, ставшие девизом всех молящих женщин: «Добро, Петрович, ино еще побредем».

Счастье в «неравном браке»

Святые Петр и Феврония
Восьмого июля православные христиане отмечают «День влюбленных». Покровителями супружеской любви и верности Русская Православная Церковь почитает муромских чудотворцев, живших в XII–XIII веках, – князя Петра и княгиню Февронию.
История любви этой супружеской пары подробно описана в древнерусской «Повести о Петре и Февронии», которая представляет собой едва ли не единственный памятник русской агиографии, прославляющий святое брачное житие.
«Смотри, что дает людям союз любви, мудрый брак. Кто научил мудрости? Кто исследовал таинственное?.. Кто, как не брак, соединил море и сушу влажной дорогой и объединил раздельное друг от друга?» – вопрошал Григорий Богослов, епископ-поэт.
Примером именно такого, «мудрого» брака и служит житие муромских чудотворцев.
Петр был младшим братом муромского князя Павла, жена которого страдала (как гласит легенда) от нападений блудного беса, являвшегося ей в образе «неприязненного летящего змея». Петру было шестнадцать лет, когда он убил это мерзкое чудовище. Из пронзенного мечом «неприязненного змея» на юношу брызнула ядовитая кровь, отчего на теле Петра появились струпья. Долго искал Петр лекаря, который смог бы исцелить его от этих язв, но все тщетно.

Но тут услышал Петр, что в Рязанской земле есть много чудесных врачевателей, и отправился в путь. Прибыл он в рязанскую деревню Ласково, где жила дева Феврония, дочь бортника-древолазца (то есть человека, добывающего мед диких пчел).



К ней обратился князь за помощью. Феврония согласилась исцелить Петра, однако выставила условие: «Если он не возьмет меня в жены, не буду лечить его».
Казалось бы, довольно странное заявление, но стоит ли удивляться тому, что Феврония угадала в князе Петре своего суженого?.. Недаром автор повести восклицает: «Радуйся, Феврония, ибо в женской голове имела ты мудрость святых мужей!»
Князь же Петр считал иначе: «Как мне, князю, взять в жены дочь древолазца», – подумал он, однако на словах согласился (очень уж хотелось ему исцелиться).
Феврония исцелила князя, а он, выздоровев, послал ей дорогие подарки и уехал обратно в родной город. Но неспроста умница Феврония разглядела в нем своего суженого, – сами Небеса предназначили их друг другу.
За свое нежелание покориться высшей воле князь Петр был наказан: страшная болезнь вернулась и исчезнувшие было язвы появились на его теле снова. Не ведал того молодой князь, что под видом телесного лекарства предлагала ему «дева лекарство духовное – тот елей совершенного, нелицемерного смирения, которым помазуется и упраздняется всякий грех». И пришлось Петру вернуться к Февронии. Князь женился на девице и получил полное исцеление от той болезни, которая была для него, как оказалось, «болезнью не к смерти, а к славе Божией».
Но супругов ждали новые испытания. После смерти старшего брата Петр стал править Муромом, и Феврония стала княгиней муромской. Жены же боярские невзлюбили молодую княгиню, и мужей своих взбаламутили: мол, негоже им, благородным, иметь своей госпожой простолюдинку.
Князь Петр правил Муромом мудро и справедливо, но завистливым боярам все было не по душе, а особенно то, что не по родовитости и богатству молодой князь выделял их, но по добрым делам.
И вот однажды на княжеской трапезе принялись бояре всякие пакости про Февронию говорить: «Почто, князь наш Петр, поругал свой престол? Чего ради сотворил такое? Невозможно разве тебе было обрести невесту честную в нашем Муроме и не крестьянского роду?»
Толстобрюхий боярин Данила громче всех негодовал: «Тебе, князь, будем верно служить, но княгине твоей не должно над женами нашими господствовать! Как может она над ними стоять, а сама простого роду? И жены наши не хотят служить ей».
Тут подскочил к князю тщедушный Тимофей Тарасьев из самого захудалого рода и противным голосом наябедничал: «А еще Феврония, когда бывает за трапезой с женами нашими, собирает после еды крошки в руку, будто голодная».
Князь молча выслушал бояр и приказал послать за княгиней. Притихли бояре, смотрят, как Феврония усаживается рядом с мужем, как ест она степенно, а после, по-деревенскому обычаю, собирает в ладонь хлебные крошки. Тут князь Петр взял ее за руку и разжал ей пальцы. На ладони спокойно взиравшей на бояр княгини лежали не крошки, а нежно благоухающий ладан.
Рассмеялся князь, а посрамленные бояре, толкаясь, повалили вон из палат. С того дня еще больше полюбил князь свою жену и никогда уже ничем ее не испытывал. Но с того же дня бояре еще больше невзлюбили молодую княгиню.
Не успокоились бояре и через некоторое время явились шумной толпой к князю и потребовали: «Князь! Если хочешь самодержцем над нами быть, да будет тебе иная княгиня! Не хотим, чтоб Феврония повелевала нами и женами нашими. Феврония же пусть возьмет богатства, сколько пожелает, и уходит из Мурома».
И князь, доверившись судьбе, спокойно ответил: «Ступайте, нелюбезные бояре мои, и спросите у княгини. Как она скажет, так и будет».
Бояре на радостях устроили пир и, когда опьянели и потеряли всякий стыд, решили, что пора действовать. «Госпожа княгиня Феврония! – заявили они. – Весь город и бояре говорят тебе: отдай нам то, что мы у тебя просим!»
Княгиня с достоинством отвечала: «Возьмите то, что просите».
А бояре в один голос: «Хотим, чтоб князь Петр властвовал над нами, но жены наши не хотят, чтобы ты была княгиней. Возьми сколько тебе нужно богатства и уходи, куда пожелаешь!»
Феврония встала спокойно и сказала: «Обещала я вам то, что попросите. Так и вы обещайте дать мне то, что попрошу у вас».
Они же, не зная, что их ждет, не задумываясь, поклялись: «Что ни назовешь, без прекословия возьмешь!»
Феврония с любовью посмотрела на молчавшего князя и сказала: «Ничего другого не прошу у вас, только супруга моего, князя Петра».
«Если сам он захочет, слова не скажем!» – совсем развеселились бояре.
Какие только мысли не придут в хмельную голову! Каждый подумал, что если не станет Петра, то они другого князя изберут, лучше прежнего. А лучшим каждый, конечно, себя посчитал.
Встал князь, оглядел пьяные, красные от возбуждения лица бояр, глянул в преданные, любящие глаза Февронии, обнял ее за плечи и молча увел из трапезной. Решил Петр, что уедет вместе с женой из города. Достойно поступил князь – ради любимой жены от власти отказался.
А бояре скорее-скорее приготовили суда на реке Оке, посадили на них князя с женой и слугами, а сами помчались обратно в Муром – престол делить.
«Скрипят высокие сосновые мачты, хлопают на свежем ветру крепкие паруса, плывут корабли мимо высокого, заросшего цветами берега. Вот и самая высокая колокольня Мурома, будто благословила их и пропала из виду… Исчез, спрятался в дремучих лесах родной Муром, и с ним честь, слава и княжество». В последний раз глянул Петр в сторону Мурома и отвернулся.
Феврония на другом судне плыла следом за мужем и с тревогой не о Муроме думала, а о князе Петре. Чувствовало ее любящее сердце, что тоскует князь, печалится…
Наступил вечер, сумерки опустились на реку и корабли, в небе звезды засветились. Стояла Феврония у борта, смотрела на проплывающие мимо темные берега… Вдруг под судном, где-то в черной глубине, будто кто-то вздохнул тяжко и протяжно, а потом громко, как доской по воде хлопнул. Вздрогнула Феврония и испуганно оглянулась. Позади у руля молодой кормщик тихо посмеивается:
«Не пугайся, моя госпожа! Это водяной дед озорует: верхом на коряге по реке плавает. Весь в тине, а пояс из водорослей накрутил. Ты поди сюда, госпожа, ко мне, а то дед этот сейчас ухать опять начнет и руками по воде хлопать».
Подошла Феврония и видит – кормщик этот смотрит на нее с вожделением, глаза у него так и горят. Вздохнула про себя Феврония и сказала: «Зачерпни воды с этой стороны судна и выпей». Кормщик сделал, как она велела. А она опять говорит: «Теперь пойди на другую сторону, зачерпни воды и снова выпей». И это он исполнил. «Одинакова ли вода, или одна другой слаще?» – спросила Феврония. «Одинакова вода, госпожа моя, и единого вкуса», – ответил он. Тогда она ему сказала: «Так одинаково и естество женское. Чего же ради позабыл про свою жену, а о чужой помышляешь?» Бедного кормщика из жара в холод бросило. Вспомнил о жене, что на том же корабле плыла, стыдно ему стало, упал он княгине в ноги и молил простить его. Простила его Феврония, а он больше худого не помышлял.
Долго не приставали суда к берегу, подальше хотел уплыть князь от оскорбившего его честь Мурома. Но когда совсем стемнело, приказал Петр остановиться и устраиваться на ночлег. Пока слуги разгружали суда и ставили шатры, отошел князь в сторону, сел у воды на камень и, глядя на черную реку, крепко задумался: «Что же теперь будет, коль скоро я по своей воле от княжения отказался?» Тихо подошла Феврония, обняла сзади и прошептала: «Не горюй, князь, милостивый Бог, Творец и Заступник Всех не оставит нас в беде».
Но князь печально качал головой и не глядел на жену. Тогда Феврония подняла мужа с холодного камня и подвела к жаркому костру, на котором повар готовил ужин. «Видишь ли эти два малых ствола, поваром обрубленные, чтобы котлы повесить? – спросила она князя и продолжала: – Знай же, что станут они наутро вновь деревьями с ветвями и листьями, и будет это знаком Божьим, что Он не оставит нас».
Рано утром, пораженный невиданным чудом, повар расталкивал спящих на берегу и тащил заспанных людей к кострищу, посреди которого вместо вчерашних палок шелестели свежей листвой два стройных деревца. Князь Петр выскочил из шатра и, не веря своим глазам, ухватился за стволы и тряхнул их, проверяя. А потом расхохотался князь, да так громко и радостно, что бес отчаяния, к нему прилепившийся, от ужаса в Оку скатился и утонул со злости.
А тем временем в Муроме бояре безжалостно избивали друг друга. Каждый хотел властвовать, но не многие в живых остались, а и те, что живы остались, до княжеского престола не доползли. И тут, неведомо откуда, явилось в городе множество прекрасных юношей в чу2дных одеждах. В руках они держали огненные палицы и обходили все боярские дома и били обезумевших от страха бояр, и грозными голосами вопрошали: «Куда девали вы князя Петра с его княгинею Февронией?! Если не возвратите их, то будете все мечу преданы – всё в разорении будет!»
Сообразили бояре, что не будет им спасения, если не вернут они на престол законного князя с княгинею.
На следующий же день, когда слуги Петра грузили на борт пожитки, чтобы плыть дальше в изгнание, пристали к тому месту многие суда с плачущими боярами из Мурома. Повалились они всем скопом на колени: «Владетель наш муромский! Помилуй нас, рабов своих, не дай нам горькою смертию погибнуть со всеми домами нашими, с женами и детьми, и со всем скотом и имением в конец не разориться». А толстобрюхий боярин Данила, кто более всех поносил Февронию, теперь просил жалобно: «Умилосердись над нами грешными, княже! Возвратись в свое отечество, войди в дом свой, сядь на престол свой княжеский!»
Молча слушал князь униженные речи «нелюбезных своих бояр», но не было в его сердце зла и жажды мести. Поднял он с земли бояр и сказал: «Идите с миром и спросите княгиню мою. Если захочет возвратиться, и я возвращусь».
Кинулись бояре к шатру княгини, не думая уже о родовитости, повалились ей в ноги и стали молить: «Госпожа наша, мы – рабы твои! Хотим, чтобы вы с князем возвратились на престол свой и избавили нас, грешных, от напрасной смерти».
Выслушала их Феврония и сказала: «Идите к господину вашему князю Петру. Если захочет вернуться к вам, то и я с ним скоро буду».
Они же в один голос вскричали: «Просили мы его, и он послал у тебя, госпожа, спросить!»
Пожалела их Феврония и пошла к Петру. «Что решила ты, возлюбленная моя?» – спросил князь. И Феврония ответила: «Подарил нам Господь две равно драгоценные способности: вспоминать и забывать. Когда нам делают добро, признательность требует помнить его, а когда делают зло, любовь побуждает забыть его».
Не помня зла, вернулись князь с княгиней в Муром. На берегу встретили их все жители от мала до велика и с подобающими почестями проводили до княжеских палат. Стали править они в Муроме как прежде. Справедливо и милосердно.
Феврония, как положено княгиням на Руси, заботилась о бедных и больных, помогала вдовам с малыми детьми, поддерживала бедные монастыри. Князь Петр рядом с такой женой тоже проникся духом добра…
Шли годы. Петр с Февронией состарились и, предвидя скорый конец, стали просить Бога дать им умереть в одно время, а чтобы и после смерти тела их не расставались, завещали положить их в одну гробницу. Для этого повелели вытесать в одном камне два гроба, имеющих между собою только перегородку.
Однажды вечером пришел старый князь к княгине, взял ее за руку и сказал: «О возлюбленнейшая моя, хочу идти в монастырь и принять на себя монашеский чин. Пойдешь ли со мною?» Феврония в ответ поклонилась мужу до земли и сказала: «О господин мой возлюбленный, давно ждала я от тебя этих слов, ведь сама не решалась тебе сказать про это. Теперь же радуюсь и только и жду подальше уйти от мира, чтобы быть ближе к Богу».
В одно и то же время князь и княгиня приняли монашество. Петр в мужском Спасском монастыре под именем Давид, а Феврония в женском Успенском монастыре под именем Евфросинья. И стали они не мужем и женой, а братом и сестрой во Христе.
Так жили они, не видя друг друга, в рядом стоящих монастырях, и вот однажды, в теплый июльский день сидела Евфросинья в своей келье и вышивала лики святых на покрывале для Храма Пречистой Богородицы. В дверь постучали, и в келью ступил молодой, встревоженный монах.
«Сестра Евфросинья, – сказал он, – послан я от брата твоего во Христе Давида. Велел передать тебе, что пришло время кончины его, но ждет тебя, чтобы вместе отойти к Богу». «Не могу сейчас с ним идти, – ответила Евфросинья, – пусть подождет, пока дошью воздэх. Как дошью, так и буду к нему». Умирающий князь выслушал посланца и с трудом сказал: «Иди скоро к возлюбленной сестре моей… Пусть придет проститься ко мне… Уже отхожу от жизни этой». Бросился бегом инок к Евфросинье: «О сестра! Чего ради медлишь? Князь Петр кончается и молит тебя проститься с ним». «Пойди, брате, умоли подождать его малую минуту часа, – не прерывая работы, сказала старая монахиня. – Немного осталось дошить мне, одну стезицу». Вернулся инок и застал князя чуть живого. «Скажи моей Февронии, – еле слышно сказал умирающий князь, – уже не жду ее…»
Плача, вбежал бедный монашек к Февронии: «О госпожа княгиня! Князь ваш Петр преставляется!»
Побледнела, как снег, княгиня, встала, подняла глаза на образ Богородицы и трижды перекрестилась. Потом провела рукой по неоконченному шитью, воткнула иглу в воздэх и велела сказать Петру, что и она уходит из жизни вместе с любимым своим мужем. «И предали они души свои в руки Божии в одно мгновение. И понесли светлые ангелы святые души Петра и Февронии в таинственное, светлое Небо, где ждал их Тот, кто даровал им такую любовь…»
Случилось это 25 июня (8 июля по новому стилю) 1228 года.
Однако это еще не конец чудесной истории о Петре и Февронии.
После торжественного отпевания муромцы решили, что негоже монахов хоронить в одном гробу, как того хотели князь с княгиней. И поступили по-своему. Князя Петра решили похоронить у соборной церкви Пречистой Богоматери в самом городе, а Февронию – в загородном женском монастыре. Положили их тела в отдельные гробы и поставили до утра каждый в своей церкви. Общий же каменный гроб остался пустым в Богородичном храме.
На другое утро множество людей, священники и сам епископ в немом ужасе стояли у пустых раскрытых гробов. Куда подевались тела Петра и Февронии, никто не знал. Вскоре прибежал до смерти перепуганный сторож Богородичного храма и сказал, что князь с княгиней в общем гробу лежат, а как такое могло случиться, он не ведает, поскольку уснул нечаянно и, что ночью в храме делалось, не видел.
Все поспешили в храм и увидели, что и вправду, покрытые воздэхом, что вышивала Феврония, лежат супруги в одном каменном гробу, как и хотели при жизни.
Епископ решил, что это верные слуги волю своих господ темной ночью исполнили и потому обругал их, а потом велел опять тела Петра и Февронии положить каждого в свой гроб. Отслужили службу и крепко-накрепко заперли обе церкви, сторожа глаз не смыкали всю ночь, а утром… вновь оказались тела Петра и Февронии в одном гробу.
Тогда опомнились, наконец, муромцы и больше не трогали их и с честью погребли князя и княгиню в одном гробу.
С той поры на их могиле стали происходить чудеса – кто с искренней верой молился о помощи, чудесно исцелялся.
Примерно через 300 лет после кончины, в XVI веке, Петр и Феврония были причислены Русской Православной Церковью к лику святых.
Как мы уже писали, православный «День влюбленных» на Руси отмечается 8 июля, в годовщину смерти Петра и Февронии. Празднуется он не столь ярко и романтично, как День святого Валентина. В день святых Петра и Февронии не принято делать подарки, в этот день в своих молитвах молодые люди просят Бога о большой Любви, а люди постарше – о семейном согласии. Считается также, что святые Петр и Феврония низводят небесное благословение на вступающих в брак.
Теперь общая гробница Петра и Февронии находится в приделе соборного храма Свято-Троицкого женского монастыря города Мурома. Монахини стараются записывать все случаи помощи Петра и Февронии тем, кто обращается к ним. В монастырских записях отмечено много случаев, когда после обращения к святым Господь даровал отчаявшимся бездетным супругам ребенка.
Возможно, не все из вас знают, что в центре Москвы стоит маленький древний храм в честь Вознесения Господня, в котором находится икона святых Петра и Февронии Муромских. В 1993 году часть мощей Петра и Февронии была дарована этому храму. Частицу святых мощей вставили в икону благоверных князей. И сегодня в храм приходят люди, чтобы поклониться святым и попросить их о помощи в трудных семейных обстоятельствах, о благословении на вступление в брак и о настоящей, верной и преданной любви…


www.monklove.ru

«Бог нам заступник!»

Княгиня Евдокия и Дмитрий Донской

В ночь, когда Мамай залег с ордою
Степи и мосты,
В темном поле были мы с Тобою, —
Разве знала Ты?



Перед Доном темным и зловещим,
Средь ночных полей,
Слышал я Твой голос сердцем вещим
В криках лебедей.



С полуночи тучей возносилась
Княжеская рать,
И вдали, вдали о стремя билась,
Голосила мать…



Так писал Александр Блок в своем цикле стихов «На поле Куликовом». На этом поле прославил свое имя князь московский Дмитрий Иванович, получивший после великой Куликовской битвы прозвание Донской. Мы все это помним, и все это знаем. Но не все, к сожалению, знают, что была у великого князя московского любимая княгиня – Евдокия…
Родилась Евдокия в Суздале около 1350 года, она была дочерью князя суздальского и нижегородского. Как писали современники: «С красотою лица соединяла она редкую душевную доброту». В 1366 году Евдокия вышла замуж за внука Ивана Калиты и сына Ивана II Красного – юного Дмитрия, Великого князя московского и владимирского.



Надо сказать, что Дмитрий Иванович женился не по любви, а из соображений династических. Князь Дмитрий суздальский хитростью женил пятнадцатилетнего московского и владимирского князя на своей юной дочке, желая навеки объединить два крупных княжества и прекратить распри и междоусобицы. Но Евдокия превратила этот «брак по расчету» в настоящий брак по любви.



Современник их написал о Дмитрии и Евдокии такие слова: «Оба жили единою душою в двух телах; оба жили единою добродетелию, как златоперистый голубь и сладкоглаголивая ластовица, с умилением смотряся в чистое зеркальце совести».
Жилось молодым очень непросто. Князь Дмитрий занимался защитой и укреплением Москвы, у княгини, правда, были более мирные дела – благотворительность, ведение «хозяйства» (а оно Евдокии досталось немалое), знала княгиня иностранные языки, «занималась и ученостью», а также участвовала в освящении церквей, на строительство которых жертвовала огромные деньги.
Княгиня всегда и во всем поддерживала любимого мужа, и прожили они в любви и согласии двадцать два года. Евдокия родила Дмитрию шесть сыновей и трех дочерей. Дружно жили князь с княгиней, вместе они переживали и радости и горести.
Как вы помните, XIV век – время тревожное, Русь воевала с татарами и литовцами. Да и между собой русские князья не умели жить в мире и постоянно воевали друг с другом. Даже несмотря на то, что Дмитрий суздальский и Дмитрий московский породнились, отношения между ними не намного улучшились. И в 1380 году на битву с полчищами Мамая на Куликовом поле, куда явились многие русские князья со своими дружинами, отец Евдокии своего войска не прислал…
Отправляясь на битву на поле Куликово, Дмитрий «нежно обнял горестную супругу, но удержал слезы, окруженный свидетелями», и сказал: «Евдокия, Бог нам заступник!»
Существует портрет, на котором княгиня Евдокия изображена после расставания с Дмитрием – волосы ее распущены, что было признаком великой грусти (портрет этот был напечатан в «литографии при университетской типографии» и опубликован в «Дамском журнале» за 1826 год).
Проводив мужа на сечу, Евдокия денно и нощно молилась о спасении Дмитрия и всей земли Русской. Святой Сергий Радонежский предсказал Дмитрию «кровопролитие ужасное, но победу… смерть многих героев православных, но спасение великого князя».
Историк Сергей Михайлович Соловьев писал: «Летописцы говорят, что такой битвы, как Куликовская, еще не бывало прежде на Руси; от подобных битв давно уже отвыкла Европа… Куликовская победа была из числа тех побед, которые близко граничат с тяжким поражением. Когда, говорит предание, великий князь велел счесть, сколько осталось в живых после битвы, то боярин Михайла Александрович донес ему, что осталось всего сорок тысяч человек, тогда как в битву вступило больше четырехсот тысяч».
В этой ужасающей сече был ранен и князь Дмитрий. Его долго искали по всему полю, усеянному трупами, и, наконец, «двое ратников, уклонившись в сторону, нашли великого князя, едва дышащего, под ветвями недавно срубленного дерева». Карамзин писал: «Бог чудесным образом спас сего князя среди бесчисленных опасностей, коим он с излишней пылкостью подвергался, сражаясь в толпе неприятелей и часто оставляя за собой дружину свою».
Любовь жены оберегала, спасала и – помогла выжить князю Дмитрию.
Куликовская битва стала и великим торжеством, и событием горьким, плачевным… «Была на Руси радость великая, говорит летописец; но была и печаль большая по убитым от Мамая на Дону…»
Хоть и велика была радость от победы, но была она недолгой. Два года спустя хан Тохтамыш пошел на Москву и, пока Дмитрий, теперь уже прозванный Донским, собирал в Переяславле и Костроме войско, хан взял город. Великая княгиня насилу вырвалась из объятой смутой Москвы.
Евдокии и Дмитрию Ивановичу пришлось скрываться в Костроме. Но как бы ни складывались дела князя Дмитрия, он знал, что за спиной его «надежный тыл» – его Евдокия.
Великую княгиню очень любили и почитали в народе, люди величали ее «царица-мать». Летописцы говорили, что «княгиня великая Евдокия много милости сотвори убогим». Духовными учителями Евдокии были митрополит Московский Алексей и Чудотворец Сергий Радонежский (оба впоследствии причисленные к лику святых).
Последнего, шестого, сына Константина Евдокия родила в 1389 году, за несколько дней до смерти Дмитрия. Крестными маленького Константина стали старший брат Василий Дмитриевич, которому было суждено занять место отца и наследовать великое княжение, и жена тысяцкого Марья Вениаминовна.
Перед кончиной великий князь Дмитрий Донской писал в своей «духовной»: «А вы, дети мои, слушайте матери своей во всем, из ее воли не выступайте ни в чем». В последние часы жизни он «долго беседовал» с Евдокией и скончался у нее на руках – у своей любимой и преданной супруги.
Дмитрию Ивановичу было всего лишь тридцать девять лет…
Летописи донесли до нас плач несчастной Евдокии по ушедшему мужу: «… зашел свет очей моих, погибло сокровище жизни моей! Где ты, бесценный? Почто не ответствуешь супруге?.. Возри, возри на меня, обратися ко мне на одре своем, промолви слово… Ах, недолго я радовалась моим другом! За веселие пришли слезы, за утехи скорбь несносная! Почто я родилася? Или почто не умерла прежде тебя? Тогда не видела бы твоей кончины, а своей погибели! Не слышишь жалких речей моих, не умиляешься моими слезами горькими! Крепко уснул, Царь мой, не могу разбудить тебя! С какой войны пришел ты, любезный? Отчего столь утомился? Звери земные идут на ложе свое, а птицы небесные летят к гнездам: ты же, любезный, отходишь навеки от своего дома?.. Кому уподоблю, как назову себя? Вдовою ли? Ах, не знаю своего имени! Женою ли? Но Царь оставил меня!.. Вдовы старые! утешайте меня! Вдовы юные! плачьте со мною… Боже Великий, Царь Царей! Ты един будь мне истинным утешителем!»
Евдокия Дмитриевна очень тяжело пережила уход любимого ею Дмитрия. По обычаю она должна была вскоре принять постриг, но Евдокия вовсе не хотела уходить от мира, ведь ей нужно было еще поднять сыновей (старшего она уже через год выгодно женила на дочери литовского князя). Было у княгини и еще одно очень важное для нее дело – увековечение памяти о Дмитрии Ивановиче. Княгиня Евдокия решила поставить в Кремле новую церковь для женской половины великокняжеской семьи и поручила расписать ее Феофану Греку и Даниилу Черному. К 1396 году храм был возведен – он стал данью любви Евдокии к мужу.
Великая княгиня, опытная и мудрая женщина, легко и успешно справлялась со всеми делами, она была столь деятельна, что горожане стали сомневаться – уж не живет ли она во вдовстве своем «нечестно»? Глупые пересуды дошли и до сыновей Евдокии, и отчего-то «смутились» сыновья слухами и явились к матери за ответом. Предание гласит, что княгиня раскрыла перед детьми роскошное княжеское облачение и явила им свою иссохшую, увешанную веригами грудь. «Верьте, – сказала она, – что ваша мать целомудренна; но виденное вами да будет тайною для мира. Кто любит Христа, должен сносить клевету и благодарить Бога за оную!» И сыновья поняли, что матушка их уже давно тайно приняла монашеский обет и свято его соблюдала.
Но настало время, дети выросли и, уверившись в том, что в семье царит мир, Евдокия открыто постриглась под именем Евфросиньи. Замыкая себя в стенах монастыря, она уже, в сущности, и не приносила никакой жертвы. Потеряв любимого мужа и взрастив достойных детей, она жила теперь для Бога.
После восемнадцати лет безутешного вдовства в 1407 году Евдокия умерла и была похоронена в построенном ею в Кремле Вознесенском девичьем монастыре в Москве. За праведную жизнь свою княгиня-монахиня была причислена к лику святых. Мощи Евфросиньи хранились в монастыре «под спудом, за правым столбом, при южной стене соборного Храма Вознесения».
При советской власти женский Вознесенский монастырь был разрушен, и на его месте в 1932–1934 годах построили административное здание для Школы красных командиров имени ВЦИК.
Пусть не сохранилось могилы княгини Евдокии, но имя жены Дмитрия Донского осталось в летописях и в памяти народной, как символ любви и верности. «О жизнь души моей! О свете мой светлый! – обращалась она к мужу, – не знаю, как ласкать, как миловать тебя!»

Высокородные монахини

Все эти женщины окончили свою земную жизнь в стенах святой обители. Они становились монахинями иногда по собственному желанию, а чаще – по воле судьбы, или, вернее, по воле тех мужчин, что вершили их судьбы. У каждой из них была любовь. К мужу. К жениху. К мужчине, который не мог стать им суженым… Каждая из них – так или иначе – хранила эту любовь в своем сердце, даже тут, в монастырских кельях. Каждая из них должна была отречься от всего земного. Но не каждая сумела. И захотела – не каждая…
Они очень разные, эти женщины. Объединяет их одно, все они – высокородные монахини. Монастырские стены стали пристанищем для многих цариц и царевен, дочерей князей и бояр. Теперь вместо мужчин они должны были любить одного лишь Бога. Но всем ли это удавалось?
Прежде высокородных женщин постригали исключительно в Вознесенском монастыре в Кремле, но затем, если новоявленную монахиню было желательно держать подальше от Кремля, пострижения стали совершать и в Новодевичьем. Насильный постриг могли «организовать» и для нежелательных претенденток на престол, и как наказание за «плохое» поведение, и просто после семейной ссоры. Но в любом случае родовитые и богатые женщины, даже уже будучи монахинями, сохраняли свой высокий социальный статус. Для таких «монахинь поневоле» порой строились отдельные кельи и храмы, при них оставалась и вся прислуга, а иногда и целый двор.
Так, царь Иван Грозный постриг в монастырь под именем Александры вдову своего младшего брата Юрия, княгиню Ульяну. При княгине пребывали и весь ее двор и слуги, «со всякими многими доходами». Для княгини Ульяны и всего ее штата были построены отдельные кельи, погреба, ледник и поварни. Когда царственная инокиня умерла, ее похоронили в подклете Смоленского собора Новодевичьего монастыря.
Затем в монастырь попала вдова царевича Ивана, который погиб от руки венценосного Грозного отца. Она стала монахиней Леонидой. Как и ее предшественница, Леонида получила от царя вотчину и содержала свой штат слуг.
После смерти царя Федора Иоанновича его вдова Ирина Годунова осталась единственной наследницей престола, поскольку детей у царской четы не было. Царица постриглась в Новодевичий монастырь под именем Александры. Брат царицы, Борис Годунов, часто навещал инокиню Александру в ее монастырских кельях. Эти кельи, с примыкающими к ним трапезной палатой и домовой церковью, с большими перестройками сохранились до наших дней.
При Лжедмитрии I, в тяжелое Смутное время, в монастыре жили сразу две высокородные монахини: дочь царя Бориса Годунова – Ксения, в монашестве Ольга, и вдова ливонского короля Магнуса – Мария Владимировна, в монашестве Марфа.
В те же Смутные времена в монастыре оказалась и жена «свергнутого с престола» и постриженного в монахи царя Василия Шуйского. Урожденная Екатерина Петровна Буйносова-Ростовская в постриге звалась Еленой. Новый молодой царь Михаил Федорович в 1615 году прислал инокине Елене на новоселье сорок соболей. Новоселье могло означать, что к этому времени для царицы-инокини были построены отдельные кельи.
С 1624 года в Новодевичьем монастыре жила еще одна инокиня – теща царя Михаила Федоровича, мать его жены Марии Владимировны Долгоруковой. В том самом году царь женился на Марии, которая вскоре внезапно скончалась. После смерти дочери мать постриглась в монахини, а возможно, пострижение было и недобровольным…
Еще одной «царственной монахиней» стала царевна Софья, которая, после нелегкой борьбы за власть, все же проиграла своему брату – Петру I. Царевна была низложена и заключена в Новодевичий монастырь. Отныне Петр называл ее не иначе, как «третья особа», «зазорное лицо», и просил своего брата царя Ивана об этом «лице» «отнюдь не вспоминать».
Стрелецкий бунт 1698 года ничего хорошего не принес – ни Софье, ни ее сторонникам. В результате последовали казни, а царевну постригли в монахини под именем Сусанны. До самой своей смерти в 1704 году она жила «для крепкого содержания» в стрелецкой караульне при Напрудной башне Новодевичьего монастыря. После пожара, случившегося в 1796 году, палаты стали называть «дворец блаженныя памяти схимонахини царевны Софии Алексеевны».
За поддержку царевны Софьи в Новодевичий монастырь были сосланы и три сводные сестры Петра: Екатерина, Евдокия и Мария Милославские. Но только сосланы: сестер Милославских в монахини не постригали.
Похоже, монастырь стал для Петра своеобразной личной тюрьмой, куда он ссылал неугодных ему женщин. Так, с 1727 года в Новодевичьем монастыре под именем «инокини Елены» жила первая жена Петра I Евдокия Федоровна Лопухина. Пострижение царица приняла в Покровском Суздальском монастыре еще в 1698 году, а затем многие годы провела в заточении – и не только в монастырях, но и в темницах. В Новодевичьем монастыре царица пользовалась уважением и почетом. После смерти она была погребена у Смоленского собора.
В 1740 году Синод отправил в монастырь грузинскую царевну Елизавету, которая поселилась в «двух просторных кельях» со свитою из четырех человек.
Был и еще один монастырь, в котором содержались высокородные монахини, – Покрова Пресвятой Богородицы в Суздале. Эта обитель стала местом ссылки опальных русских цариц Соломонии Сабуровой и, как мы уже упоминали, Евдокии Лопухиной.
Были ли несчастливы все эти женщины – высокородные монахини, или нашли они утешение в молитвах и усмирении плоти?
У каждой из них свой путь, своя история, своя любовь, зачастую и приведшая ее в стены обители…

«Добровольный» постриг

Соломония Сабурова и Василий III

Есть в Москве улица Рождественка, названная так по старинному женскому Рождественскому монастырю, основанному, по одним источникам, в 1386 году княгиней Марией Кестутьевной – женой князя Андрея Серпуховского, сына Ивана Калиты. По другим источникам, монастырь основала княгиня Мария, в схиме Марфа, – мать князя Владимира Андреевича Храброго. В этом монастыре в 1525 году была насильно пострижена в монахини Соломония Сабурова, жена русского царя Василия III.

Началась эта история летом 1505 года, когда царь Иван III решил женить своего наследника, Василия. В Кремль со всей Руси свезли великое множество красавиц – было их полторы тысячи. Все как на подбор – статные, яркие, пригожие. И из всех этих красавиц выбрал наследник самую лучшую – Соломонию (Соломониду) Юрьевну Сабурову. Хоть и не знатного рода была девица Соломония, но царь против выбора сына возражать не стал и вскоре сыграли свадьбу.



Была Соломония хорошей женой наследнику. А потом стала и хорошей женой царю, после того, как Иоанн III умер, а ее Василий осенью того же 1505 года принял правление. Всем хороша была Соломония, да вот только была царица бесплодна…
Годы шли. Двадцать лет прожили Василий и Соломония, а детей так и не нажили. Что только ни делала несчастная царица, чтобы забеременеть, все средства перепробовала: ко всем лекарям обращалась, снадобья всевозможные принимала, всяческих знахарей и знахарок призывала. Говорят, «одна такая “жонка”», Стефанида, выписанная из Рязани, осмотрев Соломонию, дала ей наговоренную воду, велела ею умываться и мокрой рукой дотрагиваться до белья великого князя. Другая, некая «черница безносая», дала Соломонии наговоренное масло – «им тело натрешь, и великий государь полюбит тебя, и будешь иметь детей». Но детей не было. А с годами исчезала и любовь мужа… Который тоже непрестанно думал о наследнике.
Ехал как-то раз царь за городом, рассказывает летописец, и увидел птичье гнездо, увидел и заплакал горько: «Горе мне! На кого я похож? И на птиц небесных не похож, потому что и они плодовиты; и на зверей земных не похож, потому что и они плодовиты; и на воды не похож, потому что и воды плодовиты: волны их утешают, рыбы веселят. Господи! Не похож я и на землю, потому что и земля приносит плоды свои во всякое время, и благословляют они тебя, Господи!»
Горько печалился Василий. И стал он советоваться с боярами: «Кому по мне царствовать на Русской земле и во всех городах моих и пределах? Братьям отдать? Но они и своих уделов устроить не умеют». И ответил кто-то из бояр: «Государь князь великий! Неплодную смоковницу посекают, а на ее место сажают иную».
Задумался государь. Наследник нужен – это дело государственное! Жену он уже не любит. Замену ей найти легко. Есть уже одна на примете…
И Василий решился на развод. К тому же и митрополит Даниил (по словам Карамзина: «снисходительный, уклончивый, внимательный к миру более, нежели к духу») поддержал, одобрил развод. И нарушил царь обет, данный Богу при венчании…
Василий отправил щедрые дары в Царьград патриарху, на Афон, чтобы получить согласие на развод и второй брак. И получил. Тогда же он пожаловал большие дары Покровскому монастырю в Суздале, в который собирался сослать Соломонию. На эти средства монастырь стал обстраиваться, в нем были возведены три каменных храма – Покровский собор, Благовещенская церковь и церковь во имя Зачатия святой Анны.
Но не все признавали намерение Василия «похвальным». Не одобряли царского развода князь Василий Патрикеев, в монашестве Вассиан, князь Семен Курбский, а также и знаменитый Максим Грек.
Однако царя уже ничто не могло остановить – новая царская невеста, Елена Глинская, была молода и красива. Ради нее Василий даже сбрил бороду – неслыханное дело по тем временам! – и всячески «пекся о своей приятной наружности».



Некоторые историки считают, что появилась она в жизни царя совсем не случайно: бояре, которым всегда хочется «советовать царю», сами выбрали для своих целей Елену. Другие исследователи, возражают – говорят, бояре были чрезвычайно изумлены выбором царя. Ведь княжна Елена, дочь Василия Глинского, была «из рода чужеземных изменников», а ее дядя, Михаил Глинский, даже после того, как Елена стала царицей, еще больше года просидел в темнице.
Одним словом, в ноябре 1525 года Василий III развелся со своей женой. Дальше события развивались довольно стремительно: 28 ноября Соломонию взяли под стражу, на следующий день, 29 ноября, ее постригли под именем инокини Софьи в московском девичьем монастыре Рождества Пречистыя Богородицы. А вскоре выслали в Покровский монастырь в Суздаль.
Официальный летописец сообщает такую версию происходившего:
«Благоверная великая княгиня Соломонида, видя неплодство из чрева своего, яко же и древняя оная Сара, начат молити государя великого князя Василия Ивановича всея Русии, да повелит ей облещися в иноческий образ. Царь же государь всея Руси нача глаголати сице: како могу брак разорити, а вторым совокупитися? Паче же государь благочестив, и совершитель заповедям Господним и законному повелению. Христолюбивая же великая княгиня с прилежанием и со слезами начат молити государя, да повелит ей сотворити тако, яко же хощет; царь же не слышати сего не восхоте, и приходящих от нее вольмож отревая со злобою; великая же княгиня, видя непреклонна государя на моление ее, начат молити Данила митрополита, да умолит о сем государя, дабы сотворил волю ее бытии».
То есть сама царица желала отправиться в монастырь и уступить место возле любимого мужа более молодой и могущей родить женщине. Соломония не просто предложила это царю, а молила его и даже митрополита Даниила упросила ей помочь. А царь – благочестивый и верный законам Божьим и людским – всячески отказывался… Может, так все и было?
Однако «неофициальный летописец» рассказывает иначе. По его словам, «добровольный» постриг проходил самым насильственным образом. По канону, человек, принимающий постриг, должен сам подать совершающему обряд священнику ножницы. Священник трижды роняет их, вопрошая: «Сознаешь ли, что навсегда отрекаешься от мира?» То есть трижды дает возможность передумать. Соломонии никто ножниц не вручал и, тем более, не ронял – у нее обратного пути не было. Несчастная женщина прекрасно понимала это, и все же сопротивлялась, как могла.
Когда великой княгине начали стричь волосы, она плакала и отбивалась. Митрополит поднес ей монашеский куколь – она бросила его и растоптала. Тогда царский пособник Иван Шигона ударил ее плетью:
– Так ты еще смеешь противиться воле государевой?
– А по какому праву ты смеешь бить меня? – гневно спросила Соломония.
– По приказанию государя, – отвечал Шигона.
– Свидетельствую же перед всеми, – рыдая, сказала Соломония, – что не желаю пострижения и одежды иноческие на меня надевают насильно! Бог видит и отомстит моему гонителю!
Вот так и совершилось это пострижение…

Уж что это у нас в Москве приуныли,
Заунывно в большой колокол звонили?
Уж как царь на царицу прогневился,
Он ссылает царицу с очей дале,
Как в тот ли во город во Суздаль,
Как в тот ли монастырь во Покровский…



Менее чем через два месяца Василий сыграл новую свадьбу, и была она необыкновенно пышной. Как мы уже говорили, великий государь, желая понравиться юной супруге, сбрил бороду. Это было серьезным нарушением обычаев и вызвало всеобщее осуждение: «Смотрите, – писалось в одном из сочинений против брадобрития, – вот икона Страшного Суда: все праведники одесную Христа стоят с бородами, а ошуюю – басурманы и еретики, обритые, с одними только усами, как у котов и псов. Один козел сам себя лишил жизни, когда ему в поругание обрезали бороду. Неразумное животное умеет свои волосы беречь лучше безумных брадобрейцев!»
Однако и новый брак не скоро принес «плоды». Почти четыре года Василий и Елена совершали паломничества по монастырям, раздавали милостыню нищим и усердно молились. В отчаянии, как некогда и Соломония, искали помощи у колдунов. Князь Курбский писал по этому поводу: «Василий с оною законопреступною женою Еленою Глинской, юною сущею, сам стар будучи, искал чаровников презлых отовсюду – да помогут ему к плодотворению». За знахарями посылали даже на Север, к Белому морю, так как местное население – карелы и лопари – считались самыми сильными колдунами. А ведь существовало особое церковное правило, которое говорило о недопустимости подобных действий: «Аще кто в болезни дерзнет призвати евреина врача или немчина или от иных вер еретических, или русского ведуна или шепотника, или баб богомерзких ворожей или кудесниц, такоже и лопарей и самоядь, и шептаньем его врачюстся, аще священник есть, да извержется, людин же да отлучится».
Но царю Василию было явно не до церковных правил: он жаждал наследника. И, наконец, через четыре с половиной года после свадьбы Елена все же забеременела. Предание рассказывает, что некий юродивый Дементий на вопрос Елены: «Кто у меня родится?», – ответил: «Родится сын Тит, широкий ум».
И вот 25 августа 1530 года Елена родила царевича Ивана. В час его рождения, как говорят, «по русской земле прокатился страшный гром, молния блеснула, и земля поколебалась». Через два года у Василия и Елены родился второй сын – Юрий. А дальше…
Дальше царевич Иван, вошедший в историю не как «широкий ум», а как кровавый убийца Иван Грозный, возмужав, убил брата своего Юрия, убил его жену Юлианию, убил собственного сына Ивана, убил более пятнадцати тысяч человек, истребил еще несколько десятков тысяч в позорной и бесполезной Ливонской войне, дотла разорил государство и умер в муках, заживо сгнив и распространяя вокруг себя нестерпимый смрад. В час кончины он кричал, что видит легионы обступивших его бесов. Хорошего наследника оставил после себя великий государь Василий III…
Похоже, стало сбываться проклятье Соломонии. Боярин Иван Шигона-Поджогин, насильно постригший Соломонию, был отправлен в ссылку и искренне раскаялся в своем поступке. Он основал в своей вотчине, селе Иваниши близ Твери, Успенский монастырь, в котором постригся в монахи и там же окончил свои дни.
Самого Василия III беда настигла внезапно. 24 августа 1533 года на небе появилось знамение: в первом часу дня солнце потемнело среди ясного неба. А на следующий день Василий, находясь в селе Белая Колпь под Москвой, заметил на левой ноге странную маленькую ранку, величиной с булавочную головку. Боль она доставляла мучительную. Нога стала распухать, гной из нее выходил целыми тазами. Государь слег, перестал есть. Его повезли в Москву. Когда сани с больным Василием переезжали через Москву-реку, мост, наведенный через тонкий лед на реке, подломился, лошади сорвались в воду. Князя спасли чудом. Чрезвычайно мучительная болезнь тянулась три месяца. 3 декабря Василий отдал последние распоряжения и пожелал принять постриг. Во время обряда у тела умирающего разыгралась грязная ссора, «снисходительный» митрополит Даниил чуть не подрался с князем Андреем Воронцовым. В суматохе на великого князя даже забыли надеть монашескую мантию, а когда спохватились, – он уже лежал бездыханный…
На многое пошел ради рождения наследника Василий, но, может, не стоило ему преступать законы Божеские и человеческие? Ведь у монахини Софьи, спустя несколько месяцев после заточения в монастырь, родился сын! Случилось это в апреле 1526 года.
«А был ли мальчик?» Не выдумка ли это? Многие историки считают, что выдумка, легенда, очередные слухи, которых на Руси, как мы помним, всегда было превеликое множество. Но в 1960-е годы советские историки-исследователи объявили, что факт рождения у Соломонии сына абсолютно достоверен. Долгое время считалось, что ребенок умер во младенчестве и был похоронен в монастыре. Однако в 1934 году, во время вскрытия усыпальницы в подклете Покровского собора, рядом с гробницей Соломонии было найдено маленькое белокаменное надгробие XVI века, под которым в небольшой деревянной колоде лежал… истлевший сверток тряпья: искусно сделанная кукла, одетая в дорогую шелковую рубашечку и спеленутая шитым жемчугом свивальником! Получается, что правдива старинная легенда, гласившая о том, что сын Соломонии не погиб.
Но возникает закономерный вопрос: от кого родила Соломония? Кто был отцом ее ребенка? Установлено, что Соломония была беременна к моменту пострига. Возможно, этим и объясняется та невероятная спешка, с какой царицу удалили из Москвы: боярам надо было спешить, пока царь Василий ничего не узнал и не передумал разводиться. Если бы он ведал, что жена носит столь долго чаемого ребенка, он ни за что не отправил бы ее в монастырь! Это подтверждает то, что, узнав о беременности бывшей жены (уже постриженной в монахини), государь разгневался не на шутку. Именно тогда попал в опалу Шигона-Поджогин. В опале оказался и митрополит Даниил, освятивший беззаконие авторитетом церкви. Его имя на несколько лет исчезло из всех летописей. Похоже, и на этот раз сказались пророческие слова Соломонии – все гонители Сабуровой получили по заслугам.
Василий знал о рождении у Соломонии сына, его сына. Существует легенда о том, что, не имея долгое время детей от Елены Глинской, Василий готов был не только признать сына Соломонии, но и объявить его наследником! Это подтверждают следующие факты: 7 мая 1526 года Покровский монастырь получил от Василия III щедрый дар – село Павловское Суздальского уезда. А 19 сентября село Вышеславское с прилегающими деревнями получила в подарок сама бывшая царица. Очень может быть, это был традиционный дар великого князя своей жене после рождения наследника.
А мальчик, меж тем, рос в монастыре. Исследователи установили и его имя – Георгий.
До 25 августа 1530 года Георгию ничего не угрожало: других наследников у Василия III не было. Но когда царица Елена родила царевича Ивана, жизнь Георгия оказалась в опасности. Георгий был старшим сыном, а значит, первым претендентом на престол. И рожден он был от первой, законной жены.
Соломония понимала, что сторонники Глинской не остановятся ни перед чем, и в 1531 году в усыпальнице суздальского Покровского монастыря появилось свежее и безымянное детское погребение. Как мы теперь знаем, захоронение было ложным. Но тогда многие поверили в смерть первенца царя Василия.
Однако, если с Георгием ничего не случилось, то куда же он подевался? Теперь нам этого уже не узнать. Но легенда гласит, будто царский сын стал знаменитым разбойником Кудеяром, о котором сложена «Песня о двенадцати разбойниках»:

Жили двенадцать разбойников,
Жил Кудеяр-атаман.
Много разбойники пролили
Крови честных христиан…



Разбойник Кудеяр был одним из самых популярных персонажей народных песен и легенд. О нем рассказывали во всех южных и центральных губерниях России – от Смоленской до Саратовской. Есть, например, такое «жизнеописание»: «А то еще был Кудеяр – этот где-где не разбойничал! И в Калуге, и в Туле, и к Рязани приходил, и к Ельцу, и к Воронежу, и к Смоленску – везде побывал, везде свои станы расставлял и много кладов позарыл в землю, да все с проклятиями: страшный колдун был. И какою поганой силой владел: раскинет на берегу речки, озера или какого ручья полушубок или кафтан и ляжет спать; одним глазом спит, другим сторожит: нет ли погони где; правый глаз заснул – левый сторожит, а там – левый спит, правый сторожит – так вперемену; а как завидит где сыщиков, вскочит на ноги, бросит на воду полушубок, на чем спал, и станет тот полушубок не полушубок, а лодка с веслами; сядет Кудеяр в ту лодку – поминай как звали…
Так и издох своей смертью – никак изловить его не могли, как там ни старались».
Как же сын Соломонии мог стать Кудеяром? Некоторые историки считают, что, как только возникла угроза жизни маленького Георгия, ребенка тайно переправили к крымскому хану. (Юрий Сабуров, отец Соломонии, был потомком ордынского выходца Мурзы Чета. Возможно, в семье сохранялись родственные связи…) Там он вырос и под татарским именем Кудеяр явился на Русь как претендент на престол. Не добившись успеха, Кудеяр занялся разбоем. Клады Кудеяра, разбросанные по всей земле Русской, еще долго-долго искали смельчаки… Но это только версия, предположение. Доказательств тому, что Кудеяр действительно был сыном Соломонии, – нет.
Говорят, царь Иван Грозный всю жизнь боялся «призрака» своего сводного брата. Но Георгий, на счастье царя, так и не объявился.
Следует сказать, что многие современные историки по-прежнему считают рождение Георгия всего лишь легендой…
Так или иначе, но рядом с детским захоронением в Суздальском монастыре покоится инокиня Софья – Соломония Сабурова. После всех событий она еще долго продолжала жить здесь. Скончалась инокиня 16 декабря 1542 года. Умерла она тихо, во сне, «пожив благодарно и богоугодно, к Богу отъиде».
Говорят, что мощи святой инокини Софьи творили чудеса. Например, в 1598 году у ее гроба прозрела бывшая много лет слепой княжна Анна Ноктева. А в 1609 году образ Софьи уберег от разгрома весь город Суздаль: по преданию, инокиня явилась во сне атаману шайки ляхов Лисовскому, собиравшемуся напасть на Суздаль, и у того от страха правая рука отсохла…
С 1992 года в Суздальском монастыре возродилась монашеская жизнь. Сейчас здесь живет около 40 сестер-монахинь. И дважды в год, 16/29 декабря и 1/14 августа, в монастыре проводятся особые торжества – это дни памяти преподобной Софии Суздальской, в миру великой княгини Соломонии Сабуровой.

Какие посулы сулил?

Ксения Годунова и Лжедмитрий I

В городе Кириллове Вологодской области есть Горицкий монастырь. Его основала в 1544 году тетка царя Ивана Грозного княгиня Евфросинья Старицкая. Царь Иван, желая убрать всех возможных претендентов на царский престол, уничтожил род Старицких. А свою тетушку-княгиню вынудил постричься в монахини и удалил в ею же основанный монастырь. Через шесть лет, в 1569 году, по указу Грозного княгиню повезли в Москву, но по дороге она умерла – угорела во сне. Тело ее перевезли обратно в Горицкий монастырь, а место ее погребения стало особо почитаться в народе.
Странная смерть опальной княгини породила много легенд… В том числе и такую, в которой говорится, что именно трагическая судьба основательницы определила дальнейшую жизнь обители. Горицкий монастырь стал одним из «мест заключения» родовитых, но опостылевших жен, а также несчастных женщин из знатных семей, подвергшихся опале. В числе наиболее именитых «насельниц» Горицкого монастыря были две жены Ивана Грозного – Анна Колтовская и Мария Нагая – и царевна Ксения Годунова – дочь царя Бориса Годунова.
Когда Иван Грозный умер, на трон взошел его сын, Федор. О Федоре сам его отец говорил: «Постник и молчальник, быть бы ему монахом, а не царем». Четырнадцать лет правил он страной, правление его ничем особенным не отличалось, детей он не оставил, и с его смертью «мужеское племя Калиты пресеклось; оставалась одна женщина… – писал историк Соловьев, – но и она была мертва для света, была монахинею» (кстати, также насильно постриженною). Вдова Федора, царица Ирина (в девичестве Годунова), от престола отказалась, в девятый день после смерти мужа выехала из дворца в Новодевичий монастырь, где и постриглась под именем Александры. В результате на трон взошел Борис Годунов, боярин худородный, брат царицы Ирины и один из ближайших помощников царя Федора.
Правителем Годунов оказался хорошим – только вот судьба к нему была не милостива. Царь Борис был первым царем на Руси, который впрямую заботился о народе. Но ни умение править столь непростой страной, ни другие заслуги не спасали его от бесконечных обвинений.
В чем его только не обвиняли! И в убийстве царевича, младшего сына Ивана Грозного, Дмитрия, хотя комиссия, разбиравшая это дело, установила, что царевич зарезался сам в припадке падучей болезни. И в том, будто бы сам Борис отравил царя Федора (а это, ни много ни мало, обвинение в цареубийстве). А некоторые поговаривали, что и смерть царя Ивана – дело его рук. Как пишет историк Ключевский: «…не было подозрения, которого народная молва не была готова повесить на его имя. Борис Годунов стал излюбленной жертвой политической клеветы».
А ведь Годунов был избран «голосом всей земли: народ, стоя на коленях, с воплем и слезами умолил его умилосердиться, принять престол…»
Но, как бы то ни было, Борис стал царем Всея Руси и в мечтах он себе виделся основателем новой династии – Годуновых.
У нового, избранного царя было двое детей – дочь Ксения и сын Федор. Шестнадцатилетняя Ксения Годунова, ставшая теперь царевной, вряд ли догадывалась, сколь страшная судьба ее ожидает… Скорее всего, будущее ей рисовалось в самых радужных красках.
И тому были очень веские причины: юная Ксения была красавицей, она являла собой классический образец русской красавицы тех времен. Один из современников описал ее так: «Царевна Ксения, дщерь царя Бориса, зелною красотою лепа, бела велми, ягодами румяна, червлена губами, очи имея черны великы, бровами союзна, телом изобилна; ростом ни высока ни ниска; власы имея черны, великы, акы трубы, по плещам лежаху». Хороша была!
К тому же и воспитана была Ксения на европейский лад, да еще и образованна. Царевна умела не только читать и писать, но знала латынь, бегло говорила по-польски, уверенно ездила верхом, замечательно пела, ну и умела танцевать. Сам «грамотичного учения не сведый» (при этом современники считали его удивительным оратором и восхищались его речами), Борис Годунов пригласил к своим детям иностранных учителей, хотя это и вызвало недовольство русского духовенства.
Борис вообще во многом опередил свое время. Многие его династические планы сумел осуществить лишь сто лет спустя Петр I. «Даже враги, отдавая должное Годунову, писали, что он мог совершить много великих дел, если бы не помешали ему неблагоприятные обстоятельства», – замечает историк Руслан Скрынников.
Царь Борис, естественно, подыскивал дочери Ксении жениха – какого-нибудь иностранного принца, дабы заодно упрочить свой трон и породниться с кем-нибудь из европейских монархов. К сожалению, ничего у Годунова не вышло. Ксении не суждено было выйти замуж…
Вот как развивались события.
Первым кандидатом в женихи царевны стал сын шведского короля, принц Густав, изгнанный из страны мятежными подданными. В 1599 году он принял приглашение Годунова и прибыл в Россию, где принца-изгнанника приняли с королевскими почестями. Умный, образованный, с приятной внешностью, принц, однако, отказался жениться на Ксении. Непременным условием династического брака был переход принца в православную веру. Но Густав не захотел отказаться от протестантизма и… любовницы, за что его выслали в Углич, где он и скончался некоторое время спустя.
Лишь через три года царевне подыскали второго принца. Его нашли в Дании. Выбор царя Бориса пал на брата датского короля принца Иоанна (Ганса), который согласился принять православие, а вместе с ним и руку царевны Ксении, и княжеский удел на Руси. Принц торжественно въехал в Москву в сентябре 1602 года и был принят с большим торжеством.
Во время первого обеда, на котором женщины, по тогдашним обычаям, не присутствовали, царевна через тайное окошечко смогла вдосталь наглядеться на своего жениха и послушать его умные речи. Ксения влюбилась в Иоанна с первого взгляда, но и для принца датского личное знакомство с царевной оказалось весьма приятым сюрпризом. Ведь и царевна была красавица и умница. А самого королевича в одном из донесений царю боярин Салтыков описывал так: «Платьице на нем было атлас ал, делано с канителью по-немецки; шляпка пуховая, на ней кружевца, делано золото да серебро с канителью; чулочки шелк ал; башмачки сафьян синь». Красавец!
Свадьбу назначили на начало зимы. А потом случилось вот что. В октябре царь поехал в Троице-Сергиеву лавру на богомолье и на обратном пути узнал о болезни принца Иоанна: у молодого человека сделалась жестокая горячка и несколько дней спустя, 28 октября, несмотря на все усилия врачей, королевич скончался. Ему было всего девятнадцать лет.
Тут же пошел слух, что это царь отравил датского принца. Никому не приходило в голову, что Годунову это было не только не нужно, но и невыгодно. А пожалуй, что и опасно – кто знает, как могла отреагировать Дания на смерть королевского брата?
Годунов, узнав о смерти Иоанна, которого уже почитал своим будущим родственником, пришел к дочери со словами: «Твое счастье и мое утешение погибло», словно уже увидел в черном свете ее будущее. Ксения была в отчаянье. Помните, как у Пушкина в «Борисе Годунове» плачет царевна: «Милый мой жених, прекрасный королевич, не мне ты достался, не своей невесте – а темной могилке на чужой сторонке. Никогда не утешусь, вечно по тебе буду плакать…»
Мы уже писали, что царевна обладала многими талантами, в том числе она еще и искусно вышивала. По малиновому атласу вышила Ксения рублевскую «Троицу» и повезла рукоделье в дар, когда поехала молиться о своем семейном счастье к гробнице Сергия Радонежского. К сожаленью, молитвы оказались напрасны…
Годунов искал жениха для дочери и невесту для сына и в Грузии, и в Австрии, и в Англии. Он даже пытался возобновить брачные переговоры с Данией, но датчане рассудили, что одной попытки вполне достаточно.
А Ксении уже было за двадцать – по тем временам она считалась старой девой…
В 1604 году царь Борис Годунов начал переговоры о браке дочери с одним из герцогов шлезвигских, но из переговоров ничего не вышло, потому что очень некстати поползли слухи: «Царевич Дмитрий жив!» И сразу же стал вопрос о праве на престол. Непрочное положение царя Бориса и то обстоятельство, что он был царь избранный, а не по крови, не по рождению, сыграли свою отрицательную роль в его брачных замыслах, ведь ему было «нельзя ровнятися с великими государи». А крах замыслов царя, конечно же, сказался и на бедняжке царевне.
Почему Ксения, несмотря на все неудачи в любви, не ушла в монастырь? Наверное, потому, что вовсе не этого она хотела. «Кроткая голубица» была не только достойной дочерью своего отца, но и родной внучкой Малюты Скуратова, одного из самых жестоких людей того времени. Так что вряд ли она мечтала о монашеском покрывале…
Однако с появлением слухов о самозванце царю стало не до матримониальных планов. Год 1604 выдался очень тяжелым для Руси – страна страдала от голода и моровой язвы (то есть чумы), голод ожесточил людей до крайности – повсюду стали бесчинствовать разбойничьи шайки. В довершение ко всему в небе появилась комета, и вслед за нею начались бури, ураганы, опрокидывавшие дома и даже колокольни. Обезумевшие от страха и страданий люди сочли все это гневом Божьим. Но на кого Он мог так прогневаться? Разумеется, виновником стал царь Борис…
А тут разнеслась весть, что войска «царевича Дмитрия» подошли к границе…
«Юрий, или Григорий Отрепьев, сын галицкого сына боярского Богдана Отрепьева, с детства жил в Москве в холопах у бояр Романовых и у князя Бориса Черкасского; затем… он постригся в монахи и, переходя из одного монастыря в другой, попал в Чудов монастырь… похвальба Григория о возможности ему быть царем на Москве дошла до Бориса, и царь приказал сослать его под присмотром в Кириллов монастырь. …Григорий успел бежать». После долгих переходов из города в город Отрепьев оказался в Польше, где «поступил на службу к князю Вишневецкому, которому и объявил о своем якобы царском происхождении…» Отрепьев назвался царевичем Дмитрием, сыном Ивана Грозного.

В октябре 1604 года Лжедмитрий вошел в области Московского государства. Он довольно быстро двигался к Москве, почти не встречая сопротивления. Народ «больше из страха, чем по доброй воле» складывал оружие и покорно присягал ему на верность. Но многие искренне верили Отрепьеву и считали его истинным царевичем.
Годунов срочно собрал рать и поручил ее первому боярину, князю Федору Ивановичу Мстиславскому. Царь Борис пообещал ему в случае победы над самозванцем дочь Ксению в жены и Казань с Северскою землею в приданое. Но и на этот раз Ксения не получила мужа. Тринадцатого апреля 1605 года ее отец внезапно умер; некоторые считают, что он был отравлен, но мы уже знаем цену слухам. К присяге привели царевича Федора, и он принял престол. Федор, по отзыву современников, хотя был и молод, «но смыслом и разумом превосходил многих стариков седовласых, потому что был научен премудрости и всякому философскому естественнословию». А вскоре подкупленные Лжедмитрием бояре убили и Федора, и вдову Бориса, царицу Марию Григорьевну. Убили на глазах у Ксении. Сама она оказалась в лапах Лжедмитрия, ее одну он велел оставить в живых, «дабы лепоты ея насладитися».
В Москву лжецаревич въезжал пышно. «Впереди всех ехали поляки, блестя латами и шлемами, звуча – если то были гусары – крыльями, сверкая усыпанным драгоценными камнями нарядом, если они были в национальном платье; за ними литаврщики, после трубачи, копейщики… Вон богато одетые слуги ведут под уздцы шестерку коней, попарно запряженных в золотые колесницы. Усыпанные искрами алмазов хохолки на холке коней так и сверкают…
За ними белые, вороные, караковые, в яблоках кони верховых. После – барабанщики, стройные ряды русских сподвижников лжецаревича, духовенство, блистающее парчовыми ризами…
И вот на белом коне лжецаревич, теперь уже лжецарь. Одежда его блещет золотом, ожерелье сверкает. Далее литовцы, казаки, стрельцы.
Все падает ниц, повергается во прах перед Лжедмитрием.
– Здрав будь многие лета, царь-государь! Солнышко наше! – гремит в народе.
Лжецарь величаво кивает, а в уме его проносится:
“Ну теперь я действительно царь!”»
После воцарения Лжедмитрия тело Бориса Годунова выкопали из могилы в Архангельском соборе, положили в простой гроб и вместе с женой и сыном похоронили в бедном монастыре на Сретенке без всяких почестей. А Ксения стала… наложницей нового царя! Именно наложницей, ибо жениться Лжедмитрий собирался на другой женщине – дочери польского воеводы Юрия Мнишека Марине Мнишек.
Здесь начинается самая странная, необъяснимая и, пожалуй, страшная страница биографии царевны Ксении – ее связь с Лжедмитрием. Многие историки сходятся на том, что Отрепьев взял царевну силой, но потом… потом красавица Ксения стала любовницей уродца Гришки Отрепьева.
«В защиту Ксении Годуновой мы не находим ни слова, – пишет один из историков. – Жертвою грубого, зверского насилия честнейшая девушка или женщина может быть раз в жизни, но чтобы в течение нескольких месяцев переносить ласки человека ненавистного, убийцы ее отца, матери, брата… и покоряться этому жребию, не имея духу убить злодея или собственной, добровольной смертью избавиться от позора и срама, – для этого надобно иметь в характере особый запас трусости и подлости…»
Возможно, кто-то считает, что Ксения должна была убить Лжедмитрия или покончить с собой от позора. Но легко судить со стороны, из «прекрасного далека». А каково было ей? В то время, в том состоянии? Что чувствовала царевна, сидя одна в ожидании… чего? Смерти? Мучений? Страшно! На что надеялась Ксения? А как они встретились? Судя по тому, что холоп стал царем Всея Руси, Отрепьев умел убеждать… Что говорил он измученной, перепуганной царевне? И откуда нам знать, как реагировала Ксения. К тому же вся страна признала самозванца за царя… Что он говорил ей вкрадчивым голосом? Какие посулы сулил? Какое будущее рисовал?.. Быть может, она льстила себя надеждой, что новоявленный царь влюбится в нее, и она, наконец, станет царицей?! А может, и сам самозванец какое-то время раздумывал, на ком ему выгоднее жениться – на полячке или на русской царевне. Ведь брак с дочерью Годунова мог весьма упрочить позиции Лжедмитрия.
Однако Лжедмитрий занял трон Всея Руси на польские деньги, и женитьба на Марине Мнишек была одним из условий «польской помощи»… Едва в Польше прознали про связь самозванца с Ксенией Годуновой, польский воевода Мнишек, отец Марины, тут же потребовал, чтобы «Дмитрий» удалил бывшую царевну. И новый русский царь поспешил немедленно исполнить требование. Царевну сослали в монастырь и постригли в монахини под именем Ольги.
Марина Мнишек надела брачный венец, а Ксения – монашеский клобук…
И в Подсосенский монастырь прибыла новая монахиня. Монастырь стоял недалеко от Троице-Сергиевой лавры, когда-то они всей семьей молились здесь о ее счастье…
Когда самозванец был убит, занявший его место царь Василий Шуйский вызвал монахиню Ольгу в Москву, чтобы она приняла участие в перенесении останков ее родителей и брата в Троице-Сергиеву лавру. После погребения Ксения не осталась в столице, а вернулась в монастырь.
По иронии судьбы в Подсосенском монастыре вместе с царевной оказалась и одна из жертв ее отца – ливонская королева Мария Владимировна. Годунов насильно постриг ее в монахини, опасаясь притязаний на царский престол. Предполагал ли царь Борис, что его любимая дочь будет делить судьбу и монастырскую крышу с заживо похороненной им правнучкой Ивана III?
Тихо жила в монастыре монахиня Ольга. «В миру» же, казалось, буря миновала… Но вот уже под стенами Троице-Сергиева монастыря стоит Лжедмитрий II. Началась почти полуторагодовая осада монастырских стен, за которыми в это время пребывала и Ольга. «…В своих бедах чуть жива, – писала она одной из своих родственниц, – совсем больна вместе с другими старицами, и вперед ни одна из них себе жизни не чает, с часу на час ожидают смерти…» Но Троицкий монастырь держался. Осада закончилась поражением поляков: защитники монастыря показали чудеса храбрости.
Потом в жизни монахини Ольги были и Горицкий, и Новодевичий монастыри. Когда-то, за несколько лет до своего «призвания на царство» в 1598 году, в Новодевичьем жил Борис Годунов. Спустя двенадцать лет сюда прибыла его дочь, только «царственные» дни были для нее позади. Но и в этих стенах не было покоя в то Смутное время. Казак Иван Заруцкий, взявший после смерти Лжедмитрия I под свое покровительство Марину Мнишек (иными словами – любовник Марины), напал на столицу и разграбил Новодевичий монастырь. В одной из грамот того времени говорится: «А когда Ивашка Заруцкий со товарищи Девичий монастырь взяли, то они церковь Божию разорили и черниц – королеву, дочь князя Владимира Ондреевича, и Ольгу, дочь царя Бориса, на которых прежде взглянуть не смели, ограбили донага. А других бедных черниц грабили и на блуд брали». Лихое время выпало царевне, да и не ей одной…
Последним прибежищем монахини Ольги стал суздальский Покровский монастырь. Здесь на сорок первом году жизни она скончалась. Родилась Ксения Борисовна при Иване Грозном, а умерла, когда на престол взошли Романовы.
Ксения завещала похоронить себя в родном краю – но не в Москве, а в Троице-Сергиевом монастыре. Там лежали родители, брат, там хранилось малиновое полотно, когда-то вышитое юной царевной, – ее былая вера и надежда на несбывшееся счастье…
В середине XIX века при разборе бумаг английского посольства 1619 года в Московии была найдена записная книжка переводчика Ричарда Джемса. А в книжке – несколько русских песен того времени. Две из них посвящены дочери Бориса Годунова. Вот отрывок одной из этих песен: