- Понимаешь, одно рассматривание Допросного Дела еще ничего не показывает. Ведь сколько показаний было подделано или переиначено на бумаге. Критерий святости состоит не в том, что человек ничего не сказал на допросе и не отрекся от своей веры во время пыток (хотя это крайне важно). Ведь помнишь, мать мучениц Веры, Надежды и Любови, София - она же пыток не претерпевала, ее не допрашивали, однако, Церковь ее признала мученицей... - моя босая подруга в ночной сорочке, с длинными распущенными перед сном волосами сама походила на христианку-исповедницу первых веков. Мы разговаривали о прославлении новомучеников.

 - Критерий святости? - удивляюсь я

 - Ну, да. Как узнать святой человек или просто благочестивый? по какому критерию? По критерию святости!

 Она улыбается: - Вот, допустим, ты - очень хороший семьянин. Жену любишь, детей воспитываешь, это добродетель, но - это еще не святость. Или ты - пустынник, поклоны кладешь, Богу молишься, пост хранишь - но святой ли ты? Это надо еще подумать. Или ты - епископ, тебя взяли под арест, пытки ты прошел, ничего никому не сказал, а потом тебя выслали в ссылку, святой? еще не известно...Для этого и нужен критерий святости... - моя подруга заплетает косу и надевает ночную косынку

 - Как в математике! И что же за критерий святости такой? - мне интересно.

 - Все очень просто - святость в том, что человек всегда идет за Христом и в любой момент может оставить всё: и семью (если он - семьянин), и пустыню (если он - подвижник), и духовных чад (если епископ), и друзей, и родину, всё-свё-всё, если Его позовет Господь. И он оставляет...

 - И как же узнать - за Христом он пошел или нет?
 Она выключает свет и садится на свою кровать: в том-то и дело, что точно это знает только Бог... - в комнате становится темно и тихо: - Его-то и нужно спрашивать.

Маму мою Антонину парализовало 12 февраля 2012 года, когда её привезли в больницу, врач, принимавшая её сказала: "Лучше бы умерла" (маме 8 февраля исполнилось 86 лет). На что мама ответила: "На все воля Божья". У врача глаза стали круглыми, ведь мама в её состоянии вообще говорить, с медицинской точки зрения, не могла.

 Моя младшая сестра Наталия с этого дня и по настоящее время с мамой, оставила работу и ухаживает за мамой.

 Наташе предлагали отдать маму в хоспис, обещали посодействовать в этом, но моя сестренка так этих доброхотов отбрила, что они и близко больше к ней не подходят.

 Я живу в другом городе и помогаю только материально и молюсь Богородице, это решение сестры.

 Наташа несет свой крест достойно, ни разу не пожаловалась. А ведь она рядом с мамой круглосуточно; уход, стирка, готовка, мед.процедуры - все на ней и все без ропота, без жалоб.

 Когда я начинаю жалеть её, слышу в ответ неизменное " Слава Богу за все".

 А врачи, давшие нашей маме 2-3 недели жизни, разводят руками и удивляются тому, что мама в здравом уме, не унывает, даже шутит, через 4 месяца начала немного говорить, а сейчас речь полностью восстановилась.

 И только батюшка Евгений, окормляющий маму, говорит: "ЛЮБОВЬ всё может".

 Наташина дочка Леночка (на ней закупка продуктов и всего, что нужно для бабушки) каждый выходной берет своих детей и ввезет в гости к бабушке и прабабушке. Таня помогает бабушке Наташе с уборкой, Славик выносит мусор, а младшенький Саша гладит прабабушке ручки, целует в щечку и что то лепечет на своем языке. Прабабушка и правнук прекрасно понимают друг друга, и если кто то вмешивается в их разговор Саша сердится и машет - уйди и лепечет "баба моя".

 Батюшка говорит, что эти дети уж точно своих стариков не бросят и смерти им не пожелают.

 Из интернета.
 

Раиса и Геннадий поженились. В конце торжественного вечера мать Раисы подарила ей банковскую сберкнижку и сказала:

- Возьми эту книжку и держи ее, как летопись вашего брака. Когда будут происходить знаменательные для вас события, положи деньги на счет и запиши повод. Чем важнее событие, тем больше денег откладывай. Я внесла первый взнос за вашу свадьбу – остальные откладывайте вместе с Геной. Через годы вы увидите насколько были счастливы.

Раиса поделилась этой идеей с Геннадием, которому идея также очень понравилась и они стали ждать повода для следующего взноса. Через некоторое время у них накопилось уже достаточно записей: первый день рождения Гены после свадьбы; Раисе подняли зарплату; отпуск на море; Раиса беременна; и т.д.

Однако через годы они стали ругаться из-за обычных бытовых вещей. Перестали разговаривать друг с другом так, как раньше. Еще через время стали сожалеть, что связали свою судьбу друг с другом. Любовь ушла…

Однажды Раиса призналась матери:

- Я больше не могу жить с этим человеком и готова к разводу. Не могу себе представить, как я вышла замуж за такого человека!

Мать ответила, что не возражает, но сначала предложила дочери потратить все деньги со старой сберкнижки, которую уже давно никто не пополнял – зачем хранить воспоминания о неудачном браке?

Раиса согласилась и нашла сберкнижку с намерением аннулировать счет. Однако ее взгляд задержался на последних записях, после которых она внимательно прочитала все предыдущие. Воспоминания о бывшем счастье переполнили ее. Она расплакалась. После того как она пришла в себя она отдала книжку Геннадию, чтобы тот распорядился деньгами. Геннадий ушел и пришел только вечером. Он протянул Раисе книжку, где была отмечена новая сумма в и такая запись: «В этот день я снова обрел тебя, вспомнив и поняв, насколько сильно я тебя люблю, и сколько ты мне дала счастья».

Радостно прочитать о монастыре, в который часто ходишь, я живу в Иваново. Люблю наблюдать за приветливыми монахинями. Отец Амвросий строгий, но справедливый. Если гордость в душе шевельнется то к нему, к нему... Со слезой вся вытечет. И так статья...

Монастырь — это зазеркалье. Или Алиса в стране чудес! Придите ко Мне все....

Монастырь — это зазеркалье. Здесь всё так же, как в миру, но только на первый взгляд. На самом деле здесь действуют свои тайные законы. К примеру, если ты кому-то доброе дело сделаешь — к тебе и вернется. По-настоящему!

Вот пошлет тебе Господь яблоко спелое, сладкое, но ты его не съешь, а подаришь другой сестре, которая встретится по дороге. Пройдет день. Вечером в келью придешь и увидишь свое яблоко — вот так сюрприз! Как так? А оказывается яблоко уже всех сестер обошло и назад к тебе вернулось — сокелейница тебе его положила, думала утешить. Так сестры друг о друге заботятся, передаривают яблоко, пока оно не найдет самую проголодавшуюся или чем-то огорченную сестричку и не порадует ее.

В этом году у нашего Свято- Введенского монастыря, что в городе Иваново, юбилей — 20 лет. Многие сестры здесь живут с самого его открытия. Всего в обители около 200 человек. Большинство — инокини и монахини — по 10-15 лет уже подвизаются. Я пока только 6 лет — возраст даже не отроческий. Хорошо, когда тропинка уже протоптана — легче идти по ней, так и у монахов — радуешься, когда есть с кем посоветоваться. С теми, кто уже прожил те испытания, которые теперь у тебя.



Помню, как монастырь мне впервые «открылся». Несколько раз приезжала на День Ангела к духовному отцу архимандриту Амвросию, но монастырь воспринимала как красивые стены из красного кирпича. И только в третий приезд почувствовала, что у монастыря есть «свой дух».

Стала обращать внимание на сестер, как они друг с другом общаются — вежливо, с улыбкой, мирно, никто не кричит, голоса не повышает. Мне это странно после светской суеты показалось, я даже не поверила и еще года два, уже будучи послушницей, думала, вдруг только перед новенькими так, а на самом деле…

Но нет, так и есть — за все шесть лет я ни разу не слышала, чтобы кто-то из старших монахинь или младших сестер друг на друга покричал или поскандалил. Ни матушка Мария, настоятельница, ни батюшка Амвросий — ни на кого никогда голоса не повышают и всех сестер учат мирно, с молитвой обращаться друг с другом. Это произвело на меня серьезное впечатление. Ведь терпеть немощи ближнего — это деятельный подвиг. Можно прочесть много святоотеческих книг, молиться по ночам и бить тысячи поклонов, но если не делаешь самого простого, то к чему думать о серьезных подвигах?

Верно говорят: в монастырь не уходят, в монастырь приходят. В монастыре жизнь только начинается. Настоящая жизнь — духовная. Кто же приходит в монастырь? Об этом написано в Евангелии. Господь обращается к нам: Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас (Мф 11:28). Вот мы — грешные и нуждающиеся в покаянии — и пришли в монастырь, чтобы обрести здесь покой от страстей и грехов и очистить сердце, чтобы быть с Богом.

Конечно, для этого нужно много работать над собой, и работа эта сладкой никому не покажется. Даже когда тебя поддерживают сестры, когда рядом есть духовный отец и внимательная мать игумения, если ты сама не можешь терпеть свои немощи, то приходится очень тяжело. Трудно себе признаться, что ты никакая не святая, хоть и живешь в монастыре, и носишь «святую одежду», особенно если сравнивать себя с книжками, которые читала до монастыря и которые у каждого православного стоят на полках — о прп. Сергии Радонежском, прп. Серафиме Саровском, а уж как строго спрашивает с монаха свт. Игнатий Брянчанинов!

И еще труднее смириться с тем, что твои слабости доставляют неприятности дорогим тебе сестрам. Но видишь, как тебя терпят, и сама начинаешь немощи ближних терпеть с радостью и благодарностью. Батюшка говорит, что сестры в монастыре — как в мешочке камушки — их набрали вместе и трясут, чтобы пообтесались друг о дружку, пока не станут кругленькими, ровными — и других перестанут цеплять, и сами раниться перестанут. Такая незамысловатая мудрость на деле оказывается академической наукой, через которую постигаешь тонкости самого настоящего монашеского подвига. Ведь в общении с ближним проявляются все недостатки и добродетели.

Конечно, случаются в монастыре и чудеса — удивительные, утешающие и ободряющие — как без них? Но ведь в монастырь идут не ради чудес. …Возьмите иго Мое на себя и научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем, и найдете покой душам вашим; ибо иго Мое благо, и бремя Мое легко (Мф 11:29—30). Смирение и кротость — вот настоящая драгоценность для души, и все монахи знают это. За тем и мы пришли в монастырь и стараемся жить здесь с Божией помощью.

Источник: http://www.afonnews.ru/forum/all_1/topic_740_1_227/

Елена

С детства всегда мечтала о семье и детях, очень ждала своего совершеннолетия, когда можно будет выходить замуж. Время шло, женихи сменялись один за другим, а я была очень разборчивой и все ждала своего принца. Миновало 18-летие, потом 20 летний рубеж, когда большая часть моих подруг одна за другой повыходили замуж. Принца все не было, а меня притянуло к храму, стала переоценивать свою жизнь, воцерковляться, стараться жить духовной жизнью и соответственно в голове как-то прояснилось, что брак должен быть только венчанным и жених верующим. На светских молодых людей перестала обращать внимание, а в храме все приглядывалась, нет ли мне кого по душе из прихожан.

У меня появился духовник, очень строгий и аскетичный, который на мои вопросы о браке отвечал очень туманно и переводил разговоры на чтение или какие-то другие занятия. В какой-то момент я поняла, что из-за моего погружения в православие у меня не осталось друзей и подруг, интересы поменялись кардинально. Родственники начинали подсмеиваться, мол, ты совсем замолилась, а все одна, а вот у них все хорошо и без Бога. Только мои любимые родители поддерживали меня и успокаивали, что всему свое время.

Вот и 25 лет, а я все одна, совсем одна. Все грустнее и грустнее становилось мне, на пары девушек и юношей я уже смотрела как на что-то нереальное, казалось, что встретить своего человека – это из разряда фантастики, а жизнь проносится мимо, вот уже у подружек подросли детки, родственники махнули на меня рукой, а я все одна. Чтобы хоть как-то не сойти с ума и не сидеть, сложа руки, ездила по паломничествам, молилась всем святым, которых Господь посылал мне, причем молилась как–то одержимо только об одном – МУЖА! В душе я не надеялась на чудо Божие, а повторяла почти как заклинание, как мантру.

Потихоньку стали появляться православные друзья, подруги, завязываться какие-то общие дела. Меня пытались знакомить, но все было тщетно, в душе не было отклика. С некоторыми я пыталась дружить, переступая через себя, корила, что довыбираюсь и останусь снова одна, ходила к духовнику, спрашивала про очередного кандидата, и каждый раз батюшка отклонял кандидатуру. Причем отклонял не категорично, а просто из беседы с ним становилось понятно, что связывать судьбу не стоит. Лет в 28 я начинала понимать, что замуж не выйду, раз такие препятствия и сколько уже было претендентов, а ни с кем не складывается.

Грешным делом начала плохо думать о своем духовнике, думала. что пойду в следующий раз, если замуж позовут, без его благословения, а то вдруг он меня в монастырь готовит, да еще послушания назначает, то пению учиться, то праздники в воскресной школе организовывать.

В общем, начала ужасно унывать и томиться, и как ни странно в такой момент, вдруг как из рога изобилия посыпались претенденты, один другого лучше, православные и, на первый взгляд, достойные кандидаты. В таком немного приподнятом настроении я встретила 30-летие, в море цветов, друзей и подруг и с надеждой, что все у меня сложится.

Выбрала самого достойного, на мой взгляд, и мы стали встречаться, батюшке своему я ничего не говорила, а отношения развивались, но постепенно из восторженных и пылких скатились до безразличных, появился внутренний надлом и протест, встречаться больше не хотелось, сердце было истерзано и что делать дальше я уже не знала, а спрашивать у своего духовника не решалась. В таких терзаниях прошел месяц, и я не выдержала, стала вести себя так, что бы разонравиться, в результате жених написал гневное письмо, в котором обличил все мои пороки и недостатки и соответственно отношения были разорваны. Что со мною было передать страшно, помню себя рыдающую на кухне у подруги, отчаявшуюся в конец, разочарованную и подавленную и с мыслями, что это конец, замуж я не выйду, нужно как-то смиряться и примиряться с такой жизнью.

И вот на следующий день получаю сообщения от подружек сходить с ними на акафист к св Петру и Февронии. Машинально соглашаюсь, надеясь, что к воскресенью еще как-нибудь откажусь. В воскресенье стало скучно и чтобы как-то убить время еду на акафист. Рассеянно слушаю службу перед Иконой Святых, рассматриваю девочек, вижу, как они сосредоточенно и искренне молятся, оглядываю храм и взгляд упирается в спину молодого человека стоящего передо мной. Разглядываю его и удивляюсь, что симпатичный, интеллигентный парень и тоже одинок и пришел молить о семье. Стою и думаю, мне уже ждать нечего, сколько лет просила у Бога, ответа нет. Попрошу у Господа для этого человека хорошую жену, что бы хоть у него все сложилось счастливо, и он обрел свою половинку. Вот весь акафист я за него и промолилась.

А когда к иконе подходили, я узнала в нем знакомого, с которым полгода назад познакомилась на дне рождении у приятельницы. Он меня не узнал, и в толпе я его потеряла. Каково же было мое изумление, когда на следующей неделе со мной связывается подружка, у которой я плакала на кухне, и говорит, что я очень нравлюсь Андрею, и он хочет со мной продолжить знакомство. Андрей и был тем молодым человеком, о счастье которого я молилась перед иконой св Петра и Февронии. А он меня на акафисте не видел, но думал обо мне, а после акафиста принял решение связаться со мной. Вот так странно получилось, что я сама себя же ему в жены и вымолила!
Получилось так, что пока я все за себя решала и на себя в большей мере полагалась, Господь и смирял меня, а как от себя отказалась, так и муж Богом был послан незамедлительно!

Слава Богу за все! И точно, пути Господни неисповедимы!

Источник: http://www.pravmir.ru/zamuzh-posle-30-akafist-svyatym-petru-i-fevronii/

Самое красивое в человеке — глаза. Что красиво еще? Вообще в мире. Волнующая сердце речь. Изящество линий и сочетание красок на картинах. Музыка. Огненные деревья в октябре и лес в апреле, когда он окутан зеленым туманом. Горы в лучах восходящего солнца и цветущая душистая степь, ярко-синее небо без единого облачка и разноцветная морская даль. Звезды. И конечно, и даже прежде многого другого, поступки людей. Вот этот человек, говорят иногда, не побоялся вступиться за несчастного перед сильными: его поступок красив и благороден.



Жила-была одна девушка. Она не могла разобраться в своей душе. Ей нравился успешный молодой мужчина, высокий и остроумный. Он всегда шикарно подъезжал на серебристой трехдверной «Ауди», часы носил — «Константин Вашерон». И он оказывал ей знаки внимания: дарил цветы, приглашал в рестораны. Звал в Мексику отдохнуть, и она бы тут же, да родители не пустили. Но руку и сердце не предлагал, в его планы не входило.

А другой был несравненно тише, ездил на метро, серьезно учился, в столовой брал суп. Как вдруг, неожиданно, признался ей в любви. Подошел и, строго и грустно глядя ей в глаза, протянул конверт: «Прочитай, хорошо? Потом выбросишь». Он писал, что любит ее и хочет, чтобы всё у них было честно и правильно, если она согласна: венчание, дружная семья, дети. Но вот он-то ей не очень нравился: ростом с неё и вообще — никакого шика. А впрочем… Что-то удерживало ее отвергнуть его предложение. Одним словом: истомилась. Рассказала всё бабушке.

Сидят они вечером, в сумерках, и бабушка вспоминает, как и она когда-то нравилась двум кавалерам. Наследственное это, что ли? И что-то похожее было в тех, бабушкиных, молодцах, и в нынешних, внучкиных. Красивого, бабушка ухмыльнулась, звали Владимиром. А простенького Ваня, как в сказке.

На день рождения нашей сокурсницы вся группа набилась в ее маленькую комнатку: веселье стояло — пыль столбом. Меня позвали в коридор, я выбежала и налетела на Ваню:

– Вань, кто меня звал?

– Я.

– Что случилось?

– Я вот два года хочу тебе сказать: ты мне очень нравишься, с первого взгляда. Выходи за меня замуж. Мы поедем ко мне в Нижний Тагил, когда доучимся.

— Ты что, выпил? — Я как-то рассердилась. — Из двух вещей одна сбудется непременно: в Тагил свой ты поедешь точно, а со мной вряд ли.

— Ну да, — мрачно прошептал он.

— А за чувство благодарю, — я сразу смягчилась. — Ты на самом деле хороший. Прости меня.

Однажды согнали всех в актовый зал на собрание: исключать из института преподавателя. Что это означало в советской стране? В лучшем случае волчий билет: никуда не устроишься, только в котельную или дворником. Но скорее всего: арест, допросы, затем ссылка. В конце 1940-х уже почти не расстреливали, в основном ссылали. Семья впроголодь. Жизнь поломана.

Преподавателя этого все любили. Талантливый ученый, и душа открытая, нелицемерная. Идет собрание, люди головы поопускали. Выступить против — самому себе приговор подписать. Да и человеку не поможешь — так многие рассуждали. Гремят с трибуны активисты, требуют удалить идейного врага из советского вуза. Среди выступающих и Володя, комсорг курса. Наконец, председатель командует: кто за исключение гражданина Серова?

Зал, как один человек, поднял руки вверх. Дружно сдали хорошего человека. Система жестока.

– Кто против? — машинально спрашивает председатель, не глядя на сидящих. Ему что-то шепчет товарищ справа.

– Кто? — удивленно поднимает глаза председатель. В центре большой аудитории, рядами уходящей ввысь, твердо стоит рука в клетчатом рукаве. Это Ваня. Его голос дрожит сначала, но скоро крепнет:

– Я! Я против! Товарища Серова все знают, он очень честный человек. Он воевал, у него есть награды и ранение. У него двое маленьких детей. Он ученый, он стране нужен. Его нельзя исключать!

Зал зашевелился, шумно вздохнул. Я смотрела снизу вверх на Ваню, потому что сидела на ряд ниже, и думала: нашелся еще один настоящий человек! В эту минуту глаза его сверкали, щеки стали румяными, он правой рукой, как гребешком, откинул прядь со лба. Я как будто увидела его впервые в жизни.

А собрание уже гудело. Кто-то крикнул, прячась за спины: перестаньте травить Серова! На бледно-зеленого председателя жалко было смотреть. Дело кончилось тем, что партийных и комсомольских начальников с должностей тут же сместили; Серова ночью забрали на Лубянку, а Ваню вызвали через день в комитет комсомола. Все знали, что его исключают. Мы стояли на галерее и ждали, когда он выйдет. Его долго разбирали. Он вышел растерянный, виновато оглядел нас. Кто-то торопливо положил ему руку на плечо, кивнул и убежал. Мы вчетвером пошли в парк: Ваня, двое друзей его и я. Ходили по дорожкам, молчали, а когда заговаривали о чем-нибудь, то о постороннем.

Потом, я помню, мы остались с ним вдвоем, сидим на скамейке, едим булку. Проглотив кусок, я сказала:

– Надо же, как все сбывается. Ты теперь в Тагил.

У него во рту хлеб, и он не может ответить. Я продолжаю:

– А мы? Уже расстаемся?

Он подумал:

– Давай я буду писать какому-нибудь пожилому человеку: поищу, кому. А вы через него — мне. Вам учиться надо, заканчивать, а я работать пойду. У родителей еще двое в школе.

– А я?

Ваня взглянул на меня внимательно. Я наклонилась к земле, потому что, кажется, покраснела, и спрашиваю:

– А как же я без тебя? Что мне делать?

Вот так всё и решилось. Мы поженились, в Тагиле. Появилась твоя тетя, потом твой папа. А лет через десять взяли и доучились. И всех понемногу вырастили. Теперь твоя пора.

Отрывок из книги «Разговор с молодыми. О Боге, любви, красоте»

Источник: http://www.pravmir.ru/mnogogrannaya-krasota/

 Священник Павел Карташёв

Иеромонах Мирон не имел ни родителей, ни друзей. Он даже, говорят, нигде не учился. Воспитанный в интернате, мальчик-сирота попал пономарём к одному доброму священнику, усвоил церковный устав, славянскую грамоту, пение, затем поступил в монастырь. Постригся, стал дьяконом, потом иеромонахом, и вот уже пятый год служит на приходе. Проповедей отец Мирон говорить не мог. Но служил он хорошо. Голос его - высокий мягкий тенор - покорял всех, и душа отца Мирона была очень добрая. Он не мог переносить, когда люди жили немирно. Все свои пастырские силы он полагал на умиротворение своих прихожан.
 - Ну, зачем ты, Петровна, поссорилась с соседкой? - сетовал отец Мирон на исповеди, когда Петровна рассказала ему о скандале с соседкой. Ну,зачем? Промолчала бы, и было хорошо. А вот теперь и мне печаль какая.
 - А вам-то что, разве не всё-равно? - успокаивала Петровна батюшку.
 - Эх, Петровна, Петровна, - вздыхал отец Мирон, - Как же это всё равно-то. Ведь душа-то болит о всех вас!..
 Так батюшка мирил своих прихожан и слёзно звал их ко спасению, но прихожане злоупотребляли добротой отца Мирона, и мало обращали внимание на его добрые советы.
 - Хорошо ему миром заниматься, говорили они, вот было бы у него своих ребятишек человек пять-шесть, да матушка кусачая, тогда своих не было бы времени мирить, не то что нас. А то живёт, как барин, один и не знает, что такое ссора. А отец Мирон только вздыхал: "О Боже мой! Опять подрались пьяные мужики… Опять у Ивана Иваныча гусей украли… Опять Манька Задирова Ефремовну коромыслом стукнула…". И батюшка снова мирит. Снова плачет, умоляет жить дружно и с любовью. Но вот однажды случилось событие, о котором заговорила вся округа. Отца Мирона избили до полусмерти. Он шёл поздно вечером от Всенощной. В переулке дрались два пьяных мужика. Отец Мирон стал их мирить.
 - А, это наш миротворец, закричал один из пьяных, давай, Петро, дадим ему. И бедного батюшку избили так, что он лежал без памяти два дня. Когда церковный староста дознал о всех, кто бил батюшку, он передал дело в суд, но отец Мирон велел закрыть всю эту процедуру.
 - Я прощаю их, сказал он кротко, и дело было закрыто. Однако батюшка пролежал в больнице около года. Пьяные поломали ему все рёбра, выбили зубы, вытек один глаз, сломали правую руку. Они приходили к нему в больницу навестить.
 - Прости нас, отец, - говорили виновато, склонив головы - стыдно было смотреть на искалеченного священника.
 - Бог вас простит, ребята, сказал им кротко отец Мирон, только дайте мне одно обещание.
 - Чего хочешь, сделаем для тебя, отец Мирон, хоть гору перевернём, - в один голос сказали мужики.
 - Гору переворачивать не надо, - ласково сказал батюшка - а вот пить перестаньте. Мужики задумались, почесали затылки.
 - Эх, - воскликнул один из них, сверкая глазами, - Меня лагеря и тюрьма не исправили, а вот ты, отец Мирон, наверное, исправишь. Даю тебе честное слово, что пить зелье это больше не буду.И началось исправление целого прихода. И хотя отцу Мирону и не пришлось больше служить, однако долго помнили в селе Запойном, где его побили. И из пьяниц и драчунов приход стал трезвенным и примерным. Но отец Мирон остался навек инвалидом. Он часто болел. Но когда он слышал о хорошем поведении бывшего своего прихода Запойного, радовался и благодарил Бога, что он не напрасно получил благодать священства… Вот такой ценой наших простых, безвестных пастырей совершается исправление чёрствых и заблудших душ человеческих!

Архимандрит Тихон (Агриков)

В 1988 году о. Владимир Емеличев (тогда еще мирянин) нес послушание инженера-энергетика в Толгском монастыре.

Однажды приехала в обитель слепая паломница из Москвы. Она так поразила Владимира своей сильной и светлой верой, что он, не удержавшись, спросил, как она пришла к вере. И записал ее замечательный рассказ.

-- В Великую Отечественную войну я была на фронте разведчицей. Боевая была и смелая. Однажды послали нас на задание. Перешли мы линию фронта, углубились в тыл противника и, успешно выполнив задание, возвращались к своим. Но недалеко от линии фронта нас окружили фашисты. Завязался бой. Патронов и гранат у нас было мало -долго не продержишься. Командир группы отдал приказ рассредоточиться и пробиваться поодиночке. Но как пробиться, если сзади фашисты, а впереди, перед линией фронта, большое минное поле. Где в нем проходы, — мы не знали, а идти наугад -это верная смерть.

Я тогда была неверующая, хотя и крещеная. Время шло, фашисты уже прижали нас к минному полю, и мы понимали, что это конец.
Вдруг откуда-то появился старичок в полушубке, с автоматом — седой такой, с бородой.

Рукой нам машет и кричит:

-- Эй, кто за мной — Господу помолимся!

А я уже прощалась с жизнью и, подумав о своем неверии, вдруг в отчаянии взмолилась: «Хоть бы призыв этого старика меня вразумил!»

Но откуда он взялся? Ведь это же явно не наш брат-разведчик — мы-то все в грязи, ободранные (по болотистому лесу пробирались), а он, старичок, такой чистенький, в полушубке новом. И вот он развернулся и молча пошел через минное поле — а я за ним! Вокруг пули свистят, а мы идем, невидимые, — так и прошли через все минное поле. А когда добрались до своих — мой проводник вдруг исчез.

С той поры не давал мне покоя вопрос: что же это за таинственный спаситель был?

И вот уже после войны зашла я как-то в церковь и увидела икону святителя Николая Чудотворца. И обомлела: узнала того, кто меня через минное поле провел.

Вот так я и уверовала. Да и как могло быть иначе, если сам святитель к вере меня привел!..

Чудеса на дорогах войны (непридуманные рассказы)

Лена повторяла эти слова вслух со слезами.

– Фабрика! Добрых! Помыслов! Ага, не фабрика, а завод! Концерн! Фирма! Да какие тут можно придумать добрые помыслы?! Они себя ведут просто безобразно, а я тут помыслы добрые про них придумывать буду! Я вам не аскет – подвижник!

Лена перестала плакать. Задумалась. Да уж, это точно, что она не аскет-подвижник. Как трудно удержаться от осуждения! В мыслях часто устремляешься к высоким материям. А на деле?

Про фабрику добрых помыслов Лена прочитала у Паисия Святогорца. И очень ей понравилось это рассуждение. Старец писал о том, что необходимо терпеть немощи окружающих людей, покрывать их любовью. Не поддаваться помыслам осуждения, недоверия.

А для этого придумывать добрые помыслы в отношении окружающих. Пытаться оправдать их, пожалеть. Понять, что возможно у них были добрые намерения, просто не получилось воплотить их в жизнь. Пожалеть, даже если этих добрых намерений не было, придумать добрый помысел о таких людях.

Паисий Святогорец приводил пример, который очень понравился Лене. Один человек желал жить в тишине и покое. А рядом с его домом постоянно был шум. И человек очень страдал. Ему казалось, что он скоро сойдёт с ума от этого шума.

И тогда старец посоветовал ему включить в работу добрый помысел.

Человек долго думал, какой же добрый помысел тут можно изобрести? Наконец, он понял. Конечно, ему мешает шум. Но этот шум мирный. Пусть люди веселятся и танцуют, но ведь это мирная жизнь, а не звуки выстрелов. Пусть слышно гудки машин, но ведь это не гул бомбардировщиков.

И когда человек придумал эти добрые помыслы и принял их, он перестал нервничать и раздражаться. Теперь, когда он слышал музыку, он говорил: «Слава Богу!» И постепенно он перестал обращать внимание на этот шум. И жил с миром в душе. Потому что, когда мы перестаём воспринимать что-то как проблему, это перестаёт быть проблемой.

Лена думала: применяет ли в жизни кто-то совет старца о создании добрых помыслов?

И была очень рада, узнав, как Оптинский схиигумен Гавриил (Виноградов) рассказывал о своём опыте. В первые годы возрождения Оптиной многочисленных паломниц и паломников устраивали на ночлег прямо в храме. Батюшка приходил одним из первых на полунощницу, и его смущал вид спящих прямо на клиросе людей. Он думал: «Куда только смотрит дежурный? Улеглись тут, смущают монахов».

И тогда он попытался включить в работу добрый помысел. И помысел этот говорил: «Люди так хотели приехать в Оптину. Может, издалека ехали… Устали, бедные… Как хорошо, что у них есть возможность отдохнуть!»

И тогда батюшка не только избавился от смущающего помысла, но даже стал сочувствовать людям, которых энергично будил дежурный: «Бедные! Не выспались! Пусть бы ещё отдохнули!»

«Вот как много зависит от помысла», – думала Лена. И старалась придумывать добрые помыслы, когда возникало искушение осудить кого-либо. Или просто происходило что-то неприятное.

И когда это получалось, то на душе было так радостно! Вот как вчера, например.

Лена проводила очередной отпуск в монастыре. Послушание у неё было в гостинице: погладить бельё, перестелить постели, помыть пол. Нетрудно. А людям польза. Приезжает много паломников, большинство на пару дней. Нужно всех встретить, приютить. Лене было приятно чувствовать себя полезной монастырю.

Но были и искушения. А куда же без них! Святые Отцы говорят, что, если дело обошлось без искушений, значит, и польза от него сомнительная.

Вчера паломник Саша, высокий здоровяк, зашёл в гостиницу прямо в грязных сапогах. Когда Лена увидела, как эти огромные грязные сапоги примерно 45 размера топают по свежевымытому полу, она не выдержала.

«Чисто не там, где убирают, а там, где не мусорят!» – с раздражением сказала она Саше. Он опешил, а потом развернулся, ехидно сказал: «Спасибо за ужин! Обойдусь без него!» и вышел.

Лена почувствовала себя обиженной: «Она ещё и виновата!» Мысли быстро проносились в голове. «Но, с другой стороны, человек на самом деле останется без ужина. Почему он не разулся? Добрый помысел, где ты?

Может, у него что-то случилось? А если он заболел?»

Лена выбежала на улицу, догнала Сашу: «Постой! Не обижайся! Ну? Не сердишься? Что-то случилось?»

Саша неохотно остановился. Потом, морщась, показал руку, наспех перетянутую грязной повязкой. «Вот. Руку сильно поранил».

Лена обработала ему рану, перевязала руку и отправила на ужин.

Представила, что было бы, если бы она не выбежала за ним на улицу. Вот он сидит где-нибудь на скамейке со своей рукой, перетянутой грязной повязкой. Голодный.

Вздохнула с облегчением. «Добрые помыслы, приходите ко мне всегда!»

На следующий день огромные Сашины сапоги во время обеда мирно стояли на крылечке. А рядом с ними в ряд обувь всех остальных, даже тех, кто обычно не снимал своих ботинок, отговариваясь тем, что они-де совершенно чистые.

Но сегодняшнее искушение в один ряд с Сашиными сапогами не поставишь. Какой тут может быть добрый помысел при таком безобразии!

Лену возмущало поведение одной из паломниц, Марины. С точки зрения Лены, Марину давно следовало из монастыря отправить. Гордячка. Ведёт себя очень невежливо.

Марина не замечала Лену, не здоровалась. Ходила как сомнамбула. Если Лена пол мыла, то Марина обязательно ей мешала. То на ведро налетит, то на тряпку половую наступит.

Послушания никакого не выполняет, почему, непонятно.

По монастырским порядкам паломницы не должны заходить в комнаты к паломникам. А Марина, пользуясь тем, что паломник Андрей пока был в келье один, каждый вечер проводила у него. Отбой в одиннадцать. А Марина, кровать которой рядом с Леной, возвращалась гораздо позднее. Да ещё долго возилась, прежде чем лечь.

Лена каждый раз просыпалась от шума. Раздражение накапливалось. Пожаловаться гостиничной? Но жаловаться Лена с детства не любила.

Укорить Марину? Да, пожалуй, пришло время сказать ей, что её ночная деятельность мешает отдыхать! А при встрече с людьми можно и поздороваться. Особенно, если койки рядом стоят. А не ходить, задрав нос.

Лена пыталась придумать про Марину и Андрея добрый помысел. Она вспоминала старую притчу о трёх мужчинах, оказавшихся на окраине села ночью.

Когда они увидели идущего в темноте путника, первый сказал: «Ха! К соседке отправился, у неё муж в отъезде!» Второй возразил: «Да нет, это явно воришка. Ищет, где что плохо лежит в темноте». А третий с радостью воскликнул: « Мне кажется, что этот человек вышел затемно, чтобы успеть на утреннюю службу в соседнем селе!»

Вот такая притча. Каждый видит в другом недостатки или достоинства, присущие ему самому.

Ещё Лена вспоминала понравившийся ей рассказ о пчёлке и мухе. У них спросили про окрестности. И муха сказала: «Вот там есть навозная куча. А недалеко за лесочком ещё одна куча навоза. Потом могу ещё показать яму с нечистотами».

А пчёлка рассказала о прекрасных благоухающих цветах, которые растут на лугах и поле.

Но как Лена не пыталась придумать добрый помысел, вспоминая прочитанные притчи, у неё ничего не получалось.

И вот сегодня она мыла пол и не заметила, как Марина проходила мимо. А Марина запнулась о ведро и, вскрикнув, упала. На её голос из кельи выбежал Андрей, помог Марине встать и грубо крикнул Лене: «Людям пройти негде, не умеешь прибираться, не берись!»

Лене стало очень обидно. Вот и плакала она из-за этой обиды. «Фабрика добрых помыслов! Да если бы ты, отче Паисий, жил не на Афоне, а среди этих грубиянов, пожалуй и про добрые помыслы бы забыл! Вот какой здесь может быть добрый помысел?»

Потом, немного успокоившись, попросила старца: «Батюшка, отец Паисий, помоги мне в этом искушении!»

Вечером Лена приготовилась сказать Марине всё, что она думает о её поведении. Пока мысленно прокручивала слова в голове, её позвала гостиничная Татьяна.

– Лена, пожалуйста, посиди за меня полчаса на вахте. Мне срочно нужно к духовнику. Если кто-то из паломников приедет, то запиши их данные вот в этот журнал.

Она протянула Лене журнал регистрации паломников. Лена присела за столик. На вахте уютно. Иконы в уголке. Книги духовные на полочке. Журнал регистрации – толстый.

За дверью послышались незнакомые голоса.

– Вот и новые паломники приехали. Сейчас мне нужно будет их записать.

Лена открыла журнал. Голоса удалились. Никто не зашёл в гостиницу. Лена нашла в журнале свои данные. А рядом запись о Марине. Чуть ниже – келья № 7, данные Андрея.

Да у них фамилии одинаковые! Неужели муж и жена? А она, Лена, помыслы плохие о них принимала… Лене стало стыдно. Как муха, которая только кучи навоза видит вокруг…

Да у них и отчества одинаковые! А по возрасту Марина на 12 лет старше… Брат с сестрой!

К окошечку вахты подошёл Андрей. Он выглядел смущённым.

– Лена, я хочу извиниться перед тобой. Я испугался за сестру, понимаешь?

– Андрей, прости меня тоже, пожалуйста! Я сама испугалась, когда Марина упала!

– Она видит плохо. В аварию попали с мужем. Давно уже. Муж насмерть. А у неё после травмы головы зрение сильно упало. Очки не помогают. Она научилась самостоятельно передвигаться, но бывают и проблемы. Как сегодня с твоим ведром. Я уж ей говорю: не ходи никуда без меня! А она не хочет мне в тягость быть. А какая тягость-то? Мы в детстве рано без родителей остались, она мне маму заменила. Представляешь? Я маленький был, мамусей её звал. Разве я теперь её брошу?! Вот помолимся в монастыре, повезу её на операцию. Акафист читаем Святому Целителю Пантелеймону. Батюшка говорил, ночью надо молиться. Ночная молитва к Богу доходнее. Потому что это жертва. Только я всё равно боюсь операции. Как думаешь, акафист поможет, чтобы операция удачно прошла?

Лена ответила не сразу. Она изо всех сил постаралась скрыть дрожь в голосе. И не заплакать. Глубоко вздохнула и сказала:

– Конечно, поможет! Не сомневайся! Хочешь, я буду за Марину записки подавать о здравии, когда на операцию поедете? Ты не думай о плохом. Принимай только добрые помыслы! Пусть у тебя перед операцией в голове работает маленькая фабрика добрых помыслов! Так старец Паисий Афонский советует. Читал его книги?

Андрей улыбнулся:

– Не читал. Надо почитать будет. Какие слова хорошие! Фабрика добрых помыслов…

Источник: http://www.pravoslavie.ru/smi/45943.htm

 Ольга Рожнёва

Наша оценка окружающих людей — своего рода отражение нашей собственной самооценки.

После литургии в Фомино воскресенье священник объявил с амвона, что сегодня состоится очень важное и радостное для церковной общины событие — венчание молодой пары постоянных прихожан, которые выросли здесь, в этих стенах, у всех на глазах. Жених и невеста смущенно улыбались, уже в свадебных нарядах подходя после причастия ко кресту. На венчание и последующую трапезу приглашены были все прихожане.



Маша была приходской активисткой, поэтому очень удивилась, как это новость о предстоящей свадьбе прошла мимо нее. Оказывается, ее подруги по клиросу и ее подопечные дети из воскресной школы задолго начали репетировать поздравления молодоженам — песни и веселые сценки — а она даже не представляла себе, о ком идет речь.

Впрочем, поравнявшись с юным женихом, Маша легко его узнала — да это же белобрысый мальчик Сережа, который десять лет назад под ее руководством в воскресной школе вырезал из бумаги ангелов к Рождеству! Как же летит время. Еще вчера он был смешным угловатым ребенком, а сегодня — широкоплечий взрослый мужчина в свадебном костюме с орхидеей в петлице. А она еще вчера была «православной молодежью», а сегодня — одинокая женщина за тридцать с четко наметившимися морщинками в уголках глаз.

«Ты больше не молодежь и не можешь вечно ей оставаться. Другие пришли на смену, — посещали грустные мысли Машу в трапезной, где и подружки невесты, и друзья жениха были моложе ее лет на десять-пятнадцать. — Тебе уже даже неприлично ловить букет невесты и никто не пожелает, чтобы твоя свадьба была следующей. Поезд ушел».

Родителей невесты на свадьбе не было. Вместо них во главе стола сидели дядя по матери и тетя, которые, как было сказано в благодарственных тостах, заменили девушке рано умершую мать, взяв племянницу-сироту с свою семью.

- Наверное, ее мать была алкоголичкой или наркоманкой. С чего бы нормальной женщине рано умирать, оставляя сиротой маленького ребенка? И где, кстати, был в это время отец?» — вполголоса прошептала Маша рядом сидящей подруге.

- Нет, деточка, вы ошибаетесь. Моя дочь не была ни алкоголичкой, ни наркоманкой. Она в двадцать лет погибла в автокатастрофе. Да, это правда — она была одинокой мамой, замуж не вышла. Но наша Катенька — плод большой любви, — вдруг услышала Маша в ответ и готова была сгореть со стыда.

Ее соседкой по столу оказалась бабушка невесты — бодрая дама лет шестидесяти в шляпке с цветами и с тремя нитками жемчуга на шее.

- Простите меня. Пожалуйста, простите! У вас сегодня такой счастливый день, и, мне кажется, у вас такие замечательные дети и внуки, — смущенно пробормотала Маша в ответ.

- Дорогая моя, пожалуйста, не думайте заранее о людях дурно. Поверьте, тогда и ваша жизнь наладится, — продолжила бабушка, и Маше нечего было на это возразить.

Разрезали и подали гостям торты, в пластиковых стаканчиках передавали чай, но Маше уже ничего не лезло в горло. «Неужели я злая, в самом деле злая? Всех осуждаю и за это наказана одиночеством?» — терзало ее неприятное чувство.

С тех пор Маша решила провести для себя небольшой эксперимент: записывать в блокнот самую первую мысль, которая приходит ей в голову при виде каждого нового человека. Результаты уже через неделю ее поразили. «Маргинал. Наверное, его никуда не берут на работу, поэтому в церковь подался», — это при виде нового алтарника. «Нехристь. Вряд ли когда-нибудь Евангелие читал», — это о новом коллеге по светской офисной работе. «Жирная корова», — новая маникюрша в салоне. «Гламурная фифа», — попутчица в электричке. Да с этим блокнотом только… на исповедь!

Но это было только первым этапом самонаблюдения. На втором этапе Маше внезапно открылось, что она ничуть не лучшего мнения и о себе, хотя уж с самой-то собой знакома довольно долго. Или на самом деле совсем не знакома? Вот молодой человек приветливо улыбнулся ей в трамвае. «Бедный и неаккуратный, — отмечает про себя Маша. — Куртка поношенная, ботинки нечищенные. Конечно, только полубомж может обратить внимание на такую неинтересную девушку, как она. Другие находят себе получше».

«Нет, так дело не пойдет. Надоело мне жить в окружении маргиналов, нехристей, жирных коров и полубомжей. Что же делать? А попробую-ка я благодарить Бога за встречу с каждым новым человеком. Ведь каждого человека Бог создал по какому-то Своему прекрасному замыслу, который, быть может, от нас скрыт, но действует в мире«.

Маша была опытной чтицей и хорошо знала Псалтирь, поэтому решила о каждом повстречавшемся человеке молиться какой-нибудь красивой благодарственной строкой псалма. Нет, только не подумайте — ни в коем случае не «приложи им зла, Господи». И не высокомерные, исполненные чувства собственного превосходства «Вразуми и спаси его, Господи» собственного сочинения. Только благодарность. Не за то, что этот человек умный или красивый, хороший или плохой, любит тебя или нет. Просто за то, что он есть. За его бесценный и уникальный дар жизни.

«Славлю Тебя, потому что он дивно устроен», «Умалил еси eго малым чим от Ангел, славою и честию венчал еси eго». Жить в мире людей, дивно устроенных и мало, чем обделенных по сравнению даже в Ангелами оказалась гораздо приятнее, чем среди жалких неудачников, маргиналов и подозрительных типов. Но и гораздо опаснее, потому что Маша влюбилась.

Он был действительно прекрасен: строен, высок, с длинными вьющимися русыми волосами, собранными резинкой в хвост и мускулистыми руками. Хвалить Бога, создавшего такую красоту, удавалось легко, слова благодарности непроизвольно слетали с языка. Маша боялась лишь одного: что ее восхитительный избранник откажется входить в ее привычный церковный жизненный круг. Он считал себя русским патриотом, очень увлекался историей и даже подумывал креститься, но все это не придавало Маше уверенности.

«Я была о себе низкого мнения, и это заставляло меня думать, что мной могут заинтересоваться и захотеть со мной дружить только самые жалкие и ничтожные люди. счастливые же и успешные пройдут мимо. но, — о, ужас — почему я ловлю себя на мысли, что я точно такого же низкого мнения о Христе? разве наш Господь и Спаситель — не самый совершенный и прекрасный человек всех времен и народов? разве его Церковь — не возлюбленная и избранная Его невеста? почему я думаю, что мой друг должен оказаться «слишком хорош» для Христа и Церкви только потому, что он умен и красив?

Через год, также на Красную горку, Маша обвенчалась с красавцем-сисадмином по имени Андрей, получившим от нее при первой встрече заочное прозвище «нехристь, не читавший Евангелия». Сегодня вспоминать об этом было смешно, потому что ко дню своего крещения, состоявшегося Великим постом, он прочитал столько богословской литературы, сколько многие церковные люди не прочитывают за всю жизнь.

Любимой темой Андрея стал христианский персонализм. «Я не знаю другой религии или философии, где человеческую личность ценили бы так высоко», — признался он.

«Наверное, это потому, что я мысленно благодарила Бога за то, что он дивно устроен», — подумала Маша, и это осталось ее секретом, хотя было написано на лице.

Источник: http://www.pravmir.ru/za-to-chto-on-divno-ustroen/

 Ольга Гуманова

...С нашей фронтовой группой я объездила все фронты. И вот в Кировограде я пришла в передвижной госпиталь, мы обычно приходили утром, чтобы просто поговорить или написать письмо, или чем-то помочь.

В маленькой палате лежат, отвернувшись к стене, два человека. Я тихо сказала, что я актриса, если хотите, могу вам что-нибудь почитать. Молчат. Я понимаю, что им не до того, и никакие рассказы им не нужны.

Со мной был актёр Виталий Клиш, он решил развеселить раненых и начал читать комедийные стихи. Молчание. Тогда я начала читать "Итальянские сказки" Горького. Начала читать про мать, убившую сына за измену Родине. Чувствую, прислушались бойцы, но опять молчание.

Тогда я говорю:

- Может быть, вам надо что-нибудь сделать, чем-то помочь?

И тот солдат, с кроватью которого я стояла рядом, говорит:

- Девушка, откройте одеяло.

Я откинула одеяло, и там лежал человек, у которого не было обеих ног и руки по плечо. Я онемела, но пришлось взять себя в руки.

Он говорит:

- Девушка, под подушкой лежит адрес моей жены, пожалуйста, напишите ей, только всю правду, какой я есть. Напишите, что я её по-прежнему люблю, что желаю ей большого счастья. И всегда буду молиться за неё. Я понимаю, что она может меня не принять,так напишите, что я её осуждать не буду.

Я уж потом узнала, что его забрали прямо со свадьбы. Я взяла этот адрес, дня четыре сочиняла письмо. И понимала, что всё это искусственно. И вдруг, буквально в один момент, у меня это письмо родилось. Сделала треугольник и отправила этой девушке. И в конце написала, что хотела бы приехать к ней и поговорить. Думала, может что не так получилось в письме, а я смогу рассказать, как надо, потому что видела этого парня, видела его глаза.

И получаю от неё ответ: "Приезжать не надо, у меня нет времени, я еду за мужем".

Как же я была счастлива!...

Утром в вагоне только и говорили все о том, что ночью чудом удалось избежать аварии. Он вышел покурить в тамбур и ужаснулся, представив себе, что могло случиться с ним и его семьей прошлой ночью, в мороз, вдалеке от города... и отогнал от себя эти мысли. Глубоко затянувшись, вздохнул и улыбнулся, глядя на сверкающие снега, и сказал про себя: "Слава Богу".

 И тут он вспомнил, что вчера днем он так же стоял здесь и видел в окне какую-то станцию, людей, ожидающих электрички и среди них чью-то фигуру, сгорбленную от холода. Бродяга поди или алкаш, -подумал он тогда. А тот повернулся к их поезду, и (он это ясно видел) перекрестил несколько раз вагоны, обдавшие его снежной пылью... Он еще смотрел на этого чудика и усмехался про себя и качал головой, бывает же... Теперь же все эти события как то естественно связались между собой. "Слава Богу", - сказал он снова. И еще раз неожиданно громко: "Слава Богу!"

 Рассказы из цикла «Фрески».
 Максим Яковлев

Эту, прямо евангельскую, историю о своих родных рассказала мне прихожанка нашего храма. Ее, тогда молодой еще, дедушка с семьей жили в деревне. Перед Пасхой отправился он на речку, чтоб поставить сеть и наловить к празднику рыбы. Чего бы лучше можно придумать? Пост у православных кончается, праздник праздников впереди, хороший улов был бы к месту.

Да вот за заботами и хлопотами про сеть как-то дед позабыл и вспомнил только в сам праздник. Пошел на речку, и за ним увязались вездесущие ребятишки. Сеть выбирает, а там столько рыбы! Мечта любого рыболова. Я тут же прикинула обстоятельства на себя. Вот здорово, такой улов! И семье хватит, и добрых людей угостить к празднику можно. Как Господь милостив, посылая такое изобилие!

А рыбак сделал так: выбрал всю рыбу из сети, да и отпустил ее снова в речку. А пустую сеть домой принес , и развесил на просушку. Мальчишки донельзя удивленные таким поступком взрослого соседа решили доложить жене рыбака:

- Тетя Мария, тетя Мария, а вот ваш дядя Мартын столько рыбы поймал, а себе ничего не взял, всю рыбу в речку отпустил.

Жена спрашивает, почему так кормилец себя повел, а он ей в ответ:

- У нас праздник, и у них ( у рыб) пусть праздник будет!

А позже, на неделе, закинул дядя Мартын сеть, и улов во много раз превзошел праздничный.

Этот случай многократно потом рассказывала дочь дяди Мартына своим детям. И мне Господь дал прикоснуться к этой были и умилиться чутким сердцем простого русского человека, всякую тварь милующего.

Лидия Вакина

Жили муж и жена - бездетные. Такое им было испытание: родится ребенок, окрестят его, поживет немножко и умирает. Тяжело было родителям, но они не роптали: "Бог дал - Бог взял. С ангелами теперь наши детки".

И вот - награда за терпение! - родилась у них дочка, радость и тревога для отца с матерью. Прошла неделя от рождения, окрестили девочку. Слава Богу! Но ждала родителей новая забота: на крестинах незакомая женщина предсказала, чо дочка будет расти красавицей и умницей, а исполнится ей восемнадцать лет, в день своего рождения будет убита молнией. Запомнили горестное предсказание родители, но что делать? Надо жить. А о пророчестве решили - никому ни слова. И стали растить свою девочку, и души в ней не чаяли. А росла она, правда, истинным утешением старикам - послушная, добрая, к родителям ласковая, ко всякой работе способная. Чего еще пожелать?

Но как зловещая тень омрачало семейное счастье страшное пророчество. И все думали старики, как же ее спасти? И придумали. Когда стало подходить время к восемнадцати годам дочки, начал отец копать и муровать глубокий погреб: "Вот посажу туда мою голубку, и никакая молния ее не достанет".

И наступил наконец столь тягостно ожидаемый день - день восемнадцатилетия. Пора открыть дочке то, чем так долго жили отец с матерью, так долго мучились. ВНимательно выслушала девушка о предсказании незнакомки, слушала, как отец, волнуясь и запинаясь, с горячностью излагал свой план спасения... И вот, всегда такая послушная, дочь вдруг твердо сказала: "Нет. Уж если мне предстоит так умереть, не пойду прятаться в погреб! Разве от Бога спрячешься? А возьму я икону заступницы нашей Богородицы и пойду в чистое поле..." Будто громом пораженные смотрели на нее старики. Но не посмели возразить...

А дочь взяла икону Божьей Матери, вышла в поле, упала на колени и стала молиться. Со слезами, долго, горячо молилась девушка. А на небе ни облачка! Ясное, светлое, точно молодая жизнь, покорно отданная на волю Божию.

Вдруг, откуда ни возьмись, заползла на небо черная туча, потемнело кругом, дунул ветер, небо прорезал страшный всполох, ударила молния, грянул гром, и...

...вдребезги разнес небесный удар отцовский погреб!

А девушка осталась живая и невредимая.

Моя подруга Надюшка страстно мечтала выйти замуж. Была она, что называется, разведенка, одинокая мать с ребенком, за тридцать лет, и с этим были проблемы.

Узнав, что есть такой чудный святой — Трифон-мученик, которому молятся, прося его именно о замужестве, она стала ходить в храм Знамения Божией Матери, где была его чудотворная икона, и заказывать ему молебны.

И вот как то раз в храме сразу после молебна подходит к ней какой то мужик и спрашивает:

— Ты тоже о браке просила?

Она с удивлением воззрилась на него и пробормотала что то невнятное.

— Ну вот, — радостно продолжал он, — я тоже — о браке. Так давай с тобой и поженимся — видно, Бог нас друг другу послал!.

Надюшка оглядела его и высокомерно подняла плечо: мужик был простецкого вида, с виду этакий работяга, совсем не комильфо. А Надюшка ведь — с запросами: и чтобы муж ее был интеллектуальный, и чтобы состоятельный, и чтобы из определенного круга… Она и сама — привлекательная, элегантная, с высшим образованием…

— Ой, нет, что вы! — отшатнулась она от неожиданного жениха.

— Почему? — искренно удивился он. — Я тебя тут не первый день вижу. Сама же просила — пошли мне мужа! Ну вот.

И он приосанился.

— Нет, — запричитала Надюшка, — о вас я совсем не просила!

Два дня она пребывала в душевном столбняке — ее душила обида: как, она просила, а ей — такой неподходящий товар!

Потом кто то ее научил: если просишь, проси конкретнее. То то и то то.

И она стала просить уже, чтобы не просто выйти замуж, а чтобы муж ее был: умный, богатый, лучше всего — иностранец, причем желательно из стран Западной Европы или американец (но не чернокожий).

И вскоре именно такой человек (умный, богатый, иностранный и не чернокожий) возник в ее окружении. И все получилось точно так, как она просила: он сделал ей предложение, она вышла замуж и уехала с ним в Америку.

Но — увы! — это не принесло ей радости. Во — первых, ее бывший муж, отец ее ребенка, категорически отказался отпускать его из России и подписывать разрешение на его отъезд. Поэтому пришлось оставить этого ребенка с бабушкой. Это была плата за то, что новый супруг был иностранец.

Во — вторых, оказалось, что самой Надюшке в Америке абсолютно нечего делать, — не деньги же ей зарабатывать при богатом муже! И она пошла учиться в какой то университет, который и окончила с дипломом по русскому разговорному языку.

А в — третьих, американец решил с ней развестись, но сделал это хитро и по — тихому, чтобы ничего ей не досталось из его богатств: он нашел такую страну (типа Гонолулу или Гвинеи), где по закону можно получить развод не платя жене отступных. И его адвокат просто предъявил Надюшке уведомление о разводе. И все. Это была плата за то, что муж ее был умен.

И Надюшка вернулась домой. Теперь она снова соединилась со своим ребенком, а на стене у нее висит диплом, выданный за отличное знание русского разговорного языка. Но разговаривает она на нем каким то надтреснутым голосом, модуляции которого должны свидетельствовать о пережитом страдании.

Конечно, тут как на это посмотреть. Можно сказать о том, что есть такой мазохистский кайф: брать от жизни все, даже больше, чем можешь, и при этом желать казаться обездоленной… Но лично мне эта история вспомнилась, когда я прочитала у преподобного Нила Сорского:

«Молись, говоря: «да будет воля Твоя во Мне». Молясь, просил я часто себе того, что мне казалось хорошо, и упорствовал в прошении, неразумно принуждая Божию волю и не предоставляя Богу устроить лучше, чем Сам Он признает полезным. Но, получив просимое, впоследствии крайне скорбел, зачем просил я, чтобы исполнилась лучше моя воля, потому что дело оказывалось для меня не таким, как думал я».

И что же? Если посмотреть беспристрастно на некоторые свои разочарования и провалы, нельзя не признать, что многие из них были выпрошены, вырваны у жизни едва ль не силком, вслепую…

Николаева Олеся Александровна

Из книги" Небесный огонь" и другие рассказы
 

Её голос был тёплым и доверчивым. Душевное движение — по-детски простым и искренним. Она просто спросила:

— Вы будете переходить?

— Да, конечно.

Я потянулся к её руке, чтобы взять, как ребёнка, и перевести через дорогу. Она отозвалась на движение моей руки, вложила свою доверчивую ручку в мою, и мы пошли — как родные...

Я был признателен ей за незлобивость и детскую чистоту (большая редкость в наше циничное время). А почему благодарен? Не знаю. Быть может, потому, что мне было легко любить её. Рядом с этой милой старушкой я мог чувствовать сердцем в полную силу: без оглядки, без страха быть разорённым и поруганным. Ведь храм человеческой души хочет светиться и святиться....

Мы перешли вместе дорогу и разошлись, но эта безыскусная старушка ещё долго искрилась лучиком в моей душе — нежным, мягким и пушистым, и рука моя хранила память о ней — ощущение её доверчивой и крохотной ручонки.

Простая, бесхитростная — трогательная в своей доверчивости и, наверное, беспомощности...

И, главное, — кроткая.

То, что я расскажу вам, случилось много лет тому назад в селе Любани, Новгородской губернии. Однажды в июне, около двух часов дня, на двор одной из дач, стоявших близко к речному берегу, вбежали две девочки, полураздетые, дрожащие всем телом. С распущенных и спутавшихся волос их текла вода. Когда к неизвестным девочкам со всех углов дачи сбежались люди, испуганные их видом и мертвенной бледностью лиц, то девочки, трясясь и стуча зубами, едва могли пролепетать, что они купались на реке, что их сестра и горничная потонули, и что они прибежали сюда, чтобы скорее просить всех спасать утонувших, потому что до их дачи еще далеко.

 Услыхав это, все люди с этой дачи бросились к реке, взяв с собой одну из девочек, чтобы показала им место, где утонула их сестра; а другая девочка побежала без памяти дальше, к своей даче, чтобы позвать родителей.

 К людям, бежавшим к реке, присоединился еще по пути народ, и у реки собралась целая толпа. Сейчас же нашлись хорошие пловцы, которые стали нырять в омут, и вытащили оттуда утонувшую девочку. Она не дышала. Когда девочку вынесли из воды, то несколько человек схватили ее и начали немедленно качать; но другие, более разумные люди, остановили это, потому что таким качанием не вызовешь жизни. Положив утопленницу на землю, они послали в деревню за фельдшером. Прибежавший фельдшер стал растирать похолодевшее тело девочки, стараясь произвести искусственное дыхание, но жизнь не возвращалась в окоченевшее тело.

 В это время пришла мать девочек, не помня себя от ужаса и горя. Узнав, что ничто не помогает, она умоляла все-таки сделать еще что-нибудь для оживления дочери. Ей отвечали, что ничего больше нельзя уже сделать. Тогда она припала к навсегда замерзшему телу и горячими слезами обливала посиневшее личико.

 Потом мертвую девочку положили на телегу, и мать повезла ее домой.
 Горничную же все не могли сыскать. Ее нашли только спустя некоторое время, когда на реку выехали в лодке и стали баграми нащупывать дно в разных местах омута. Вытащив давно уже безжизненную девушку из воды, ее положили также в телегу, прикрыли рогожей и увезли домой.
 Когда сестры утопленницы пришли в себя и немного успокоились, они рассказали, как случилось это несчастье.

 День этот был особенно знойный и душный. Идя к реке, все они истомились от жары, и когда пришли на берег, то горничная в одно мгновение разделась и, не дожидаясь, пока разденутся дети, бросилась, не разбирая, в самый омут.

 Случились ли тут с горничной судороги или другое что, только она стала тонуть. Увидав это, старшая сестра Вера, не раздумывая ни минуты, бросилась, как была, не скинув даже платья, в реку, к утопающей. Но Вера почти не умела плавать, не осилила стремительности омута и сама начала тонуть.
 Тогда вторая сестра пошла также в воду, дошла до обрыва и подала руку сестре, боровшейся в омуте. Утопающая схватила сестру за руку, но тотчас же отбросила ее руку от себя.

 В это время вода дошла второй сестре до рта; ей сделалось страшно и она выбежала из воды.
 Пока вторая сестра была в воде, даже младшенькая девятилетняя девочка пошла в воду за нею, но, видя, что сестра возвращается, вернулась и сама на берег. И тогда-то обе сестры бросились бежать и звать на помощь.

 Обе девочки в один голос рассказывали, что сестра их утонула, спасая погибшего человека, и что она ни минуты не раздумывала, а прямо кинулась в воду, так что, видимо, она ничего не думала о своей жизни, а вся была в это время проникнута только жалостью к чужому несчастью.

 Вот как умерла маленькая христианка... Мы стали расспрашивать про нее и узнали, что и жизнь ее была такой же Христовой, как и смерть. Девочка эта была очень верующая и очень хорошая. С самых ранних лет она тянулась ко всему хорошему и светлому, как молодая травка изо всех сил тянется к солнечному свету, вбирает его в себя и от этого становится все зеленее и выше. Это был всегда радостный и ласковый ребенок, и каждому бывало с ним весело и хорошо, — столько искренней любви светилось из больших синих глаз девочки, столько любви было в ее обращении со всеми.

 Такой она и росла. Многие люди бывают маленькими детьми добрыми и кроткими, но, подрастая, начинают черстветь и грубеть, в Вере же любовь делалась с годами только глубже и сильнее. Вместе с тем она становилась очень умна; она много читала и передумывала.

 Она слушала, как при ней читали иногда что-нибудь из Евангелия, и ей казалось тогда, точно из этой книги говорит с ней Кто-то такой родной, дружный с нею, и говорит все так прекрасно, что у ней слезы навертывались на глаза и маленькое сердце ее согревалось невыразимым Теплом.

 И Вере казалось, что это самая нужная для нее книга, что она должна читать ее сама и перечитывать, и она просила мать, чтобы та подарила ей Евангелие. Вере было тогда только одиннадцать лет, и мать долго не соглашалась исполнить ее просьбу, говоря, что ей рано читать такую книгу, что она не поймет ее своим ребяческим умом. Но девочка просила неотступно, и мать, наконец, подарила ей Евангелие. Жадно, с блаженной радостью прочитав и перечитывая евангелие, девочка не расставалась с этой книгой. Она знала все четыре Евангелия наизусть. Но не это было удивительно: наизусть выучить Евангелие может всякий. Удивительно было то, как хорошо понимала она, чему учило Евангелие.

 Прежде всего она поняла из Евангелия, что нельзя жить для себя только, а надо жить для всех, всех надо любить, со всеми всегда надо быть кроткой и ласковой, всем быть слугою, а больше всего надобно жалеть и помогать тем, кого некому пожалеть — всем людям нуждающимся, голодным и холодным.

 Также рано поняла она, что надо быть всегда правдивой, что надо везде и всегда искать только одну правду и говорить всегда правду и не бояться ничего, если тебя обидят, заругают или чем-нибудь накажут за эту правду. И что всегда всегда надо быть чистой сердцем, как деточки маленькие, в которых ни крошки нет ничего злого; и как от деточек всем вокруг веселее становится, так и самой надо стараться быть такой, чтобы всех вокруг себя радовать и утешать, как солнце на небе всех радует: и добрых и злых, никого не разбирает, всем светит и всех греет.

 Все это она поняла из Евангелия прежде всего, а потом с годами открылось ей еще многое другое. И этот ребенок хорошо понял, для чего нужно жить, во что надо верить и что надо любить всей душой: жить нужно для правды; верить надо в Бога, а Бог есть Любовь, как говорится в Евангелии; любить же всею душой надо всех людей, как милых и дорогих братьев.

 И вся душа Веры доверчиво потянулась навстречу этому ученью любви, этой правде Христовой. Она твердо верила, что всем надо и всем можно жить так, как учил людей жить Сын Божий, Господь наш Иисус Христос; и когда ей случалось говорить это взрослым, и некоторые говорили с ней со снисходительною улыбкой, что жить так почти невозможно, то она отвечала на это: “Значит, вы не верите в то, чему учил Христос. Нет, если верить, так уж верить!”

 И говорила она это с таким горячим убеждением, что взрослые люди невольно замолкали, а она всегда как-то особенно выразительно повторяла еще: “Верить, так верить!”
 Она много читала в свободное время. Больше всего она любила читать о жизни и учении Иисуса Христа. Кроме того, она особенно любила читать историю и путешествия.
 И все, что она читала о жизни людей, она оценивала по-своему: там, где народы жили в согласии между собой, где они вели жизнь мирную, тихую и дружескую, там, говорила она, люди жили так, как должны всегда жить. Когда же она читала о войнах, кровопролитиях, и вообще о каких бы то ни было жестокостях и притеснениях одних людей другими, она всегда с горячим негодованием порицала такие поступки людей.

 Она горячо порицала всегда, — никем и ничем не стесняясь, — всякую несправедливость, которую видела или о которой ей приходилось прочесть или услыхать. Лицо ее всегда разгоралось в такие минуты, точно от какого-то глубокого стыда за людей, и в дрожащем голосе звенели слезы.

 Насколько она любила всех, настолько же она ненавидела всем сердцем злобу и ложь, у кого бы ее ни встречала. Она прощала все это людям, но считала, что большой грех скрывать от людей правду, когда они делают злое. Она никогда не лгала. Как она верила и говорила, так и жила, стараясь делать все то доброе, что могла и умела.

 Средства ее родителей были очень скромные. Дарили они иногда дочерям 20—15 копеек на гостинцы, и у Веры иногда собирался из этого какой-нибудь рубль; но никогда она ни разу не купила себе ничего. Что же она делала со своими маленькими деньгами? Семейство ее посещали иногда знакомые, бедные и крайне нуждавшиеся люди, и девочка клала потихоньку деньги в карман их платья, висевшего в прихожей, а когда случалась ей бывать у этих людей, то она клала деньги тихонько им под подушку. Когда же это обнаруживалось и ее спрашивали, не она ли это сделала, то она, вспыхнув, как огонь, уходила, ничего не ответив. Родные, видя, что для нее так тяжело, когда раскрывают тайны ее души, перестали задавать подобные вопросы, делая вид, что не замечают того, что она делает.

 Жертвуя тем малым, какое она имела, Вера пожертвовала и всею жизнью, когда это понадобилось.
 И в самые предсмертные свои минуты она сделала то, что может сделать только тот человек, в котором ничего, кроме любви, не осталось. Вспомните, что, когда вторая из сестер дошла в воде до омута и подала руку сестре, боровшейся с силою воды, то утопающая схватила эту руку и затем сию же секунду бросила.
 Это она сделала сознательно, потому что покойная девочка много раз говорила, что когда человек тонет, то надо схватить утопающего, не допуская, чтобы утопающий схватил спасающего, иначе спасающий может погибнуть. Она вычитала это в какой-то книге. Поэтому надо думать, что она вспомнила эти слова свои в ту минуту, когда схватила руку сестры, и она бросила эту руку, чтобы как-нибудь не погубить сестры, а сама затем навсегда погрузилась в речную глубь.

 Вот почему, когда вечером того дня, в который случилось это несчастье на реке, в одной из комнат дачи, где жила семья покойной девочки, раздались унылые напевы панихиды, что-то особенное, глубоко трогательное было на сердце у всей собравшейся кучки родных и знакомых. И застланные слезами глаза жарко молившейся матери и сестер с бесконечной любовью и скорбью глядели туда, где лежало чистое, невинное тело четырнадцатилетней девочки, почти ребенка, без колебания отдавшего свою жизнь в жертву святой любви.

 И на белевшем сквозь туман кадильного дыма спокойном, прекрасном лице девочки лежала застывшая кроткая и приветливая улыбка, точно она говорила всем собравшимся: “Я сделала свое дело, делайте же и вы свое”.

 По Горбунову-Посадову

Желтые листья стучат в окна храма. Синее небо отражается на ликах святых, и огоньки в лампадках едва заметны из-за яркого солнечного света. Осень.

 Устав от понесенных трудов, отец Петр присел отдохнуть на своем любимом месте возле иконы Богородицы, подаренной храму монахами Почаевской Лавры.

 К церковной лавке подходит женщина, чтобы подать записки на ближайшее Богослужение. Она берет листочки бумаги, ручку и останавливается, задумчиво глядя на дежурную Пелагею, потом начинает говорить о том, что не знает, как поступить в ее ситуации.

 Пелагея, за многие годы служения в храме научившаяся слушать, не торопиться давать советы, и женщина начинает свой рассказ.

 У нее есть внук Иван, которому уже пошел шестой год, а он так и не начал говорить. Они обращались ко многим врачам, но те не смогли установить причину и не знают, как помочь ребенку. Ванечка слышит, все понимает, умеет читать и писать, но не говорит. Пелагея посмотрела в сторону отца Петра и посоветовала женщине побеседовать с ним. Та подошла ближе, и батюшка, узнав ее имя, спросил Анну, к каким врачам они обращались.

 - Да у кого мы только не были, — вздохнув, ответила она. — Пришли как-то к психологу, и та, чтобы проверить его умственные способности, начала показывать кубики с картинками животных, имитируя звуки, которые они издают. А он берет их и складывает слово — „коровка“. Психолог развела руками, и мы ушли.
 - Скажу Вам, — продолжила Анна, — Ванечка научился читать, писать и считать сам. Мама в четыре года подарила ему детский компьютер, и он с его помощью всему и научился. Теперь, когда мы его о чем-нибудь спрашиваем, он пишет ответ.

 - А в храме Вы бываете, причащаете внука? — поинтересовался батюшка.

 - Бываем, — ответила Анна, — да не часто. Знаете, люди на него смотрят с каким-то подозрением, а он это чувствует и жестами просит приводить в храм, когда в нем мало народу. А бывать в церкви Ванечка любит. Был у нас с ним такой случай. Пришли они с мамой на праздник Входа Господнего в Иерусалим святить вербу. Людей возле храма собралось много. Все стоят и ждут, когда выйдет священник и освятит ветви. А Ванечка стоять не хочет и все маму за руку тянет. Она ему объясняет, что нужно еще постоять, ведь вербу еще не освящали, а он порывается идти. „Ну что ж пойдем“, — говорит ему мама. Он сразу повеселел и пошел в храм. Мама — за ним. Ванечка подошел к иконам, поцеловал их, а потом направился к свечному ящику и рукой указал на свечи. Купили они свечи, поставили, и Ванечка довольный вышел во двор.
 Да он, вообще, какой-то не такой, как мы, — продолжила свой рассказ Анна. Сидит иногда тихо и не шелохнется. Мы его спрашиваем: „Ванечка, ты чего?“ — А он нам пишет: „Ангелов слушаю“. — „А какие они, ангелы?“ — „Красивые, — отвечает, — и очень добрые“. Но, правда, последнее время не стал писать, что видит ангелов“.

 - Батюшка, так хочется, чтобы Ванечка стал говорить, — воскликнула Анна, ведь ему на следующий год нужно в школу идти.

 — Веруйте, Анна, в Промысел Божий, и все уладится, — ласково ответил отец Петр.

 - А Вы знаете,- добавила женщина, — я его как-то в сердцах спросила: «Ванечка, ты будешь говорить?» — И он написал: «Да». — «А почему же ты не говоришь сейчас?» — Он посмотрел на меня каким-то взрослым взглядом и написал: «Еще не время».

 - Так отчего же Вы так печалитесь, Анна? Воистину, дивны дела Твои, Господи, — осенив себя крестным знамением, завершил беседу батюшка.

 Прот. Василий Мазур
 

Приехала я как-то раз из Троице-Сергиевой лавры и при монахе Леониде обронила несколько слов о том, какое множество цыганок ходит по вагонам электрички и как эти цыганки ко всем пристают.

За каждой из этих, которые гадают, сонмы бесов вьются, — заметил отец Леонид. — Надо быть настороже. И ни в коем случае не ловиться на их разговоры. Знаешь, как святые отцы говорили: «В диалог со злом не вступай». А я цыганок не боюсь, — беспечно отмахнулась я. — Это они меня боятся. Что это ты такая страшная? Так уж они и боятся, — недовольно проворчал отец Леонид. Да просто я знаю, как с ними обращаться, — заявила я. Знает она! И как же это? — подозрительно прищурился монах. Расскажу вам историю, как я встретилась однажды с цыганкой, которая все рвалась мне поворожить. За руки хватала. Но я все равно от нее отворачивалась. Тогда она перешла к угрозам: мол, если не позолотишь мне ручку, будет то тебе и то-то: черный глаз мой тебя сглазит. И за это я ужасно на нее разозлилась: повернулась к ней лицом, посмотрела в очи черные, очи страстные, расправила плечи и сказала: «А моего светлого глаза, что — не боишься? Не боишься, что я светлым своим глазом могу тебя пронзить насквозь? Всю силу из тебя выну, талан твой себе заберу!»

Ох, она и испугалась! Сникла вся, отвернулась и бегом от меня! Знающие люди потом мне объяснили, что я, действительно, попала не в бровь, а в глаз. Они, цыгане, суеверные, сами всего боятся. И у них светлый глаз — такой же роковой, как у нас — черный.

Отцу Леониду все это очень не понравилось.

— Так ты что — сама колдовством ее стала запугивать? Ты ж бесов к себе приманила! А  нука пойди положи три поклончика Матери Божией с покаянием, а потом я тебе скажу, как быть дальше.

Что делать? Вздохнула я, опустилась трижды перед иконой Богоматери, прося ее о прощенье, и снова села перед убогим монахом.

— Цыганская сила — лукавая, ее только молитвой можно отогнать да развеять. Поэтому как ты цыган снова увидишь, сразу начинай читать «Да воскреснет Бог». И — ни слова им не говори. Запомнила?

— Запомнила, — сказала я.

И что же? Поехала я вскоре опять в Лавру, причастилась там на ранней литургии и — обратно в Москву. Вошла в пустую электричку, отправлявшуюся от станции Загорск, села у окна на скамейку, как вдруг следом за мной туда ворвалась целая толпа цыганок, всем женским табором — с монистами, с серьгами, в цветастых платках и юбках. И — сразу ко мне: заперли собой мой закуток между скамейками, тянут ко мне руки, уже платок с головы сорвали, за волосы хватают, на разные голоса кричат:

— Дай, милая, ручку, погадаю, все расскажу!..

— Ай — яй! Ждет тебя казенный дом, напрасные хлопоты, дальняя дорога, крестовый король…

А вокруг — никого: будний день, часов 10 утра, никому, видно, из жителей Загорска не нужно в Москву.

И тут я вспомнила наставление отца Леонида. Мысленно нырнула в себя, отключила все внешние чувства и давай читать «Да воскреснет Бог». И как только дошла до «Яко исчезает дым, да исчезнут; — яко тает воск от лица огня, тако да погибнут беси…», взглянула перед собой — и никого нет. Оглянулась вокруг — и там никого: действительно ведь исчезли! Всей шумною толпою! Словно пылесосом их вытянуло. Одна только, уже в дверях, оглянулась и  что то такое стала мне кричать, но я — уже вслух — продолжила: «…От лица любящих Бога и знаменующихся крестным знамением». И сама — крестным знамением ее — вот так, так, так и так! Она вскрикнула, съежилась и умчалась прочь — лишь раздвижные двери сошлись со стуком.

Приехала я в Москву и тут же отцу Леониду эту историю рассказываю:

— Как я ее, самую последнюю, крестным знамением, она аж скукожилась вся!

— Ну и неправильно ты все сделала, — опять стал ворчать он, — Ни смирения, ни послушания…

— Все сделала, как вы научили, — обиженно произнесла я.

— Что ты все — «я, я, я!» Это Господь их разогнал, Которому ты молилась! Воскрес и расточил! А зачем ты эту цыганку крестным знамением осеняла? Ты что же — священник?

— А что в этом плохого? — защищалась я.

— А то, что ты только себя можешь так… осенять. Или детей своих. А если ты кого другого, тем паче язычника этим крестом припечатаешь, то бес может из него от ужаса перед крестом выскочить и в тебя вселиться!

— Я не знала, — в ужасе пролепетала я. — Что мне теперь делать, отец Леонид?

— Что делать, что делать, — опять заворчал он. — Теперь будешь знать. А пока — положи -ка ты три поклончика Матери Божией, да с покаянием.

Я исполнила его слова.

…И вот странно — с тех пор прошло уже много лет. И за эти годы я встречалась с цыганками то на вокзалах, то в городских парках, то вообще возле Елоховского собора, где они норовили продать выходящим из храма якобы золотые часы и браслеты. Но нигде и никогда — ни в Москве, ни в Крыму, ни в Париже — они не только не приставали ко мне, но даже не приближались, а в некоторых случаях и вовсе — обходили меня стороной.

…Зато я к ним приблизилась. Но это были уже совсем другие цыгане.

Выхожу я как то из храма после ранней литургии — а дело было на Преображение — и вижу: стоят в церковном дворе столы, а на них разложены фрукты невиданной красоты — половинки алые арбузов, золотые груши, пунцовые и розовые яблоки, синие и фиолетовые сливы, багровые гранаты, разрезанные жемчужные дыни, лиловый и зеленый виноград, оранжевые мандарины, рыжие абрикосы, красно — желтые персики… Но не только это обилие прекрасных земных плодов меня восхитило, но и то, как празднично они были разложены на огромных блюдах: какое сочетание красок и форм — словно для натюрморта, для кисти великих фламандцев!

А около стола суетились четыре прекрасные юные цыганские дивы, этакие пушкинские Земфиры, поправлявшие то непослушную, желавшую скатиться с фруктовой горки сливу, то раскладывавшие гроздья винограда, чтобы каждая ягодка подставила свой бочок яркому сияющему августовскому солнцу. К ним с большими корзинами, наполненными фруктами, спешили два цыгана в белых рубахах…

— Вы это освящать будете? — довольно глупо спросила я.

— Да. Ведь Преображение Господне! А вас это удивляет?

— Разве вы — православные? — еще более глупо спросила я.

— Конечно. У нас тут целый табор православных цыган.

— Что — и в церковь ходите?

— И в церковь ходим, — отвечавшая мне цыганка принялась раскладывать по пустым блюдам фрукты из корзин. Она работала, как художник, творящий гармонию и выбирающий для каждого плода лучшее цветовое соседство.

Из храма вышел священник и с молитвой щедро покропил эту цыганскую роскошь.

И я хотела было убраться восвояси со своими навязчивыми вопросами, но совсем молоденькая цыганочка, внеся диссонанс в одну из фруктовых башен, протянула мне огромную мокрую аквамариновую сливу.

— Преображение! — повторила она.

Николаева Олеся Александровна
Из книги "Небесный огонь" и другие рассказы

На стене висела длинная бумажка. Против чисел месяца стояли палочки неровными заборчиками.

 Палочками я отмечала каждый приступ кашля , чтобы знать - сколько их было за день.

 Заборчики делались все длиннее, а Сережа худел и бледнел. Коклюш мучил его уже месяц и не успокаивался. Надо было питать Сережу как можно лучше, но питание все выходило обратно при кашле.

 Лекарства не помогали. После приступа, лежа в изнеможении, Сережа протягивал дрожащую руку к чашечке с размоченной просвиркой и говорил слабеньким голоском:

 - Святые лекарства лучше помогают.

 В этот день было больше 20 припадков и последний был очень силен. В тазике, над которым наклонялся Сережа, было много крови. Легочные сосуды разрывались от страшного напряжения.

 Я была одна с Сережей в тихом мезонине, который нам уступила Баб-Вав. И когда Сережа наконец уснул на большой Баб-Вавиной кровати, я с тоской посмотрела на часы и на свой диванчик.

 Было почти 11 часов. Я очень устала. Ложиться спать? Но ведь я знала, что не пройдет и часа, как меня разбудит слабый задыхающийся крик и мальчик забьется, захлебываясь в судорожном воющем кашле.

 Ночью припадки были так же часты, как и днем. Сегодняшний день обещал плохую ночь.

 Нет, лучше не ложиться.

 Что же делать? Читать? Молиться?

 Я начала молиться Божией Матери.

 Я читала один за одним каноны и акафисты из своего молитвенника и роняла слезы на книгу. Я думала о Сережином отце, который так далеко. Неужели ему не суждено больше увидеть своего первенца?

 Прочитав все, что было в моем молитвеннике, я посмотрела на часы. Было уже больше 12-ти. Припадка еще не было. Я начала читать сначала с вдруг проснувшейся надеждой. 1 час. 2 часа. Припадка не было.

 А если так, то я буду молиться всю ночь!

 Впервые в жизни я так ясно ощутила молитву как реальную вещественную силу, противостоящую страшной силе таинственной болезни.

 Я вспомнила, как побеждали израильтяне, пока Моисей держал распростертые руки...

 В 4 часа утра я подошла к Сереже. Он спал спокойно. На душе у меня тоже было спокойно.

 Я не могла больше молиться. Я легла на свой диванчик и уснула. Через час меня разбудил испуганный крик. Но припадок уже не был так силен.

 Болезнь начала уступать..

Наталия Шаховская - Шик

… Для назидания расскажу Вам случай из жизни чад, как враг разжег двух девиц ненавистью друг к другу и как они победили врага тем, что стали целовать свой крестик.

Вначале эти девицы, Е. и М., были большими друзьями и жили, как говорится, душа в душу. Но хитрый и лукавый враг позавидовал такой дружбе и стал в душах их производить смуту. Одна говорит другой:

— Ты гордая!

А другая в ответ говорит:

— А ты вовсе превознесенная гордыня!

Ну и, разумеется, вражда. Все пошло колесом. Краски поблекли, все стало представляться в ином свете. Слова друг друга стали пониматься в превратном смысле. Каждая из них думала: «Вот как можно ошибиться в человеке! Считала, что лучше ее нет никого на свете». Стали усиленно избегать друг друга, насколько это было возможно при совместном послушании. И вот, пишут, одна и другая: «Батюшка, что делать? Погибаем! Разъедините нас». Спрашиваю у М.:

— Ты крестик целуешь за Е.? — Нет.

— А почему? Разве ты не знаешь, что надо целовать крестик свой за того, кто нам в тягость?

— Простите, батюшка, забываю.

— Вот, — говорю, — злая сила и воспользовалась вашим нерадением, и крутит вами. Целуй крестик за Е. по пять раз утром и вечером, молись и искренно желай ей спасения. Е. тоже так будет делать. Тогда врага победите, и у вас опять будет мир и любовь. Стали они приневоливать себя крестик целовать и молиться друг за друга, а потом М. рассказывает:

— Вижу, как Е. плачет, и мне делается ее так жалко! Думаю: «Ведь это я ее мучаю. Я хуже зверя», — и сама заливаюсь слезами. Смотрю только на нее и плачу, а сказать не смею — стыжусь. Думаю, что не поверит, скажет: «Лицемерка!» Молчу. Проходит неделя, другая... Молчим, иногда плачем, особенно в храме, и украдкой посматриваем друг на друга. Однажды я уловила ее взгляд. В нем было столько сострадания, такая любовь, что я не удержалась и бросилась ей на шею с рыданием:

— Сестричка, милая, прости меня ради Христа! Я люблю тебя искренно, глубоко... Что было со мной, я и сама не знаю. Верь мне, я говорю искренно! А она душит меня в своих объятиях, целует-целует без конца и потом с сияющим взглядом говорит:

— Верю, верю, сестричка! Я потому и плакала, что видела, как ты мучаешься из-за меня... Какие же мы, взрослые, глупые — хуже детей!

После этого случая они стали любить друг друга еще сильней. Приятно смотреть на них. Всегда спокойные, энергичные, заботливые. И труд у них стал спориться.

Вот видишь, что делает животворящий Крест Господень! Гордость, как говорится, только на свет народилась, а они тут же ее приглушили. Понудили себя, помучились, зато теперь обеим хорошо. А если бы разошлись, то грех в них так бы и продолжал скрытно жить и развиваться и время от времени мучил бы их. Они остались бы с плохим мнением друг о друге и новый грех приложили бы к своим прежним грехам. А теперь они на факте убедились, что если человек не борется со злой силой, то он сам становится злым. Избави, Господи!

Вот как полезны искушения, как полезна борьба с ними! Через искушения человек себя познает, а когда крестик целует — тогда козни врага видит, поэтому от каждого искушения становится все опытнее и опытнее.

Только не надо забывать крестик целовать и молиться за тех, кто нам в тягость, и тогда все будет хорошо, враг ничего не сможет сделать.

Письмо от брата: «Пожалуйста, навести Сергея Николаевича. Пишет, что очень болен, совсем пал духом и не находит себе покоя. Помоги ему, чем сможешь».

 В тот же день вечером я пошел к Сергею Никола¬евичу. Это был старый, известный скрипач, давнишний друг моего брата. Меня проводили в его спальню, нарядную, заставленную старинной мебелью комнату. Больной лежал на кровати, выпростав на одеяло тонкие нервные руки. Он смотрел на меня грустными глазами и говорил:

 - Тоска у меня, ни заесть, ни запить не могу, все не мило. Умирать надо, а не хочется, да и страшно...

 - А вы верите в Бога? - спросил я.

 - Да. Но в той суматохе, в какой я прожил всю жизнь, редко о Нем приходилось вспоминать, а вот сейчас все Он на ум приходит. Только я ничего о Боге не знаю, а спросить не у кого.

 Первый раз пришлось мне услышать от веселого и немного легкомысленного Сергея Николаевича такие слова. Я задумался, а потом предложил:

 - Хотите, я познакомлю вас с очень хорошим и образованным священником?

 Сергей Николаевич махнул брезгливо рукой:

 - Не люблю я их брата. Сейчас же начнет в грехах копаться, вечными муками пугать, а я сам знаю, что за них по головке не погладят.

 - Ну, что вы! Есть замечательные священники, - вступился я.

 Мы не успели еще закончить наш разговор, как в комнату вошла жена Сергея Николаевича, пышная дама. Поздоровавшись, она недовольно сказала:

 - Зачем Сереже священник, он же не умирает?

 - Он придет для беседы... - пояснил я.

 - Не к чему, - прервала меня супруга.

 - То есть, как это не к чему? - неожиданно громко и немного визгливо вскрикнул Сергей Николае¬вич. - Почему это не к чему? Я хочу побеседовать с хорошим священником и причаститься. Слышишь, хочу! Петр Павлович, - повернулся больной в мою сторону, - прошу вас завтра же пригласить батюшку ко мне, а если он не может завтра, то в ближайшее удобное для него время!

 - Хорошо, - сбитый с толку горячностью больного, ответил я.

 - Только он, верно, потребует за посещение много денег? Тогда скажите ему, что я не богат, на пенсии, а потому на большой куш пускай не рассчитывает.

 Мне сделалось неприятно, и я сказал:

 - Отец Александр, которого я хочу пригласить к вам, придет не из-за денег.

 Но Сергей Николаевич меня не слушал и раздраженно повторял:

 - Пусть не рассчитывает.

 Священник, о котором шла речь, был уже не молод, священствовать начал пять лет тому назад, но среди знавших его пользовался большим авторитетом и любовью. Выразив согласие посетить Сергея Николаевича, он после литургии приехал к нему со Святыми Дарами. Я не присутствовал при их встрече, но, так как мне хотелось узнать, как она прошла, я отправился на другой день к больному.

 Едва я вошел в спальню, как Сергей Николаевич порывисто протянул мне руки:

 - Дорогуша, кого вы мне прислали?! Это же не человек, а сокровище! Мы говорили с ним, как два добрых друга. Я страдал и плакал, он утешал и плакал со мной. И ко мне пришла светлая радость. Мне так хорошо, так спокойно, и все это сделал он, отец Александр! Спасибо вам за необыкновенное знакомство. - Он пожал мне руку, а потом сказал: - И знаете, он отказался от конверта с деньгами, который я ему пытался вручить. Даже руки назад спрятал, покраснел: «Я пришел к вам как друг - причем же здесь деньги?»

 Я не был у Сергея Николаевича неделю, а когда зашел, то увидел страшную перемену: он исхудал, задыхался, не мог ничего есть.

 - И опять у меня на сердце тоска, - хрипло шеп¬тал он. - Так хочется увидеть отца Александра, поговорить с ним. Если бы мог, я бы пополз к нему на коленях. Ах, как хочется его увидеть.

 И Сергей Николаевич просительно посмотрел на меня. Но я знал, что отец Александр крайне занят, причастился же Сергей Николаевич недавно, и потому мне показалось неудобным снова беспокоить батюшку.

 Через три дня Сергей Николаевич скончался. Меня поразило выражение его мертвого лица, оно было мудрое и просветленное, как будто он понял то самое важное, что всю жизнь от него было скрыто.

 После похорон Сергея Николаевича я встретился с отцом Александром и рассказал о смерти старого скрипача. Поговорили о покойном, и я, как об интересной детали, рассказал о его мучительном желании увидеть перед смертью отца Александра.

 - И вы не пришли за мной?! - вскочил на ноги батюшка, до того спокойно сидевший на стуле. - Это же был вопль души, разлучавшейся с телом! Как вы могли, как вы посмели не исполнить предсмертной просьбы?

 Я растерялся. Я никогда не видел отца Александра таким взволнованным. А он, прижав руки к груди, сокрушенно уже не говорил, а шептал:

 - Он, умирающий, хотел ползти на коленях. За чем? За словом Божиим, а вы...

 Прошло много лет, а в моих ушах все еще звучит слабый, прерывающийся голос Сергея Николаевича: «Как мне хочется увидеть отца Александра, если бы мог, я бы пополз к нему на коленях...»

Важные дела нужно совершать, а не обдумывать их бесконечно...
 После 12 лет совместной жизни моя жена пожелала, чтобы я пригласил другую женщину на обед и в кино.

 Она сказала мне: "Я люблю тебя, но знаю, что и другая женщина любит тебя, и хотела бы с тобой провести время".
 Другая женщина, которой моя жена просила уделить внимание, была...

 ...моей мамой. Она была вдовой уже на протяжении 19 лет.

 Но так как моя работа и трое детей требовали от меня всех моих сил, я мог посещать ее только изредка.
 В тот вечер я позвонил ей, чтобы пригласить ее на ужин и в кино.

 - Что случилось? Ты в порядке? - сразу спросила она.
 Моя мама - из того разряда женщин, которые сразу настраиваются на плохие новости, если телефон звонит поздно.
 - Я подумал, что тебе приятно будет провести со мной время: - ответил я.

 Она задумалась на секунду, затем сказала: 'Я очень хочу этого'.
 В пятницу после работы я ехал за ней и слегка нервничал. Когда моя машина притормозила возле ее дома, я увидел ее стоящей в дверях и заметил, что она, похоже, тоже немного волновалась.

 Она стояла в дверях дома, накинув пальто на плечи. Ее волосы были закручены в локоны, и она была в платье, которое она купила на празднование последней годовщины своей свадьбы.

 - Я сказала своим друзьям, что мой сын сегодня проведет со мной вечер в ресторане, и они остались под глубоким впечатлением, - сказала она, садясь в машину.
 Мы поехали в ресторан. Хотя не роскошный, но очень красивый и уютный. Моя мама взяла меня под руку и шла так, словно она была первой леди.

 Когда мы сели за столик, мне пришлось самому читать ей меню. Глаза матери теперь могли различать только крупный шрифт.
 Дочитав до середины, я поднял глаза и увидел, что мама моя сидела, глядя на меня, и ностальгическая улыбка играла на ее губах.

 - Раньше, когда ты был маленький, все меню читала я, - сказала она.
 - Значит, настало время, когда нужно платить услугой за услугу, - ответил я.
 За ужином у нас получился очень хороший разговор. Вроде бы ничего особенного. Мы просто делились последними событиями в нашей жизни. Но мы так увлеклись, что опоздали в кино.

 Когда я привез ее домой, она сказала: 'Я еще раз поеду с тобой в ресторан. Только на этот раз я приглашаю тебя'.
 Я согласился.
 - Как прошел ваш вечер? - спросила меня жена, когда я вернулся домой.
 - Очень хорошо. Намного лучше, чем я его себе представлял, - ответил я.

 Несколько дней спустя моя мама умерла от обширного инфаркта.
 Это произошло так внезапно, что у меня не было никакого шанса что-то для нее сделать.

 А еще несколько дней спустя я получил конверт с квитанцией об оплате из того ресторана, в котором мы с мамой ужинали. К квитанции прилагалась записка: 'Я оплатила счет за наш второй ужин заранее. Правда, я не уверена, что смогу поужинать с тобой. Но, тем не менее, я заплатила за двух человек. За тебя и за твою жену.

 Вряд ли я когда-нибудь смогу объяснить тебе, что для меня значил тот ужин на двоих, на который ты меня пригласил: Мой сын, я люблю тебя.

 Берегите своих родителей! Они единственные, кто искренне радуются вашим успехам и переживают за ваши неудачи. Будьте с ними чаще, чем это возможно, ведь день, когда их не станет наступит совсем неожиданно...

На дворе стоял двадцатый век. После тяжелого трудового дня возвращался домой один фермер. Проходя мимо глухой опушки, он услышал детский громкий крик, который звал на помощь. Не раздумывая не минуты, фермер побежал в лес, и увидел ребенка, которого уже по грудь засосало в болото.

Мальчик изо всех сил боролся с болотом, но трясина все сильнее затягивала. Отчаянный крик мальчика холодил кожу. Фермер бросил мальчишке, лежащий на земле длинный сук, и вытащил его не безопасное место. Ребенка трясло от пережитого ужаса, он никак не мог успокоиться и постоянно всхлипывал. Но самое главное его жизнь была спасена.

— Пойдем, тебе нужно смыть эту грязь, обсохнуть и согреться.

— Большое спасибо, добрый человек, вы спасли меня! Но мне нужно торопиться домой, мой отец наверно сильно волнуется и переживает.

Мальчик с благодарностью поклонился и побежал домой…

Не прошло и двух дней, как к крыльцу его дома подъехала повозка. В упряжке были породистые кони и из повозки вышел очень богато одетый человек.

— Здравствуйте, скажите, это вы вчера спасли моего сына?

— Если тот хорошо воспитанный мальчик ваш сын, то это я его вытащил из болота.

— Вы спасли его жизнь, я перед вами в долгу. Сколько вам нужно денег.

— Ваши речи оскорбительны для меня. Я поступил как любой порядочный человек.

— Вы спасли моего единственного сына, он самое дорогое, что есть в моей жизни! Я просто обязан вас отблагодарить. Назовите любую цифру!

— Я считаю этот разговор бессмысленным. Я не возьму ваши деньги!

Он повернулся, чтобы уйти от этого неприятного разговора, когда на улицу выбежал его сынишка. Он взъерошил его волосы и развернул, чтобы увести в дом.

— Это ваш ребенок? – спросил состоятельный мужчина.

— Да, – ответил фермер, моя надежда и радость.

— Я все таки хочу вас отблагодарить, не оскорбляя вас. Давайте я возьму вашего мальчика с собой в Лондон и плата за его образование будет моей благодарностью. Если ваш сын так же благороден как вы, то мое решение будет благом для вас и меня.

Маленький сын фермера оправдал надежды. Через несколько лет он отлично закончил школу, затем медицинский университет, сделал прекрасные открытия в медицине и стал очень известным. Вскоре он прославился на весь мир, как человек, кто изобрел пенициллин. Александр Флеминг.
Перед началом войны, в одну Лондонскую больницу поступил сын того самого богатого человека, с тяжелейшим воспалением легких. Вы догадываетесь, что спасло жизнь? Историки говорят, что это пенициллин, появившийся на свет благодаря Александру Флемингу.

Состоятельного мужчину, который дал возможность получить образование сыну фермера, звали Рандольф Черчилль. А сына его звали… Уинстон Черчилль, тот, кто стал премьер-министром Англии.

И именно Уинстону Черчиллю принадлежит выражение: « Все твои поступки всегда возвращаются к тебе!».

В конце зала ожидания пригрелась старушка. Вся в черном. Сухонькая. Сгорбленная. Рядом лежит узелок. В нем не было еды – иначе старушка в течение суток коснулась его хотя бы раз.

Судя по выпирающим углам узелка, можно было предположить, что там лежала икона, да виднелся кончик запасного платка, очевидно, «на смерть». Больше ничего у нее не было.

Вечерело. Люди располагались на ночлег, суетились, расставляя чемоданы так, чтобы обезопасить себя от недобрых прохожих.

А старушка все не шевелилась. Нет, она не спала. Глаза ее были открыты, но безучастны ко всему, что происходило вокруг. Маленькие плечики неровно вздрагивали, будто зажимала она в себе какой-то внутренний плач. Она едва шевелила пальцами и губами, словно крестила кого-то в тайной своей молитве.

В беспомощности своей она не искала к себе участия и внимания, ни к кому не обращалась и не сходила с места. Иногда старушка поворачивала голову в сторону входной двери, с каким-то тяжким смирением опускала ее вниз, безнадежно покачиваясь вправо и влево, словно готовила себя к какому-то окончательному ответу.

Прошла нудная вокзальная ночь. Утром она сидела в той же позе, по-прежнему молчаливая и изможденная. Терпеливая в своем страдании, она даже не прилегла на спинку дивана.

К полудню недалеко от нее расположилась молодая мать с двумя детьми двух и трех лет. Дети возились, играли, кушали и смотрели на старушку, пытаясь вовлечь ее в свою игру.

Один из малышей подошел к ней и дотронулся пальчиком до полы черного пальто. Бабуля повернула голову и посмотрела так удивленно, будто она впервые увидела этот мир. Это прикосновение вернуло ее к жизни, глаза ее затеплились и улыбнулись, а рука нежно коснулась льняных волосенок.
Женщина потянулась к ребенку вытереть носик и, заметив ожидающий взгляд старушки, обращенный к дверям, спросила ее: «Мамо, а кого вы ждете? Во скильки ваш поезд?».

Старушку вопрос застал врасплох. Она замешкалась, засуетилась, не зная, куда деваться, вздохнула глубоко и будто вытолкнула шепотом из себя страшный ответ: «Доченька, нет у меня поезда!». И еще ниже согнулась.
Соседка с детьми поняла, что здесь что-то неладно. Она подвинулась, участливо наклонилась к бабушке, обняла ее, просила умоляюще: «Мамо, скажите, что с вами?! Ну, скажите! Скажите мне, мамо, – снова и снова обращалась она к старушке. – Мамо, вы кушать хотите? Возьмите!»
И она протянула ей вареную картофелину. И тут же, не спрашивая ее согласия, завернула ее в свою пушистую шаль. Малыш тоже протянул ей свой обмусоленный кусочек и пролепетал: «Кушай, баба».

Та обняла ребенка и прижала его кусочек к губам. «Спасибо, деточка», – простонала она.

Предслезный комок стоял у нее в горле…. И вдруг что-то назрело в ней и прорвалось такое мощное и сильное, что выплеснуло ее горькую беду в это огромное вокзальное пространство: «Господи! Прости его!» – простонала она и сжалась в маленький комочек, закрыв лицо руками.

Причитала, причитала покачиваясь: «Сыночек, сыночек… Дорогой… Единственный… Ненаглядный… Солнышко мое летнее… Воробышек мой неугомонный.… Привел.… Оставил».

Она помолчала и, перекрестившись, сказала: «Господи! Помилуй его грешного».

И не было у нее больше сил ни говорить, ни плакать от постигшей ее безысходности.

«Детки, держитесь за бабушку», – крикнула женщина и метнулась к кассе.
«Люди добрые! Помогите! Билет мне нужен! Старушку вон тую забрати, – показывала она в конец зала – Мамою она мне будет! Поезд у меня сейчас!».

Они выходили на посадку, и весь вокзал провожал их влажными взглядами.
«Ну вот, детки, маму я свою нашла, а вы – бабушку», – сияя от радости, толковала она ребятишкам.

Одной рукой она держала старушку, а другой – и сумку, и детей.
Я, глядя на них, тихо молилась и благодарила Бога за эту встречу. Странно, но большинство из тех, кому я рассказываю об этом случае, свидетелем которого стала несколько лет назад на вокзале города Кургана, не верят в то, что вот так, за несколько минут человек мог принять такое важное для себя решение.

Денис Лапин, прошу прощения, вот уже два месяца как его преподобие отец Дионисий, ранним утром Рождественского сочельника шагал в приподнятом настроении духа по заснеженной липовой аллее, ведущей от городского парка к Спасо-Преображенскому собору. Его купол, выхваченный из тьмы лучами прожекторов, был уже виден сквозь черные ветки деревьев.

 Снег весело поскрипывал под новыми сапогами фирмы «Salamander», колюче искрился в сугробах под фонарными столбами, резными звездочками ложился на воротник дубленки, а морозный пар при дыхании вырывался изо рта бодрой тугой струей. Радостное чувство переполняло молодого священника, хотелось петь, и слова праздничного тропаря непрестанно звучали в голове в такт шагам:

 — «Рождество Твое, Христе Боже наш…»

 Праздник, собственно, и заключается в ожидании праздника.

 Хорошо, думал отец Дионисий, хорошо, что можно от дома до храма идти пешком, а не давиться в переполненном автобусе. Указом правящего архиерея его назначили клириком большого собора, расположенного в одном из крупных районов города и всего в двух кварталах от квартиры родителей, в которой он проживал с молодой супругой за неимением собственного жилья. Хорошо!

 Хорошо, когда тебе двадцать лет, когда у тебя молодая жена и когда твоя мечта исполняется в самом начале жизненного пути. А мечта у отца Дионисия была такая: стать пастырем овец Христовых.

 Хруст-хруст-хруст. Вкусно хрустит снег.

 — «…Возсия мирови свет разума…»

 Хруст…

 В то время как одноклассники мечтали о карьере юристов, бизнесменов, а некоторые еще по старинке врачей и даже космонавтов, Денис Лапин грезил служением Церкви. И, наблюдая за стареньким отцом Сергием, на исповедь к которому тайком от родителей водила маленького Дениску бабушка, он ни о чем другом не помышлял. И потом, в семинарии, куда он, преодолев твердыню родительского сопротивления, все-таки поступил, виделось ему, как в полном облачении с крестом в руках выходит он на амвон и, обращаясь к народу, говорит такие слова, такие, от которых сердце начинает биться чаще, а на глаза наворачиваются слезы.

 Денис представлял себя то Иоанном Кронштадтским, то Иоанном Крестьянкиным, то Николаем Японским, то Андреем Кураевым. Он утешал людей в скорбях и проповедовал Слово Божие, он исцелял больных и обращал на путь истины заблудших. Сердце горело в груди и рвалось в бой. Посрамленные рериховцы толпой возвращались в лоно Церкви, кришнаиты каялись в ереси и молились Христу, пустоглазые адепты «Церкви Объединения» публично отрекались от корейского мессии и, взявшись за руки, как первоклашки, устремлялись к Мессии истинному… Жатвы-то сколько! А он — делатель на этой жатве. «Воин Христа Бога нашего»! И от радости у него перехватывало горло.

 — «…В нем бо звездам служащии, звездою учахуся…»

 Хорошо быть молодым! Как поется в песне: просто лучше не бывает.

 Еще в семинарии, изучая пастырское богословие, он определил у себя все семь признаков, говорящих, по слову Апостола, о наличии вкуса к священству. Ему хотелось, как писал отец Сергий Булгаков, служить Богу и врачевать души человеческие, возрождать их для Царствия Божия. С детства христианство было для него единственным ключом к познанию мира. Этот ключ он с радостью отдал бы первому встречному, лишь бы тот захотел открыть дверь, за которой лежали приготовленные для него все сокровища мира — и дольнего, и горнего.

 Хруст-хруст. Хорошо быть молодым…

 Первые месяцы службы в соборе несколько остудили его пылкое воображение, но не разрушили идеального представления о пастырском служении. Череда есть череда: литургия, исповедь, крещение, венчание, отпевание — с непривычки еле ноги к вечеру волочишь, тут уж не до обдумывания сердцезажигательных проповедей — с женой бы поговорить по душам!

 С матушкой ему повезло. Избранницу звали Валентина, она окончила епархиальное училище и, благодаря святителю Филарету, придумавшему когда-то эту форму обучения для девушек, и нынешнему архиерею, возродившему ее после векового забвения, была готова нести крест помощницы мужа-священника безропотно и достойно. Валентина немного и в тайне гордилась, что муж у нее такой молодой, красивый, умный, такой… стройный в своей черной рясе, такой голосистый и рассудительный. Вон сколько к нему людей после службы подходят, сколь обширными знаниями надо обладать, чтобы отвечать на многочисленные и, безусловно, сложные вопросы духовной жизни!

 Сам отец Дионисий ждал таких вопросов и готовился к ним, но в жизни оказалось все много прозаичнее. За два месяца только однажды после службы к нему подошел молодой мужчина интеллигентного вида и спросил, как Церковь относится к таким произведениям, как «Мастер и Маргарита» Булгакова? С вдохновением отец Дионисий принялся было излагать свою точку зрения на инфернальную литературу вообще и на булгаковский роман в частности, но мужчина прервал его и сказал, что иеромонах такой то, ссылаясь на христианскую аскетику и учение святых отцов, запретил ему читать романы, а заодно слушать современную музыку и посещать театр.

 «Читай Священное Писание и слушай церковное пение, остальное все от лукавого!» — такой совет получил он от черноризца. «Вот как ваша Церковь смотрит на культуру!» — подвел итог мужчина и, махнув рукой, ушел, недовольный. Отец Дионисий так и не понял, чего же он хотел услышать от него, зачем спрашивал, если не дождался ответа.

 Правда, один раз в полупустой маршрутке он не удержался и вступил в спор с двумя молодыми мормонами, активно охмурявшими девушку на заднем сиденье. К несчастью, старейшины Виктор и Николай быстро ретировались, сославшись на то, что им надо выходить, а распалившийся отец Дионисий еще долго рассказывал обалдевшей девице о жутких традициях «святых последних дней». Он так увлекся, что проехал свою остановку.

 В основном же вопросы прихожан были о еде, о детях, о пьющих мужьях и разводе с ними, о поминках в пост и происках колдуньи-соседки… Денис огорчался, но не унывал, отвечал, следуя Апостолу, сдержанно, со смирением, справедливо полагая, что все у него еще впереди. Видавшие виды пожилые священники подшучивали над его юношеской восторженностью, но не зло, потому что помнили себя в этом возрасте, а он на них за это не обижался, да к тому же, обладая чувством юмора, умел ответить на шутку шуткой.

 Богослужение в сочельник Денису нравилось всегда. И в детстве, когда бабушка оставляла его одного посреди храма, и он стоял, задрав голову, маленький, ниже аналоя, и замирал в восторге, глядя на вдохновенные лики евангелистов под сводами в таинственном полумраке. И позже, когда уже юношей, читал на клиросе псалмы или выносил из алтаря свечу перед Евангелием. А теперь ему впервые, как священнику, самостоятельно предстояло служить царские часы навечерия.

 — «…Тебе кланятися, Солнцу правды, и Тебе ведети с высоты Востока…», — напевал про себя отец Дионисий под хруст снега. Хорошо! Утром накануне Рождества в церкви народу немного, и потому служба какая-то очень личная, будто для тебя одного совершается. И алтарь, и клирос сходятся посреди храма. Евангельские тексты торжественно звучат в тишине. Слышно, как потрескивают свечи, и в свежем утреннем воздухе тонко пахнет ладаном. Белые ризы и стихари словно инеем покрыты — того гляди тоже захрустят.

 Все это представлялось мысленному взору отца Дионисия, пока он шел по аллее к собору. Время от времени он косил глазами на верхнюю губу, легкий пушок на которой покрылся инеем и казался белыми густыми усами. Это смешило священника, и он улыбался, радуясь морозному утру, наступающему Рождеству, самой жизни, в которой все было хорошо и понятно. Мороз чуть-чуть пощипывал еще не обросшие бородой щеки, прихватывал кончики ушей.

 — «…и Тебе ведети с высоты Востока. Господи, слава Тебе!..»

 В этот ранний час прохожих было мало, и потому отец Дионисий вздрогнул, когда посреди аллеи, словно ниоткуда, прямо перед ним возникли три цыганки.

 — Угости сигареткой, дорогой! -обратилась к отцу Дионисию одна из них, что помоложе.

 — Не курю, — коротко ответил он.

 — А спросить у тебя можно? — вступила в разговор другая, полная, в нутриевой шубе до земли.

 Чем заканчиваются подобные разговоры, он знал, и потому продолжал идти, как бы не слыша.

 — Дай десять рублей ребенку на молоко,- попросила первая. Молодые глаза ее задорно блестели.

 И тут отец Дионисий не выдержал.

 — Да у тебя и ребенка-то никакого нет! — с укоризной в голосе произнес он.

 — Почему нет? — искренне удивилась цыганка. — Есть. Дочка у меня… Слушай, дорогой…

 Третья цыганка выглядела старше своих товарок. Она молча шла рядом, и лицо ее в большом пуховом платке трудно было разглядеть.

 — Слушай, дорогой, — продолжала молодая цыганка, — хочешь, я тебе погадаю? Скажу все, что тебя ждет в будущем.

 Отец Дионисий рассмеялся.

 — Это один Господь знает. Куда уж тебе!

 — Ты в Бога веришь, парень? — спросила вдруг молчавшая до сих пор закутанная в платок цыганка.

 — Я — священник! — радостно сообщил он, и в голосе его прозвучала гордость.

 Цыганки остановились. Встал и отец Дионисий: любопытно, что же будет дальше?

 — Э-э, дорогой, — протянула вторая цыганка, как ему показалось, несколько разочарованно. — Что ж ты сразу не сказал? Иди, дорогой, куда шел!

 — С праздником, ромалы-чавалы! — весело поздравил растерявшихся цыганок отец Дионисий. — С наступающим Рождеством Христовым!

 Цыганки залопотали по-своему, громко засмеялись и отправились по аллее в противоположную сторону. Только та, что постарше, задержалась на миг, словно хотела о чем-то спросить — так показалось отцу Дионисию, — но не спросила, повернулась и пошла вслед за подругами.

 — «Дева днесь Пресущественнаго раждает…»,- попытался продолжить мысленное пение отец Дионисий, но что-то мешало ему. То ли перепалка с цыганками нарушила песенный настрой, то ли третий глас праздничного кондака не совпадал с походкой. «Надо бы в рясе ходить на службу, — подумал он. — Действительно, одежда священника — своего рода проповедь…» Додумать мысль он не успел, потому что подошел к собору.

 Там все было так, как представлялось отцу Дионисию: тихо, празднично, малолюдно. На службу царских часов народу ходит немного. Люди дома готовятся к празднику. А вот уж с вечера да ночью тут все, верующие и неверующие, в храм явятся, яблоку негде будет упасть, почти как на Пасху. Правда, разойдутся гораздо раньше.

 В этом году Рождество выпало на среду, что значительно усложняло службу в сочельник: к царским часам присоединяются изобразительны и вечерня с литургией святого Василия Великого. Отец Дионисий с вечера несколько раз прочел порядок службы и даже мысленно представил, как он будет ее совершать — получалось неплохо. Правда, стоять у престола в одиночестве он будет недолго — после изобразительных службу возглавит опытный священник, протоиерей Николай Юницкий, но все равно: навечерие-то предстояло начинать ему! Он волновался.

 Все прошло тихо и спокойно. После царских часов отец Дионисий вернулся в алтарь, а когда певчие запели «Во царствии Твоем…» и алтарник открыл завесу, к престолу встал отец Николай. Дальше можно было не волноваться. На паремиях отец Дионисий с чувством пел в алтаре: «С ними же помилуй нас» и «Жизнодавче, слава Тебе». Сердце его преисполнилось радости. А когда по отпусте литургии поставили свечу перед иконой Рождества Христова на центральном аналое и они с отцом Николаем и дьяконом Евгением спели тропарь и кондак праздника, он почувствовал такой прилив сил, что хоть служи заново.

 Разговевшись коливом, отец Дионисий сходил домой, немного отдохнул, а в одиннадцать часов вечера вернулся в собор. На паперти в ярком свете фонарей пританцовывали нищие. Их морозом не испугаешь. Знают, на праздник люди широко открывают кошельки.

 — Помолись, отче святый, о мне, грешном! — театрально произнес пьяненький Михалыч, нищий в зеленом женском пальто. — И пожертвуй на хлеб насущный убогому.

 — Это ты, что ли, убогий, Михалыч? — усмехнулся отец Дионисий.

 — А то кто же? Аз есмь…

 — Убогий, значит, у Бога на примете, а ты у милиции на учете!

 — Грешен, батюшка! А все же, праздника ради… Христос воскрес… То есть, я хотел сказать, родился!..

 — Хватит, Михалыч, не богохульствуй!

 В храме было многолюдно: кто-то заказывал поминовения, кто-то ставил на подсвечниках возле икон свечи, кто-то просто стоял в ожидании службы. В арках правого и левого приделов алтарники уже выставили аналои для исповеди, за одним из которых предстояло занять место и отцу Дионисию — исповедников после поста было предостаточно.

 Не успел он вынести из алтаря крест и Евангелие и прочесть молитвы перед исповедью, как сквозь народ к аналою протолкалась цыганская семья. К своему удивлению, в цыганке отец Дионисий узнал одну из утренних знакомых — старшую, ту, что была закутана в пуховый платок. Сейчас платка на ней не было, голову цыганки покрывала яркая, красная с черным, шаль. Она посмотрела на священника — в глазах мелькнуло удивление и сразу погасло.

 Женщина что-то шепнула одному из троих черноглазых малышей, что держались за подол ее широченной юбки, и они вмиг исчезли за спиной матери. Чуть отодвинув цыганку в сторону, к аналою придвинулся, по всей видимости, ее муж, видный цыган лет сорока в распахнутом полушубке.

 — На исповедь? — строго спросил отец Дионисий. — Тогда вставайте сюда.- Он показал на стоящих в очереди людей. — Все ждут, и вы подождите.

 Цыган кашлянул в кулак.

 — Нет, отец. Нам, это…- Он замялся. — Нам молитву Василя…

 — Какую молитву? — не понял отец Дионисий.

 — Василя… Прочитай жене, ради Бога. Молитву святого Василя…

 Никакой «молитвы Василя» отец Дионисий не знал да и припомнить таковую не мог. Что делать? И люди, как назло, смотрят. Отец Дионисий почувствовал, что краснеет, и, чтобы не ударить в грязь лицом, сказал:

 — Сейчас. Подождите немного. Посмотрю в старой книге.

 Цыгане согласно закивали, а он пошел в комнату священников. Протоиерей Николай Юницкий после утренней службы домой не уходил, отдыхал здесь. Он сидел в кресле у стола, на котором горела настольная лампа с зеленым абажуром, и читал, сдвинув очки на кончик носа, новый номер «Фомы».

 — Цыгане, говоришь? — отрываясь от журнала, переспросил он. — Ясно. На Рождество они всегда являются чуть ли не табором. Это у них любимый праздник. И что же?

 — Молитву какую-то спрашивают… Василя.

 — Какую-какую молитву? — заинтересовался Юницкий.

 — Святого Василя, — недоуменно пожал плечами отец Дионисий.

 Протоиерей задумчиво почесал бороду.

 — Может, святого Василия Великого?

 — Точно! — обрадовался отец Дионисий и хлопнул себя по лбу. — Конечно, святого Василия Великого. Как я сам не догадался?!

 Он уже хотел бежать в храм, но Юницкий остановил его:

 — А зачем им эта молитва, ты спросил?

 — Нет, не успел еще…

 — А ты сам-то помнишь ее?

 Отец Дионисий отрицательно покачал головой.

 — Посмотри в требнике. Молитва святого Василия особенная, заклинательного содержания. Что у цыган за надобность в такой молитве, узнай-ка.

 — Хорошо, — согласился отец Дионисий и отправился в собор.

 Цыгане терпеливо ждали у аналоя.

 Отец Дионисий открыл требник и нашел по содержанию нужную молитву. Она называлась «Молитва запрещательная святаго Василия над страждущими от демонов». Ничего себе! Кем-кем, а экзорцистом он прослыть не хотел. Пусть уж сей род изгоняется постом и молитвой, но без его помощи. Демоны — это вам не сектанты. Тут отец Дионисий свои силы не переоценивал.

 Подозвав мужа с женой как можно ближе, чтобы не было слышно прихожанам, отец Дионисий спросил:

 — Что у вас произошло?

 — Нам сказали, нужно молитву святого Василя, — твердил свое цыган.

 — Я эту молитву читать не буду, пока не объясните, в чем дело! — отрезал отец Дионисий.

 Тут заговорила цыганка:

 — Муж, вот он, меня обидел. Крепко обидел.

 — Ну и что?

 — Это три дня назад было. Я очень разозлилась на него, понимаешь?

 — Нет, не понимаю, — сказал отец Дионисий, поглядывая на все увеличивающуюся очередь исповедников. — Не понимаю, причем тут молитва, да еще такая!

 — Э-э, погоди! — снова вступил в разговор цыган. — Я, правда, обидел ее. А она поклялась не кормить меня больше обедом.

 — Так. И что?

 — Как что? Третий день голодный хожу! Ладно бы один я, а то и дети тоже. Понимаешь? Не готовит еду. Она клятву дала — не может нарушить. Прочитай скорее молитву, пусть детей накормит. И меня, конечно!

 Хоть стой, хоть падай. Отец Дионисий чуть не рассмеялся, но сдержал себя, сохраняя солидность.

 — Иди сюда, — велел он цыганке. — Наклони голову. Каешься, что так поступила?

 — Каюсь, батюшка. Виновата. Но пусть он меня не обижает, а то…

 — Стоп! — остановил отец Дионисий готовую к новой клятве цыганку. — Клясться — большой грех, запомни. Запомнила?

 — Запомнила.

 — Ну вот.

 Он открыл в требнике молитву «о дерзостно клянущихся» и прочел ее над головой цыганки.

 — Все. Иди и больше так не делай!

 — Эй, спасибо! Спасибо, батюшка! — радостно сказал цыган и, схватив жену за рукав, потащил к выходу из храма.

 Трое цыганят едва поспевали за родителями.

 Отец Дионисий смотрел им вслед и думал, что, конечно, сражаться с сектантами дело важное, но и простым людям помогать хорошо: на душе теплее становится, а это, наверное, и есть Божия благодать. Он посмотрел на очередь исповедников и вздохнул: уж сегодня-то в ищущих помощи недостатка не будет!

Протоиерей Владимир Гофман

- Но ведь у каждого из нас в жизни могут быть (и бывают) экстремальные ситуации, когда и спросить-то не у кого или на это просто нет времени….

- Экстремальные ситуации — это «особый» пункт. Да, они могут быть у каждого из нас. Но ведь и к каждому из нас обращены слова Господни: «Призови Мя в день скорби твоея, и изму тя, и прославиши Мя» (Пс.49:15).

- А если смущают помыслы неверия и малодушия?

- Если мы не верим, что Господь нас слышит в экстремальных ситуациях, тогда всуе вера наша. Чему мы тогда вообще верим, если, находясь даже на грани жизни и смерти, мы сомневаемся: услышит ли нас Бог и даст ли нам вразумление и избавление?

Господь не хочет смерти грешника и заботится о его вразумлении и спасении. Поэтому пусть никто не сомневается в том, что если того потребуют обстоятельства, Бог изрекает Свое слово в сердце любого человека — кто в простоте, вере и смирении прибегает к Нему.

Душа обычно чувствует, когда ее молитва принята. В этом мы перестанем сомневаться, если у нас будет какой-то собственный опыт.

- А как конкретно действовать в таких случаях?

- Зачастую в таких случаях нет времени говорить какие-то «речи» или читать длинные молитвы. Просто в душе рождается сердечный вопль, и это внутреннее обращение восходит от сердца к Богу: «Господи, как в этой ситуации (или в этом состоянии) мне поступить? Вразуми меня! Помоги мне!» И тут же Господь дает ответ — благую мысль или чувство на сердце — и человек начинает действовать.

- Могли бы Вы привести какой-либо пример помощи Божией в экстремальной ситуации из своей жизни?

- Разные бывали случаи. Во всем Господь помогает. Молитва и Господня помощь во всех обстоятельствах неразрывны и действуют мгновенно, если, конечно, надеемся на Бога, а не на себя.

Был у меня такой случай. Однажды пошел я искать новое укромное место для кельи. Сначала шел по тропе, а потом повернул и направился, как говорят, «по азимуту» на один горный отрог. Пролезать приходилось через такие заросли, что ветки тыкались не только в глаза, но иногда попадали даже и в ноздри.

Но вот, к счастью, на моем пути попался поток, как его здесь называют — «желоб». Я спустился и пошел по нему вниз. Пройдя немного, наткнулся на восьмиметровый водопад. Видя, что спуститься не получится, начал его обходить, но вскоре дорогу преградила вертикальная каменная стена. После тщательного осмотра я обнаружил на ней небольшой карниз шириной в три-четыре пальца. С большим риском прошел по нему около четырех метров, и, выйдя на каменную осыпь, снова побрел вниз по желобу.

И вот — снова водопад метров двенадцать. Сначала я хотел спуститься по веревке, но, передумав, достал топорик, прорубил кустарник вокруг и сделал обход по склону. Однако вскоре путь преградил третий водопад. Обойти его я не находил уже никакой возможности — с обеих сторон нависали крутые скалы.

Увидев, что двигаться дальше нельзя, я решил возвращаться назад, но тут вдруг заметил, что под скалой проходит след диких коз, обходивших этот водопад. «Ну, — думаю, — если козы здесь проходили, может быть, и мне как-нибудь удастся пройти с Божией помощью». Сделав обухом топора ступеньки, благополучно спустился вниз. Поток впадал в небольшую речушку, перейдя которую, я начал подниматься на противоположную гору. Идти было очень тяжело из-за непролазных дебрей, поэтому снова пришлось искать какой-либо желоб.

На спине у меня был довольно увесистый рюкзак с одеждой, продуктами и всем необходимым для путешествия и ночлега в лесу под открытым небом. День клонился к вечеру, нужно было подыскивать удобное место для ночлега, а тут — опять водопад. Но поскольку он был не вертикальный, а отлогий, то я решил не лезть в дебри, а подняться по нему.

Чем выше я поднимался, тем становилось все круче и труднее. Потом начали попадаться камни с наклоном вниз, покрытые тонким слоем осыпной земли. Ноги заскользили, я опустился на колени.

До верха осталось метра два, но взяться не за что. Уцепился за один камушек, подтянулся, но вылезти наверх не удалось. Дотянулся еще до одного камня, ухватился за него, но он оборвался, чуть не ударив меня по руке. «Ну, все! — промелькнуло в голове, — смертельная опасность!» Еще усилие — бесполезно.

Прилипаю грудью к скале. Рюкзак тянет назад, колени медленно скользят вниз. Держусь, опираясь на левую руку, зацепившись только одним большим пальцем за небольшой выступающий камушек. Вдруг чувствую, что и он зашевелился. «Ну, все, конец! Если не убьюсь, то кости переломаю точно. А кто меня здесь найдет? Никто!»

Тут я взмолился ко Господу и Матери Божией: «Мати Божия, оставь меня в живых, ведь я еще не покаялся!» И слышу в сердце ответ: «Только сбрось рюкзак» — «Ну как же, — сработала сразу мысль, — ведь там у меня фонарик и спички! Как же я безо всего этого выживу в холодное время в лесу в одной холщовой рубахе, да еще и мокрый? К тому же рюкзак ударит меня по ногам, и я полечу вслед за ним». Но чувствую, что первое повеление остается в силе.

Сбрасываю.

Облегчившись от груза и прижимаясь к камням, медленно сползаю со скалы, прислушиваясь к шуму покатившегося далеко вниз рюкзака. Не теряя ни минуты, поспешно спускаюсь вслед за ним.

Спустился к речке — рюкзака нигде нет. Прошел вниз по течению метров пятьдесят — тоже нет. Туда-сюда — нигде нет, как сквозь землю провалился! Вода не очень большая, чтобы могла далеко унести. Тем более, в воде ветки, корни, камни — должен зацепиться лямками. Но его нигде не видно. Да уже и сумерки спустились, искать дальше бесполезно.

Так остался я без рюкзака в ущелье горной реки, по которому идет холодный сквозной ветер, в мокрых брюках и мокрой рубахе. За поясом — маленький топорик, в кармане — часы, на шее — четки.

Встал я на молитву, поблагодарил Господа и Царицу Небесную за избавление от беды и смерти и промолился с восьми до одиннадцати часов вечера.

Но чувствую — начинаю прозябать, да так, что с трудом могу сложить пальцы для крестного знамения. «Э-э-э, — думаю, — до утра я не дотяну, замерзну, ведь время осеннее. Весь день шел, крепко устал, обязательно усну. И если усну — то больше не проснусь (по медицинскому опыту знаю, что такое бывает). А идти обратно на эти водопады… ведь по-человечески невероятно, что их можно пройти благополучно. Что же мне делать?» Помолился, как умел и как смог. Сердце склонилось «идти». «Ну, Господи, — сказал я, — сохранил Ты меня там, сохрани меня и здесь, все возможно Тебе!»

И пошел.

Шел, конечно, ощупью, и на первом водопаде оборвался одной ногой в пропасть, но успел зацепиться за какой-то корень. Второй прошел благополучно. Но более всего меня страшил тот узенький карнизик, по которому я и днем-то прошел с большой опасностью. Подошел к нему, нашел какую-то ветку наверху и. прижавшись к скале впритирку, протиснулся обратно намного легче, нежели днем.

Когда поднялся к непроходимым дебрям, спустилась туча, и пошел снег. Несмотря на то, что я поднимался вверх, напрягаясь изо всех сил, продрог «до костей» — если бы остался в ущелье, наверняка бы замерз насмерть.

Вокруг было так темно, что иногда я шел даже с закрытыми глазами. Различимы были лишь кроны деревьев на фоне неба, а внизу была сплошная тьма. Но надо сказать, мне показалось весьма удивительным то, что, пролезая в осенней тьме эти дебри (где сухие ветки даже днем тыкались мне в ноздри), я не заметил какого-либо серьезного царапанья по лицу.

После нескольких часов ходьбы по зарослям нужно было выйти на охотничью тропу. Но определить, правильно ли я иду, я не находил никакой возможности. Сел, отдыхаю, молюсь и размышляю: «Где я нахожусь? Где охотничья тропа? Как мне сориентироваться, куда идти дальше?»

Вдруг слышу шумок: «чап-чап», «чап-чап». Ага, значит, идет медведь! Сижу тихо, а он приближается все ближе и ближе. Известно, что медведи в спокойном состоянии тоже ходят по тропам, поэтому я начал внимательно прислушиваться. Было весьма радостно, что Господь таким образом указал мне тропу. Я пошел по ней, а медведю крикнул, чтобы он убежал подальше.

Часа через полтора должен быть поворот с охотничьей тропы на нашу. Снова недоумение. И снова — молитва и благая мысль.

Вдруг вспомнилось, что на месте развилки на живом дереве завис сухой каштан и его можно заметить на фоне неба. Я начал чаще посматривать на небо, и, в самом деле, вскоре заметил контур упавшего каштана. Свернул, убедился по срубленным веткам, что точно нахожусь на своей тропе, и подумал: «Ну, все, теперь я уже смогу дойти до кельи!»

Отдохнул еще немного и пошел. Сделал два-три шага — какой-то большой камень, тропы нет. Вернулся назад, прошел немного в другую сторону — тропы нет, сплошные заросли. Еще в сторону — нет тропы.

Вернулся, нащупал срубленную ветку — стою ведь на тропе! А сделаю несколько шагов и теряю ее. «Господи, вразуми! Что за искушение? В таких дебрях прошел, а на тропе запутался!» И слышу мысленный ответ: «А ты ведь теперь уже понадеялся на себя, что вышел на свою тропу и попадешь в келью… ну, что ж, иди, попробуй…» — «Господи! — взмолился я, — прости меня, самонадеянного безумца! Прости меня!»

После этого пошел, ни разу не сбившись, и к утру благополучно добрался до своей кельи.

Примерно через месяц пошел я искать свой пропавший рюкзак и нашел его на том же месте. Оказывается, когда он скатился со скалы, то попал в воду между двумя камнями такого же размера, как он сам. Вода накрыла его сверху — и бежит, поэтому я и не смог обнаружить его тогда, в спустившихся сумерках.

* * *

Спустя два года пришлось мне еще раз побывать на тех водопадах, но уже вдвоем с отцом N. Рассказал я ему о своем ночном путешествии. Не знаю, что подумал отец N., когда мы проходили по тому участку пути, но самому мне пришла мысль: «Хотя я и верующий, но если бы кто-то вел меня по этим местам и говорил, что он прошел здесь в темноте осенней ночи безо всякого вреда, то это и мне могло бы показаться невероятным».

Да, невозможное человеку возможно Богу. И Бог наш один и Тот же сегодня, Каков был сто и тысячи лет назад, Который сказал: «Призови Мя в день скорби твоея, и изму тя, и прославиши Мя» (Пс.49:15).

Так что, СЛАВА БОГУ, не хотящему смерти грешника! И хвала и благодарение Царице Небесной, Заступнице усердной рода христианского!

Монах Константин

Антрополог предложил детям из африканского племени поиграть в одну игру. Он поставил возле дерева корзину с фруктами и объявил, обратившись к детям: «Кто первым из вас добежит до дерева - удостоится всех сладких фруктов».

Когда он сделал знак детям начать забег, они накрепко сцепились руками и побежали все вместе, а потом все вместе сидели и наслаждались вкусными фруктами.

Поражённый антрополог спросил у детей почему они побежали все вместе, ведь каждый из них мог насладиться фруктами лично для себя. На что дети ответили: «Обонато».

«Обонато» на их языке означает: «я существую, потому что мы существуем». Разве возможно, чтобы один был счастлив, если все остальные грустные?...

До атаки террористов в районе Всемирного торгового центра находился греческий православный храм в честь святителя Николая. Он был стерт с лица земли. Ближайший русский храм стоит километрах в двух оттуда.

Одиннадцатого сентября 2001 года в США были захвачены четыре пассажирских самолета. Два из них террористы-смертники направили в здание Всемирного торгового центра. В результате теракта погибло 3711 человек.

Живущий в Нью-Йорке отец Вадим АРЕФЬЕВ, иерей Русской Православной Церкви за рубежом, оказался в здании ВТЦ через семь минут после того, как в него врезался первый самолет.

В 1986 году, когда произошла авария на Чернобыльской АЭС, я служил в армии. Мы располагались в 100-километровой зоне вокруг Чернобыля. Крещеным и даже верующим я тогда не был, но со мной ничего не случилось, Господь миловал.

В феврале 1992 года я крестился, а в августе того же года нас с женой пригласили в США.


Священник Вадим Арефьев

Я работал программистом на Уотер-стрит буквально в двух шагах от Всемирного торгового центра. Утром 11 сентября 2001 года я сел в электричку, чтобы ехать на работу. Был день Усекновения главы Иоанна Предтечи. Я читал праздничное Евангелие. Так я доехал до конечной станции электрички, она располагалась непосредственно в подвале здания ВТЦ (Всемирного торгового центра. – Ред.).

По всей видимости, я оказался в последнем поезде, который туда дошел. Потому что к моменту моего выхода на станцию прошло уже семь минут с того момента, как в здание влетел самолет и как раз над нами проламывал этажи. Я ни о чем не подозревал, поехал вверх по эскалатору. Тут я почувствовал запах гари и сказал стоявшему со мной рядом мужчине, что, мол, наверное, в какой-то из кафешек наверху подгорел бублик, какое безобразие.

Когда мы достигли середины эскалатора, мы услышали истерический вопль, как будто кого-то режут, и топот ног – толпа разбегалась в разные стороны. Но я решил, мало ли что, и поехал наверх. Когда достиг этажа, находящегося на уровне земли, я увидел человека из местной службы безопасности. В его обязанности входило поддержание порядка. Но он вел себя как-то странно: подпрыгивал на месте и размахивал руками, при этом кричал так, что слов невозможно было разобрать, тем самым создавая панику. Люди от него неслись врассыпную. Я еще хотел подойти к нему и сделать замечание: «Ты что, мол, панику создаешь, кого-нибудь ведь могут убить!» При этом я сохранял спокойствие, не понимая, что происходит.

Еще какое-то время я походил по верхнему этажу, на моих глазах срочно закрывались магазины. Какой-то щупленький парнишка тащил дяденьку лет шестидесяти, привалил его к стене и убежал. Я помялся с ноги на ногу: может, помощь предложить? Но так как парнишка этот был, судя по форме, тоже из местных охранников, я так ни на что и не решился – неудобно вмешиваться, если работает профессионал.

Я вышел из южного выхода. А потом выяснилось, что со мной в одном поезде ехал мой друг, тоже крещеный, Сережка. Он вышел из северного выхода. А самолет пробил здание как раз с северной стороны. Там была огромная дыра, из нее вываливались куски бетона, мебель, люди и части людей. И Сережке пришлось бежать, увиливая от падавших на его голову рук, ног, бетона. Ему как будто кто-то внушал: «Беги и не оборачивайся!» – как Лоту. И он бежал. А навстречу неслась все увеличивающаяся толпа зевак и разметала лотки с одноразовыми фотоаппаратами. Довольно долго по непонятной причине полиция не отсекала здание, и можно было свободно выйти и войти. А если бы вовремя задействовали спасателей на вертолетах, были бы спасены люди, которые облепили окна горящего здания.

С моей, южной, стороны я увидел только полоску огня, охватившего башню поверху. Я решил, что просто произошел гигантский пожар. Надо сказать, что в то время у меня было такое молитвенное правило: перед тем как выйти из дома, я каждый раз клал земной поклон перед иконами и говорил: «Господи, не призови меня неготового!» И, видимо, эта молитва моя в тот день и была услышана.

От ВТЦ я пошел к себе на работу, поминая страждущих, которые оказались внутри. Запомнилась одна женщина – с совершенно безумными глазами она неслась к торговому центру. Наверное, у нее кто-то там был. Кода мне оставалось сто метров до здания, где я работал, грохнул страшный взрыв, земля сотряслась. Витрины в соседнем кафе вдруг стали как резиновые: они сделались сначала выпуклыми, а потом вогнутыми. Сквозь эти стекла я видел телевизор, он показывал, как самолет входил в здание. Только тогда я понял, что случилось.

Сначала народ высыпал из того здания, где я работал. Потом нам, наоборот, велели зайти в помещение, потому что там профильтрованный воздух. Внутри – как во время войны – темные коридоры, орут сирены, включенные мигалки сигнализаций. Я зашел к себе на 23-й этаж. Оттуда открывалась отличная панорама на башни, и мы все видели в малейших подробностях.

Мой начальник, индиец, был большим любителем пилотирования и, как никто, понимал, что наше здание, в котором располагалось хранилище государственных бондов, – отличная мишень для террористов. Он сидел и бледными губами повторял: «Только бы не в нас, только бы не в нас».

Я посмотрел на то, как люди в истерике бьются, чуть ли не на стенку лезут, и пошел к своему рабочему столу, сел под иконку Иверской Богородицы и начал молиться. Думаю, надо бы позвонить батюшкам, они же сейчас праздничную литургию служат. Пусть помолятся о всех страждущих. Сразу же дозвонился в Архиерейский синод. Там как раз служил тогдашний мой духовник протоиерей Георгий Каллаур. Он через дежурного синода передал записку в алтарь, что звонит иподиакон Вадим, просит помолиться о жертвах катастрофы. Когда священнику это передали, он уже знал, что произошла авария. И помолился на Горнее место: «Помяни, Господи, о упокоении иподиакона Вадима». Ему говорят: «Батюшка, да он жив!» Тут же батюшка разворачивается снова к Горнему месту, крестится и говорит: «Помяни, Господи, о здравии и спасении иподиакона Вадима». И только потом он обнаружил, что записка, собственно, о всех страждущих.

Еще мне удалось дозвониться до храма святых отцов Всех Вселенских соборов, где я теперь служу. В нем тогда служил мой теперешний настоятель, а тогда просто близкий духовный друг отец Александр Бочаров. Сослужил ему духовник моей матушки отец Илия, старенький священник. И вот этот батюшка как бы случайно забыл переносной храмовый телефон в алтаре.

Мой звонок раздался во время литургии прямо в алтаре. Отец Александр возмущенно жестом показал отцу Илье, чтобы тот убрал телефон. Тот, кланяясь и желая отключить телефон, нажимает, опять же якобы случайно, на кнопку включения. И я, сидя в этом кошмаре, под вопли окружающих меня людей, переношусь прямо в центр Божественной литургии. Как раз начинается евхаристический канон. Я подумал, что Cам Господь перенес меня на богослужение. И я молился так в храме вплоть до «Отче наш». А потом прервалась связь. Чудо, кстати, состояло еще и в том, что все телефонные линии были обрублены. А моя почему-то работала.

После этих событий произошел подъем патриотизма. Люди, даже неверующие, потянулись в церкви различных конфессий. Народ наполнил храмы, они были битком набиты в течение нескольких дней. Собор Александра Невского в Нью-Джерси, куда я тогда ходил, стал собирать людей каждый день на утренние и вечерние молитвы. Тогда, правда, было еще неизвестно, как поминать людей – о здравии или об упокоении. Служили просто молебны о ниспослании милости Божией.

Никто из церковных людей не погиб. Погибли несколько крещеных, но они никогда не заходили в церковь. Потом, когда собирали свидетельские показания о теракте, наши братья и сестры рассказывали, каким чудом они спаслись.

Источник: http://www.pravmir.ru/

Если спросить любого человека, каким он хотел бы быть – сильным или слабым, – что он ответит? Что бы ответили вы?

Эту историю рассказал мне мой дед. Ему довелось – как говорят, на своей шкуре – узнать, что такое сталинские лагеря, и оказаться там ни за что. После плена, работ в Германии, трех побегов, последний из которых оказался удачным, мой дед с орденом и медалями закончил войну в Германии. Его сдал его же командир за то, что они были … односельчанами. Командира ждала с войны жена, а он гулял, гулял напропалую. И Гриша – мой дед – мог рассказать это. Думаю, не рассказал бы, но командир решил так, на всякий случай, припрятать Гришу туда, откуда не все возвратились домой.

Двенадцать лет после войны дед мотал срок, терпеливо дожидаясь, когда вернется домой и увидит сына, которому на начало войны было два года. Они жили в казармах по сто человек – голодные, уставшие, бессильные что-либо изменить. В разговорах они изливали душу друг другу, но их судьбы были очень похожи: семья, война, допросы, приговор, лагеря. И не вмещало сознание человеческое бессмысленности происходившего; вопрос за что? – возмущал и бередил душу, а виновником зачастую оказывался тот, кто подписал приговор. И так случалось, что однажды открывалась дверь, и в ней появлялся новый заключенный, тот самый, который вчера еще подписывал приговоры и отправлял на каторгу.

Вместе с дедом в казарме отбывал свой срок матрос – молодой, огромного роста и невероятной силы. Показывая свой большой и мощный кулак, дед рассказывал, что кулак парня был вдвое больше. Матрос рассказывал о своей силе невероятные истории, и, глядя на этого верзилу, ему невозможно было не поверить. Да и работал он за троих. Но никак не мог смириться он с тем нелепым поворотом его судьбы, из-за которого ни за что, ни про что он оказался на нарах. Он злился, часто, особенно на того «холеного», по вине которого незаслуженно сидит он – молодой, полный сил парень.

И вот однажды открылась дверь, и в барак втолкнули заключенного – того самого «холеного», который упрятал сюда молодого матроса. Первым ударил моряк. Злость, боль, обида и ненависть всего барака выплеснулась на несчастную жертву. Возможно, все это было тщательно спланировано, так как система быстро избавлялась от тех, кто много знал, и кто выполнял грязную работу. «Холеный» стал тем самым козлом отпущения. Его не пожалели. Его тело протащили через весь барак, и когда постучали охране, забирать пришлось кучу мяса и костей.

Это единственная история, которую рассказал мне дед о сталинских лагерях. Он плакал, когда вспоминал те годы, и не хотел вспоминать. Он остался веселым человеком, и этому научила его тесная дорога его нелегкой жизни.

Мне попадались и другие истории о сталинских лагерях. Запомнился рассказ о человеке, немолодом и немощном, который спал совсем мало и по ночам сушил обувь ребятам, отдыхавшим перед завтрашним голодным и холодным каторжным днем. Сушил, чтоб они не заболели и не умерли от застуды. Не знаю, как далеко простирается вымысел писателя, но почему-то верю, что это правда: что были такие люди, отдававшие последнее, чтоб легче жилось другому. Отдававшие тихо, не требуя ничего взамен и не допуская мысли, что делают что-то особенное. Бог хранил этого человека больше двадцати лет и поддерживал его дух, живя благодатью в добром и щедром сердце.

Жизнь человека – это сменяющие друг друга периоды взлетов и падений, силы и слабости. Сила часто граничит с самодовольством, и так легко перейти эту черту. Я сильный, я такое пережил, перетерпел, такое выдержал, и столько сделал. Я стольким помог, столько построил, стольких спас, вылечил, научил. Да, сегодня я силен, а завтра мое собственное самодовольство сплетет мне венок бесславия, и героями станут другие.

«Сила моя в немощи совершается», – говорит Господь. И мне больше симпатична … слабость. В слабости человек приходит в себя, понимает и смиряется с собственным бессилием что-либо изменить в себе и в той стесненности, в которую загнала его судьба. В слабости – болезни, унижении, нужде, в тюрьме или на городской свалке – он способен заглянуть в себя и признаться самому себе, что да, я убийца, прелюбодей, и «кое [еще] зло не вообразих в души моей». В слабости есть место покаянию. И тогда, в слабости, приходит Господь и берет мою жизнь в Свои руки. И ведет Ему Одному известным путем в то самое Царство Небесное. И только слезами покаяния можно смыть все нечистое, что попасть туда не может.

Бог приходит как «тихий ветер», – говорит Библия. Кротость, смирение и самоуничижение делают человека гибким, способным приникать до земли, когда ветер валит могучие деревья.

В далеком Тихом океане, там, где в глубине холодных вод Господь поселил множество разных рыб и морских животных, произошла эта удивительная история.

Научное судно под названием "Экватор" отчалило от пристани Владивостока. Стояла прекрасная солнечная, тихая погода. Солнце бросало свои яркие отблески на зеркальную гладь океана. Команда корабля во главе с опытным капитаном была в приподнятом настроении. Все встали на молебен о благополучном походе и богатом улове рыбы. Задача была идти на сельдь.

Выйдя из гавани, корабль взял курс на юго-восток, где, как предполагалось, в это время можно было натолкнуться на косяки сельди.

Плыли до намеченного места несколько дней. Наконец, капитан отдал приказ ложиться в дрейф и расставлять сети для ловли рыбы. Матросы послушно начали спускать сети с корабля в воду. Все шло хорошо, и до темноты работа была закончена. Команда поужинала, помолилась и легла спать.

Наутро принялись выбирать сети. Улов был невелик: попадались креветки, устрицы, различные рыбы, видимо, отбившиеся от своих косяков, несколько акул небольшого размера. Вдруг один из матросов вытащил из сети маленького дельфиненка, еще детеныша, скользкого, мокрого, серо-голубого цвета с белым пятнышком на грудке. Вид у него был перепуганный, он не мог даже сопротивляться.

Матрос, совсем молодой парень, - это был первый его выход в открытый океан, - ничего не знал о дельфинах и начал гладить этого милого малыша и играть с ним. Он не знал, что, наглотавшись воздуха, дельфиненок может погибнуть. Это увидел капитан и с заметным беспокойством приказал матросу сейчас же выпустить дельфиненка за борт. Тот мгновенно послушался и осторожно опустил малыша в воду, чтобы не повредить ему плавники. Дельфиненок тут же скрылся в еле заметных волнах океанской бездны. Затем капитан скомандовал: "выбирать все сети". Матросы недоумевали: ведь лов только начался, так быстро сети никогда не выбирали и не уходили на другое место, но капитан повторил приказ и добавил:

- Скоро увидите, что будет.

Только команда успела выбрать сети, как по правому борту заметила огромную стаю дельфинов. Она быстро приближалась к кораблю. Дельфины окружили судно, и тут началось такое представление, что никто и не мог бы себе этого вообразить, если бы не увидел своими глазами.

Эти удивительные, всегда улыбающиеся животные стали выделывать трюки, на которые только были способны: кружились на боку, ударяя грудным плавником по воде, на спине, хлопая плавниками, как в ладоши, демонстрировали прыжки так, что при погружении в воду всю команду обдавало мелкими холодными брызгами. Некоторые прыгали один через другого, что немало забавляло матросов.

А один трюк поразил даже самого капитана, опытного моряка, который многое повидал на своем веку. Несколько дельфинов вдруг разом выскочили из воды во весь свой рост, встали на воду на хвосты и начали синхронно поворачиваться в одну сторону. Вот это было зрелище! Вся команда рукоплескала артистам.

Окончив свое необычное представление, дельфины собрались в стаю и медленно направились к юго-западу. Капитан отдал приказ сниматься с якоря и идти вслед за ними. Дельфины стали плыть быстрее, и судно увеличивало обороты двигателей, боясь потерять их из виду.

Шли так часа два, пока не увидели, что провожатые, замедлив ход, начали кружить на одном месте. Сделав несколько кругов по океанной глади, стая скрылась из глаз команды. Капитан отдал приказ лечь в дрейф и кинуть сети туда, где только что были дельфины.

Солнце уже почти скрылось за горизонтом, когда матросы закончили свою работу. Как всегда, помолившись, команда разошлась по каютам на отдых. Так закончился этот, полный Божьими утешениями, день.

Наутро, как только забрезжил рассвет, солнце показалось из-за горизонта, все собрались на палубе. Попробовали посмотреть, каков улов. Ко всеобщему удивлению, сетьи не могли даже приподнять, такие они были тяжелые.

Пришлось их разрезать, чтобы вытаскивать по частям. Там блестела отличная крупная сельдь, и в таком количестве, что команда вполне могла вернуться в порт: задание было выполнено. Дельфины навели рыбаков на стаи сельди.

Позже матросы спрашивали у специалистов, откуда эти чудные животные знали, что команде нужно было наловить сельди, почему дельфины показали именно тот вид рыбы, который был нужен, ведь в то же время рядом проходили косяки ставриды и скумбрии. Специалисты ответа найти не смогли. Однако все просто: Господь Своим Всемогуществом направляет Свое создание.

Таким образом, дельфины отблагодарили людей за сохраненную жизнь их детеныша.

После этого капитан, много лет служивший на рыболовецких судах, рассказал своей команде множество замечательных историй о помощи дельфинов людям. Господь сотворил этих животных на служение человеку. Часто они на своих спинах доставляли на берег с потонувших кораблей оставшихся в живых людей, спасая им жизни, охраняли рыбаков от акул. Особенно они любят детей и первыми приходят на помощь, если с теми в море случается беда. И делают они все это бескорыстно, просто так, потому что их такими сотворил Господь, они слушаются своего Творца во всем.

И мы должны спешить делать добро, ведь и нас Господь сотворил для добра и заповедовал любить ближних и помогать им, а если нам делают что-то доброе, то обязательно благодарить Бога и ближнего.

Однажды Вася поехал к бабушке в деревню. Он никогда раньше ее не видел. Бабушка оказалась маленькой сухонькой старушкой с серыми, как у папы, но какими-то печальными глазами.

 Вася большую часть времени проводил с деревенскими ребятами. Однажды один из них сказал Васе:

 — Ты знаешь, что твоя бабка колдунья?

 — Как колдунья? — растерялся Вася.

 — А вот так, наведет порчу на кого захочет, и человек начинает болеть и никакие врачи не смогут ему помочь. Или заговорит корову, и она перестанет молоко давать, или поросята вдруг все подохнут. Ее все в деревне боятся и стараются задобрить.

 — Она хорошая, — заступился Вася.

 И все-таки что-то стало настораживать мальчика. Он замечал, что к бабушке часто приходили женщины:

 — Здравствуй, — как-то заискивающе говорили они, — вот я тебе подарочек принесла, — и ставили на стол то банку с молоком, то сметану, творог или яйца.

 Бабушка не благодарила, а сурово спрашивала:

 — Ну, чего тебе? — и уводила пришедшую в другую комнату.

 Васе хотелось поговорить с бабушкой, но он боялся ее обидеть. Однако один раз он все-таки осмелился спросить ее:

 — Почему, бабушка, тебя в деревне боятся?

 — А чего ты вдруг спрашиваешь? — нахмурилась бабушка. — Или успели уже наговорить про меня? А ты, внучек, не слушай. Лечу я их, травами лечу, вот и выдумывают про меня всякие небылицы.

 Вася успокоился. Время быстро пролетело, и вскоре он вернулся домой.

 Прошел еще год. И вдруг отец привез бабушку домой, объяснив Васе, что та сильно заболела. Бабушка все время лежала на кровати. Отец часто заходил к ней, и они долго разговаривали. Возвращался он всегда расстроенный и говорил жене одно и то же:

 — Не хочет!

 И вот однажды в комнате прозвучал резкий голос бабушки:

 — Пожалей свою мать! Я должна передать способности. Возьми их! Ты видишь, как я страдаю!

 Мама вошла в комнату и твердо сказала:

 — Никто из нашей семьи ничего от тебя не возьмет! Это же гибель души! Тебе нужно покаяться. Если хочешь, мы позовем к тебе священника.

 — Нет! — закричала больная каким-то особым, не бабушкиным голосом.

 Прошло несколько дней. Однажды Вася вернулся из школы на два часа раньше. Мальчик зашел в комнату и сел за уроки.

 Вдруг он услышал голос бабушки:

 — Внучек, дай мне водички!

 Вася поспешил с кружкой воды к бабушке. Она с трудом сделала глоток и жалобно сказала:

 — Плохо мне, Васенька! Посиди со мной немного. Дай мне свою ручку.

 Вася доверчиво протянул ей руку. И вдруг бабушка цепко ее схватила и опять каким-то чужим голосом, глядя в его глаза, произнесла:

 — Повторяй за мной!

 Вася с силой вырвал руку и побежал из комнаты.

 Но тут его догнал строгий окрик:

 — Вернись!

 Вася почувствовал, что не может выйти из комнаты. Против своей воли он стал приближаться к бабушке. Та, устремив на него какой-то пронизывающий взгляд, ждала.

 Дрожащим голосом он шептал:

 — Господи помоги...

 Голос его окреп, он уже не шел к кровати, а остановился посреди комнаты и четко читал молитву.
 Вася видел, как становилось плохо его бабушке. Она вся тряслась, какая-то сила то поднимала ее голову с подушки, то бросала. Когда Вася произнес “аминь”, бабушка затихла. Она лежала на кровати бледная и обессиленная, из глаз ее текли слезы.
 И вдруг сердце Васи пронзила острая жалость.

 Он тоже заплакал, плакал и шептал:

 — Господи, пожалей бабушку! Господи, прости бабушку!

 И вдруг бабушка открыла глаза и ласково сказала:

 — Спасибо, внучек! Ступай, Господь с тобой!

 Потрясенный мальчик вышел из комнаты.

 Вечером, когда пришел отец, бабушка попросила его позвать священника.
 Через несколько дней она тихо скончалась.


 

„Положи меня, как печать на сердце твоё, как перстень на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь...»
Песни Песней Соломона 8; 6.

Стойкой чалдонке Тане посвящается.

- Мешок рыбы на букет цветов? Конечно, да!

- Видали лоха?

Весь экипаж высыпал посмотреть на редкий случай, но "лох" уже уходил сквозь аэродромный гул, и даже по спине было видно, что вполне доволен судьбой.

Гвоздики из Москвы. В хрустящем целлофане. Пахучие. Свежие. Нежные. Эх, довезти бы!

У себя, в рабочем общежитии, Саша прошел в чулан и выбрал там из хлама поломанный стул. Вахтерша, тетя Даша, с тревогой наблюдала как молодой мужчина, оторвал от старого стула полукруглую дужку и запихнул ее себе под парку, так что грудь оттопырилась, как у ядреной бабы.

- Вот! Позальют шары с утра и творят незнамо чё! Ты чё делашь, чё делашь-то, охальник? Ментовка, гля, рядом. А ну - брякну чё?

Саша, смеясь, чмокнул тетю Дашу в вялую щеку и выскочил во двор. Зарокотал снегоход "Буран".

На дворе темно, на душе светло, на спидометре - сорок. Вот уже позади "Страна Маленьких Палок", - полоса редколесья лесотундры, последние деревца сибирской тайги, и снегоход выбегает в Великую Белую Пустыню. Дальше, до самого Полюса, лишь снег и ветер.

Если держать направление на яркую звёздочку примерно на три локтя левее Полярной звезды, то через триста км. попадешь на речку Ханка-Тарида. Там, на крутой излучине, охотничье зимовьё. Там, на пороге, стоит Таня и смотрит на юг. И все мысли и чувства, - там.

Дужка от стула выгнула парку на груди. В тепле и уюте, не придавленный, не помятый, приник к груди букет из Москвы. Четыре красные и три белые гвоздики. "...Еду, еду, еду к ней, еду к любушке своей!"

Три месяца длится на этой широте поярная ночь, сегодня двадцать второе декабря, самая середина, двадцать пятого Рождество, а двадцать шестого Танин день рождения.

Поженились двадцатого сентября.

Кто сказал, что медовый месяц только один, того остается только пожалеть!

Через сутки Саша подъехал к зимовью старика Прокопия, где собирался отдохнуть. Никого... Ни даже следа собачьего..! Постоял Саша у покинутой избы, постучал ногой о пустые бочки из-под бензина - мда-а...

Топить сейчас выстывший балок, идти на озеро колоть лед, греть воду, готовить ужин, а утром разогревать остывший "Буран"? Нет! Вон облачность натекает, звёзд не видно, как бы не пурга.

...Цвела черёмуха, когда он начал ухаживать за своей Таней. Уже под утро, проводив девушку домой, Саша возвращался на речку и, наломав полную охапку тяжёлых полных весеннего томленья цветов, возвращался к её дому и оставлял букет в старом кувшине у веранды. Проснётся,- улыбнётся.

Потом черёмуха стала осыпаться. И он любил встряхивать ветки над головой невесты, наблюдая, как белый цвет мешается с тёмной медью её волос.

Милое лицо молодой жены вдруг ясно выступило из темного неба, и зеленый дым сияния дугой лег на рыжие волосы.

„Ждёшь, Танечка? Я сейчас. Я быстро. Я уже!"

Через несколько часов, по начавшему сереть горизонту, Саша вдруг понял, что едет на рассвет, чтo, не видя "таниной звёздочки", непроизвольно направляет руль снегохода в ту точку горизонта, где через полтора месяца встанет солнце. Вместо северо-запада едет на юг.

Бензина хватило вернуться на правильный путь и подняться к водоразделу до озера, из которого вытекает Ханка-Тарида. Вдоль берега реки стоят его капканы и ловушки на песцов, хорошие ориентиры.

Покинув верный остывающий "Буран", Саша шагнул в ночь.

"...Еду, еду, еду к ней..."

Прямо в лицо дует ровный, плотный хиус. Борода и усы, шарф на груди и опушка капюшона смерзлись в ледяную корку и стали одним целым. И руки... Отрезав кусок шарфа, Саша обмотал им руки, втиснул эти култышки в рукавицы, а затем еще и в карманы парки. Так-то лучше!

Эти шестьдесят километров Саша шел двадцать часов. К своей "избушке-промысловке", заледенелой палатке из старого брезента, подошел в самый разгар полярного рассвета, когда кажется, что солнце вот-вот появится из-за холмов.

Уф-ф! Наконец, можно прислониться к упругой стенке, расправить плечи и снять надоевшую, вросшую в спину двустволку.

Саша хотел было показать тундре кукиш, как делал не раз, уйдя от беды, но вместо этого продолжал стоять и смотреть как позёмок вылизывает бледные щёки сугробов и, вытягиваясь на юго-восток, растут твёрдые пальцы застругов.

Тундра дышала и двигалась вся в синем снежном дыму. Сто раз виденная и всегда колдовская картина.

Так! Обогреться и спать! На припечке, в полиэтиленовом мешочке, придавленный камешком коробок спичек.

Всего несколько минут, как снял рукавицы, а руки, и в прежние годы уже не раз прихваченные морозом, отказываются шевелить пальцами. Кулечек разорвал зубами. Но пальцы...

Напрасно дул Саша на пальцы, одну за другой роняя спички в снег, напрасно пытался отогреть, запихивая в ледяную щель рта и прикусывая зубами. Для застывших потерявших чувствительность пальцев, спичка - слишком мелкий предмет. "Эх, Таня, твои бы сюда рученьки, твои бы пальчики, твое бы дыхание." Поняв, что разжечь огонь не удастся, Саша опустился на оленьи шкуры у стены и мгновенно заснул. Минуту или час продолжалось это забытье, но проснулся Саша от ясного сознания, что замерзает.

Об угол печки разорвал парку на груди, так, что вылетела дужка, и брызнули пуговицы. Сунул руки подмышки. Сквозь лихорадочный озноб, сотрясавший все тело, радостно почувствовал покалывание в кончиках пальцев.

От капкана к капкану, медленно, как в воде, бредет по тундре рослый мужчина. И, если споткнется о заструг и упадет, то, так и быть, отдыхает, а если нет, - идет дальше.

Так же дует в лицо безжалостный хиус, так же дымится поземок, и так же сквозь тонкую облачность льется сияние. Но дужка от стула уже не топорщит парку на груди, дуло ружья не торчит над ухом, и целлофан букета давно рассыпался в прах. Но каждый раз мужчина поднимается и проходит еще немножко.

"...Ещё не вся черёмуха в твоё окошко брошена...".

В тысячный, наверное, раз за эту неделю выходила Таня на порог слушать тишину. Двадцать пятого декабря предчувствие беды стало невыносимым.

Все шесть собак лежали в пристройке, уткнув носы в лохматые животы.

Мороз.

Мельком глянула Таня на термометр.

Сорок два.

Ладно.

Сорок два не пятьдесят.

Неохотно встали псы в алыки, но потом разогрелись, ходко пошли знакомым путем вдоль капканов.

Часа через два вожак круто развернул упряжку, так, что Таня чуть не выпала из саней, и завыл, вскинув голову к размытой облаками луне.

На склоне сугроба на коленях стоял человек и неловкими слепыми движениями старался поднять упавшую с головы шапку.

"Пьяный, что ли?.. Господи, да это же..."

- Саша?

Медленно поднял он голову. Толчком вылетел пар и белой пылью рассыпался в воздухе.

"...Заря моя вечерняя, любовь неугасимая..."

- Саша!!!

В ответ полувздох-полустон.

Таня уже рядом.

Руки! Что с руками у него? Где рукавицы? Шарфом замотал... И что это? Свитер что ли разрезал..? Ни "Бурана", ни ружья и пустая ножна на поясе...

- Больно тебе, миленький? Дай-ка руки сюда, дай их сюда, сейчас отогреем под моей паркой..!

Долго ждут собаки прильнувших друг к другу посередь тундры мужчину и женщину.

- Домой! - Любимая команда. Домчали за час.

Какая благодать, зайти с мороза и ветра в жилую избу! Как хорошо вдохнуть запах свежеиспеченного хлеба и увидеть красные угли сквозь щели печной заслонки! Первым делом - руки мужа в холодную воду. Ведерко угля - в печку, - чайник - на огонь.

- Ах, Саша, Саша... - медленно разламывает она ледяную корку на его лице, освобождая бороду от вмерзшего в нее воротника свитера от которого, похоже, один лишь воротник и остался. Сняла с него парку и на пол выпали гвоздики. Мятые, ломкие, черные...

- Спасибо, милый!

Помаленьку начинает она плакать. Лицо мужа до неузнаваемости распухло. Вместо глаз - щелки, на шее толстые красные полосы и такие же красные вывернутые губы.

- И какой же ты стал страшненький, губошлепистый... Прям великий вождь Чака Зулу... Устроил праздничек, змей шершавый!

Вождь зулусов Шершавый Змей, он же Лапушка, Касатик и Чучундра Mоя Hенаглядная, что-то бубнит и качает головой, но чай пьет сам, неуверенно держа чашку сардельками пальцев цвета перезревшей малины.

- Будем жить, Саша!

Опять видит она его стоящим на коленях в сугробе. Все ловит и ловит упавшую с головы шапку. И слезы опять капают в чашку с чаем и она садится рядом и прижимается к его красной обмороженной щеке своей красной от печного жара щекой. Чашка выскальзывает у него из рук и падает на пол.

Саша заснул, и Таня укладывает его в постель. Выходит в сени накормить собак. Поднимает с пола мятые черные цветы. Оглаживает их, распрямляет и ставит на стол, в банку с водой. Может, отойдут. Гасит лампу, и ложится рядом с мужем. Уютно, тепло и тихо. Потрескивают дрова в печи, пляшут отсветы огня на стене, да ветер скользит по крыше.

Медленно проводит она рукой по буйной головушке и замечает еще один знак внимания: короткая стрижка, чисто выбритый' затылок. Старался. Хотел понравиться. Лапушка.

"Господи, Царь небесный! Не умею я молиться. Не научили, не показали, не донесли. Но прими, Господи, бесконечную благодарность мою, что наполнил Ты мне сердце тревогой, что дал поспеть вовремя. Продли нам, Господи, медовый месяц, продли нам его надолго".

Пора оставить их одних. Могу лишь добавить, что один из цветков ожил. Нет, не красный. Белый. Мне Таня говорила.

"...Еду, еду, еду к ней, еду к любушке своей!..."

Несколько лет назад в Сиэтле проводились соревнования между детьми инвалидами с умственными и физическими отклонениями, девять маленьких атлетов встали на стометровую беговую дорожку. При стартовом выстреле все побежали, но один мальчишка упал на асфальт и заплакал. Остальные восемь, услышав плач, замедлили бег и оглянулись назад. И тут произошло невероятное - дети остановились и побежали обратно...каждый. Девочка с синдромом Дауна присела возле него и начала целовать, приговаривая: "Сейчас лучше?" Дети помогли ему подняться, и все вместе, обнявшись, двинулись к финишу. Зрители на стадионе аплодировали им стоя.

- Мама, я не хочу быть верующей! Хочу быть, как все! - сказала своей маме после школы первоклассница Алёнка.

 - Почему? - спросила её мама.

 - Потому что надо мной все смеются. Мне от этого хочется плакать. Если ты не разрешишь мне быть неверующей, я не пойду больше в школу!

 - Хорошо. Давай поговорим, а потом выбирай сама. Договорились?

 Алёнка согласно кивнула и села рядом с мамой. И мама начала рассказывать:

 - Доченька, когда тебе было всего пять месяцев, ты тяжело заболела. Пять месяцев - это очень мало. Ты только училась сидеть и носила совсем маленькие штанишки и рубашечки. Мы с папой много плакали. Мы так не хотели, чтобы ты умерла, наша первая дочка, наша крошка. А врачи говорили, что тебя не вылечить. Мы с тобой лежали в больнице. В твои маленькие тоненькие ручки врачи то и дело вставляли иглы капельниц. Когда ты задыхалась, тебе давали кислородную подушку и делали множество всяких уколов. Я была в отчаянии. Жизнь отступала от тебя с каждым часом. И вот однажды ночью, когда ты снова металась и плакала, я, измученная, встала на колени, как когда-то очень давно учила меня моя старенькая бабушка, и взмолилась: "Господи, если Ты есть, если Ты существуешь в этом мире, спаси мою дочку! Исцели её! Сделай это чудо, Господи! О, я этого никогда не забуду!"

 Потом я ещё долго плакала, стоя на коленях, и в моё сердце вливался покой. Я вспоминала своё детство, верующую бабушку, её рассказы о Христе, её простые молитвы. Мне никто не мог помочь. Никто не мог спасти тебя, кроме Него - Иисуса. И, знаешь, Алёнка, Он это сделал.

 После этой моей первой в жизни молитвы ты крепко заснула. А через некоторое время, на удивление всем врачам, тебя, совсем здоровую, выписали из больницы домой. Я же и папа были самыми счастливыми людьми на свете. Мы всем и всюду говорили, что сделал для нас Господь. Врач, который лечил тебя, признался, что перестал быть атеистом. Вот так, дочка.

 С тех пор мы очень любим Господа, Который совершил это чудо, Теперь решай, Алёнка: верующей тебе расти или нет. Подумай, что сделал для тебя Иисус, как Он любит тебя. Стоит ли забывать об этом ради кого-то? Ты уже большая, сама должна всё решать. А я пойду готовить обед.

 Когда мама вновь вернулась в комнату Алёнки, девочка стояла на коленях и шептала:

 - Иисус! Прости меня! Пожалуйста, прости! Я не знала, что Ты так много сделал для меня. Я хочу быть всегда верующей, Господи!

Ей было всего-навсего семь годиков,когда она осталась без отца и без матери.Как плакала бедная девочка Изида,когда в последний раз прощалась со своей мамочкой.Папа умер раньше,и девочка не помнит его,какой он - ласковый или строгий.Но мама,родная мамочка,как она жалела сиротку, как плакала о ней,когда умирала на соломе в бедной хижине.
 - Иза, - плача,говорила мать девочке, - сердце моё предчувствует страшное о тебе,кто после меня тебя приголубит,кто приласкает бедную мою сиротку?
 Девочка тоже плакала и от слёз даже опухла вся.
 - И я пойду с тобой,мама, - говорила Изида. - Больше нет у меня никого здесь.
 - Потерпи,милая,и Дева Мария будет с тобой.Она тебя, детонька,не оставит,одну.А когда тебе очень будет скучно, приходи ко мне,где я буду лежать.
 - А ты,мама,далеко будешь жить?
 Нет, милая,за нашим хутором на бугорке,там где три пальмы.
 - Где три пальмы,мама?
 - Где три пальмы,деточка.
 Изида подумала,проглотила слёзы,потом сильно-сильно обняла мать и тихо,совсем шёпотом,спросила:
 Мама ты будешь где папа?
 - Да дитя моё.
 - Я приду к вам, - серьёзно сказала девочка, - мама,будешь меня ждать с папой?
 - Да дитя моё.
 Когда ранним утром занялась тихая заря,душа бедной Расаны тихо улетела в голубую небесную высь.Изида всю ночь не спала,она лежала на одной лежанке с умирающей матерью и не плакала.Она знала,что Дева Мария будет с ней жить,а к маме она будет ходить на место,где растут три большие пальмы.
 - Дева Мария да сохранит тебя,дитя моё, - были последние слова умирающей матери.
 Утром,когда мать давно уже перестала говорить и дышать, девочке стало холодно.Она пыталась заговорить с мамой, но она уже умерла,и тело её стало холодным.Она ничего не отвечала Изиде.Когда совсем рассвело,сиротка посмотрела на маму.Она лежала,как живая,и будто улыбалась. "Мама,мамочка, - закричала Изида, - ты спишь и сильно озябла"!Но Росана молчала и даже не открыла своих больших глаз.Девочке сделалось страшно,и она заплакала слабым,измученным голосом.Шатаясь от изнеможения, Изида села около умершей и всё смотрела и смотрела её в лицо.Так ей не было страшно.Но от усталости она задремала и увидела свою маму в венчальном платье. Улыбаясь девочке,она сказала:"А ты Иза,не плачь, молись Деве Марии,она возьмёт тебя к себе,и будешь с ней жить". Изида очнулась.Ей было хорошо.Она посмотрела на покойницу и пошла в угол молиться Деве Марии.В углу стояла икона Божией Матери,пред которой она часто молилась с матерью.Встав на голые коленочки,девочка стала молиться. "Дева Мария, - говорила она, - вот я осталась одна, мне теперь не с кем жить.Папа и мама ушли от меня,а больше у нас никого нет.Мама мне сказала,что я буду с тобой жить,Дева Мария". Добрые очи Пречистой Богородицы сочувственно смотрели на девочку.Казалось, что вот-вот Пречистая Дева Мария сойдёт с иконы,подойдёт к сиротке и возьмёт её на свои пречистые руки.Изида того и ждала,девочка ничуть и не сомневалась в том,что Дева Мария сейчас выйдет из угла иконы и, подойдя к ней, скажет ей хорошее слово.Но сколько ни говорила Изида с Девой Марией,она не отвечала ни слова,а только смотрела на неё добрыми глазами и будто немного стала улыбаться.
 - Дева Мария, - обращалась к иконе Изида, - или тебе некогда,что ты со мною не хочешь говорить?А мне больше идти некуда,кроме тебя.Я всё рано от тебя не отстану,Дева Мария.Ну,ты скажи мне,как мне теперь-то?
 Икона молчала… Девочка заплакала.Её тоненький жалобный голосок то взлетал до высоких ноток,как спутанная птичка,то опускался в изнеможении и затихал, замирал.Слышались отрывки слов:
 - Дева Мария…скажи мне что-нибудь…что-нибудь… скажи…я совсем одна…скажи…
 Склонив головку к земляному полу,она заснула.Измучилась, бедненькая,совсем,целую ночь не спавши и давно не евши. В хате наступила жуткая тишина.Солнышко уже поднялось,и его тёплые лучи зайчиками играли в окне…
 Если бы тебе мой друг,тихо войти в эту хижину и взглянуть, что там,ты бы содрогнулся от страха и… умиления.Среди бедной хаты на досках лежала умершая мать,а в углу на голой земле лежал почти голый ребёнок -девочка.Она тоже чуть жива,одинокая,бедная,никому ненужная сиротка.
 Но…что это такое!Какой ужас!Вы прячетесь за косяк двери и не в силах оторвать глаз от зрелища:около маленькой девочки стоит белая женщина.Она походит на царицу. Одежда её сияет и переливается цветами.Вся бедная хижина озарилась дивным светом,сильнее солнечного. Светлая женщина склонили свой лик к девочке и заметно что-то говорила ей хорошее.Потом она подошла к умершей матери и благословила её.
 В окно кто-то постучал,сначало тихо,потом сильнее.Девочка вскочила с пола.Её усталости и скорби как не было. Сияющая,побежала и открыла дверь.Вошла соседка и, увидев покойницу,остолбенела,потом громко заплакала.
 - А мне Дева Мария, - сказала Изида соседке, - велела завтра приходить туда,где наш папа.Она меня возьмёт к себе жить.
 Соседка не обратила внимание на её слова.Она побежала по хутору и рассказала всем,что бедная Росана умерла. Призвали священника,покойницу отпели и отнесли туда,где лежал её муж.Там было несколько могилок с крестиками,и стояли три пальмы.Изиду соседка взяла к себе ночевать.У неё была полная хата детей.Они знали девочку,но никто к ней не подходил,потому что у неё умерла мать. Проснувшись рано, Изида убежала на кладбище,где стояли три пальмы.На свежей могилке матери земля была мокрая. Плакать девочке не хотелось,но так как Дева Мария долго не приходила к ней, Изиде стало грустно.Она сидела на сырой земле и смотрела на папину и мамину могилки.
 "Дева Мария возьмёт тебя,и будешь с ней жить", -всмомнились Изиде слова матери.Но Дева Мария не приходила очень долго.Девочке стало скучно,и она заплакала."Мама, - говорила она сквозь слёзы, - милая моя мамочка,как мне плохо без тебя,и Дева Мария не идёт ко мне.Ей,наверное,опять некогда"…Вдруг точно вихрь рванул по кладбищу.Пальмы сильно зашумели.Изиде стало так страшно,что она,бедная, закричала и упала на могилку матери.В это самое время к кладбищу подошла высокая женщина.Она остановилась у крайнего памятника и прочитала на нём слова:
 НЕ ХОДИ,ПРОХОЖИЙ,НЕ ТОПЧИ НАШ ПРАХ;
 МЫ ТЕПЕРЬ УЖ ДОМА,ТЫ ЕЩЁ В ГОСТЯХ…
 Женщина глубоко вздохнула и задумалась.Потом она услыхала, будто кто-то жалобно стонет.Пройдя несколько шагов,она остановилась у свежей могилки,на которой,скорчившись, лежала маленькая девочка.Девочка услыхала шорох,вскочила. Она была вся в слезах,но радостная улыбка светилась на её личике.
 "Дева Мария,Дева Мария?" - закричала Изида и бросилась к женщине.Незнакомка погладила девочку по голове и спросила, откуда она её знает.
 "Мне мама говорила,что Дева Мария возьмёт меня к себе жить", - ответила сияющая девочка.
 "Дева Мария… - думала женщина. - Да меня зовут Мария и я дева,незамужняя,у меня детей нет,я одинокая".И вдруг ей стало всё ясно.Она схватила бедную Изиду на руки,прижала её к себе и заплакала.Потом Изида с Марией Павловной уехали в далёкую Россию,где был у них свой дом.Здесь Изида получила хорошее образование и стала врачом.Она до самой смерти ухаживала за своей благодетельницей Марией,и вместе они всегда горячо молились Деве Марии - Матери Божией, благодарили её за дивный промысел - устроение их жизни во спасение.

Захожу в маршрутку ,ищу в кошельке монеты на проезд. Достала двадцать рублей. Передаю впереди стоящему парню. Он тут же протягивает билет. Вопрошаю взглядом пассажиров, кому мол предназначено. Потом смотрю на контролершу: «Это мне?» Она широко улыбается : «Вам!» Глаза огромные карие, через плечо-коса девичья краса. Толи азербайджанка , толи армянка, не пойму. Такое спокойствие и материнская нега от нее исходят И всем, всем пассажирам она сначала билет протягивает , а потом деньги берет. И как будто заражает атмосферу и людей вокруг себя приветливостью.
Выходя из автобуса , ловлю взгляд и громко благодарю обычным словом : «Спасибо» Она отвечает : «Пожалуйста».Догадывается наверное, что благодарю ее за человечность.

Отец Петр встал коленями на половичок, постланный на льду у самого края проруби, и, погрузив в нее большой медный крест, осипшим голосом затянул:

 — Во Иордане крещающуся Тебе, Господи...

 Тут же молодой звонкий голос пономаря Степана подхватил:

 — Троическое явися поклонение...

 Вместе с ними запели Крещенский тропарь крестьяне села Покровка, толпившиеся вокруг купели, вырубленной в виде креста. К моменту погружения креста вода успела затянуться тонкой корочкой льда, так как январь 1920 года выдался морозный. Но тяжелый крест, с хрустом проломив хрустальную преграду, продолжая в движении сокрушать хрупкие льдинки, чертил в холодной темной воде себе же подобное изображение.

 Во время пения слов «И Дух, в виде голубине, извествоваше словесе утверждение...» Никифор Крынин, сунув руку за пазуху, вынул белого голубя и подбросил его вверх, прихлопнув ладонями. Голубь, вспорхнув, сделал круг над прорубью, полетел к небу. Крестьяне провожали голубя восторженными, по-детски обрадованными взглядами, как будто в самом деле в этом голубе увидели Святого Духа. Как только закончился молебен и отец Петр развернулся с крестным ходом, чтобы вернуться в церковь, толпа весело загомонила, бабы застучали ведрами и бидонами, а мужики пошли ко второй проруби, вырубленной в метрах двадцати выше по течению, чтобы окунуться в Иордань. Речка Пряда в этот день преобразилась в Иордань, протекающую за тысячи верст отсюда, в далекой и такой близкой для каждого русского сердца Палестине.

 Пономарь Степан, подбежав к отцу Петру, сконфуженно зашептал:

 — Батюшка, благословите меня в Иордань погрузиться.

 — Да куда тебе, Степка, ты же простывший!..

 — В Иордани благодатной и вылечусь от хвори, — с уверенностью произнес Степан. В глазах его светилась мольба, и отец Петр махнул рукой:

 — Иди...

 Подул восточный ветер. Снежная поземка, шевеля сухим камышом, стала заметать следы крестного хода. Когда подошли к церкви, белое марево застило уже все кругом, так что ни села, ни речки внизу разглядеть было невозможно.

 Отец Петр с Никифором и певчими, обметя валенки в сенях и охлопав полушубок от снега, ввалились в избу и сразу запели тропарь Крещению. Батюшка, пройдя по дому, окропил все углы крещенской водой. Затем сели за стол почтить святой праздник трапезой. Прибежавший следом Степан, помолившись на образа, присел на краешек лавки у стола. Вначале все молча вкушали пищу, но после двух-трех здравиц завели оживленную беседу. Никифор мрачно молвил:

 — Слышал я, у красных их главный, Лениным вроде кличут, объявил продразверстку, так она у них называется.

 — Что это такое? — заинтересовались мужики.

 — «Прод» — это означает продукты, ну, знамо дело, что самый главный продукт — это хлеб, вот они его и будут «разверстывать», в городах-то жрать нечего. — Что значит «разверстывать»? — взволновались мужики, интуитивно чувствуя в этом слове уже что-то угрожающее.

 — Означает это, что весь хлебушек у мужиков отнимать будут.

 — А если я, к примеру, не захочу отдавать? — горячился Савватий. — У самого семеро по лавкам — чем кормить буду? Семенным хлебом, что ли? А чем тогда весной сеять?

 — Да тебя и не спросят, хочешь или не хочешь, семенной заберут, все подчистую, — тяжко вздохнул Никифор. — Против рожна не попрешь, они с оружием.

 — Спрятать хлеб, — понизив голос, предложил Кондрат.

 — Потому и «разверстка», что развернут твои половицы, залезут в погреба, вскопают амбары, а найдут припрятанное — и расстреляют, у них за этим дело не станет.

 — Сегодня-то вряд ли они приедут — праздник, а завтра надо все же спрятать хлеб, — убежденно сказал Савватий.

 — Это для нас праздник, а для них, супостатов, праздник — это когда можно пограбить да поозоровать над православным людом. Но сегодня, думаю, вряд ли, вон метель какая играет, — подытожил встревоживший мужиков разговор Никифор.

 Тихо сидевшая до этого матушка Авдотья, жена отца Петра, всхлипнула и жалобно проговорила:

 — От них, иродов безбожных, всего можно ожидать, говорят, что в первую очередь монахов да священников убивают, а куда я с девятью детишками мал мала меньше? — и матушка снова всхлипнула.

 — Да вы посмотрите только на нее, уже живьем хоронит, — осерчал отец Петр. — Ну что ты выдумываешь, я че, в революцию, что ли, их лезу. Службу правлю по уставу — вот и всех делов. Они же тоже, чай, люди неглупые.

 — Ой, батюшка, не скажи, — вступила в разговор просфорница, солдатская вдова Нюрка Востроглазова. — Давеча странница одна у меня ночевала да такую страсть рассказала, что не приведи Господи.

 Все сидевшие за столом повернулись к ней послушать, что за страсть такая. Ободренная таким вниманием, Нюрка продолжала:

 — В соседней губернии, в Царицынском уезде, есть большое село названием Цаца. В этом селе церковь, в которой служат два священника: один старый уже — настоятель, другой помоложе и детишек у него куча, не хуже как у нашего отца Петра. Дошел до сельчан тех слух, что скачет к ним отряд из Буденновской конницы. А командует отрядом тем Григорий Буйнов. Молва об этом Буйнове шла нехорошая, что особенно он лютует над священниками и церковными людьми. Передали это батюшке-настоятелю и предложили ему уехать из села от греха подальше. А он говорит: «Стар я от врагов Божиих бегать, да и власы главы моей седой все изочтены Господом. Если будет Его Святая воля — пострадаю, но не как наемник, а как пастырь, который овец своих должен от волков защищать». Молодой священник быстро собрался: жену, детишек, скарб на телегу кое-какой покидал — и в степь. Но не избег мученического венца: его Господь прямо на отряд Гришки вывел, и тут же порубили их сабельками. А как к селу подскакали ироды окаянные, к ним навстречу в белом облачении с крестом вышел батюшка-настоятель. Подлетает к нему на коне Григорий, как рубанет саблей со всего плеча, так рука-то, в которой крест держал, отлетела от батюшки. Развернул коня и рубанул во второй раз. Залилась белая риза кровью алой. Когда хоронили батюшку, то руку его в гроб вместе с крестом положили, так как не могли крест из длани батюшкиной вынуть. А за день до этого одной блаженной в их селе сон снился. Видит она батюшку в белых ризах, а рука в отдалении на воздусе с крестом. Когда рассказала сон людям, никто не мог понять, почему рука отдельно от тела.

 — Ужасная кончина, — сокрушенно вздохнул отец Петр и перекрестился. — Не приведи, Господи.

 Степка, тоже перекрестившись, прошептал: — Блаженная кончина, — и, задумавшись, загрустил.

 Вспомнил, как ему, маленькому мальчику, мама по вечерам читала жития святых, в основном это были мученики или преподобные. Он, затаив дыхание, слушал и мысленно переносился во дворцы императоров-язычников и становился рядом с мучениками. Как-то и он спросил маму:

 — А можно нам тоже пойти во дворец к императору и сказать ему, что мы «христиане», пусть мучает.

 — Глупенький, наш император сам христианин и царствует на страх врагам Божиим. Мученики были давно, но и сейчас есть место для подвигов во имя Христа. Например, подвижники в монастырях, — и читала ему о преподобных Сергии Радонежском и Серафиме Саровском.

 Воображение Степки переносило его в дремучие леса к святым кротким подвижникам, и он вместе с ними строил из деревьев храм, молитвой отгонял бесов и кормил из рук диких медведей. Степан стал мечтать о монастырской жизни. Грянувшая революция и гражданская война неожиданно приблизили эту детскую мечту. Николай Трофимович Коренев, вернувшись с германского фронта, недолго побыл в семье, ушел в белую добровольческую армию. Мать, оставив работу в местной больнице, ушла вслед за отцом сестрой милосердия, оставив сына на попечение своего дяди, настоятеля монастыря архимандрита Тавриона. Вскоре монастырь заняла дивизия красных. Монахов выгнали, а отца Тавриона и еще нескольких с ним отвели в подвал, и больше они не возвращались. Степан скитался, голодал, пока не прибился к Покровской церкви в должности пономаря и чтеца.

 Встав из-за стола, перекрестившись на образа, он прочел про себя благодарственную молитву и подошел к отцу Петру под благословение.

 — Благослови, батюшка, пойти в алтарь прибраться.

 — Иди, Степка, да к службе все подготовь. Завтра Собор Иоанна Предтечи.

 Когда Степан вышел, удовлетворенно сказал:

 — Понятливый юноша, на Святках восемнадцать исполнилось, так вот беда: сирота, поди, от отца с матерью никаких вестей, а он все ждет их.

 В это время к селу Покровка двигалась вереница запряженных саней. Санный поезд сопровождал конный отряд красноармейцев во главе с командиром Артемом Крутовым. В каракулевой шапке, перевязанной красной лентой, в щегольском овчинном полушубке, перепоясанном кожаной портупеей, с маузером на правом боку и с саблей на левом, он чувствовал себя героем и вершителем человеческих судеб. Но истинным хозяином положения был не он, а человек, развалившийся в передних санях. Закутанный в длинный тулуп, он напоминал нахохлившуюся хищную птицу, словно стервятник какой-то.

 Из-под пенсне поблескивал настороженный взгляд темно-серых слегка выпуклых глаз, завершали его портрет крупный с горбинкой нос и маленькая бородка под пухлыми губами. Это был уполномоченный губкома по продразверстке Коган Илья Соломонович. Крутов, поравнявшись с его санями, весело прокричал:

 — Ну, Илья Соломоныч, сейчас недалеко осталось, вон за тем холмом село, как прибудем, надо праздничек отметить, здесь хорошую бражку гонят, а с утречка соберем хлебушек — и домой.

 — Пока Вы, товарищ Крутов, праздники поповские будете отмечать, эти скоты до утра весь хлеб попрячут — ищи потом. Надо проявить революционную бдительность, контра не дремлет.

 — Да какие они контра? Мужики простые, пару раз с маузера пальну — весь хлеб соберу.
 — В этом видна, товарищ Крутов, Ваша политическая близорукость; как Вы изволили выразиться, простые крестьяне прежде всего собственники, с ними коммунизм не построишь.

 — А без них в построенном коммунизме с голоду сдохнешь, — загоготал Крутов.

 — Думайте, что говорите, товарищ Крутов, с такими разговорами Вам с партией не по пути. Не посмотрим и на Ваши боевые заслуги перед Советскою властью.

 — Да я так, Илья Соломоныч, — примирительно сказал Крутов, — холодно, вот и выпить хочется, а с контрой разберемся, у нас не забалуешь. Вы мне задачу означьте, и будет все как надо, комар носу не подточит.

 — Я уже Вам говорил, товарищи Крутов, наш главный козырь — внезапность. Разбейте бойцов на группы по три человека к каждым саням, как въезжаем в село, сразу по избам и амбарам — забирайте все подряд, пока они не успели опомниться.

 — А по скольку им на рот оставлять? — поинтересовался Крутов.

 — Ничего не оставлять, у них все равно где-нибудь запас припрятан, не такие уж они простые, как Вы думаете, а пролетариат, движущая сила революции, голодает, вот о чем надо думать.

 Не успел Коган договорить, как вдали, словно гром, прогремел колокол, а потом зачастил тревожно и гулко, всколыхнув тишину полей и перелесков.

 — Набатом бьет, — заметил Крутов. — Это не к службе, что-то у них стряслось, пожар, может.

 — Думаю, Ваши такие «простые мужики» о нашем приближении предупреждают, контра, — и Коган зло выругался. — Только как они нас издали увидели? Распорядись, товарищ Крутов, ускорить передвижение.

 А увидел отряд продразверстки Степан. Прибрав в алтаре, почистив семисвечник и заправив его лампадным маслом, разложил облачение отца Петра и решил подняться на колокольню. Любил он в свободные часы полюбоваться с высоты звонницы, откуда открывалась удивительная панорама перелесков и полей, на окрестности села. С собой брал всегда полевой бинокль — подарок отца. Отец вернулся с фронта как раз на Рождество, а на третий день у Степана День Ангела, в празднование памяти его небесного покровителя первомученика и архидиакона Стефана. После службы, когда все пришли домой и сели за именинный пирог, отец достал бинокль.

 — На, Степка, подарок — трофейный, немецкий, четырнадцатикратного приближения. Будет тебе память обо мне.

 С тех пор Степан с биноклем никогда не расставался, даже когда изгнанный из монастыря красными, скитался голодный, все равно не стал отцов подарок менять на хлеб.

 Любуясь с колокольни окрестностями, Степан заметил вдали за перелесками на холме какое-то движение, он навел бинокль и аж отшатнулся от увиденного: остроконечные буденовки, сомнений не было — красные. «Наверное, продразверстка, о которой говорил Никифор Акимович». Первый порыв был бежать вниз предупредить, но время будет упущено: пока все село обежишь, они уж тут будут. Рука машинально взялась за веревку большого колокола. Степан перекрестился и ударил в набат. Он видел сверху, как выбегают из изб люди и растерянно озираются, многие с ведрами и, не видя пожара, бегут к церкви. Убедившись, что набат позвал всех, Степан устремился вниз по ступенькам с колокольни, навстречу ему, запыхавшись, бежали отец Петр и Никифор Акимович.

 — Ты что, Степан, белены объелся? — закричал отец Петр.

 Степан рассказал об увиденном.

 — Значит, так, мужики, — коротко распорядился Никифор, — хлеб — в сани, сколько успеете, — и дуйте за кривую балку к лесу, там схороним до времени.

 Въехав в село и наведя следствие, Коган распорядился посадить отца Петра и Степана под замок в сарай и приставить к ним часового. Прилетел на взмыленной лошади Крутов.

 — Ну, Илья Соломоныч, гуляем и отдыхаем.

 — Да ты что, товарищ Крутов, издеваешься, под Ревтрибунал захотел?! — вспылил Коган. — Сорвано задание партии: хлеба наскребли только на одни сани.

 — Да не горячись ты, Соломоныч, договорить не дал, нашелся весь хлеб, за оврагом он. Надо звонарю спасибо сказать, помог нам хлеб за нас собрать, — загоготал Крутов.

 — Кому спасибо сказать — разберемся, а сейчас вели хлеб привезти и под охрану.

 После уж примирительно спросил:

 — Как это тебе так быстро удалось?

 Крутов, довольно хмыкнув, похлопал себя по кобуре:

 — Товарищ маузер помог, кое-кому сунул его под нос — и дело в шляпе.

 Когда уже сидели за столом, Крутов, опрокинув в рот стопку самогона и похрустев бочковым огурчиком, спросил:

 — А этих попа с монашком отпустить, что ли?

 Коган как-то задумался, не торопясь и не обращаясь ни к кому, произнес:

 — Этот случай нам на руку, надо темные крестьянские массы от религиозного дурмана освобождать. Прикажите привести попа, будем разъяснительную работу проводить.

 Когда отца Петра втолкнули в избу, он перекрестился на передний угол и перевел вопросительный взгляд на Крутова, считая его за главного. Коган, прищурив глаза, презрительно разглядывая отца Петра, заговорил:

 — Мы вас не молиться сюда позвали, а сообщить вам, что губком уполномочил вас, саботажников декрета Советской власти о продразверстке, расстреливать на месте без суда и следствия.

 — Господи, да разве я саботажник? Степка — он по молодости, по глупости, а так никто и не помышлял против. Мы только Божью службу правим, ни во что не вмешиваемся.

 — Ваши оправдания нам ни к чему, вы можете спасти себя только конкретным делом.

 — Готов, готов искупить вину, — обрадовался отец Петр.

 — Вот-вот, искупите. Мы соберем сход, и вы и ваш помощник пред всем народом откажетесь от веры в Бога и признаетесь людям в преднамеренном обмане, который вы совершали под нажимом царизма, а теперь, когда Советская власть дала всем свободу, вы не намерены дальше обманывать народ.

 — Да как же так, — забормотал отец Петр, — это невозможно, это немыслимо.

 — Вот идите и помыслите, через полчаса дадите ответ.

 — Иди, поп, да думай быстрей! — заорал изрядно захмелевший Крутов. — А то я тебя, контру, лично шлепну и твою попадью, и вообще всех в расход пустим.

 Отец Петр вспомнил заплаканную матушку и деток, сердце его сжалось, и он закричал:

 — Помилуйте, а их-то за что?

 — Как ваших пособников, — пронизывая колючим взглядом отца Петра, тихо проговорил Коган.

 Но именно эти тихо сказанные слова на отца Петра подействовали больше, чем крик Крутова. Он осознал до глубины души, что это не пустые обещания, и сердце его содрогнулось.

 — Я согласен, — сказал он упавшим голосом.

 — А ваш юный помощник? — спросил Коган.

 — Он послушный, как я благословлю, так и будет.

 — Кравчук, — обратился Коган к одному из красноармейцев, — собирай народ, а этого, — ткнул он пальцем в сторону отца Петра, — увести до времени.

 Ошарашенный и подавленный отец Петр, когда его привели в сарай, молча уселся на бревно и, обхватив голову руками, стал лихорадочно размышлять. В сознании стучали слова Христа: «Кто отречется от Меня перед людьми, от того и Я отрекусь перед Отцом Моим небесным». «Но ведь апостол Петр тоже трижды отрекся от Господа, а затем раскаялся, и я, как уедут эти супостаты, покаюсь перед Богом и народом, Господь милостивый — простит и меня. А то как же я матушку с детьми оставлю, а могут и ее… Нет, я не имею права распоряжаться их жизнями».

 Степан сидел в стороне и молился. На душе его было светло и как-то торжественно. Дверь сарая открылась.

 — Ну выходи, контра.

 Отец Петр встал и на ватных ногах пошел, продолжая на ходу лихорадочно размышлять, ища выход из создавшегося положения и не находя. Он увидел на крыльце того самого комиссара, который угрожал ему расстрелом, сейчас он размахивал руками, что-то громко говорил толпе собравшихся крестьян; подойдя ближе, отец Петр услышал:

 — Сегодня вы протянули руку помощи голодающему пролетариату, а завтра пролетариат протянет руку трудовому крестьянству. Этот союз между рабочими и крестьянами не разрушить никаким проискам империализма, который опирается в своей борьбе со светлым будущим на невежество и религиозные предрассудки народных масс. Но Советская власть намерена решительно покончить с религиозным дурманом, этим родом сивухи, отравляющим сознание трудящихся и закрывающим им дорогу к светлому Царству коммунизма. Ваш священник Петр Трегубов как человек свободомыслящий больше не желает жить в разладе со своим разумом и совестью, которые подсказывают ему, что Бога нет, а есть лишь эксплуататоры епископы во главе с главным контрреволюционером — патриархом Тихоном. Об этом он сейчас вам сам скажет.

 Мужики слушали оратора, понурив головы, и ровным счетом ничего не понимали, услышав, что Бога нет, встрепенулись и с недоумением воззрились на говорившего, а затем с интересом перевели взгляд на отца Петра, мол, что он скажет. Отец Петр, не поднимая глаз, проговорил: — Простите меня, братья и сестры, Бога нет, и я больше не могу вас обманывать. Не могу, — вдруг навзрыд проговорил он, а затем прямо закричал: — Вы понимаете, не могу!

 Ропот возмущения прокатился по толпе. Вперед, отстраняя отца Петра, вышел Коган.

 — Вы понимаете, товарищи, как трудно это признание досталось Петру Аркадьевичу, бывшему вашему священнику, он мне сам признался, что думал об этом уже давно, но не знал, как вы к этому отнесетесь.

 — Так же, как и к Иуде! — крикнул кто-то из толпы.

 Но Коган сделал вид, что не услышал этих слов и продолжил:

 — Вот и молодой церковнослужитель Степан думает так же, и это закономерно, товарищи; им, молодым, жить при коммунизме, где нет места церковному ханжеству и религиозному невежеству, — и он подтолкнул побледневшего Степана вперед:

 — Ну, молодой человек, скажите народу слово.

 Отец Петр, как бы очнувшись, понял, что он не подготовил Степана и должен сейчас что-то сделать. Подойдя с боку, он шепнул ему на ухо:

 — Степка, отрекайся, расстреляют, ты молодой, потом на исповеди покаешься, я дам разрешительную.

 К нему повернулись ясные, голубые глаза Степана, полные скорби и укора:

 — Вы уже, Петр Аркадьевич, ничего не сможете мне дать, а вот Господь может мне дать венец нетленный, разве я могу отказаться от такого бесценного дара? — и, повернувшись к народу, твердо и спокойно произнес: — Верую, Господи, и исповедую, яко Ты еси во истину Христос, Сын Бога Живаго, пришедый в мир грешныя спасти, от них же первый есмь аз...

 Договорить ему не дали. Коган, переходя на визг, закричал:

 — Митинг закончен, расходитесь! — и, выхватив револьвер, для убедительности пальнул два раза в воздух.
 Зайдя в избу, Коган подошел к столу, налил полный стакан самогонки и залпом осушил его.
 — Ого! — удивился Крутов. — Вы, Илья Соломонович, так и пить научитесь по-нашему.

 — Молчать! — взвизгнул тот.

 — Но-но, — угрожающе произнес Крутов. — Мы не в царской армии, а вы не унтер-офицер. Хотите, я шлепну этого сопляка, чтоб другим неповадно было?

 — Не надо, — успокаиваясь, сел на лавку Коган. — Ни в коем случае теперь как раз нельзя из него мученика за веру делать. Надо сломить его упрямство, заставить, гаденыша, отречься. Эта главная идеологическая задача на данный момент.

 — Что тут голову ломать, Илья Соломоныч?! — в прорубь этого кутенка пару раз обмокнуть, поостынет, кровь молодая, горячая — и залопочет. Не то что от Бога, от всех святых откажется, — засмеялся Крутов.

 — Хорошая мысль, товарищ Крутов, — похвалил Коган. — Так говорите, сегодня у них праздник Крещения? А мы устроим наше, красное крещение. Возьми двух красноармейцев понадежней, забирайте щенка — и на речку.

 — Брюханова с Зубовым возьму, брата родного в прорубь опустят, глазом не моргнут.

 Идя домой, отец Петр ощущал странную опустошенность, прямо как будто в душе его образовалась холодная темная пропасть без дна. Придя в избу, он с видом побитой собаки прошел по горнице и сел у стола на свое место в красном углу.

 Матушка подошла и молча подставила перед ним хлеб и миску со щами. Он как-то жалостливо, словно ища поддержки, глянул на нее, но супруга сразу отвернулась и, подойдя к печи, стала греметь котелками. Дети тоже не поднимали на него глаз. Младшие забрались на полати, старшие сидели на лавке, уткнувшись в книгу. Четырехлетний Ванятка ринулся было к отцу, но тринадцатилетняя Анютка перехватила брата за руку и, испуганно глянув на отца, увела его в горницу. Отцу Петру до отчаяния стало тоскливо и неуютно в доме. Захотелось разорвать это молчание, пусть через скандал. Он вдруг осознал, что затаенно ждал от матушки упреков и укоров в его адрес — тогда бы он смог оправдаться, и все бы разъяснилось, его бы поняли, пожалели и простили, если не сейчас, то немного погодя, но матушка молчала, а сам отец Петр не находил сил, чтобы заговорить первым, он словно онемел в своем отчаянии и горе. Наконец, молчание стало невыносимо громким, оно стучало, словно огромный молот по сознанию и сердцу. Отец Петр пересилил себя, вышел из-за стола и, бухнувшись на колени, произнес:

 — Простите меня Христа ради...

 Матушка обернулась к нему, ее взгляд, затуманенный слезами, выражал не гнев, не упрек, а лишь немой вопрос: «Как нам жить дальше?»

 Увидев эти глаза, отец Петр почувствовал, что не может находиться в бездействии, надо куда-то бежать, что-то делать. И еще не зная, куда бежать и что делать, он решительно встал, накинул полушубок и выбежал из дома. Ноги понесли его прямо через огороды к реке, туда, где сегодня до ранней зорьки он совершал Великое освящение воды. Дойдя до камышовых зарослей, он не стал их обходить, а пошел напрямую, ломая сухой камыш и утопая в глубоком снегу. Но, не дойдя до речки, вдруг сел прямо на снег и затосковал, причитая:

 — Господи, почто Ты меня оставил? Ты ведь вся веси, Ты веси, яко люблю Тя? — славянский язык Евангелия ему представлялся единственно возможным для выражения своих поверженных чувств.

 Крупные слезы потекли из его глаз, исчезая бесследно в густой, темной с проседью бороде. Пока он так сидел, сумерки окончательно опустились на землю. Отец Петр стал пробираться к реке. Выходя из камыша, он услышал голоса, остановился, стал присматриваться и прислушиваться. Яркий месяц и крупные январские звезды освещали мягким голубым светом серебристую гладь замерзшей реки. Крест, вырубленный во льду, уже успел затянуться тонким льдом, припорошенным снегом, только в его основании зияла темная прорубь около метра в диаметре. Около проруби копошились люди. Приглядевшись, отец Петр увидел двух красноармейцев в длинных шинелях, держащих голого человека со связанными руками, а рядом на принесенной коряге сидел еще один военный в полушубке и попыхивал папироской. Человек в полушубке махнул рукой, и двое красноармейцев стали за веревки опускать голого человека в прорубь. Тут сознание отца Петра пробило, он понял, что этот голый человек — Степка.

 Брюханов с Зубовым, подержав Степана в воде, снова вытащили и поставили его перед Крутовым. Полушубок был на нем расстегнут, шапка сидела набекрень, по всему было видно, что он был изрядно пьян.

 — Ну, — громко икнув, сказал Крутов, — будем сознавать сейчас, или вам не хватает аргументов? Так вот они, — и он указал пальцем на прорубь.

 Степан хотел сказать, что он не откажется от своей веры, но не мог открыть рот, все сковывал холод, его начало мелко трясти. Но он собрал все усилия воли и отрицательно покачал головой.

 — Товарищ командир, что с ним возиться? Под лед его на корм рыбам — и всех делов, — сказал Брюханов, грязно выругавшись.

 — Нельзя под лед, — нахмурился Крутов. — Комиссар ждет от него отреченья от Бога, хотя хрен мы от него чего добьемся. Помню, в одном монастыре игумену глаза штыком выкололи, а он знай себе молитву читает да говорит: «Благодарю Тебя, Господи, что, лишив меня зрения земного, открыл мне очи духовные видеть Твою Небесную славу». Фанатики хреновы, у них своя логика, нам, простым людям, непонятная.

 — Сам-то, Соломоныч, в тепло пошел, а нам тут мерзнуть, — заскулил Зубов и, повернувшись к Степану, заорал: — Ты че, гад ползучий, контра, издеваешься над нами?! — и с размаху ударил Степана по лицу.

 Из носа хлынула горячая кровь, губы у Степана согрелись и он тихо проговорил:

 — Господи, прости им, не ведают, что творят...

 Не расслышав, что именно говорит Степан, но уловив слово «прости», Крутов захохотал:

 — Видишь, прощения у тебя просит за то, что над тобой издевается, так что ты уж, Зубов, прости его, пожалуйста.

 Холодная пропасть в душе отца Петра при виде Степана стала заполняться горячей жалостью к страдальцу.

 Хотелось бежать к нему, что-то делать, как-то помочь. Но что он может против трех вооруженных людей? Безысходное отчаянье заполнило сердце отца Петра, и он, обхватив голову руками, тихо заскулил, словно пес бездомный, а потом нечеловеческий крик, скорее похожий на вой, вырвался у него из груди, унося к небу великую скорбь за Степана, за матушку и детей, за себя и за всех гонимых страдальцев земли русской. Этот вой был настолько ужасен, что вряд ли какой зверь мог бы выразить в бессловесном звуке столько печали и отчаянья.

 Мучители вздрогнули и в замешательстве повернулись к берегу, Крутов выхватил маузер, Брюханов передернул затвор винтовки. Вслед за воем раздался вопль:

 — Ироды проклятые, отпустите его, отпустите безвинную душу.

 Тут красноармейцы разглядели возле камышей отца Петра.

 — Фу как напугал, — облегченно вздохнул Зубов и тут же зло заорал: — Ну погоди, поповская рожа, — и устремился к отцу Петру.

 Брюханов с винтовкой в руках в обход отрезал отцу Петру путь к отступлению. Отец Петр побежал на лед, но, поскользнувшись, упал тут же вскочил и кинулся сначала вправо и чуть не наткнулся на Зубова, развернулся влево — а там Брюханов. Тогда отец Петр заметался, как затравленный зверь, это рассмешило преследователей. Зубов весело закричал:

 — Ату его!

 И покатываясь со смеху, они остановились. Зубов, выхватив нож и поигрывая им, стал медленно надвигаться на отца Петра. Тот стоял в оцепенении.

 — Сейчас мы тебя, товарищ попик, покромсаем на мелкие кусочки и пошлем их твоей попадье на поминки.

 Отцу Петру вдруг пришла неожиданно отчаянная мысль. Он резко развернулся и что есть силы рванул к той проруби, о которой преследователи ничего не подозревали, она уже затянулась корочкой льда и была присыпана снежком.

 Не ожидая такой прыти от батюшки, Зубов с Брюхановым переглянулись недоуменно и бросились следом. Тонкий лед с хрустом проломился под отцом Петром, и уже в следующее мгновение Зубов оказался рядом с ним в темной холодной воде. Брюханов сумел погасить скорость движения, воткнув штык в лед, но, упавшее на лед, его тело по инерции прокатилось по льду до самого края проруби. Зубов, вынырнув из воды с выпученными от страха глазами, схватился за край проруби и заверещал, что было сил:

 — Тону, тону, спасите, Брюханов, руку, дай руку Бога ради!

 Брюханов протянул руку, Зубов судорожно схватился за нее сначала одной рукой, а потом другой, выше запястья руки Брюханова. Тот, поднатужившись, стал уже было вытягивать Зубова, но подплывший сзади отец Петр ухватился за него. Такого груза Брюханов вытянуть не мог, но и освободиться от намертво вцепившегося в его руку Зубова тоже не мог и, отчаянно ругаясь, стал сползать в прорубь, в следующую минуту оказавшись в ледяной воде. Неизвестно, чем бы это все закончилось, не подоспей вовремя Крутов. Он подобрал валявшуюся винтовку и, взявшись рукой за ствол, ударил прикладом в лицо отцу Петру. Отец Петр, отцепившись от Зубова, ушел под воду.

 В следующую минуту Крутов вытянул красноармейцев на лед. Из-под воды снова показался отец Петр.

 — Господи, Ты веси, Ты вся веси, яко люблю Тя, — с придыханием выкрикнул он.

 — Вот ведь какая гадина живучая, — озлился Зубов. — Дайте я его сам, — и, взяв винтовку, ударил отца Петра, целясь прикладом в голову, но попал вскользь, по плечу.

 Отец Петр подплыл к противоположному краю проруби, ухватившись за лед поднапрягся, пытаясь вскарабкаться, непрестанно повторяя:

 — Ты веси, яко люблю Тя...

 — Ну ты, Зубов, ничего не можешь толком сделать, — осклабился Крутов и, достав маузер, выстрелил в спину уже почти выбравшегося отца Петра.

 Тот, вздрогнув, стал сползать в воду, поворачиваясь лицом к Крутову, глаза его выражали какое-то детское удивление. Он вдруг широко улыбнулся, проговорив:

 — Но яко разбойника помяни мя...

 Дальше он уже сказать ничего не мог, так с широко открытыми глазами и стал погружаться медленно в воду. Крутов как-то лихорадочно стал стрелять вслед уходящему под воду отцу Петру, вгоняя в прорубь пулю за пулей, выстрелил всю обойму. Вода в проруби стала еще темнее от крови.

 — И впрямь красное крещение, — пробормотал Крутов; сплюнув на снег и засунув маузер в кобуру, скомандовал: — Пошли в избу, выпьем за упокой души.

 — А с этим как? — кивнул в сторону Степана Зубов.

 — Пусть с ним комиссар разбирается, — махнул рукой Крутов.

 Степан лежал в горнице дома отца Петра, и матушка меняла ему холодные компрессы на лбу, он весь горел от жара. Вдруг Степан открыл глаза и зашептал что-то. Матушка наклонилась к нему, чтобы расслышать.

 — Что же, матушка, вы их в дом не приглашаете?

 — Кого, Степа? — стала озираться матушка.

 — Так вот они стоят у двери: мой папа, мама, отец Таврион.

 — Бедный мальчик, он бредит, — всхлипнула матушка.

 — Я не брежу, матушка, я просто их вижу: папа в белом нарядном мундире с Георгиевскими крестами, мама в белом платье и отец Таврион, тоже почему-то в белом, ведь монахи в черном только бывают. Вот и отец Петр с ними, значит, Господь его простил. Они зовут меня, матушка, с собой. Почему вы их не видите, матушка? Помогите мне подняться, я пойду с ними, — и Степан, облегченно вздохнув и улыбнувшись, промолвил:

 — Я пошел, матушка, до свидания.
 - До свиданья, Степа,- сказала, смахнув слезу, матушка и осторожно прикрыла веки больших голубых детских глаз, застывших в ожидании Второго и славного
 пришествия Господа нашего Иисуса Христа.

 

 «что ты смотришь на сучек в глазе брата твоего, а бревна в твоем глазе не чувствуешь?» (Мф. 7:3)

 Что это за бревна такие, которые видеть не мешают, а вот жить не дают? Почему у соседа, или напарника, или коллеги и денег больше, и дом – чаша полная и дети умницы? А у себя, куда взгляд не кинь – всюду клин. Самое удивительное то, что жалуются все: и те, которые, по мнению других, живут припеваючи, и те, кто по собственному разумению, обойдены и проигнорированы. Не может же быть такого, чтобы всех и вся обходили милости Божии, и на всех нас лежала печать постоянной нужды и искушений.

 Два недавних, случившихся со мной события, кое-что прояснили.
 Сломался у меня компьютер. Вечером работал, а утром, когда решил забрать пришедшую электронную почту, «хмыкнул» пару раз что-то про себя, а включаться не захотел. Повез я его в ремонт, печально рассуждая, как же быть? На «выходе» церковный, многостраничный «Светилен», пасхальные поздравления необходимо закончить, да и еще масса дел неотложных, которые, начатые и завершенные, лежали в памяти машины, в столь не нужный момент, так меня подведшей.

 В тот же день необходимо было ехать на приход, попросили окрестить ребенка.
 В церкви, кроме молодых родителей, восприемников и дитяти, была еще одна женщина, наша недавняя прихожанка.

 - Ну вот, - подумалось мне, - Искушения продолжаются.
 Дело в том, что много горечи и хлопот приносила с собой эта дама. Озлобленность на мир, на всех и вся, была, как мне казалось, в ней патологическая. Её исповедь или просто разговор звучали как обвинительный акт. Доставалось всем, но больше всего, естественно, непутевому мужу и непослушным детям. Когда же я пытался сказать, что, следует искать причину и в себе, то в ответ получал хлесткие обвинения в своей предвзятости и не сочувствии.

 В конце концов, уговорил я ее поехать к более опытному, чем я многогрешный, старцу духовнику, хотя уверенности в том, что поездка состоится или, что-либо принесет, у меня не было.
 После крестин и состоялся наш разговор.

 Предо мной был иной человек. Спокойствие, рассудительность, какая-то полнота в мыслях и, самое главное, ясный, не бегающий и не изменяющийся взгляд.

 - Батюшка, я пришла поблагодарить вас, слава Богу, у нас все наладилось, да и я успокоилась.
 - Что же сделал-то с вами, отец N., что вы преображенная ныне и видом, и словами?
 - Да я, монаху-то, все рассказала, целый час говорила, он молча слушал. Потом положил мне руки на голову и молитвы читал.
 - И все?
 - Нет, благословил мне коробочек запечатанный и ленточкой заклеенный и сказал, чтобы я ехала домой. Еще он попросил, чтобы я, по приезду, в хате побелила, покрасила подоконники, сыновьям и мужу купила по рубашке, а доченьке платьице, а потом мы должны были вместе сесть за стол с обедом, «Отче наш» прочитать и коробочек этот открыть.
 - Ну, а дальше? Меня уже начало одолевать любопытство.
 - Я, два дня колотилась, к субботе, как раз управилась, ну и сели мы за стол. Открыл муж коробочку, а там пять красненьких, с орнаментом, деревянных пасхальных яичка. Посмотрела я на них, а потом на мужа и детей и такие они все радостные, да чистенькие, да светленькие и … расплакалась. А в доме тоже хорошо, уютно и все беленькое. И родное все, родное.

 Передо мной был другой человек. И внешность та же и голос тот же, а человек – другой.

 Порадовался я молитве монашеской, уму и прозорливости старца и поехал домой. По дороге, зашел за компьютером.

 - Отремонтировали? Наверное, что-то серьезное? Ждать придется? – с порога начал вопрошать мастеров, заранее как бы подготавливая себя в неизбежности долгого ожидания и непредвиденных растрат.

 - Сделали, отец Александр, сделали, - успокоили меня, и, видя мою радостную физиономию, добавили:
 - Отец Александр, вот мы смотрим и такая на вас рубашка нарядная, да красивая, да чистая.
 - Ну вот, - подумалось, - опять пятно посадил или в краску где то влез.
 Огляделся. Да нет, вроде и не порвано и не выпачкано. Вопросительно глянул на улыбающихся компьютерных спецов.
 - ?!
 - Да вот, вы, батюшка и чистый и глаженный, а в компьютере, под кожухом пыли грязи было столько, что и работать ему невмоготу стало. Чистить хоть иногда же надо пылесосиком. Сами, небось, каждый день моетесь…

 Тут мне стало стыдно. Чуть же позже – понятно. Не вокруг тебя грязь да нечисть, а в тебе самом, внутри она гнездиться. Вот о каком «бревне» Господь говорил.

 Внедрится соблазн греховный в душу нашу, оккупирует сердце, приживется там и начинает нам лень духовную прививать, да на язык слова оправдательные посылать, и пошла жизнь наперекосяк. Зло на зло набегает, да гневом питается. А выход то, простой, хотя и не легкий. Уборку сделать надо, и внутри и вокруг себя. К чистому чистое приложиться, а грязное, всегда грязь найдет, как та свинья, знаменитая…

 «Поверни зрачки свои вовнутрь себя - советуют многомудрые старцы, и добавляют, - причина бед твоих в сердце твоем».

  Протоиерей Александр Авдюгин.

«Давайте, и дастся вам: мерою доброю, утрясенною, нагнетенною и переполненною отсыплют вам в лоно ваше; ибо, какою мерою мерите, такою же отмерится и вам»
(Лк. 6, 38).

Встреча после двух-трехнедельного перерыва.
- Где ты? Как ты?
- Мама в больницу попала. Я за ней ухаживала. Прединсультное состояние.
- С чего это вдруг? Еще молодая для инсульта.
- Да так. Сама говорит: «Бог наказал». Несколько месяцев тому назад мы одолжили у соседей сто долларов на проценты. А они потом попросили свое назад. Мама пошла, отдала деньги и, подходя к их дому, пожелала: «Чтоб вам эти деньги на лекарства ушли!» Вскоре ее замучило давление. Что ни делали, никак не могли сбить. Пришлось уложить ее в больницу. Лекарства, врачи. Пришлось опять в долг брать. В общем, двести лар ушло, пока мы ее оттуда вывели.
Удивительно, что точно такая сумма, как она для других пожелала, ушла на ее лечение.



Даже святые не были свободны от последствий собственных ошибок.
В житии преп. Пимена Палестинского (память 9 сентября н.ст.) можно прочесть следующее...
...Он жил в VI веке в пещере пустыни Рува.
Однажды зимой к нему пришел для наставления инок Агафоник и остался ночевать в соседней пещере. Утром он рассказал святому, что очень страдал от стужи. Преподобный Пимен ответил, что был наг, но не ощущал холода, потому что к нему пришел лев, который лег рядом и согревал его. «Однако, - добавил подвижник, - знай, что я буду съеден зверями, потому что когда я жил в миру и был пастухом овец, мимо моего стада проходил человек; на него бросились мои псы и растерзали его. Я мог бы спасти его, но не сделал этого. Мне было открыто, что я сам умру такой смертью».
Так и случилось: спустя три года стало известно, что святой пустынник Пимен Палестинский был растерзан дикими зверями.



Сегодняшняя встреча стала дополнением на эту тему.
...Разговор крутился вокруг и около платных родов.
- ...В городе должна быть хоть одна безплатная больница,- доказывал муж жене (он недавно вернулся на родину из России).
- Нету, ты понимаешь, нету безплатных, - втолковывала ему беременная жена. - Вот два года назад какой случай произошел. Один таксист, курд, увидел на улице мальчика, истекающего кровью, и привез его в 9-ю больницу. Его даже принимать не хотели. Медсестры вокруг бегают, охают и ничего не делают. Врач и не думает подходить. Какой, говорит, смысл делать операцию? Вдруг он умрет, кто мне тогда заплатит? И сидит себе в кабинете, не спускается.
- А что, сестры сами не могли кровь остановить? - хмыкнул супруг, не отрываясь от голубого экрана.
- Значит, не могли, - продолжает рассказчица. - Тогда курд снял золотую цепь с крестом и говорит: «Вы люди или кто? Вот вам! Пусть хирург придет!»
Пока врач спустился, мальчик скончался от потери крови. Когда врач к нему нагнулся и всмотрелся - узнал собственного сына...
- Бывает, - повел плечом телезритель.

Когда я служил в селе Жарки, у нас как-то собралось котов пятнадцать, а то и больше. И кошек, и котят, всех вместе. И они всегда все спали на широкой лавке у печки, там, где было тепло. Старые коты ложились вниз, а помоложе наверх. Так получалась целая куча котов. И конечно, у каждой кошки был свой характер и свое имя.

 Зайка была вся белая, без хвоста. Она в поле ловила мышей.

 Черная кошка всегда мяукала, чтобы ей дверь открывали. Прижмется к полу и на печку - шурш. Сверху на всех поглядывает. Увидит рыбу, подлетает и хватает ее. Я назвал ее Нахалка.

 Умница всегда ловила огромных крыс и приносила их к дому, показывала свою работу.

 Был у нас и Черноморец. Когда рыбу чистили, то Умница и Черноморец всегда сидели рядом с закрытыми глазами, чтобы не соблазняться. Лишь изредка глаза откроют и тут же снова закрывают. Никогда из рук рыбу не вырывали, не нахальничали. Терпеливо ждали, когда им головки и хвостики отрежут.

 И вот, когда мне дали другой приход, возле Палеха, в селе Красном, я с собой забрал только одного Черноморца, потому что он такой скромный и тихий был. И он у меня но новом месте в церковном домике хозяйничал.

 Однажды пришла к дому заблудшая кошка, грязная, голодная. Решила выгнать моего Черноморца. Вижу: сидит он, а она его по мордочке лапами бьет. А он только мордочку поворачивает то в одну сторону, то в другую. Я тогда подумал: "Какой Черноморец смиренный, по-евангельски живет: ударили по одной щеке, вторую подставляет".

 Била она его - била, пришлось ее прогнать. И так каждый раз, как приходит, начинает задираться. А потом такая скромная, мирная стала, как сам Черноморец. И уже стало жалко ее выгонять, потому что она стала очень хорошей кошечкой. Вот так Черноморец евангельски смирил эту заблудшую кошку.

                                                                                                                                                                                                                           Февраль, первая неделя Великого поста. Вечером в храме темно и тихо, мы специально не включаем электричество, высвечиваются только иконы в алтаре, и лица чтецов на клиросе. Священник заканчивает чтение очередной части покаянного канона преп. Андрея Критского и уходит в алтарь, начинается великое повечерие.

Люблю эти службы и эти дни первой седмицы Великого поста. Хотя пост продолжается ещё несколько недель, но эта какая-то особенная, волнительная и неповторимая. Те, кто приходит в храм помолиться, так и оставляют гореть свечи, зажжённые во время чтения канона. И свет от многочисленных огоньков, освящая, выхватывает из темноты храма их лица. В этом свете нет полутонов и не видно выражения глаз, от того лица кажутся преувеличенно суровыми.
Всякий раз, глядя на них, я пытался вспомнить, кого мне напоминают эти лица. И однажды, совершая крещение, прочитав в одной из молитв: «новоизбранного воина Христа Бога нашего», понял: – Вот оно: «воины»! Точно-точно, мужественные самоотверженные лица воинов – крестоносцев. Кто защищая мир от зла, встаёт на молитву не только о своих, пока ещё неразумных чадах и домочадцах, но и «о всех и за вся».
И даже ритмика песнопений великого повечерия напоминает ритм движения отряда на марше. Вслушаешься: – Господи сил, с нами буди, / иного бо разве Тебе / Пощника в скорбех не имамы, / Господи сил, / помилуй нас…. И будто видишь: идёт отряд, идёт, преодолевая множество духовных преград, но он идёт и сохраняет строй. Эти люди соединены между собой невидимыми связями, и хотя эти связи невидимы, разорвать их невозможно. Отряд можно разгромить, физически уничтожить, но нельзя заставить их повернуть назад, это выше всяких человеческих усилий.
На клиросе начинается чтение псалмов, а я в алтаре готовлюсь слушать чтецов и одновременно следить за текстом по богослужебной книге. В этот момент слышу приглушённый голос моей атарницы: – Батюшка, вас просят выйти, говорят, очень нужно. Выхожу и, направляясь к месту исповеди, ищу глазами того, кто меня вызвал.
Никого не вижу, только ребёнок, девочка лет восьми – девяти. Подхожу, осматриваюсь, и вдруг слышу детский голосок: – Батюшка, это я тебя позвала. В тусклом свете дежурного освещения я и рассмотрел её, маленькую девочку, одетую в старое, видавшее виды зимнее пальтишко со свалявшимся искусственным воротником.
Фото orthphoto.net

- Дитя моё, зачем я тебе понадобился? Девочка еле слышно, буквально шепотом: – Батюшка, я тебя попросить хочу: дай моей мамке по лбу кадилом. Я не понимаю её, и переспрашиваю. А ребёнок вновь повторяет: – Батюшка, пожалуйста, дай моей мамке по лбу кадилом. – Детонька, что ты такое говоришь?! Зачем мы станем бить твою маму, да ещё по голове кадилом? – А чтобы не пила больше!
- Эх, девочка, если бы всё было так просто, я только бы этим и занимался. Специально бы ходил по посёлку и всем нерадивым родителям по их лбам кадилом и с левой руки, и с правой. Только не поможет это, малышка, к сожалению. – Меня соседский Ванька научил тебя попросить, у них мамка тоже, говорит, раньше пила, а теперь не пьёт. Видя, что я не соглашаюсь, девочка раскрывает кулачёк и протягивает мне скомканную купюру в десять рублей и почти кричит: – Батюшка, дай моей мамке по лбу кадилом!
И этот крик прозвучал таким диссонансом с общим настроение молитвенной тишины, царящей в храме, что все, кто были рядом, невольно вздрогнули и повернулись в нашу сторону.
Дитя кричала, но не плакала, видимо, все слёзы ею уже были выплаканы, и слезам она теперь предпочитала решительные действия. И было понятно, что если не полюбовно, то другими способами она всё равно заставит батюшку выполнить просимое. Просто нужно заказать ему требу. Ребёнок знает: деньги – это великая сила.
Одна из наших прихожанок, успокаивая ребёнка, взяла её за руку и, о чём-то говоря с ней, повела из храма. Уходя, девочка не плакала, зато слышу кто-то захлюпал носом у меня за спиной. Оборачиваюсь, так и есть, Марь Иванна. – Сил никаких нет, батюшка, как детей жалко. У нас как раз накануне в семье алкоголиков сгорели двое ребятишек, братик и сестричка, трёх и полутора лет. Буквально дня за два до трагедии к ним приходили из органов соцопеки, просили отдать детей в детский дом. Не согласились.
Мне их соседи потом рассказывали, как мать погибших детей, утешала плачущего мужа: – Да, не переживай ты так, Серёга. Сейчас квартиру отремонтируем, батюшку позовём, он всё освятит, а потом мы с тобой новых ребят наделаем.
Мария Ивановна, тяжело переживающая гибель детей, став свидетелем нашего разговора с девочкой не выдержала и заплакала. Пожилой уже человек, всю жизнь промучилась с мужем алкоголиком, и, несмотря ни на что, вырастила замечательных детей. И дети, и внуки люди порядочные уважительные, одна беда – в храм никто не ходит. Придти поработать, или деньгами помочь это, пожалуйста, а вот так, чтобы о душе подумать, никак. Вот и молится старый человек за всю свою большую семью, ни одной службы не пропустит, только возраст уже берёт своё, и сил у неё всё меньше и меньше.
Служба идёт своим чередом. Продолжается размеренное чтение псалмов, пронзительный детский крик, взорвавший было эту тишину, давно уже растворился в пространстве храма и угас, а у меня всё не выходит из ума эта девочка с её нелепой просьбой. Представишь, как живёт маленький человечек, что ест, что пьёт, а главное, что она видит в своём доме, не по себе становится. Задумаешься, а может, и ей было бы лучше в детском доме?
Каждый год к нам приходят ребята детдомовцы, вернее их приводит отец Алексий, он служит в соседнем с нами городе и частенько бывает в тамошнем детском доме. Дети, в сопровождении взрослых, и с рюкзаками за спиной идут к нам через лес. Наш храм у них конечная цель путешествия. Мы рассказываем им о храме и поим чаем в трапезной, а потом они идут в лес, разводят костёр и жарят на огне сосиски.
Помню, когда в первый раз к нам привели детдомовцев, на вопрос, сколько у меня минут, чтобы рассказать им о храме, отец Алексий показал мне три пальца. – Да, ты что, отче!? Вы к нам только шли два часа, и всё это ради трёх минут? Батюшка не спорит, он только улыбается и пожимает плечами. Смотри, мол, сам. Я хотел рассказать детям и о храме, и о людях, которые его строили, но как не пытался делать это интересно, действительно, минуты через 3-4 меня уже почти никто не слушал. Их внимания хватает только на три минуты. Почему, ведь точно такие же дети, что и остальные?
Я и сам раньше бывал в детдоме. И, знаете, никто из ребят, как это обычно показывают в фильмах, не бросался ко мне с криком: – Ты мой папа! Дети, как дети, пробегают мимо и тобою совершенно не интересуются, это только малышня лет пяти норовит повиснуть у тебя на ноге, но эти, что котята.
Недавно знакомая учительница, работающая с детдомовцами, рассказывала: – У меня в пятом классе мальчик, Володя. О чём ни спросишь, ничего не понимает. И ведь неглупый ребёнок, должен понимать, а он ни в какую. Я уж и так с ним, и этак, наконец, не выдержала и повысила голос, можно сказать, накричала на него. А он заплакал и кричит мне в ответ: – Анна Петровна, вот, вы меня всё учить пытаетесь, а я вас не понимаю. Меня, чтобы я понимал, бить нужно! Родители били, и вы бейте, тогда получится.
Фото orthphoto.net

И ещё, по её словам, несмотря на то, что воспитанники детдомов почти никогда не остаются в одиночестве, внутренне они очень одиноки. Рвутся связи с родными, и даже, если в одном и том же доме живут брат с сестрой, то по прошествии времени они относятся друг к другу, словно чужие. Может, из-за этого и статистика такая, что только один из десяти детдомовцев потом выживает в нашем обществе, а остальные в него так и не вписываются. Выходит, чтобы вырастить человека одной только заботы, чтобы его накормить недостаточно. Хотя, скажу со всей ответственностью, люди, которые работают в детских домах, самые замечательные люди из тех, с кем мне доводилось встречаться. Чтобы там работать, детей нужно любить беззаветно.
По-другому не выйдет. Но даже такая любовь не спасает, нужно что-то большее.
У нас в детдоме работает наша прихожанка, она же и снабжает нас Новыми Заветами и даже полными текстами Библии. К ним нередко заезжают иностранные миссионеры, привозят помощь, ну, там, рапсовое масло, разный секонд хенд и, как правило, каждому ребёнку вручают книжку Священного Писания. Книги раздадут и широко улыбаясь, фотографируются на фоне детей, «ч-и-и-з, детки. Аллилуууя»! А на следующий день наша прихожанка собирает по мусорным контейнерам эти книги и приносит их в храм.
Отец Алексий пытается подобрать к ребятам свой особый ключик, и в походы с ними ходит, и фильмы вместе смотрят. Приходит со своими общинниками даже просто поиграть с детьми.
Слышу, на клиросе запели: – С нами Бог, разумейте языцы и покаряйтеся, яко с нами Бог! Чудные песнопения. Они и торжественны и радостны одновременно. Поёшь и проникаешься уверенностью, что Бог, действительно, с нами, а если Он с нами, то кто против нас?
Нужно будет найти мамку этой девочки, обязательно. И тут же перед глазами возникает картинка, как я встречаюсь с этой женщиной и бью её кадилом по лбу. Тьфу ты, глупость какая. И на самом деле, глупость всегда какая-то прилипчивая.
Отец Алексий худощавый, высокого роста, с густой бородой и необыкновенно добрыми глазами. У него прекрасная речь, правильная и логически выстроенная. Так говорят математики и вообще учёные, привыкшие доказывать свои теоремы, даже в разговорах с обычными людьми. Мой друг действительно человек учёный, у нас в стране он работал в лаборатории известного нобелевского лауреата. Сам, будучи профессором одного из немецких университетов, оставив преподавание, вернулся в Россию, чтобы принять священный сан.
Однажды, когда он в очередной раз привёл к нам детдомовскую детвору и те гоняли вокруг храма, я спросил его: – Слушай, отче, а оно тебе всё это надо? Он не понял и посмотрел на меня вопросительно. – Я говорю, и тебе надо было оставить спокойную жизнь в сытой благополучной Германии и возвращаться к нам сюда в нашу неустроенность? Ты сорвал уже с насиженного места собственных детей и ринулся в неопределённость, ведь ты же не представлял, как тебя здесь встретят, и куда потом направят. Батюшка как-то виновато, словно извиняясь, развёл руками.
– Слушай, может ты проштрафился там, у себя в Германии, и тебя попросили из университета? В ответ он только смеётся. Ему и в правду, нечего сказать, как объяснить что заставило его, уже состоявшегося учёного, вдруг после сорока лет в корне изменить свою жизнь и стать священником. Жить на два дома, постоянно мотаясь между нами и Москвой. Я, и не только, нередко видели его спящим в машине, на обочине нашего ни днём, ни ночью неумолкающего шоссе. А что? Может, и удастся отцу Алексию вложить в этих детей что-то большее, что даст им силы выжить.
- Живущие во стране и сени смертней, свет возсияет на вы. Яко с нами Бог!
С другой стороны, не отправь сейчас эту девчушку в детдом, глядишь, года через четыре придётся везти её прямиком в колонию. У нас, кстати, есть и такая. Мы, вообще, в этом отношении народ счастливый, у нас есть всё, от детской колонии для девочек до зоны на полторы тысячи мужиков и крытой тюрьмы для больных туберкулёзом. Когда отец Алексий узнал про колонию, то очень заинтересовался и спрашивал меня, бывал ли я там раньше.
Конечно, бывал, правда, давно, ещё в советские годы. Завод, где я тогда работал, шефствовал над этой колонией. Однажды, помню, иду по заводоуправлению, а мне навстречу наш профсоюз. Уже было прошёл мимо, потом оборачивается и кричит:
- Слушай ка, Саша, а ведь ты у нас комсомолец, верно? Я утвердительно кивнул головой. – Тут вот какое дело, ваш комсомольский вожак в отпуске, поэтому завтра предлагаю тебе поехать со мной в детскую колонию. Не волнуйся, в рабочее время, а с твоим начальством я договорюсь.
На другой день нас, в числе прочих шефов, водили по жилым корпусам, показали школу, а потом повели в столовую. Мы сели за столик, который стоял в таком месте, откуда было видно всё остальное помещение. В этот момент в столовую стали заходить девочки. И что мне тогда бросилось в глаза, так это то, что про многих девчонок можно было сказать, что они были, не просто упитанные, а какие-то раскормленные. У некоторых свисали двойные подбородки, комки жира выпирали по бокам и на животах. За столом нас обслуживали стремительные, но такие же перекормленные девочки-подростки. Все они выглядели значительно старше своих лет, и больше походили не на девочек, а на дородных колхозниц из советских фильмов тридцатых годов. Прежде чем сесть за стол, я по привычке решил пойти вымыть руки, и в проходе случайно столкнулся с одной из девушек. И у меня осталось ощущение, что столкнулся не с человеком, а с подушкой.
За обедом я поинтересовался у их директора, почему его воспитанницы такие толстые?
– Видите ли, наше учреждение специально было создано перед проведением в Москве Олимпийских игр. Тогда из столицы в массовом порядке стали вывозить малолетних бродяжек, попрошаек, проституток. Помню, какими их к нам сюда привозили. Жалкими голодными оборванцами, потом их ряды пополнились малолетними преступниками из провинции, но и они выглядели не лучше. Тогда я решил, что нужно детей приводить в божеский вид, и велел на каждый приём пищи выдавать им по восемь кусков хлеба. Пускай едят, а тех, кто отказывался, наказывать. Мол, люди честным трудом этот хлеб вырастили, а ты, малолетняя воровка, их труд презираешь!? Так вы сейчас на них полюбуйтесь, – с видимым чувством удовлетворения воскликнул директор. Уже за первые месяцы пребывания у нас они набирают до восьми кило веса, а некоторые так и до десяти. Мы регулярно их взвешиваем, дети показывают отличные привесы.
Снова в ту же колонию, я попал осенью того же года. Начальство поручило мне представлять наш завод на каком-то торжественном мероприятии.
В то время, когда гости входили на территорию колонии, девчонки на плацу оттачивали построение и прохождение в строю торжественным маршем. Одеты они были в одинаковые трёхцветные пуховики, покрытые скользким синтетическим материалом. Сам пуховик был зелёного цвета с белыми рукавами, а по спине и груди шла широкая горизонтальная полоса коричневого цвета. Подростки маршировали, а поскольку рукава у пуховиков были жёсткими, то и руки у них в локтях не сгибались.
Они шли и пели песню времён гражданской войны: «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперёд, что бы с боем взять Приморье…». Только пели они явно не «с боем», а с «горя взять Приморье…». Сперва я думал, что ослышался, но нет, при повторном проходе снова звучало «с горя».
Тогда мне было смешно, а сейчас-то я понимаю, что дети вовсе не пытались хохмить. Наверняка, они искренне считали, что если что-то и нужно было «брать», так это только «с горя». С горя и голодухи соглашались быть заброшенными в форточку, с горя выходили «подрабатывать» к шоферам на трассу. С горя пробирался ребёнок на ферму воровать у животных из кормушек комбикорм, не на продажу, для еды, сам в одном деле видел. А что такое «Приморье», наверняка никто из них толком и не знал, может ресторан какой. Как сейчас вижу этот строй перекормленных детей в длиннополых трёхцветных пуховиках, делающих их похожими на личинки майских жуков, нелепо машущих руками, и орущих во всю глотку бодрую революционную песню. И на общем фоне этого счастливого сытого детства, как недоразумение, вкрапления худеньких личиков недавно поступивших.
- Господи сил с нами буди, инаго бо разве Тебе Помощника в скорбех не имамы… Поёт клирос, наш боевой походный марш, молящиеся подпевают. Вдруг слышу кто-то рядом со мной: – Господи, что с нами будет? Думаю: – Это кто это у нас тут панику наводит? Ну, так и есть: – Ты, что это Марь Иванна песнопение извращаешь, откуда такие панические нотки? – Ой, батюшка, прости, я старая всю жизнь так пела. Как подумаю о своих детках, кто будет за них молиться, мои – то силы уж на исходе, что с ними будет? – Не унывай, Ивановна, материнская молитва и за гробом достанет, а Господь, Он милостив.
Поёт клирос, поёт молящийся народ, приглушенный свет горящих свечей выхватывает из темноты лица дорогих мне людей, молодых и старых, детей, мужчин и женщин. Я знаю их и верю им, а они точно так же доверяются мне. Мы стоим на тех же плитах, на которых поколениями стояли наши предшественники. И в тоже время, словно единый отряд крестоносцев, мы идём через время и пространство к той радостной цели, к которой призвал нас Христос. Наш путь не усыпан розами, шипов на нём куда как больше, но, несмотря на терния, мы движемся к звёздам.
– Господи сил с нами буди, инаго бо разве Тебе Помощника в скорбех не имамы… идёт отряд, но что это? Кто-то это там у нас отстаёт, сбился с ноги? Не отставать, шире шаг! Ну, я так и знал! Марь Иванна, ну, что же ты, голубушка? А ты давай через не могу… пожалуйста.
P.S. А та девчушка мамку сама в церковь привела, и даже уже под исповедь с ней подходила. Что из этого получится? Ещё не знаю.

Пятнадцать лет назад мы переехали в новую квартиру. После коммуналки она казалась нам хоромами, особенно — просторный холл в 20 квадратных метров. Дети, которым к этому времени исполнилось девять и одиннадцать лет, были просто счастливы: когда к ним приходили гости — играли и в прятки, и в догонялки, и в мячик — место позволяло. Омрачало радость лишь то, что сосед снизу начинал грозно стучать по батарее, а иногда приходил с возмущением и угрозами.

 Время летит быстро, старшая дочь вышла замуж, родила двух малышей. И вот уже наши внучата, приезжая в гости на выходные, с радостными криками носятся из комнаты в кухню через большой коридор. Неугомонный сосед снова принялся за старое — стал стучать по батарее.

 И даже когда в нашей квартире было тихо, а другие жильцы на разных этажах принялись за ремонты квартир, гудел перфоратор, сосед продолжал стучать по батарее — все громкие звуки в доме почему-то приписывались нам.
 Обязан действовать согласно служебной инструкции

 Мало того, к нам приезжал (трижды!) наряд милиции в полном боевом снаряжении и фиксировал, что мы не нарушаем общественный порядок. Потом звонил участковый милиционер и просил всю семью явиться к нему в участок. Оказывается, сосед написал заявление, требуя «разобраться, наказать, пресечь»…

 Дошло до того, что участковый потребовал от всех членов семьи написать объяснительные записки. Вот тут-то меня эта ситуация окончательно «достала»: получается, мы должны доказывать, что не делаем ремонт, не дебоширим, не деремся, не совершаем ничего противозаконного?!

 Я пыталась объяснить всю абсурдность ситуации. После нескольких таких посещений участковый признался, что он понимает неадекватность поведения соседа, написавшего на нас уже пачку жалоб, но обязан действовать согласно служебной инструкции…
 Вы должны попросить у него прощение

 Можете представить мое состояние? День и ночь я непроизвольно думала, как оградить себя от нападок соседа-склочника, и даже советовалась со своими знакомыми, консультировалась у специалистов. Ведь от него просто житья не было!

 Однажды в выходной день я была в гостях у дочери, ухаживала за внуками. Рано утром следующего дня пошла на службу в небольшой деревянный храм, находящийся рядом с домом, желая приобщиться Христовых Таин. Чтоб облегчить душу, стала на Исповедь и призналась батюшке, что злюсь на соседа, который терроризирует нашу семью, и не могу от этого чувства освободиться. И не знаю, как быть, что предпринять.

 И батюшка, вместо ожидаемых мной утешительных слов, неожиданно молвил:

 — Вы должны попросить у него прощение.

 Я опешила: «Очевидно, батюшка меня не понял. За что просить прощение?».

 Но священник продолжил мысль:

 — Вы сейчас пойдете на Причастие, но пообещайте Богу, что вы попросите у соседа прощение.

 Это было как гром среди ясного неба! Я пообещала.

 После Причастия противоречивые чувства меня буквально захлестнули. Я пошла к своему духовнику и все ему обстоятельно рассказала. Он ответил:

 — Раз вы дали обещание Богу, должны его исполнить.

 Но как исполнить? Не пойду же я к соседу домой с повинной! И я решила: когда встречу его на улице или в подъезде, то ради послушания попрошу прощения, хотя внутри меня все протестовало против этого. Я начала молиться об умножении любви и о ненавидящих и обидящих нас. В подъезд заходила с замиранием сердца и со страхом, что встречу соседа.

 Прошел месяц, он не попадался на глаза, а тем временем во мне постепенно таяли ненависть и раздражение, и все больше росло желание исполнить обещанное Богу.
 Через полтора месяца я уже сама желала встретить соседа

 Наконец, через полтора месяца я уже сама желала встретить соседа, к тому же подходило время следующей Исповеди и Причастия. Но он не встречался. И я решила уже идти к нему домой…

 Как вдруг увидела соседа на улице. Я так обрадовалась, что чуть ли не бросилась к нему, и искренне сказала:

 — Простите нас, Сергей Васильевич, что мы нарушаем Ваш покой, шумим иногда. Ведь дети, знаете, — народ часто неуправляемый, не понимают, что могут кому-то мешать. Вы, возможно, страдаете от этого шума, простите нас!

 Он сначала растерялся, а потом сказал:

 — Я знаю, что вы человек хороший, и я тоже вроде неплохой. Но ведь вы все время что-то ремонтируете...

 Но мои оправдания его только раздражили. Тогда я сказала:

 — Сергей Васильевич, приходите к нам в гости и сами все поймете.

 И такая духовная радость меня охватила! Я поблагодарила Бога за то, что Он помог мне разрешить эту, казалось, непосильную задачу.

 Свершилось чудо прощения. Развеялась злоба и взаимная неприязнь.

 С тех пор мы с соседом живем мирно.

Однажды один верущий человек приехал по делам в Москву. Утомившись с дороги, он зашел в столовую, оплатил обед, но забыл про столовые приборы. Пришлось оставить еду на столе… Возвратившись, он видит такую картину: на его месте сидит незнакомец и невозмутимо кушает его щи. Что делать? Прогнать наглеца было бы не по-христиански. И он, являя образец смирения, берет чистую тарелку, отливает себе половину щей, аналогичным образом поступает со вторым и компотом. Но вот трапеза подошла к концу, и незваный гость, не поблагодарив верующего за оказанную любезность, уходит восвояси. Верущий тоже направляется к выходу, но вдруг слышит за спиной грозный окрик: «Гражданин!» Он оборачивается и видит, что перст сотрудницы общепита указывает на стол в другом зале, на котором остывает, никем не тронутый, его обед. Кто же был этот безвестный подвижник, который безропотно позволил верущему разделить с ним незатейливую трапезу? Об этом история умалчивает.

 
Возвращение домой. Рассказ о чуде и попытке его разоблачения.



Многие православные люди не считают возможным делиться опытом своего прихода к вере. Тема личных взаимоотношений с Богом очень сложна и сокровенна, чтобы впустить в нее кого-то еще. И я разделяю эту точку зрения. Однако волею случая, история, случившаяся со мной почти двадцать лет назад, попала в Интернет, и вызвала много откликов людей со всего света, порой совсем неоднозначных. Может быть, мой личный опыт чем-то поможет и читателям «Фомы».

Я хорошо помню себя маленькой девочкой. Как-то я проснулась и сказала маме: «Знаешь, мне кажется, что я пришла в этот мир, чтобы совершить что-то очень-очень важное». Мама снисходительно улыбнулась, обняла меня и печально ответила: «Я когда-то тоже так думала, но ты повзрослеешь, и это чувство пройдет». Я почему-то тогда очень расстроилась и даже обиделась.

Я росла в нецерковной семье. В детстве с родителями я много путешествовала, ездила на Валаам, однако Церковь была для меня лишь частью культурного наследия. К моменту окончания школы я ни разу не читала Евангелия и не слышала ни одного разговора о вере. Перестройка открыла перед нами новые экономические возможности, которые дали мне шанс уехать учиться в Америку.

Незадолго до отъезда моя неверующая мама решила меня крестить. Почему вдруг у мамы появилось такое желание - до сих пор не понимаю. Наверное, она очень за меня волновалась, а крещение показалось ей более надежным способом защиты, чем повесить мне на шею какой-нибудь оберег или амулет. Мне, честно говоря, не хотелось, я долго сопротивлялась, но мама настаивала. В итоге я согласилась, при условии, что мне не придется ничего учить и проходить собеседования. Найти такой храм недалеко от дома на удивление оказалось не просто. Так что мамино желание исполнилось почти случайно.

Во время последней перед отъездом прогулки по Арбатским переулкам мы зашли в маленький храм. Мы пришли в него как раз в день престольного праздника в честь Святителя Николая. Там почти не было людей… Представляете, чтобы сейчас в день престольного праздника храм в центре Москвы был пустым?! А в 1993 году это было так. Мама тоже решила креститься. Когда батюшка водил нас вокруг купели, ничего, кроме приступов дикого хохота, во мне это не вызывало. Я смеялась буквально как сумасшедшая. А священник совершенно спокойно на это реагировал: «Ничего, это бес выходит…»

Покрестилась - и забыла. И уехала за океан. Моя тетя перед отъездом подарила мне какой-то старый потрепанный молитвослов. Я из вежливости взяла. Наверное, я бы ни разу его не открыла, если бы не воля случая…

Для успешного погружения в языковую среду мне пришлось жить в семье баптистского пастора. И, как нетрудно предположить, моя новая «семья» с огромным энтузиазмом занялась моим «обращением». Их натиск был столь силен, что я стала интуитивно искать защиты в своей культуре. И единственной материальной частью этой культуры в тот момент оказался молитвослов…

Как-то ночью, спасаясь от тяжести одиночества, я открыла вечерние молитвы - какие же они, оказывается, длинные! Выбрала для себя самую краткую и прочитала - «В руце Твои, Господи Иисусе Христе, Боже мой, предаю дух мой…» Лаконично и быстро - то, что надо. Мне стало легче, и я выучила ее наизусть. Впрочем, дальше этого дело не пошло.

«Отче наш…» я узнала не из молитвослова. Я играла в университетской баскетбольной команде, и перед каждым матчем мы брались за руки, становились в круг и - для поддержания боевого духа и для настроя - читали на английском языке молитву. Как я позже поняла, это была как раз «Отче наш». А тогда я учила ее наизусть, как «Леди Макбет» Шекспира: «The Kingdom come, it will be done on Earth, as it is in Heaven…», и представить не могла, что очень скоро она мне пригодится совсем в других обстоятельствах…

Мы возвращались домой с национального студенческого форума. Это был один из внутренних пересадочных рейсов американских авиалиний. Надвигался мощный грозовой шторм, который так часто случается в «аллее торнадо» между Техасом и Оклахомой. Как нам разрешили взлет - до сих пор не понимаю. За окнами сверкали молнии, самолет качало, это вселяло некоторую тревогу, и все-таки я не придавала этому значения. Долетим, думала. Лететь-то всего час…

И вдруг мы почувствовали резкий толчок. Как я потом узнала, это в самолет попала молния, и отказала система энергообеспечения. Мы начали падать. Но не резко, а плавно. Как будто самолет стало медленно, но неминуемо тянуть к земле. Я очень хорошо помню этот момент. Света в салоне уже нет, но каждую секунду возникают вспышки из иллюминаторов - молнии. И тут мы слышим голос командира экипажа по громкой связи: «Уважаемые пассажиры, наш самолет падает. Экипаж делает все возможное, но наши шансы на спасение невероятно малы. Призываю всех сохранить достоинство и спокойствие в последние минуты. Прошу тех, кто может, помолиться».

Картина того, что произошло дальше, до сих пор стоит у меня перед глазами. Одни люди тут же наклонили голову к коленям и стали молиться. А перемена, которая произошла с другими, была просто невообразимой! «Нет, я не хочу умирать!» Как будто ты оказался в сумасшедшем доме в палате буйнопомешанных. И что же было делать мне?!

Раньше я думала, что выражение «вся жизнь пролетела перед глазами за одну секунду» - это метафора. В тот момент я поняла, что это живая реальность. Когда есть несколько минут, чтобы принять собственную смерть, не нужно даже усилий, чтобы вспомнить все, что было до этого. Все самое главное приходит само. Как будто огневой чертой жизнь разделяется на «до» и «после». «После» - ничего уже не будет. А «до»… Что было «до»? И я вдруг поняла, что тоже ничего: «Мне семнадцать лет. Я закончила школу - и что? У меня в Москве осталось несколько друзей - и что? Сейчас учусь в Америке - и что? Ничего из этого не стоит того, чтобы им сильно дорожить. Жизнь-то, в сущности, была бессмысленной. Ее по большому счету не жалко…». С такой свойственной юности бескомпромиссной честностью я искала причину, ради которой можно просить Бога оставить мне жизнь, и не находила…

И вдруг меня пронзило - мама! Я сбежала от нее в Америку и так ни разу не сказала ей, как я ее люблю! И главное - она не переживет, если со мной это случится.

И тогда я - целиком и полностью захваченная мыслями о маме, сказала: «Господи, пожалуйста, сохрани меня, чтобы я могла сказать маме, что люблю ее. Не ради меня, а ради нее. Я готова умереть, но только, пожалуйста, оставь мне всего лишь одну минуту с мамой до этого». А потом тоже согнулась и начала про себя молиться той единственной молитвой, которую знала - «Отче наш» на английском языке. Когда я произнесла последние слова, я услышала голос: «Ты меня звала? Я пришел».

…Я точно знаю, что я его слышала. Больше никогда такого со мной в жизни не повторялось. Но в тот момент Он мне ответил. А потом произнес еще одну фразу на церковнославянском: «Веруяй в Мя спасен будет».

То, что было дальше, трудно описать словами… Сейчас я знаю, что это называется благодатью. А тогда - в этом падающем самолете, среди сверкающих молний - мной вдруг овладело чувство простой тихой радости и совершенно нерушимого покоя. Я не могла сдержать удивления при виде той паники, которая творилась вокруг. (Потом в Евангелии я нашла слова апостола Петра на горе Фавор - «Господи, хорошо нам здесь быть»). Я повернулась к девушке-соседке, бившейся в истерике, взяла ее за руку и просто сказала ей: «Не бойся, мы не умрем». Не знаю, что было на моем лице в тот момент, но она моментально успокоилась.

…Очнулась я уже на полу в аэропорту. Каким-то образом мы все-таки приземлились. Очевидно, в самолете я потеряла сознание, или память сохранила лишь самое главное, не знаю.

И вот тут бы мне нарисовать красивое окончание истории: произошла перемена ума, я стала другим человеком и осмысленно пришла к вере. Но нет - переосмысления жизни не произошло.

«Надо же, сработало! - подумал семнадцатилетний подросток. - Бог и вправду есть». Встала, отряхнулась и пошла дальше, как те девять прокаженных, так и не обернувшись назад.

Это как раз тот пример, когда Бог буквально касается человека, а тот даже не придает этому значения и проходит мимо… Нас довольно быстро посадили в автобус и увезли - до дома было еще далеко…

В Церковь я пришла позже, совсем в других обстоятельствах. А когда рассказывала о том, что в самолете слышала некий голос, своему будущему духовнику, он с улыбкой ответил: «Что ж, это психосоматика. Мы это вылечим…» Слишком серьезно относиться к таким «откровениям» - опасно. Путь к вере - совсем другой. Он - в исправлении себя. Все остальное возникает попутно. И этот опыт в самолете оказался мне важен совсем не какими-то смутными экзистенциальными ощущениями, а вполне «земными», бытовыми последствиями - в голове появилось много дальнейших вопросов, на которые пришлось искать ответы.

Я вернулась из Америки в Россию. Вышла замуж. Стала довольно успешным юристом. Несколько раз я кому-то в беседе рассказывала про случай в самолете. Люди недоверчиво смотрели на меня и намекали, что лучше бы я ни с кем этим не делилась: мало ли что про меня подумают… Но я - юрист, человек логичный, привыкший все раскладывать по полочкам. Мне с чисто научной точки зрения не давало покоя, что же за голос это был.

Галлюцинации? Самовнушение? Эмоциональный стресс? Да нет же, я же абсолютно уверена, что пережила это на самом деле. Я помню, что чувствовала. Это не оставляет никаких сомнений. Я же не шизофреник! Но в другой части души что-то подтачивало: ну не могу же я допустить мысли о какой бы то ни было мистике! Мне было стыдно терять свою логичность и признаваться себе в том, что после этого падения самолета в жизни появился какой-то отдельный опыт, которого раньше не было.

Я стала изучать сайты, посвященные катастрофам, читала комментарии психологов. И казалось бы, нашла то, что искала! Оказывается, у человека в экстремальной ситуации начинается раздвоение личности. Первая реакция - вот оно! Хотя… Нет, до конца не убеждает. Нужно провести эксперимент. И я пыталась мысленно возвратить себя в эту ситуацию, нагнать воспоминания, чтобы сымитировать стресс. Не получилось. Пыталась заниматься экстремальным спортом, чтобы вызвать в себе ту же психическую реакцию - что-то услышать. Ничего не происходило. И все же постепенно мне удалось убедить себя в том, что в ситуации шока в самолете психика просто по-особенному сработала.

С этим самовнушением я жила несколько лет. И жила бы, наверное, и дальше, но однажды совершенно случайно зашла в храм. Мы с мужем просто гуляли в районе Кропоткинской и заглянули в храм Христа Спасителя. Было Вербное воскресенье 1996 года. Там служил Патриарх Алексий II и - вообразите - в храме было очень свободно, и Патриарх подходил к каждому и окроплял святой водой. Мы не стали исключением. И…

Мне стало страшно… Это гриппом болеют вместе, а с ума-то сходят поодиночке… Я почувствовала что-то очень близкое тому, что чувствовала в самолете - неописуемую радость и покой. Мы с мужем не сговариваясь посмотрели друг на друга. По глазам поняла, что он чувствует то же. Было стыдно спрашивать об этом - мы же нормальные люди. Опять же - логичные. Мы решили побыстрее из храма уйти. И оба поняли, что лучше это не обсуждать.

Прошло еще два года. Однажды воскресным утром мы с мужем завтракали. Работал телевизор. Переключая каналы, я наткнулась на передачу со священником Владимиром Вигилянским. Я не особо вслушивалась в то, что он говорит, делала бутерброд, как вдруг одна фраза с экрана меня как будто пробила насквозь. «Христос говорил, что верующий в Него - спасется», - произнес отец Владимир. Я так и застыла с этим бутербродом в руке… Эту фразу я уже однажды слышала. В том самом самолете.

После этого я всю ночь не могла заснуть. А утром отправилась в храм Св. мученицы Татианы при МГУ, где служил отец Владимир, чтобы навсегда покончить с тем, что столько лет не давало мне покоя. Где и осталась до сих пор…

Тот случай с самолетом уже давно где-то глубоко в прошлом. Он был важен как этап. И теперь не так уж важно, чтo это был за голос и был ли он на самом деле. Важно то, что Бог поймал меня на крючок моей логики. И заставил «докопаться» до того, чтобы прийти в Церковь. Единственное, что долгое время для меня оставалось загадкой, - как мы выжили. Я связывалась с людьми из Америки, у них были только отрывочные сведения. В Интернете ничего не нашла. Но много позже Господь открыл мне ответ и на этот вопрос.

Как-то раз в телефонном разговоре моя родственница из Петербурга вспоминала дела давно минувших дней. Они с моей мамой зашли в Николаевский морской собор, чтобы поставить свечку. Я в тот момент как раз была в Америке, и родственница хотела хоть так утешить маму, у которой в тот день на сердце было особенно неспокойно. Они поставили свечку святителю Николаю - именно в его церкви меня перед отъездом крестили. Свечка вспыхнула - и мгновенно сгорела вся. Мама зарыдала: «Это плохой знак. С дочкой что-то случилось». Мысли о том, что это был просто сквозняк, моей неверующей маме не пришло. Ее увидел священник, подошел, спросил, что случилось. Мама рассказала. И батюшка говорит: «Давайте прямо сейчас отслужим молебен святителю Николаю». Отслужили. Маме значительно полегчало…

Я не удержалась и перебила рассказчицу. Не помнит ли она, какой это был день? - Конечно, помнит…

Помню и я, и никак не могу забыть. В тот самый день в небе Оклахомы падал самолет.

Любовь неверующей дочери и неверующей матери соединила молитва и сотворила чудо.

Недавно, на Троицу, по селу шел крестный ход. Моя маленькая дочка с букетом цветов в руках, глядя в небо, вдруг сказала: «Мама, мне кажется, что я родилась на земле для того, чтобы совершить что-то очень важное…».

Очень светлая, правдивая история о любви... Читая, не верится, что такое может быть, но вот бывает же...

Священник Александр Дьяченко

По соседству с нашим храмом уже лет шестьдесят стоит небольшой поселок, состоящий из нескольких дощатых бараков по две или четыре квартиры. Во время войны там располагалась воинская часть, потом военные ушли, а их землянки и бараки остались. В них поселились люди, потерявшие свои жилища. Когда селились, думали, временно, но оказалось — навсегда. Так возник поселок Снегиревка, по фамилии командира стоявшей там прежде части. У этих людей рождались дети, а потом и внуки, и жили они своим маленьким мирком в своем маленьком поселке. Мало кто из них вышел в значительные люди, но и те, уезжая, начинали стесняться прошлого и почти не привозили своих детей и друзей в бараки своего детства. В одном из таких домиков жила молодая красивая женщина по имени Алена.

В жилах ее текла кровь южных славян. Как это нередко случается с симпатичными девчонками, не все у нее ладилось в личной жизни. К тому времени ей уже перевалило за тридцать, а изменений к лучшему все не предвиделось.

Алена была женщиной доброй, способной отозваться на чужую беду и прийти на помощь. Однажды летом, уже за полночь, лихой мотоциклист из соседнего городка на большой скорости решил промчаться по Снегиревке, но, не справившись с управлением, вылетел из седла и сильно разбился. Придя в сознание, он еще долго ползал грязный, в крови, с перебитым позвоночником от одного барака к другому, но никто на его крики и плач не отозвался. Только Алена, находясь дома одна, не побоялась так поздно отворить дверь незнакомому человеку, ответить на его мольбу. Не открой она тогда, мотоциклист вряд ли бы выжил, а сейчас у него уже свои дети подрастают…

И вдруг — любовь. Страстная и взаимная.

Она пришла совершенно неожиданно. Свалилась как снег на голову. Такая любовь, о которой любая женщина может только мечтать. В соседнем городе открылось иностранное предприятие. Тогда у нас это было еще в новинку.

К нам приехали немцы. Они привезли с собой старенькое оборудование начала шестидесятых, смонтировали его и заставили варить шоколад. Одним из тех, кто этим занимался, был швейцарец Питер. Потом на фабрику стали набирать местные кадры, взяли и Алену. И, как в сказках говорится, они встретились, чтобы уже больше никогда не расставаться.

Через какое-то время молодые люди стали жить вместе, и Питер переехал в барак к Алене. Он научился ладить со своей будущей тещей, перезнакомился со всеми снегиревцами. Как они находили общий язык? Непонятно. Ведь Питер не знал русского. С Аленкой они изъяснялись на странной смеси из нескольких языков, сопровождая ее выразительными жестами.

Пришло время окончательно определяться в дальнейшей жизни, и они решили пожениться. Для того чтобы венчаться по православному обряду, Питер принял православие.

До Питера не дозвонились. Как оказалось, никто толком не знал ни его швейцарского адреса, ни срока командировки. Алену похоронили без него. Питер спешил на Рождество к любимой жене, а приехал к ее могиле. Не буду описывать его тоски, я все равно не смогу этого сделать. Он приходил в храм, молился, как мог. Все время, свободное от работы, Питер пропадал на кладбище.

Долго так продолжаться не могло. Видя, как человек страдает, близкие Алены стали уговаривать его уехать из России. Питер понимал, что они правы, и стал готовиться к отъезду. Он получил новое назначение и паковал чемоданы. Был уже куплен авиабилет. Буквально накануне отъезда Питер вдруг не пришел ночевать.

Утром снегиревцы вышли прочесывать заснеженные окрестности и первым делом пошли на Аленкину могилку. Там его и нашли…

Фото с сайта photosight.ru

С детства помню иллюстрации к сказке Аксакова «Аленький цветочек». На одной из них было изображено чудище лохматое, сердце которого не выдержало тоски по купеческой дочке. Мне всегда было жалко смотреть на него, лежащего бездыханно и обнимающего огромными лапами ненаглядный цветочек. Вот точно так же лежал и Питер на могиле своей жены.

Его руки обнимали дорогой его сердцу бугорок ледяной земли, а самого его уже почти занесло снегом. Как потом установили, сердце не выдержало разлуки и остановилось.

Отпевали Питера в доме, где они жили вместе с его Аленкой. Наши русские женщины плакали по нему точно так же, как плачут по своим близким людям. Стояли и родственники Питера, прилетевшие из Швейцарии, но на их лицах за все время молитвы (а я украдкой наблюдал за ними) не дрогнул ни один мускул.

Когда потом, по окончании отпевания, я через переводчика выразил соболезнования его матери, та только кивнула в ответ, ничего мне не сказав. Хотя кто знает, что творилось в это время в ее материнском сердце? Может быть, швейцарцы, в отличие от нас, просто умеют хорошо скрывать свои чувства?

Тело Питера не стали увозить на родину, он так и остался навечно в нашей земле и в нашей памяти. Сейчас на их могиле стоит камень с православным крестом — один на двоих. Бывая в тех местах по делам службы, я частенько захожу к ним и здороваюсь, словно с живыми.

До сих пор у меня перед глазами стоит тот день, когда мы прощались с Питером, плачущие по немцу русские женщины и лежащий на журнальном столике, уже никому не нужный билет на самолет с завтрашней датой вылета…

Сергей Ильич, уверенный блондин лет 43 и чиновник информационного департамента, в тонких ботинках, пальто и шарфе, свободной «европейской» петлей охватившем скульптурно прокаченную шею, почти поскользнулся на влажных от растертого с грязью ноябрьского снега ступенях и почти выругался вслух.

Он сорок минут искал место припарковать машину и теперь не успел со своими к специальной калитке среди железных переносных кордонов, а потому не понимал, куда и к кому идти. Сергея Ильича в числе приметных чиновников одарили vip-пригласительным к поясу Богородицы, на неделю устроенному в главном московском соборе.

Очереди в собор две: короткая, спешная слева - для таких, как он, обладателей «проходок» - и четырёхкилометровая змея простых смертных, заворачивающая из Соймоновского проезда к набережной и оттуда мимо мостов, дебаркадеров, парка Горького на противоположной стороне куда-то к Лужникам.

В Лужники Сергей Ильич обычно ходит на футбол.

Чиновник было движется к короткой, виповской, но почему-то перспектива идти одному, не знающему, что делать, как себя вести, и, прямо скажем, мало что понимающему в православных условностях и вере, кажется глупой, обременительной и тоскливой. Сергей Ильич уходит во дворы искать машину, рассуждая о том, что в принципе может заставить современного городского человека отстоять несколько часов на холоде ради трех секунд созерцания сомнительного артефакта… Но неожиданно любопытство, не утраченная с возрастом азартность и неотполированная чиновничеством жажда приключений осуществляют Сергея Ильича в самом хвосте длинной общей очереди.

…Очередь только выглядит гомогенной массой. На самом деле она вся из сбитых людских крошек. Люди знакомятся, образуют группки и начинают жить общую мимолетную жизнь. В кучке вокруг чиновника пятеро. Он сначала сторонится общения, но незаметно втягивается, перекидывается фразами, откликается на шутки и уже без стеснения разглядывает попутчиков.

Среди них крупная высокая женщина зрелых, но еще боевых лет в молодежной вязаной шапке и длинном, почти в ноябрьскую грязь подолом, пуховике. Громко, рокотно рассказывает, что приехала из области, что двадцать лет заведующая в доме ребенка и идет попросить за себя здоровья и за детей, чтоб разобрали.

Старик - провинциал, молчаливый, с рубленым темным лицом, изъершившейся из морщин серой щетиной, весь как высеченный из серого камня. Девушка в короткой куртке и тонких джинсах, читающая что-то с телефона - акафист скачала. Сергей Ильич не знает, что такое акафист, но догадывается, что, вероятно, молитва. Его слегка коробит и удивляет диссонанс образов: молитва и модный телефон. Самая шумная в группе - суетливая, упругая в движениях и мимике бабка. Самые незаметные - тихая молодая семья.

Бабка не закрывает рта и рассказывает сначала, что вчера Михална стояла всего восемь часов, а им, поди, все двенадцать, что в автобусе для паломников надо долить чаю в термос, потому что кончается, что депутатов (она произносит депутаДов) хорошо бы пустить к поясу почиститься, а бабы говорили, ночью Путина привозили через подземный ход, а если это был не Путин, то точно Никита Михалков…

- Бабуль, отдохни! - гудит тетка в молодежной шапке, глотает прямо из термоса чай, и изо рта ее выходит драконово облако пара.
- Ты пей, - огрызается бабка и переключает внимание на Сергея Ильича.
- За кого стоишь?

Чиновник не сразу понимает вопрос, трет нос указательным пальцем, затягивает шарф, но чувствует уже не смущение, а потребность сказать, и объясняет бабке, девушке в кургузой куртке, высеченному старику, тихой семье, что стоит здесь, чтобы «попробовать», потому что Лена, жена, никак не забеременеет, хотя вроде бы и здорова, и не то чтобы они зациклились, но вдруг…

Молодые супруги переглядываются и теснее вжимаются рукавами друг в друга. Старик хмурится, но видно, что мягчеет лицо, и не такими острыми кажутся скалы скул.

…Очередь движется неплавно, перебежками, разделенная кордонами и оттого похожая на связку сосисок. Сергею Ильичу кажется унизительным и глупым бежать вместе с толпой от кордона к кордону, он раздражатся и думает о том, что все это в сущности язычество, дремучесть и мракобесие. У него замерзли ноги и хочется курить, а еще больше - найти смысл и оправдание этого своего странного импульсивного приключения. Сергею Ильичу очень хочется сказать новым знакомым, что вообще-то у него vip-билет, а он решил идти вот так со всеми, но очередь опять бежит к следующему кордону…

С реки поднимается ветер, Сергей Ильич начинает завидовать укутанному в бушлат полицейскому, с блестящим, похожим на плавленый сыр лицом, и думает: не пора ли закончить эту экзальтацию, но отвлекается на внезапно разговорившегося старика.

- …Ты не за поясом стоишь. Он сам - просто тряпочка старая. Ты - к Богородице стоишь, - старик говорит это девушке, и голос у него оказывается не серый, а цветной, мягкий, с оттенками. - Ты святынь в Москве и других найдешь. А подвига в жизни мало. Мы за подвигом идем. Иди и не думай, Божия Матерь простодушных слышит. Не проси ничего - она сама даст, что надо.

Сергея Ильича цепляет слово простодушных, и он думает, простодушный ли он.

…К последнему кордону они подходят поздним вечером, в четверть двенадцатого. Все устали и давно молчат. Трудно, но с прямой спиной идет старик, девушка сделала из широкого шерстяного платка юбку. Не пьет чай и не рокочет заведующая домом ребенка… В соборе очередь движется быстро, торопливо и уже почти бежит за несколько метров до места, где устроен ковчег с поясом.

Чиновник идет последним из своей группы, не из вежливости, а чтобы посмотреть, как себя вести. Бабка пытается пасть ниц, но движение очереди позволяет ей только неловко опуститься на колено и охраняющий святыню грузный греческий монах кидается ее поддержать, девочка что-то шепчет и шепчет, тихие супруги и к поясу подходят рядом, тесно сжатые как сиамские близнецы. Они задерживаются лишнее, очередь начинает стопориться, но заведующая широкой спиной отвоевывает лишние пару секунд для молодых. Сергей Ильич так и не понимает, что правильно делать, неловко заминается, наклоняется к ковчежцу, греческий монах неожиданно кладет на светлый чиновничий затылок широкую ладонь, то ли подталкивая голову к ковчежцу, то ли решив простодушно погладить его по голове как маленького. От этого жеста Сергей Ильич, чиновник 43 лет, впервые за многие годы чувствует что-то глубокое, детское и не из этой жизни.

… Дома Сергей Ильич вырезает из синего vip-пригласительного иконку Богородицы и прислоняет ее к ночнику с той стороны, где спит Лена. Поднимается и шлепает босиком в прихожую, роется в карманах пальто и находит бумажку с телефоном тетки в молодежной шапке. Он не помнит, как ее зовут, но это для него - предприимчивого и знающего, что делать - не препятствие.

…Ковчежец убирают на высокую арку, чтобы паломники могли проходить под ним группами. К vip-очереди добавляется очередь для инвалидов и многодетных. Очередь к поясу Богородицы достигает Лужников.

По материалам сайта “Московские новости “

Эту историю рассказал один из прихожан храма Успения Богородицы в Вешняках. От его имени и будем вести дальнейшее повествование.
 Я увидел его майским утром во дворе нашей церкви. Если не ошибаюсь, был день пограничника. Литургия давно началась. От горящих свечей в храме было душно и жарко, я почувствовал себя неважно и вышел подышать воздухом.
 На вид ему было чуть больше сорока. Невысокий, чернявый, в оранжевой потрепанной рубашке, заношенных светлых шортах, в сандалиях на босу ногу. Он создавал впечатление человека пьющего, однако, похоже, в тот момент был совершенно трезв. Я невольно стал следить за ним.
Мужчина написал на небольшом листочке имена на поминовение и, прихрамывая на одну ногу, подошел к окошку свечной лавки. До меня долетали обрывки его речи.
 - За друзей…обещал помянуть…сослуживцы… У меня только четыре рубля…Ну дайте хотя бы свечку. За братцев…за братцев… одна свечка пять рублей? Нету больше…
 Я не слышал, что отвечали по ту сторону окошка. Но вскоре мужчина смял листок с именами тех, кого пришел помянуть, бросил его на прилавок вместе с мелочью, крепко выругался и… тихо и горько всхлипнул.
 Я подошел к нему.
 - Сколько не хватает?
 - Да мне бы на три свечки. За братцев поставить… служили вместе.
 Я пошаркал в кармане брюк и вытащил бумажную купюру. Взяв деньги, он немного растерялся, а я, не дожидаясь ответа, направился обратно в храм. Уже почти у входа он окликнул меня.
 - Как звать тебя?
 - Сергий.
 - И меня Сергий… Это ж Сергий Радонежский… святой.., — только и смог он выговорить, глядя то на меня, то на деньги.
 Не буду греха таить, служба на ум не шла. Как-то незаметно подкралась скверная мысль: «Вот пойдет сейчас и просадит деньги на водку, не будет он никакие свечи покупать».
 Мои грешные думы нарушил надрывный вопль. Отчаянный, судорожно-скорбный. Так могут плакать только мужчины в большом горе.
 Это был Сергий. Он опустился на колени посреди храма и, никого не замечая, стал вымаливать у Господа прощения.
 - Господи… прости меня… грешный я, грешный, прости, Господи, обещал, что брошу пить… прости меня, Господи…
 В руке бывший воин Сергий держал три свечи. Сам того не ведая, он остановился как раз рядом с иконой своего небесного покровителя.
 Я стоял чуть позади. Неподдельное мужское покаяние настолько тронуло мое сердце, что я сам, со стыдом сокрушаясь о недавних помыслах, пал на колени и заплакал вместе с ним.
 Как только запели «Верую», мужчина поднялся и, не переставая проливать слезы, во весь голос запел со всеми. На какое-то время я заглянул в один из приделов, посмотреть, не идет ли исповедь. Батюшки не было. Когда вернулся, мужчина уже ушел.
 Больше в нашем храме я его не видел.

 Евгения Ульянова

Эту историю я не просто выслушала, а была её очевидцем. Так совпало, что оказалась я в городе своего детства и юности вместе со школьной подругой Инной. Я по делам приехала на несколько дней, а она маму навещала. Остановились мы обе у её мамы и провели там несколько дней.
 Маму у Инны звали Надеждой, и была очень доброй и приветливой. Но был у неё один недостаток – она сильно пила. Инна свою маму оправдывала её тяжёлой неудавшейся жизнью.
 И на самом деле судьба у Надежды была – не позавидуешь. Родилась она в годы войны, отец погиб на фронте, так никогда и не увидев дочурку. Росла с пьющим отчимом. Когда девочке было шестнадцать лет, пьяный отчим пытался изнасиловать её, и Надя ушла из дома в общежитие. Школу толком не закончила, профессию не получила... Работала то посудомойкой в столовой, то уборщицей.
 Не сложилась и семейная жизнь. Муж вскоре после свадьбы загулял, к юной жене относился с пренебрежением. А вскоре и бросил её одну с дочуркой без всякой поддержки. Надя растила Инночку одна, к дочке относилась хорошо. Покупала ей еду и одежду. А все оставшиеся копейки стала тратить на выпивку, забываясь после работы и топя в вине свою тоску и своё женское одиночество.
 Инна рано уехала из дома, выучилась, завела семью. Мать не бросала, навещала, помогала. Но та продолжала спиваться. И вот сейчас Надежда позвала дочку, чтобы попрощаться с ней перед смертью – разболелась она сильно и почему-то была уверена, что умирает, хоть ей и семидесяти ещё не было.
 Когда мы зашли в квартиру, то Надежда встретила нас трезвой: ждала дочку, не хотела расстраивать. По обстановке видно было, что хозяйка маленькой квартирки – человек пьющий. Тем трогательнее было её старание скрыть свою страсть к вину, встретить нас радушно. Из старого шкафчика она достала такие же старенькие, облупившиеся чашки. Правда, ручки у чашек были отбиты, но было понятно – это для гостей. Сама хозяйка пила чай из закопчённой кружки.
 Я присмотрелась внимательней к Надежде. Помнила маму подружки ещё со времён школы: милое и приветливое лицо, добрые глаза, но под глазами – мешки пьющего человека, седые, кое-как подстриженные волосы, почти нет зубов, руки трясутся... А сейчас ещё и ноги болят, и желудок, и сердечко. Видимо, посадила сердце-то пьянством своим. Да, жалко человека...
 Инна маме подарок привезла. Ей, узнав о болезни мамы, привезли с Афона поясок, освящённый на поясе Пресвятой Богородицы, и маслице из Ватопедского монастыря. А я как раз незадолго до этого в Оптиной стала свидетельницей, как такой же подарок муж жене с Афона привёз. Нужно сказать, что на Афоне в Ватопедском монастыре святого маслица обычно наливают совсем чуть-чуть, не как у нас – полный пузырёк. Поясок тоже – небольшая ленточка. Так вот, приехал муж с Афона и привёз жене эти святыни. А жена берёт в руки святое маслице, делает недовольное лицо и говорит:
 – Как масла-то мало! Уж не мог побольше, что ли, привезти? Столько наливают? Экономят, видимо! А чего поясок такой маленький?!
 А теперь я стала свидетельницей того, как Инна вручила такие же святыни своей маме. Надежда побежала мыть руки, а потом, чуть дыша, приняла пузырёк со святым маслом и прошептала:
 – Это мне?! Господи, неужели это мне, такой грешнице, столько святого масла налили?! Доченька, счастье-то какое! А это что – поясок?! Ах, да это же целый пояс! На поясе Пресвятой Богородицы освящённый?! Да я же недостойная такого дара, доченька милая! Да как же я это надеть-то посмею?!
 И она заплакала, неловко стирая слёзы кулачками и по-детски шмыгая носом.
 – Понимаешь, – шептала мне вечером подруга на обшарпанной кухне, – сколько себя помню, я всегда испытывала к маме глубокую жалость. Вот не везло ей в жизни, и всё тут. Отчим-пьяница надругаться хотел, муж бросил без помощи и поддержки. Профессии нет, куда работать ни устраивалась – везде всё шло не так. В счётном отделе обвинили её в краже – она ещё совсем молоденькой была, рыдала ночи напролёт, даже руки на себя наложить хотела. А потом нашли истинную воровку, та на другой краже попалась, а перед мамой и не извинились толком. В больницу санитаркой устроилась – отделение через год закрыли...
 И так всю жизнь. А у неё ещё характер такой слабый... Вот бывают люди – как дубы. Или как берёзы. А её я всю жизнь представляю такой тоненькой осинкой – дрожит на ветру, клонится... Нет у неё опоры никакой в жизни. Сколько раз я её к себе взять хотела! Но она не едет. Знает ведь, что пьёт сильно и бросить не сможет, вот и не хочет мне жизнь портить...
 Ну скажи, почему так? У некоторых людей всё хорошо в жизни складывается: и родители, и семья, и работа. А у моей мамы вся жизнь какая-то нескладная. Вот сейчас помирать собралась – и что? Как бы пьяная-то не умерла...
 Почему вся её жизнь – как черновик? Почему не удалось ей реализовать ни доброту свою, ни отзывчивость? Характер слабый? Так ведь если человек слабый, то он не может стать сильным. В чём её вина? Почему она так несчастна?
 Я молчала. Что я могла ответить? Потом пробормотала утешающе:
 – Инна, ну вот она в тебе свою доброту реализовала, вырастила тебя. И ты её любишь. Ведь любишь? Ну вот. И потом: кому много дано, с того много и спросится, а кому мало дано, с того – мало... Господь видит все обстоятельства жизни человека, у Него, может, к твоей маме и спрос другой – кто знает?
 Утром Надежда вышла к нам задумчивой и серьёзной. Она медленно сказала:
 – Доченька, маслом я, недостойная, помазалась и поясок посмела на себя надеть. И вот лежу я утром на кровати, а мне так отчётливо – голос не голос, мысль не мысль, не могу сказать, только, знаешь, доченька, а я ведь, похоже, некрещёная...
 – Как это некрещёная, мам?! Никогда ты об этом не упоминала! А в прошлый раз я приезжала, ты болела, так мы к тебе батюшку звали! Вспомни! Ты ведь соборовалась! Как ты могла вдруг вспомнить, что некрещёная?!
 – Не сердись, доченька... А как надела я поясок и помазалась маслицем, так у меня всё в голове и прояснилось. Так прояснилось хорошо, понимаешь? Я до этого и не замечала, что в голове у меня как будто туман. А вот когда прояснилось – тогда и поняла. И знаешь, так вдруг ясно всё вспомнила! Детство, маму... Я когда родилась в сорок третьем, у нас в округе ни одного храма открытого не было. А потом я заболела сильно, а мимо деревни шёл старичок какой-то. Я вот сейчас вспомнила, как мама говорила, будто он пошептал надо мной что-то. Так ведь пошептал – это не окрестил?! И мне так ясно представилось, доченька, что некрещёная я.
 – Ну, мам, вот это да! Вот это ты нас озадачила!
 Стали мы с Инной думать, что делать. Позвонили в Оптину Пустынь наставнику своему духовному (игумен А. – братский духовник, молитвенник). Спросили у батюшки, как поступить. Он ответил, что помолится и на следующий день даст ответ. И действительно, на следующий день отец А. твёрдо сказал, что маму нужно крестить.
 Повели мы Надежду в храм, храм совсем рядом с домом, но она еле-еле дошла. Совсем занедужила... Священник вышел, глянул на неё и говорит:
 – Помню я вашу маму, я ж её соборовал! Чего это вы удумали?! Как некрещёная?! Ну, не знаю...
 И – к Надежде, строго:
 – Почему вы хотите креститься?
 А Надежда вдруг кланяется ему в ноги и просит:
 – Батюшка милый, окрести меня Христа ради!
 Священник смягчился. Помолчал. Потом спрашивает:
 – Веруешь ли в Пресвятую Троицу? Что такое Троица?
 Мы с Инной испугались: что бабушка ответит? Всю жизнь пила, что она может про Пресвятую Троицу сказать-то? А наша бабушка голос возвысила и твёрдо отвечает:
 – Бог Отец, Бог Сын и Бог Дух Святой! Верую во Единого Бога Отца Вседержителя... – и начинает твёрдо Символ Веры читать.
 Я смотрю на Инну, а она от удивления аж рот раскрыла. Я ей шепчу:
 – Подруга, ротик прикрой. Мама твоя – молодец!
 Тут и батюшка говорит:
 – Мы, вообще-то, без огласительных бесед не крестим взрослых, но, принимая во внимание болезнь вашу... В общем, в субботу жду вас к часу дня на крещение.
 Привели мы Надежду домой, а ей совсем плохо, мы с Инной боялись даже, что не дождётся она субботы, решили, если что, священника на такси привезти. Но ничего, дожила она до субботы и даже своими ногами в храм пришла, правда, кое-как, поддерживаемая нами с двух сторон.
 Началось крещение, вот уже и в купель пора, а священник воду потрогал и расстроился: забыли алтарники воду-то подогреть в купели. Слышу, Инна маме шепчет:
 – Мам, я в святом источнике в январе купалась, а тут вода всё равно комнатной температуры. Ты уж полностью окунись, ладно?
 Смотрю, Надежда головой кивает – согласна, дескать.
 Завели мы её в купель, батюшка её окунул трижды, а потом она чуть оступилась, а он решил, что бабушка сознание теряет. Испугался и подхватил её крепко. И мы с Инной подхватили. А она улыбается и говорит:
 – Ничего, ничего, это я просто оступилась немножко.
 А у батюшки, когда он её подхватывал, в руке ковш был. Он и забыл про него. А тут мы Надежду выводим из купели, а она так радостно и говорит:
 – Ах, счастье-то какое! А и хорошо же вы, батюшка, меня ковшиком-то приложили! Это мне как раз по грехам моим подходит! Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе!
 Мы все трое оборачиваемся, смотрим на нашу бабушку, а у неё на лбу прямо на наших глазах шишка такая здоровая растёт, и даже кожа рассечена немного ковшом тяжёлым. Священник аж за сердце схватился: сначала вода оказалась холодной, потом крещаемую по лбу приложил…
 – Матушка, простите меня, я же вас ковшиком ударил!
 – Батюшка дорогой, мне по моим грехам ещё больше причитается!
 Вот так и окрестили мы нашу Надежду.
 Вышла она из купели, оделась, пошли мы из храма, слышим, за свечным ящиком старушка ворчит:
 – Везёт же некоторым! В конце жизни окрестятся – им все грехи предшествующей жизни простятся, и чистенькими к Богу идут!
 Инна с Надеждой улыбнулись только. Вышли мы на улицу, идём домой. Уже к дому подходим, как вдруг понимаем: бабушка-то наша своим ходом идёт, без поддержки, да как идёт – чуть не вперёд нас летит!
 Назавтра ещё раз сходили мы в храм: батюшка благословил Надежде причаститься. И снова она шла без поддержки – так, как будто выздоровела полностью.
 Мы с Инной уезжали на следующий день, и Надежда напекла нам пирогов с картошкой. Она провожала нас на вокзале, долго махала рукой. А я смотрела на её помолодевшее лицо, ставшие ясными глаза, и удивлялась: «Какова же сила Таинства Крещения!» Словно человек сам в себя вернулся.

Ольга РОЖНЁВА
(с) Вера "Эском"

Оптинский иеромонах отец Михаил пришёл в возрождавшийся в конце восьмидесятых годов монастырь одним из первых. На его глазах и произошла эта история.
 В ту пору разруха царила вокруг, храмы находились в запустении. От храма в честь иконы Казанской Божией Матери оставались только полуобвалившиеся стены, вместо купола – небо. Храм в честь Владимирской иконы Божией Матери в советское время сначала использовали как хлев, а затем разобрали на кирпичи. В Свято-Введенском соборе размещались мастерские профтехучилища, а в одном из приделов храма стоял трактор.
 Такая же разруха царила в сердцах и в головах местных жителей, рядом с которыми пришлось жить первым Оптинским инокам.
 Большинство этих местных жителей были неверующими людьми. Встречались верующие, но какие! Пожилая женщина по имени Татьяна ходила к баптистам. Когда один оптинский иеродиакон поздравил Татьяну при встрече с православным праздником, она недолго думая ответила:
 – А мы такие праздники и не празднуем вовсе. У нас – своя вера!
 – Это что же за вера такая? – удивлённо спросил иеродиакон.
 – А вот такая – самая древняя и самая правильная! – радостно воскликнула старушка.
 Заскорбел отец диакон: вот ведь, живут люди в таком благодатном месте, где подвизались старцы Оптинские, а находятся в заблуждении опасном... И виноваты ли они, что безбожная власть когда-то разгромила обитель, проводя атеистическую пропаганду? А душа-то живая ищет веры, иногда теряется, блуждает в потёмках...
 Посмотрел отец диакон на простое и доброе лицо старушки, окинул взглядом её маленькую фигурку, заметил и руки натруженные, и глаза искренние. Подумал минуту, а затем и спрашивает у Татьяны:
 – А можно мне с вашей самой древней верой познакомиться?
 Татьяна возликовала:
 – Конечно можно! Я вас могу с собой взять! Вот у нас будет завтра собрание верующих, я вас со всеми и познакомлю!
 Так и договорились. Иеродиакон тот был иноком грамотным, семинарию окончил. Пришёл он вместе с Татьяной на это собрание. Смотрит, а там всем какой-то пастор заправляет. Недолго думая отец иеродиакон начал задавать ему духовные вопросы. А пастор, который был то ли слесарем, то ли электриком, ни на один вопрос толком ответить не может... Вот дело и закончилось конфузом.
 После этой встречи оптинского иеродиакона и Татьяну, как виновницу конфуза, баптисты наказали отлучением от общих собраний на три месяца. В общине произошёл раскол, а сама Татьяна задумалась крепко.
 И вот прошло какое-то время. Однажды соседки Татьяны по бараку обратили внимание на то, что старушка уже пару дней не выходит из дома. Узнал об этом Оптинский благочинный, уважаемый в обители духовник, и отправил отца Михаила навестить бабушку.
 А у этого отца благочинного, с юности избравшего иноческий путь, есть одна особенность: очень он наблюдательный и догадливый. Вот придут к нему на исповедь, а потом поражаются: «Я ещё не успел рта раскрыть, а батюшка мне дал читать книгу, где ответы на все мои вопросы!» Ну что сказать? У монахов не в ходу слово «прозорливость», они обычно про таких отцов говорят: «пастырская интуиция»...
 Так вот, благочинный отца Михаила предупредил:
 – Как пойдёшь к старушке, не забудь взять всё необходимое для крещения и причастия.
 Отец Михаил удивился и подумал про себя: «Так она ж баптистка!»
 Но вслух ничего не сказал, взял всё необходимое и за послушание отправился в барак под стенами Оптиной. А было как раз первое октября, день памяти преподобного оптинского старца Илариона. Идёт отец Михаил к сектантке и вспоминает, что старец Иларион, когда ещё был мирским молодым человеком по имени Родион, жил в Саратове. И город в те времена был просто наводнён раскольниками. Секты враждовали между собой, сходясь только в одном: в ненависти к православным.
 Родион по благословлению начал вести с сектантами беседы о вере, основываясь единственно на слове Божием и на изъяснениях оного святыми отцами Церкви. И такие это были беседы, так горел дух будущего старца, так горяча была его вера, что сектанты сами стали приходить к нему. И многих обратил он в православие. Братство, возглавленное Родионом, будущим старцем оптинским, стало известно далеко за пределами Саратова. А впоследствии даже миссия была учреждена в епархии для обращения сектантов и раскольников...
 И вот идёт отец Михаил к сектантке и начинает молиться преподобному Илариону:
 – Батюшка дорогой наш, отец Иларион! Ты при жизни стольких людей спас от сектантской паутины! Помоги и сейчас! Сегодня день твоей памяти... Благослови!
 Подходит к дверям старушки, а они закрыты. Стучит – нет ответа. Стали дверь ломать, а она ещё и не поддаётся. Ну, отец Михаил не из тех, кто пред трудностями отступает, – продолжает горячо молиться преподобному Илариону... Только закончил читать молитву, как дверь и поддалась.
 Картина открылась следующая: Татьяна лежала на полу и была еле живая. Отец Михаил поднял бабушку на кровать и окропил её святой водой. Пришла старушка в себя, открыла глаза и, увидев священника, возликовала:
 – Как я рада тебе, батюшка, как рада!
 А потом с трудом добавила:
 – Окрести меня Христа ради!
 Отец Михаил, хоть и взял с собой всё необходимое для крещения за послушание, но не ожидал, что захочет Татьяна креститься. Он переспросил:
 – Татьяна, вы действительно хотите креститься?
 И умирающая старушка радостно ответила:
 – Да, батюшка, я хочу креститься. Какая милость Божия, что вы пришли!
 Она с трудом подняла свою тяжёлую натруженную руку, сложила пальцы крестным знамением и медленно, торжественно перекрестилась:
 – Во имя Отца и Сына и Святаго Духа...
 – Аминь! – отозвался священник. – Благословен Бог наш всегда, ныне и присно, и во веки веков, аминь...
 И таинство Крещения началось. Отец Михаил вспоминает, что испытывал удивительный духовный подъём, благодать Божия обильно изливалась, и её необычайно сильно чувствовали и священник, и крещаемая. По лицу Татьяны текли крупные слёзы. После крещения она причастилась.
 ...Я не выдерживаю и перебиваю рассказ отца Михаила:
 – Батюшка, а эту благодать ты долго чувствовал?
 Отец Михаил всё ещё в воспоминаниях, он смотрит вдаль и говорит:
 – Я после этого крещения всю ночь не спал... Бесы били и давили. Очень им не понравилось, что душу почти из ада выхватили, им не отдали...
 Потом батюшка спохватывается и добавляет:
 – Ну, это другая история, не для твоих ушей, монашеские искушения пускай для монахов остаются. Будешь перебивать – не буду больше рассказывать!
 – Не буду... а чем всё закончилось?
 – Ну чем? От врача Татьяна отказалась, но «скорую помощь» всё же вызвали. Врач покачал головой: «Сердце изношенное. От старости лекарств ещё не придумали»...
 И через несколько часов после крещения и причастия раба Божия Татиана мирно отошла туда, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная...
На могилке её в селе Козельского района поставлен большой православный крест.

 
 
 Скитался я тогда, - рассказывал отец Феодор, - как тать в нощи, не зная, где главу приклонить. Укрывался, правда, у добрых людей, но невмоготу уже стало вести такую жизнь, а тут услышал я, что недалеко от Питера на Финской земле сохраняется еще в полной силе наш древний православный русский Валаамский монастырь.
Больно крепко захотелось мне уйти туда, поклониться угодникам Божиим Сергию и Герману да попросить совета у тамошних старцев. Уж очень духом пал, малодушествовать стал. Знал, конечно, что не снести мне головушки, если попадусь, да еще у самой границы: тут уж пощады не жди. Еще хорошо, если сразу убьют, а то замучают, запытают, поиздеваются перед смертью. А все-таки решился, пошел.
 Нужно было пробираться по болоту, а там за небольшой речушкой уже была чужая сторона.
 Ночь темная, дождь хлещет, а я иду да шепчу молитвы и батюшку Иоанна поминаю. По времени вижу, что давно пора бы дойти до речки, а ее и следа нет. Умаялся страшно, мокрехонький весь, а идти куда - не знаю, потерял направление. Забился я под какую-то елку и решил посидеть до утра, а там будь, что будет. Немного вздремнул и вдруг слышу: никак собака лает где-то. Открыл глаза - лай все ближе и ближе. Видно, учуяла меня - так и рвется. Понял я, что погибель моя пришла, упал на колени, тяжко сжалось сердце: умираю ведь без покаяния. Схватили меня и потащили куда-то. Ну, думаю, не жилец я на этом свете. Слышу, как один чекист говорит другому:
 - Видно, это тот шпион, которого ждали.
 Приволокли меня чекисты на свой пост, обыскали и в одном белье бросили в какой-то подвальчик. Над головой телефон трещит, обо мне, видно, сообщают. Через час машина загудела - начальство приехало. Открылась дверь, и входит чекист: маленького роста, глаза, как у хищного зверя горят, весь трясется от злобы.
 - Ну, поп, песенка твоя спета, выкладывай начисто, с каким заданием переходил границу, и кто тебя послал? Молчу в ответ, все равно ведь не поверят, а только мысленно взываю к Господу, чтобы послал скорую кончину. Мое молчание окончательно взбесило чекиста, он выхватил револьвер и заорал:
 - Говори, а то убью.
 Я молчал. Рука с револьвером быстро приблизилась к моему лицу, щелкнул курок - осечка, еще раз - опять осечка. С проклятием ударил меня наотмашь.
 Пришел я в себя только в машине. Как узнал потом, везли меня тогда в Ленинградское ГПУ на расправу - уж больно важный преступник попался в руки.
 Ну вот, привезли меня, больного, израненного, и бросили в одиночку, а это, как вы сами догадываетесь, уже конец: оттуда выхода на свет Божий не было.
 Об одном только вопию: чтобы Господь без мучений принял душу мою.
 Забылся я сном, и видится мне батюшка Иоанн. Склонился он, будто, надо мной и ласково говорит: "Ты же хотел пострадать за Христа, вот Господь и посылает тебе по желанию твоему". Проснулся я, и легко мне стало: Господь надо мной, и батюшка меня не оставляет.
 Немного дней прошло, уж не упомню сколько, только ночью пришли за мной и повели на допрос. Тащат меня под руки: ослабел я совсем и от боли, и от голода, а я только в сердце моем кричу:
 - Батюшка Иоанн, ты при жизни не оставлял меня никогда, в час же смертный мой умоли Господа, да не убоюся принять от Него праведное воздаяние за грехи мои тяжкие.
 Привели меня в какую-то комнату и кинули на табурет. Окно с решеткой, а под ним стол, куча бумаг на нем, лампа горит под абажуром, почти совсем закрывая лицо следователя. Вижу только, что не стар годами. Наклонился, перелистывает и читает, видно, мое дело.
 Посидели мы так молча, а затем следователь, не поднимая головы и не глядя на меня, говорит:
 - Ну, старик, говори всю правду, не лги, все равно ведь дознаемся. Какая организация послала тебя?
 Я молчал.
 - Ты думаешь, что мы не сумеем тебя заставить заговорить. Не знаешь разве, куда попал?
 Перекрестился я и говорю:
 - Знаю, что не поверите, но только никто меня не посылал, а пробирался я на Валаам, пожить хотел в монастыре.
 Поднял тогда он свою голову и уставился на меня. Пристально так смотрит в глаза, а я на него, не могу оторваться, словно завороженный. И показалось мне, что и время как бы остановилось, и все окружающее будто в тумане, и мыслей никаких - только его глаза сверлят меня насквозь... Сколько так продолжалось, не упомню. Может, минуту, а может, и час... Собрал я все свои силушки и с великим трудом начал мысленно призывать Господа. Только вдруг опять слышу его голос:
 - Скажи, старик, бывал ли ты в таком-то году летом в селе Троицком?
 Меня так и обожгло. А нужно вам сказать, что скрывался я в то время, прихода давно уже не было, вот я тайком и ходил от деревни к деревне, от села к селу, все по добрым людям. Требы совершал, утешал, как умел, народ наш многострадальный и плакал вместе с ним о потерянном благочестии. Любили меня люди, охотно прятали и передавали друг другу, и Господь хранил до времени.
 Так-то я и попал в свое время в большое село Троицкое, около двух недель жил у добрых людей и собирался уходить в другое место, когда как-то поздно вечером застучали к моим хозяевам, а потом приходит ко мне на чердак, где я ночевал, мой хозяин и так смущенно говорит:
 - Батюшка, уж не знаю, право, как тебе и сказать. Дело-то не совсем обычное. Есть у нас заведующий школой, завзятый такой коммунист, безбожник. Сынишка у него единственный все болеет: нога у него не действует, уж больше года гноится. И по докторам возили, и в больнице лежал, а все ничего не помогает. Да бабушка, вишь, у него есть, покойной жены заведующего мать, женщина верующая, тихая, безропотная, все плачет, что Господь за грехи отца наказывает сына. И надумалось ей, пока отец-то в отъезде, просить тебя, батюшка, прийти помолиться о внуке. Уж не знаю, как и быть. Школа-то посреди села, тут и милиция рядом сельская, и сельсовет. Как бы чего недоброго не случилось.
 Больно и мне не хотелось идти, да вспомнил, что иерей же я и мой долг великий идти к страждущему по зову.
 Пошли мы с бабушкой, а та по дороге все плачет и расспрашивает, не сержусь ли на нее, ведь один внук остался, дочь недавно схоронила, а теперь вот туберкулез ноги у внука и доктора грозят отнять ногу. Несчастье-то какое!
 Пришли мы наконец в школу. Вижу, лежит паренек лет пятнадцати, лицо худющее, одни глаза лихорадочно горят. Нога забинтована, и запах такой нехороший от нее. И жалко стало мне его до слез.
 Вынул я епитрахиль, крест, маленькое Евангелие, а бабушка из сундука достала икону Царицы Небесной и Целителя Пантелеимона, и стал я молебствовать, со слезами вопия ко Господу об исцелении люто страждущего: сам-то болящий молчал, только временами застонет так жалостно, что за сердце хватает. Помолились мы, дал ему крест поцеловать - целует. Помазал ему голову елеем, благословил - и зашагали мы обратно домой.
 А рано утром тревога. Прибегают сказать, что ищет меня милиция. Кто-то донес. Хорошо, что изба моих хозяев была почти на краю села. Позже от людей уже узнал, что хозяев-то моих арестовали, и так горько мне было, что из-за меня, грешного, пострадали невинные люди. Доселе не могу забыть их, постоянно молюсь за них.
 Вспомнилось мне все это сразу, как спросил меня следователь, был ли я в Троицком. Господи, неужели еще придется невинных людей выдать. Не допусти этой страшной пытки!
 - Был, - отвечаю.
 - А не был ли ты в школе? - опять (как ножом резанул!) спрашивает следователь. Вижу, что скрыть нельзя, все ему известно.
 - Был и в школе, - отвечаю.
 - Что ж, и молился там?
 - Молился.
 - Сам ли ходил или звал кто тебя?
 - Горе звало великое, страдание человеческое безысходное.
 Вздрогнул я, когда рванулся он со стула и стал шагать взад-вперед по комнате, как зверь лютый, только огонь от папироски ходуном ходит в зубах.
 Вижу, что гнев-то закипает и вот-вот прорвется, а я от слабости и боли и страх как-то потерял. Знал, что жизни во мне на грош осталось. Походил он так и опять сел за стол.
 - А помнишь, как мальчонку-то мазал маслом? Ведь это я был. Совсем я потерялся от этих слов и только молился про себя.
 - Ну вот, старик, где встретились. Счастье твое, что ко мне ты попал и по голосу узнал я тебя. Получишь разрешение на выезд из города - и немедленно беги как можно дальше отсюда. Помни, второй раз я тебя уже не смогу спасти.
 - Вот какими непостижимыми путями Всемогущий Господь ведет человека ко благу, лишь бы он только не терял веры в Него, - закончил отец Феодор свой рассказ.
 Из книги "Просите, и дано будет вам".

 Непридуманные рассказы о чудесной помощи Божией.
 Клин. "Христианская жизнь". 2004

  Мой приятель Серёга работал у нас на станции в путейской бригаде.
В отличие от других, Серёга никогда не раздражался и не заводил разговоров про зарплату, а ещё он был верующим. Мой товарищ не просто заходил по обычаю в церковь свечку поставить, а верил глубоко и как-то по-детски искренне.
Мне всегда интересно, почему человек начинает верить, тем более, если это мужчина. Сегодня вижу мужчину на службе, особенно молодого, и понимаю, что пришёл он не просто так. Представляю, какую огромную мыслительную работу проделал, чтобы, в конце концов, решиться стать христианином. Для нас обычен именно такой путь к Богу – через разум, это женщина принимает решение сердцем, чутьём, интуицией. Мужчина – головой. Спросите верующего человека, почему он пришёл в храм, представитель сильного пола, скорее всего, пустится в пространные рассуждения, а женщина просто пожмёт плечами.
 Я не говорю, что путеец Серёга не способен на сложный мыслительный процесс – ещё как способен! – но чтобы иметь такую живую веру как у него, мало одной только работы мысли, нужен ещё и опыт живой встречи.
- Серёжа, а в церковь ты как пришёл? Расскажи.
 - Ты понимаешь, это произошло так быстро и необъяснимо чудесным образом, что я даже ни с кем об этом не делюсь. Боюсь, ты мне, просто не поверишь, – а потом предложил:
 - Знаешь, если это тебе действительно интересно, то в ближайшие выходные мы с женой будем рады видеть тебя у нас дома, Надежда сама всё и расскажет.
 Так впервые я оказался в их городе. Зашёл в большой, тогда ещё восстанавливающийся храм, там и познакомил меня Сергей с его Надеждой. Пишу и представляю себе её смеющиеся голубые глаза на лице, густо усеянном веснушками. А после службы мы вместе отправились к ним домой. И уже за обеденным столом я услышал удивительную историю.
 - Серёжу я знала задолго до замужества. Он тогда уже был взрослым, а на меня, малявку, внимания не обращал. Всюду они появлялись вдвоём со своим братом Костиком. Оба невысокие, но крепко сбитые спортивные ребята, несколько лет занимались боксом, Серёжка, тот вообще мастер спорта. У них на двоих был один мотоцикл. Любили они подъехать к открытой танцплощадке, и как бы невзначай затеять с кем-нибудь ссору. Вставали спиной к спине и дрались, невзирая на число противников. Потом Серёжа ушел в армию, за ним Костя. После службы ребята посерьёзнели, остепенились. Тогда мы и познакомились, а вскоре Сергей сделал мне предложение. Он мне нравился, смелый надёжный парень, без вредных привычек. Одно смущало: мне всегда казалось, что мой жених, как бы это сказать, человек несколько жёсткий. А уж когда мы поженились, поняла, что Серёжа не просто жёсткий, а жестокий.
 Не помню, что бы он меня когда-нибудь пожалел, проявил внимание, или просто приласкал. Даже когда беременная была, детей носила, даже тогда. Родилось двое деток, а он и с ними так же, по-солдатски, орёт на них, руку поднимает. Я уже не знала, что и делать. Стала в постели от него отворачиваться, так он с вьетнамками связался. Их тогда много из самого Вьетнама к нам на ткацкую фабрику прислали. И главное, одних только девушек, без парней. Вот и были они доступные, а нашим мужикам всё в диковинку. Мой Серёжа стал к ним ходить. Утром домой заявится, и давай рассказывать, с кем он мне изменяет. Спокойно так, даже, вот на столечко, – показала мне пальчиками, – не смущаясь. Ладно, если бы пил, можно было бы всё на водку списать, так он же спортсмен, абсолютный трезвенник.
 Вспоминаю то время, как мне было тяжело, родители уже умерли, и поплакаться ни к кому не пойдёшь. Тогда я впервые попала в нашу церковь. Она ещё только – только начала восстанавливаться, но службы уже шли. Познакомилась с прихожанами, а потом и с батюшкой. Научили они меня молиться, Евангелие читать, детей на причастие приводила, только Серёжа мой всё крутил пальцем у виска, мол, совсем я уже рехнулась. А мне хорошо, может, только там и было.
 Время шло, а дома совсем житья не стало. Он не скандалил, нет, просто иногда молча зажмёт меня в каком-нибудь в углу и смотрит испытующим взглядом, и, наконец, однажды ударил головой мне в лицо. А когда ударил, то, всё. Поняла я дальше так жить невозможно. На что уж у нас соседи народ незаметный, так и те мне в один голос советуют:
 - Надежда, бросай его и уходи, убьёт тебя этот злыдень.
- Сама боюсь, а куда идти, ещё и с детьми? Да и человек-то он был ну, не совсем уж плохой, ведь не пил, и для детей старался. Однажды прихожу в церковь на вечернюю службу, стою и чувствую, всё, не могу я так больше. Не знаю как оказалась у иконы Пресвятой, стала на колени и молюсь. Слёзы льются, а я не замечаю, только кричу Ей безмолвным криком: «Матушка, дорогая, помоги, сил больше нет! Столько времени молюсь о своём Сергее, а он только хуже становится. Забери меня, Матушка, я человек верующий и знаю, у Тебя там хорошо, мне туда хочется, где любят. И ещё, чтобы Серёженька мой стал добрым, он же неплохой человек, Матушка, помилуй его. Я согласна умереть, только пускай он изменится. Жизнь за жизнь, Матушка!»
 Всё это время, пока Надежда рассказывала мне их историю, Сергей сидел молча, обхватив голову руками. А потом продолжил:
 - И ты понимаешь, я вдруг почувствовал, что-то со мной происходит. Будто взял меня кто-то, словно кусок теста, в свои большие ладони, и давай месить. Чувствую, другим становлюсь и вот здесь, – показывает глазами на сердце, – будто плотину подмывает. Я же ничего тогда не знал о её просьбе к Пресвятой Богородице, что условилась она за меня свою жизнь отдать.
 Вечером иду домой, прохожу мимо церкви, и чего-то вдруг подумалось, зайду, свечку, может, поставлю. В храме покойно, молящихся совсем немного, тихо поют на клиросе. Взял свечу, решаю к какой иконе подойти, и взгляд упал на образ Пресвятой, тот самый, возле которого всегда молилась моя Надюша. Подошёл, перекрестился и думаю, что бы такое сказать, ведь возле иконы как-то принято молиться. И тут-то плотину окончательно прорвало. Не знаю, как это можно описать только в одну секунду увидел себя таким, какой есть на самом деле. Я ведь до этого считал себя неплохим человеком, а увидел и ужаснулся. Сколько же я горя приношу, и самое главное, своей семье. Стою у иконы глотаю слёзы, и ничего не могу с собою поделать, хорошо, что темно было, и никто меня не видел. Домой прихожу, встречает меня моя половинка, в глазах привычный страх, что наору сейчас или ударю. Упал перед ней на колени, словно перед иконой, и снова заплакал, а она мою голову к себе прижимает и тоже плачет, так мы с ней и стояли.
 - Утром, – продолжает Надежда, – я пошла в церковь. Подошла к Пресвятой, благодарю Её и говорю: «Я согласна, Матушка, как условились, жизнь – за жизнь». Смотрю на лик, а глаза у Неё улыбаются, никогда такими я их больше не видела. Не приняла Она мою жертву, а помочь помогла. С тех пор Серёжа совершенно изменился, это же другой человек. У него радость в глазах появилась, молиться стал, в храм ходит. Батюшке теперь в алтаре помогает. Удивительная история.
 Порою жизнь так человека закрутит, в такое положение поставит, что слетает с него всякая наносная шелуха, обнажая подлинное человеческое. И всё в одночасье становится на свои места. Это как во время атаки, поднялся солдат, пошёл на пули и победил. Или не нашёл в себе мужества встать во весь рост предал близких своих и умер от подлости и страха.
 С Верой, смуглой симпатичной женщиной лет сорока, мы раньше уже были знакомы, когда в субботу вечером увидел её стоящей ко мне в очереди на исповедь. Я знал, что она работала отделочницей в строительной фирме, только прежде никогда не замечал, что у неё такие большие глаза, большие и блестящие. И только когда она подошла к аналою, стало понятно, что этот блеск от непрерывно набухающих слёз.
 – Верочка, что случилось?
 И женщина, уже не имея сил сдержаться, заплакала в голос:
 – Батюшка, у меня всё очень плохо, очень. Велено в понедельник немедля ложиться на операцию, а надежды на выздоровление почти нет.
 - Ты только не отчаивайся, раз врачи от тебя не отказываются, значит, надежда ещё есть. Положись на волю Божию и молись. Раньше когда-нибудь была на исповеди? Нет? Тогда давай поговорим о заповедях, а завтра ты приедешь на причастие и после службы я сразу же тебя пособорую.
 А потом почему-то спросил:
 - Вы с мужем венчаны? Нет? Тогда я вас обязательно обвенчаю. Когда? А вот как выздоровеешь, так и обвенчаю. И не смотри на меня так, если я обещаю, значит делаю.
 Зачем я ей это сказал? Наверное, просто чтобы, приободрить.
 Потом она приезжала уже после операции, ей предстояло пройти длительный курс химиотерапии. Я видел, что Вера ухватилась за причастие, словно за спасительную соломинку. В течение короткого срока реабилитации она успела раза три подойти к чаше. Исповедовалась, причащалась и потом долго ещё продолжала стоять возле образа целителя Пантелеимона.
 Спустя ещё какое-то время, недели может через две, подхожу к храму и вижу, сидит женщина на лавочке. И прошёл бы мимо, но та меня окликнула, и только после этого, приглядевшись, я с трудом узнал в ней Веру. Судя по внешним чертам, это была она, но только очень измученная и внезапно постаревшая лет на двадцать, в платочке, прикрывавшим совершенно лысую голову.
 Я помог ей подняться, и мы пошли в храм. И уже там, пытаясь улыбнуться, она сказала:
 - Батюшка, видимо ты ошибся тогда, пообещав обвенчать нас с мужем. Не выдержу я лечения, лучше уж сразу умереть. Мне всё равно, и нет никакого страха. Я верю в Бога, и знаю, Он там меня встретит, я готова к этой встрече.
 Только одно меня тревожит, мой муж. Представляешь, что он сказал? «Если ты умрёшь, я тоже уйду. Дети выросли, обойдутся и без нас». Думала, просто пугает, мужики народ капризный, а на днях у него сердце так прихватило, пришлось скорую вызывать. Кардиолог его смотрел, говорит, дело очень серьёзное, и жить ему с таким сердцем осталось месяца три. А он, словно, и рад. Что же делать, батюшка, как детей одних оставлять?
 - Ты можешь попросить его приехать ко мне?
 - Да он постоянно со мной приезжает, он же таксист. Я в храм иду, а он никак. Сидит в машине один. Не созрел, говорит, а я знаю, сидит там и места себе не находит. Уж лучше бы вовсе не ездил.
 - А если я сам к нему подойду?
 - Нет, лучше не надо, а то напугается, вообще замкнётся.
 Разговариваем с Верой, а я всё думаю, что же делать, как им помочь? Как заставить её надеяться, поверить в исцеление? И вспоминаю моего давнего приятеля Серёгу и его Надежду, однажды в момент отчаяния, решившую в обмен на спасение мужа предложить Небу собственную жизнь.
 - Вера, я знаю, что нужно делать. Жертва нужна, понимаешь, подвиг. Да, тебе очень тяжело, не хочется жить, вообще ничего не хочется, умереть бы и только. Но если умрёшь ты, умрёт и он. Жизнь за жизнь, Верочка. Значит, делаем так, служим молебен святителю Луке Крымскому, мы как раз собираемся в его честь строить у нас в посёлке большую часовню. И ты обещаешь, что будешь бороться за свою жизнь, чего бы тебе этого не стоило, пройдёшь через все муки, а в обмен будем просить Господа сохранить жизнь твоему мужу. Согласна?
 Я видел, как ей было тяжело решиться. Ведь это же очень трудно, смирившись с мыслью о смерти, и приняв решение прекратить лечение, вновь возвращаться в больницу и проходить оставшиеся семь курсов химеотерапии. Ещё семь раз умирать и возвращаться к жизни, без всякой гарантии, что действительно встанешь и вернёшься к обычной человеческой жизни, к той самой, которую, будучи здоровыми, так часто не ценишь. Но это был единственный шанс спасти мужа и не оставить детей одних, и она согласилась. Мы помолились, я причастил её запасными дарами и проводил на выход. Уже у самой двери она обернулась ко мне:
 - Как ты думаешь, а, может, нам сейчас обвенчаться, пока ещё не поздно? Думаю, мне удастся его уговорить.
 Конечно, я венчал людей и перед самой их смертью, но ей почему-то отказал.
 – Вот выздоровеешь, и обвенчаю.
 Весь год я ежедневно поминал её на молитве, да и не только я один. Наши прихожане, зная историю Веры, радовались её очень редким, но таким знаменательным для всех нас приездам в церковь, переживали за них с мужем и тоже молились.
 Иногда она шла сама, порой её кто-то сопровождал. Всякий раз Вера брала из храма святую воду, дома пила и с её помощью приходила в себя после очередного приёма лекарств. Ей было очень тяжело, но она не сдавалась и всегда помнила наш уговор: жизнь за жизнь. И ещё, возвращаясь в те дни, я не помню, чтобы женщина плакала или как-то себя жалела. Когда, наконец, был завершён курс химеотерапии, приезжать она стала реже. Только однажды заехала попросить у меня «церковного вина» и я на радостях отдал ей бутылку массандровского кагора, берёг его на какой-то праздник.
 Я не заговаривал с ней о муже, понимал, если ему будет хуже, то мы об этом узнаем первыми. Просто продолжал молиться о них обоих, даже когда Вера практически исчезла из поля зрения и прекратила приходить в храм. По опыту уже знаешь, если человек перестаёт на тебя выходить, значит, ему стало лучше, и нет причин для беспокойства.
 Прошло ещё сколько-то времени, и, наконец, она объявилась.
 – Батюшка, уже два года, как я дала обещание. Помнишь, тогда, жизнь за жизнь? Так вот, вчера ездили в областную больницу, меня сняли с учёта как онкобольную.
 – Это прекрасное известие. А как твой муж?
 В ответ она снова улыбается:
 - Сейчас у него не подтверждается ни один прежний диагноз. Сердце как будто ему всего двадцать. Но тот знакомый кардиолог, сказал, если бы я умерла, его бы сердце остановилась. Такая вот между нами непонятная взаимосвязь.
 Слушал я Веру и не переставал удивляться. Вот две истории, казалось бы с абсолютно разными сюжетами. В одной из них человек соглашается умереть ради спасения мужа, в другой, наоборот, – соглашается жить. А итог один и тот же, люди приходят к Богу, спасая не только тело, но и душу.
 - Ты снова одна, где твой таксист? Он что, всё ещё «дозревает»?
 Вера уже смеётся:
 - Батюшка, мой «Фома неверующий» начал молиться, правда, при мне ещё немного смущается, говорит, что научился этому, когда сидел и ждал меня возле храма. Сначала просто сидел и горевал, а потом от безвыходности попробовал обо мне молиться. Кстати, вот и он, – она повернулась в его сторону. Мужчина тут же подошёл к нам.
 - Батюшка, – продолжила Вера, – во-первых, мы приехали узнать, как обстоят дела со строительством часовни святителю Луке?
 – Стены уже стоят, на следующий год планируем отделывать.
 - Шпатлёвка и покраска за мной.
 - Договорились.
 - А, во-вторых, хочу напомнить ещё об одном нашем уговоре. Я выздоровела, и своё обещание исполнила, теперь очередь за тобой.
 Сперва я не сообразил, чего она от меня хочет, но Вера продолжила:
 - У нас скоро серебряная свадьба, и мы хотим, наконец, повенчаться. Она смотрела на мужа, а тот на неё. И я убедился, что от радости тоже плачут, даже самые сильные люди, и вовсе не факт, что только женщины.

Александр Дьяченко

Ольга сидела за прилавком свечного ящика храма Всех Святых и тихо плакала. Служба закончилась, прихожане разошлись. Ушёл и батюшка. В храме был полумрак. Горели лампадки на кануннике и у Распятия.
 Уже полгода Ольга стоит за свечным ящиком по воскресным дням. Работает во славу Божию, помогает храму по благословению священника. Раньше в церковь ходила она по большим праздникам, но вот пришлось обратиться к Господу с просьбой – дети поступали в институт. И стала она заходить в храм чаще. То свечку поставит, то молебен закажет. А потом дети поступили, уехали из дома в большой город. Тоже надо за них помолиться, как-то они там, не обидел бы кто. Так и воцерковилась. И когда отец Василий попросил помочь храму и поработать по воскресным дням в свечной лавке, согласилась.
 Теперь уже не представляет себе жизни без любимого храма, маленького, уютного. Такого намоленного и благодатного. Молитва в храме идёт уже 130 лет. В городе это единственный храм, который не разрушили, не превратили в дом культуры или кинотеатр.
 Ольгу уважали, отношения на работе в миру у неё были хорошие, тёплые со всеми, и вот вслед за ней в храм потянулись подруги, знакомые, коллеги. Батюшка радовался: «Ну вот и хорошо, сама в храм пришла и людей за собой привела!»
 Когда в церкви народу мало было, на клирос шла, научилась петь и читать. В первый раз, когда доверила ей матушка Анастасия Шестопсалмие читать, руки дрожали и голос от волнения прерывался.
 Подружилась Ольга с семьёй отца Василия. Чудесная семья! Матушка на клиросе с детства, её мама регентом была, папа – протоиерей. А сейчас сама матушка. И в том же храме с отцом Василием служат, где родители служили.
 Батюшка вспоминает, что раньше прихожан в храме было очень много – яблоку негде упасть. Тогда он был ещё не батюшка, просто юноша Вася. Бабушки строгие были, благочестивые. За каждым подсвечником приглядывали, чтобы свечки вовремя потушить, когда догорят.
 У каждой бабушки своё место. Как-то Вася невзначай на чужое место встал, так старушка – Божий одуванчик – так его плечом пихнула, что Вася в сторону на два метра отлетел. И сейчас вспоминает – смеётся.
 Постепенно ушли бабушки в мир иной. Осталось совсем мало людей этого поколения. А новое поколение не приучено к храму. По выходным сериалы смотрят, в гости ходят. Воцерковляются с трудом, через скорби да болезни.
 Но те бабушки, которые ещё остались в храме, по-прежнему зорко смотрят за порядком. Старое поколение крепкое.
 Вот из-за одной такой бабушки и плакала Ольга. Даниловна была крепким орешком. Стать богатырская. Характер такой же. Даниловна строго следила за происходящим в храме. Могла рявкнуть на тех, кто одет не по-церковному. Если женщина в брюках или юбка недостаточно длинная – пощады не было. Если кто-то пытался убрать свечку, не догоревшую до конца, могла и по рукам стукнуть. «Если свечку поставили, до конца должна догореть!»
 Когда Людмила, которая в храме прибиралась, несколько раз прошла перед Даниловной во время службы, она Людмиле подзатыльник дала: «Нечего во время литургии шастать!» В очереди на исповедь стояла Даниловна, и показалось ей, что близко подошла одна прихожанка к исповедующимся: Даниловна хвать её за руку и так назад дёрнула, что не на шутку испугала.
 Так что Даниловну побаивались. Уже и отец Василий её воспитывал, воспитывал, да, видимо, бесполезно. Ольге пока не приходилось с ней сталкиваться. Но вот сегодня и столкнулись. Из-за этого и плакала Ольга. Обидно было до глубины души.
 После службы зашла она в сторожку и услышала, как ругает Даниловна Зою, прихожанку храма:
 – Ты чего свечки так тушишь?! Ты зачем их переворачиваешь?! Ты тут алхимией в храме не занимайся! Пока я жива, не позволю!
 Зоя робко оправдывалась:
 – Да я их так тушу, наоборот, хорошо, как будто каждая свечечка Богу кланяется…
 – Я тебе покланяюсь! Ты у меня из храма вылетишь и лететь долго будешь!
 Ольга не выдержала:
 – Зоя Даниловна, вы так всех прихожан разгоните. Главное не форма, а любовь.
 Весь гнев теперь обратился на Ольгу:
 – Ты здесь кто такая?! Я в этот храм всю жизнь хожу! А ты без году неделя! Любо-овь! Знаем мы, какая у тебя любовь!
 Ольга недослушала, вышла из сторожки и пошла к себе, за свечной ящик. Вот там она сейчас и плакала. За что её обидели? Она так старалась для храма. Каждого приходящего встречала как родного, чтобы приходил ещё, чтобы ничем радость от встречи с Господом не омрачилась. И вот получила «по заслугам».
 Вечером она позвонила матушке Анастасии и пошла в гости. За чашкой чая Ольга опять расплакалась и стала жаловаться отцу Василию:
 – Батюшка, вот говорят и пишут про злых церковных старух, наша Даниловна и есть такая. Она только людей распугивает. Ну почему, почему человек всю жизнь в храм ходит и такой злой?
 – Злой, говоришь? А давай мы её выгоним! – ответил отец Василий.
 – Как это выгоним? – опешила Ольга.
 – Очень просто, выгоним, и все дела!
 – Батюшка, ты шутишь? Как можно Даниловну выгнать? Она умрёт без храма…
 – Ну, если без храма умрёт, то тогда, наверное, не будем выгонять, – улыбнулся священник. – Понимаешь, Оля, Даниловна не злая. Она искренне уверена, что за порядком смотрит. Что можно только так и никак иначе. Шаг влево, шаг вправо – стреляем без предупреждения. Знаешь, есть такое понятие, как обрядоверие?
 – Батюшка, если ты помнишь, у меня университетское образование, – ответила Ольга. – Я недавно читала книгу протоиерея Максима Козлова, он там очень хорошо про обрядоверие пишет.
 – Да, Оля, вспомни боярыню Морозову. Мы – внуки тех, кто готов был пойти на костёр за двоеперстное сложение при крестном знамени.
 – Да уж, Даниловна и боярыня Морозова – характеры сильные, один типаж… – Оля перестала плакать. Она представила себе картину Сурикова «Боярыня Морозова» с Даниловной в центре на санях и улыбнулась.
 – Понимаешь, – неторопливо, обдумывая каждое слово, продолжал отец Василий, – каждая Поместная Православная Церковь в сокровищницу Вселенского Предания вносит своё. Особенное, национальное. Вот, скажем, греки. Они сильны были богословием, богомыслием. Народы Ближнего Востока – древние сирийцы, египтяне – подвизались в монашеском подвиге и аскетике. Патерики читала? Южные славяне свой вклад сделали – просвещение и учительство...
 На столе горела зелёная лампа, свет из-под абажура освещал только часть комнаты, и всё казалось уютным и добрым: большой шкаф с книгами, мерцающий огонёк лампадки перед иконами. Оля попробовала душистый чай из большой чашки с розами. Она чувствовала себя успокоенной и умиротворённой. Так хорошо было в этой маленькой комнате, таким теплом веяло от хозяев дома.
 Оля задумалась и спросила:
 – А Святая Русь ведь тоже что-то внесла своё в эту сокровищницу?
 – Конечно, внесла! – оживился батюшка. – Вот ты сказала: «Святая Русь». Это и был многовековой уклад церковного бытия, который вошёл в историю под названием «Святая Русь». Святая в том смысле, что для русских людей святость образа жизни всегда была нормой. Они могли оступаться, нарушать эту норму, но она была, её ценили и признавали.
 Матушка налила всем ещё чаю и достала из духовки пирог с яблоками.
 – Сейчас будем пирог есть, философы вы мои, – улыбнулась она и разрезала пирог. По комнате разлился запах лета, свежих душистых яблок. И далёкая солнечная Греция показалась ближе.
 Оля подумала и добавила:
 – А вот говорят, что наши недостатки – это продолжение наших достоинств. Я думаю, что это справедливое высказывание. Я читала, что обратной стороной греческого богословия было суесловие о святыне и вещах, превышающих человеческое познание. Вот, например, святитель Григорий Богослов критиковал пустое многоглаголание и говорил, что в его время нельзя было пойти на рынок и купить рыбы без того, чтобы не услышать между торговцами спор об отношении между собой Лиц Святой Троицы.
 – Да, Оля, – отец Василий согласно кивнул. – У каждой монеты обратная сторона есть. Обратной стороной нашего церковного уклада стало обрядоверие. Это отодвигание главного, вероучительного, и выход на первый план буквы, чина, обряда. Вот и наши старушки крепко держатся за обряд, за букву. Им кажется, что иначе всё пропадёт, всё погибнет!
 Ольга задумалась. Картина Сурикова снова появилась в её воображении. Даниловна в санях строго погрозила ей пальцем: «Всё пропадёт, всё погибнет! Шаг вправо, шаг влево – стреляем без предупреждения!»
 – Батюшка, но ведь Бог есть любовь! – сказала Оля с горечью. – Он сам фарисеев критиковал за то, что они обряд на первое место ставили. Суббота для человека, а не человек для субботы!
 Отец Василий улыбнулся и посмотрел на матушку.
 – Оля, милая, – вмешалась матушка Анастасия, – ты думаешь, у Даниловны нет любви? Она её проявляет, как умеет. Всё должно быть на своих местах. Вот представь, помрёт Даниловна, кто молодым подскажет, как правильно к иконе приложиться? Как правильно свечку поставить? А тебе самой понравится, если в твой любимый храм без благоговения заходить будут? В неподобающей одежде?
 Матушка помолчала и, улыбнувшись, добавила:
 – Знаешь, когда я была моложе, меня тоже донимали злые церковные старушки.
 – А потом? Они перестали тебя донимать? Как ты этого достигла?
 – Оля, я постаралась их полюбить. И постепенно все злые церковные старухи куда-то исчезли. И теперь рядом со мной их нет. Рядом только добрые и верующие бабушки. Понимаешь? Постарайся их полюбить.
 – Матушка, легко сказать – полюбить! Как я могу полюбить злую Даниловну?
 – Знаешь, оптинский старец Амвросий говорил: «Если хочешь иметь любовь, то делай дела любви, хоть сначала и без любви». А ещё оптинские старцы говорили, что кто сильнее духовно, тот должен понести немощи слабых, пожалеть их. А у Даниловны жизнь была очень тяжёлая. Пожалей её.
 Вечером Ольга долго не могла уснуть. Лежала и думала о словах матушки, как это рядом с ней все злые церковные старухи исчезли и оказались только добрые верующие бабушки. Отчего-то вспомнила студенческую юность. Как в клубе спелеологов занимались, как по пещерам уральским лазили. Вспомнила, как в одной из пещер много было узких лазов – шкуродёров, с каким трудом их проходили. А тоненькая Света, по прозвищу Спичка, удивлялась: «Какие шкуродёры? Всю пещеру облазила, никаких шкуродёров не заметила!» И все смеялись. Оля думала: «То, что мы перестаём воспринимать как проблемы, перестаёт быть для нас проблемами.
 Ведь это так просто. Если кто-то тебе подсказывает, как правильно, то можно не обижаться, а просто поблагодарить. А если кто-то с тобой грубо разговаривает, то, возможно, Господь это для смирения попускает? Ведь в храм мы к Господу приходим. Если малейшее препятствие в виде сердитой бабушки нас отпугивает, то какая цена нашему порыву к Богу? Может, это проверка такая наших намерений? К тому же я могу утешить и успокоить людей в храме, если их кто-то обидит».
 С тем и уснула.
 В воскресенье Оля пришла в храм радостная. А Даниловна, наоборот, стояла в углу, нахохлившись, насупившись, мрачнее тучи. Оля смотрела на неё и внезапно почувствовала острую жалость к Даниловне.
 Когда служба закончилась, матушка Анастасия принесла корзинку с просфорами и отдельно большую просфору благословила Ольге. «Матушка, можно, я её Даниловне?»
 Оля набрала в грудь побольше воздуха, как перед прыжком в воду, и подошла к Даниловне:
 – Зоя Даниловна, прости меня, пожалуйста! Я виновата, что рассердила тебя. Вот тебе просфорочка. С праздником!
 И Оля с удивлением увидела, как Даниловна сначала посмотрела на неё недоверчиво, а потом вдруг неожиданно лицо её сморщилось и грозная Даниловна заплакала тонким, детским голосом. Оля сама чуть не разревелась и приобняла бабушку. Погладила её по голове, как ребёнка.
 И так они стояли какое-то время рядом, а те, кто видел это в храме, замерли. Потом Даниловна молча взяла просфору и побрела в сторожку. На поздравление с праздником не ответила. И за просфору не поблагодарила. Но Оля не расстроилась. Она шла домой и думала: «А Бог есть любовь».
 Через неделю, в субботу, как обычно, Ольга стояла за прилавком свечного ящика. Всё было в храме по-прежнему и немножко иначе. Всю службу Даниловна стояла притихшая. А после службы она подошла к Оле, протянула ей что-то в пакете и, смущаясь, сказала: «Пирог с капустой. Свеженький. Угощайся на здоровье. И помяни моего мужа, убиенного воина Петра».

Ольга Рожнёва17 июня 2009 г.      Источник: Газета Эском – Вера
 

Алёнка жила с мамой в маленькой деревушке в лесу. Училась она в первом классе, а школа была в соседней деревне. Жили они тихо, друж-но, девочке казалось, что они с мамой самые счастливые…
 В тот вечер, который навсегда запомнился Алёнке, мама пекла блины. Подняла она сковороду, ойкнула вдруг и согнулась от боли, только и смогла отставить сковороду в сторону.
 — Мама, мамочка, что с тобой? — кинулась к ней Алёнка.
 Мама с трудом добралась до кровати и простонала:
 — Не знаю, доченька, беги за соседкой.
 Алёнка бросилась к соседям. Добрая старушка Васильевна тут же при-бежала вслед за ней. Мама лежала и стонала. Она была такая бледная, что даже губы побелели.
 — Плохо дело, — сказала Васильевна. — К фельдшеру сын приехал на машине, побегу за ними.
 Алёнка осталась с мамой. Она тихонько плакала и прижимала личико к маминой руке.
 Фельдшер быстро осмотрел больную и коротко сказал:
 — Аппендицит. В город, на операцию, срочно!
 — Алёнка, милая, — только и смогла прошептать мама. С тревогой смотрела она на соседку. Та поняла её без слов.
 — Не бойся, не оставим! — сквозь слёзы проговорила Васильевна. — Заходить буду.
 К себе соседка взять Алёнку не могла: муж пьющий, каждый день скан-далы.
 И вот маму увезли. Перед тем как сесть в машину, она вдруг крепко сжала Алёнкину руку и прошептала:
 — Господь с тобой, доченька.
 Стих шум машины. Васильевна посидела, поплакала, обнявшись с Алёнкой, сказала: «Ложись-ка ты спать, завтра в школу!» — и ушла до-мой.
 Алёнка всё думала про мамины слова… «Господь с тобою…»
 Они никогда не говорили о Боге.
 В уголке у них висела икона Бо¬городицы с Младенцем на руках — от бабушки ещё досталась. Да пару раз в городе в церковь заходили. Ален-ке по¬нравилось: там было очень красиво, только непонятно.
 Девочка подошла к иконе. Лицо Божией Матери было такое доброе, спокойное. Алёнка перестала плакать. Вскоре она почувствовала, что очень устала, и прилегла, всё глядя на икону. Вдруг она вспомнила, что утром нужно идти в школу, ей стало очень страшно: идти-то нужно в темноте, через лес.
 Алёнка всегда шла, крепко держась за мамину руку, да и то от каждого шороха вздрагивала… Как же она пой¬дёт одна? С этими тревожными мысля¬ми Алёнка не заметила, как уснула.
 И снится ей, будто идёт она через лес, а он не страшный вовсе, светлый, красивый, будто летом, — нет, ещё красивее! Цветы растут прекрасные, каких на земле нет, птицы поют чудесно, и свет над лесом ярчесолнечного. Идёт Алёнка по этому лесу необыкновен¬ному, слышит отовсюду шёпот прекрасный, как музыка: «Господь с тобою… Господь с тобою…» И не пой¬мёт она: сон это или нет.
 Встала девочка, собралась в школу. Когда вышла за порог, замерла: хо-лодно, ветер воет, лес чёрным кажется. И снова тихо-тихо: «Не бойся, Господь с тобою…» Смело побежала она по тро¬пинке и в школу успела вовремя.
 Вечером Алёнка вернулась, сама в доме прибрала. Кое-как печку рас-топила. Пришла Василь¬евна, принесла молока с пирогом, посидела с ней.
 — Как ты тут одна? Страшно тебе? — спросила соседка.
 — Да нет, не страшно, — улыбнулась Алёнка. А про то, что слышала, рассказывать не стала, и слов таких не знала, чтобы рассказать.
 Так шли дни за днями.
 Тем временем мама поправилась и вернулась домой. Алёнка бросилась её обнимать, целовать, плача и смеясь от радости.
 — Доченька, милая, как же ты одна справилась? — спросила мама.
 Алёнка посмотрела ей в глаза и вдруг тихо и серьёз¬но сказала:
 — Я не одна, со мной Господь. И с тобой, мамочка. Он здесь. И везде…
 Мать обняла её и заплакала. Разве могла она сказать сейчас малышке, как молила она Бога за неё, находясь в больнице?!
 Они подошли к иконе, стали на колени, перекрестились. Как высказать ту радость, ту благодарность, которая переполняла их сердца?
 — Слава Тебе, Господи! — прошептала мама.
 — Спасибо Тебе, Господь! — улыбаясь, шепнула Алёнка,
 О многом говорили они в тот вечер. А утром встали рано-рано и поеха-ли в город, в церковь.

Эта история случилась со мной на днях, когда я ездила из Оптиной Пустыни в Козельск по послушанию. Послушание выполнила. Пришла пора возвращаться в монастырь. А день уже заканчивается, маршрутки перестают ходить. Вот и в Оптину последняя по расписанию пошла. Бегу я за ней, а сумка тяжёлая. Нет, точно не успею… И не успела. Можно и пешком, конечно, дойти, но вот поклажа моя… Да и устала под конец дня…
 Подходит рейсовая маршрутка, которая по городу ездит. Пустая почти. Сажусь я в неё и спрашиваю: «А вот только что Оптинская маршрутка ушла. Мы её не догоним на какой-нибудь из городских остановок?»
 Водитель оборачивается ко мне не спеша. Смотрит на меня тяжёлым взглядом. Сам здоровый такой. Ручищи на руле огромные лежат. «Вот это здоровяк», – думаю…
 А он отворачивается и угрюмо так цедит сквозь зубы: «Не, не догоним». Достаёт из кармана сотовый телефон и начинает кому-то названивать. «Ну, – думаю, – конечно, если ты во время движения своей маршрутки ещё и по телефону будешь лясы точить, то точно не догоним». А он так спокойно чего-то там болтает. Сижу я и злюсь на саму себя, что на маршрутку опоздала, на погоду дождливую, слякотную. На здоровяка невежливого. Хотя знаю, что злиться – смысла нет. «Никогда не бегите за уходящим автобусом – это был не ваш автобус…»
 И осуждать ведь – тоже нельзя. Сижу и пытаюсь придумать добрый помысел об этом здоровяке. Я когда-то даже рассказ написала «Фабрика добрых помыслов». Там речь идёт о словах Паисия Святогорца. Старец писал о том, что необходимо терпеть немощи окружающих людей, покрывать их любовью. Не поддаваться помыслам осуждения, недоверия.
 А для этого придумывать добрые помыслы в отношении окружающих. Пытаться оправдать их, пожалеть. Понять, что, возможно, у них были добрые намерения, просто не получилось воплотить их в жизнь. Пожалеть, даже если этих добрых намерений не было, придумать добрый помысел о таких людях. Старец называет эту мысленную работу «фабрикой добрых помыслов».
 Маршрутка наконец-то с места сдвинулась. Здоровяк наболтался. Еду я и пытаюсь добрый помысел о нём придумать. Чтоб не осудить его, а оправдать как-то. «Так, – думаю, – у него, может, мама в больнице лежит. Или дома. Больная. А он ей звонит часто. Даже с дороги. Беспокоится о матери… Или нет. Вот ему срочно нужно детям позвонить. Проверить, что они там делают одни дома… А то, может, жена ждала звонка важного…» Еду и чувствую, что раздражение отошло. Вот и здоровяк мне уже кажется не таким вредным. А что? Хороший, наверное, человек… Просто вот озабочен срочными делами…
 Смотрю в окошко: луч солнечный сквозь тучи пробился. Ура! Дождь кончается! Хорошо-то как!
 Подъезжаем мы к остановке. Тут здоровяк ко мне оборачивается и говорит: «Догнали мы Оптинскую маршрутку. Пересаживайтесь». Вот здорово-то! И с чего я взяла, что взгляд у него тяжёлый? Обычный такой взгляд… Можно сказать, даже добрый…
 Я быстро пересаживаюсь в Оптинскую маршрутку. Она тоже полупустая. Протягиваю водителю деньги. А он спрашивает: «Ну что, чуть не опоздали?» Я улыбаюсь в ответ: «Да, я уж настроилась пешком идти. Вот погода только сырая да сумка тяжёлая».
 А водитель, парнишка молодой, улыбается мне и говорит: «Да, пришлось бы вам пешком топать, если б не друг мой, водитель городской маршрутки, на которой вы ехали. Он мне позвонил и попросил притормозить немножко на остановке. Говорит: «Тут пассажирка одна к тебе опоздала. С сумкой большой такой. Ты уж её подожди, ладно? Жалко сестрёнку». Я и притормозил».
 Вот тебе и здоровяк угрюмый! Сестрёнкой меня назвал…
 Благодарю тебя, отче Паисий, за твоё наставление о фабрике добрых помыслов!
 «Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей!»

Ольга Рожнёва

 Солнце уже почти село, красноватый его отблеск как пасхальный огонь возжег ветви кипарисов, отчего те стали напоминать пассажирам проходящих кораблей рождественские елки. Города-монастыри и островки домиков-келий сказочной страны Афон источали повсюду неземную сладость-истому по будущему блаженству. Здесь даже атеист верил в Бога, хотя по привычке утверждал обратное. Уже слышался византийский звон колоколов и гул чугунных бил. В монастырях и кельях начиналась вечерня. Духовная поэзия византийских гимнотворцев наполнила пространство храмов.
 Но даже Святой Афон имеет свою прозу. Не во всех храмах Афона лилась молитва. Кто-то просто ленился вставать на молитву, предпочитая почитать на ночь духовную литературу, кто-то был болен и нуждался в помощи Божьей сильнее, чем когда-либо раньше…
Когда этим святым вечером сиротливый взгляд пожухлого рыжего кота Мурзика пробежался по блюдцу, в котором уже довольно долгое время не появлялось молоко, он заметил, что оно – блюдце – ещё и треснуло. Оно треснуло не от времени – это смерть проходила мимо и задела тарелочку своей ногой. Трещина, как паутина злого и жадного паука, проходила по самой внутренности лакомой миски, от которой исходил еле слышный запах кислого молока, больше похожий на сырный.
 Мурзик недовольно и жалобно заурчал и посмотрел на полуоткрытую молитвенную комнату, откуда уже долгое время не выходил его кормилец – старый неухоженный монах, носивший обычно рваную и грязную рясу. Мурзик был чистоплотен, но сейчас он больше всего на свете хотел бы увидеть всклокоченную посеребреную бороду кормильца и его широкую добрую улыбку.
 Дело было даже не в еде: Мурзику хватало змей, крыс и лягушек для дневного пропитания. Неподалеку бил источник вкусной воды, где всегда можно было утолить жажду. Тем не менее кот не разучился любить молоко. К тому же, ему так не хватало скупой, но искренней ласки старика!
 А-а! Мурзик чуть не забыл о рыбе и сыре, что перепадали ему по редким праздничным дням. Всё это теперь ушло… А тут вдобавок и блюдце почти раскололось! Беда пришла в их келью!
 Кот с опаской посмотрел на покосившуюся, давно не крашеную дверь покоев старика. Туда вход ему был строго воспрещён. Несколько раз за своё любопытство он получал от монаха тапком по спине, и один раз даже больно-больно мухобойкой по морде.
 Кот был из понятливых и перестал посягать на личное пространство старца.
 Но сейчас ситуация была не совсем обычной: старик-то не выходил из своих покоев уже несколько дней. Что-то было неладно!
 Кормилец и раньше задерживался в своей комнатке на несколько дней, но при этом подавал какие-то признаки жизни: делал поклоны, разговаривал с кем-то там, много бормотал… Правда, после этого долго молчал, очень долго, почти как сейчас.
 Не только по отсутствию молока и треснутому блюдцу, кот понял, что со старцем произошло что-то серьёзное. Из кельи старика исходил еле уловимый запах опасности и тлена.
 И Мурзик решил ослушаться старца и пробраться в запретную комнату. Осторожно зацепился когтями за низ двери и резко дернул на себя. Она поддалась, хоть с усилием, но безо всякого скрипа, потому как старец регулярно смазывал петли маслом, чтобы и малейшие шумы не портили его молитвенный настрой. Кот внимательно и с опаской осмотрелся…
 …Лампада уже давно прогорела, медная кадильница угасла, оставив черные холодные угли. Очи священных ликов с неизменно чистых икон с тёплой любовью и скорбью взирали на помятый одр старца, который лежал неподвижно как бревно .
 Кот неплохо разбирался в физических признаках жизни и смерти и и понял, что его кормилец был уже на грани. Его грудь ещё вздымалась, но слабость разбила его как паралич. Руки кормильца лежали на груди, но судя потому как они судорожно вздрагивали, его сознание было погружёно в тяжелые бредовые видения. Его одежда отдавала тяжелым запахом нечистого тела.
Смерть ещё игралась с ним, как сам он, Мурзик, частенько игрался с мышами, то придавливая их, то опять отпуская, давая надежду на жизнь.
 Мурзик хорошо понимал игру смерти, но он отнюдь не хотел отдавать костлявой своего кормильца. Он ведь любил его своей кошачьей любовью – любил за сыр и молоко, за крышу над головой, за ту скупую ласку, которой старец делился с ним.
 Старик не был жестоким и Мурзику никогда не доводилось чувствовать удары его рук или ног, – а мухобойка и тапки не в счёт. Кот собрался с силами и зашипел на смерть, пытаясь вырвать кормильца из её рук, наивно полагая, что и сам имеет известную власть над жизнью и смертью.
 Но его потуги были тщетными, смерть не боялась его шипения…
 Вдруг старик жалобно позвал: «Никодим!» Кот не понял, чего хочет кормилец, но поскольку в келье было всего трое – сам старик, кот и смерть, Мурзик подумал, что зовут всё-таки его и быстро прыгнул на грудь кормильца, в котором еле-еле билось больное сердце.
 Мурзик немного поскребся о ворот его засаленной рясы и принялся упрямо тереться мордочкой о бородатое лицо старика, чего, конечно, он раньше никогда не делал. Но это не прибавило кормильцу жизни, хотя он и не сопротивлялся и даже, казалось, растрогался, сумев слабо вымолвить: – Мурзик, котяка ты мой, не покинул меня. – Старик даже нашел в себе силы, чтобы провести могучей заскорузлой пятерней по его шерстке.
 – Если бы ты мог, скот безсловесный, – принести мне воды, или позвать Никодима из соседней келии, или хотя бы прочитать отходную…
 Старец стал захлёбываться в отчаянном кашле, что спугнуло кота и заставило его спрыгнуть с кровати. Кормилец стал кричать и звать на помощь, но эти звуки не были слышны вне его келии-склепа…
 Старец почувствовал себя ещё хуже – сердце забилось аритмично, а дыхание почти остановилось:
 – Никодим, костыль-нога, уж прости ты меня за давешнюю ссору, прости за все оскорбления. Приди, помоги мне, или горькие придется проходить мне мытарства, а если… – Старец стал бредить и почти потерял сознание.
Мурзик сидел в недоумении – он, конечно, понимал, что смерти уже почти надоело играться со стариком, и она очень скоро его удушит. Скоро он придет в себя, а потом всё! И помочь кот кормильцу никак не мог, хотя сочетание звуков «костыль-нога» он хорошо знал.
 …Рядом с их келией, метрах в двухстах, располагалась другая келия, в окрестностях которой жил большой и злобный черный кот, от которого Мурзику постоянно перепадало «на орехи». Они часто дрались, деля территорию, так, что клочья летели. Обычно ветер насаживал на терновник клочья шерсти рыжего цвета. И вот! На территории его заклятого врага водился тот, кого кормилец называл «костыль-нога».
 Этот человек, к справедливости сказать, был более щедр, чем умирающий кормилец – питался он лучше, что сказывалось на качестве объедков для черного кота. Однако и тумаков черному коту доставалось не в пример больше. «Костыль-нога» бил его за воровство с кухни нещадно, отчего кот иногда хромал.
 Вот тогда-то Мурзик, видя уязвимость врага, и наносил свой удар. Он подкарауливал черного кота в терновнике и набрасывался на него со всей энергией, на которую только был способен. Они барахтались в колючих зарослях, пока Мурзик не брал верх. Затем стояли друг перед другом, злобно урча и шипя, стараясь показать побольше воинственного духа. Чёрный кот, побитый ранее «костыль-ногой», прихрамывая, осторожно пятился назад, давая понять в злобно-желтом жгучем взгляде, что реванш неминуем и Мурзик будет посрамлен.
 Уж тогда рыжий кот отца Гавриила торжествовал!
 Но сейчас ему было совсем не до этих победных воспоминаний – умирал его старый кормилец, с которым он прожил мало-немало, но лет семь-восемь! Обладай бы Мурзик аналитическим мышлением, он бы смог догадаться, что помочь кормильцу сможет тот самый «костыль-нога». Но, увы, коты не обладают аналитическим мышлением. Коты всего лишь самые обыкновенные бессловесные скоты. Но тут произошло то, что христиане всего мира называют чудом…
 …Отец Гавриил, хозяин Мурзика, понимал, что находится при смерти. Он тихо и почти безнадежно молился Матери Божьей. Монах давно не бывал у духовника, хотя грехов, хоть и не смертных, но нераскаянных грехов, – у него было много…
 Так уж получилось, что родился он семнадцатого декабря, в день памяти святой Великомученицы Варвары, которой молятся для избавления от наглой (внезапной) смерти. Поэтому, когда эпитроп предлагал ему выбирать келью из множества, что имела Великая Лавра, отец Гавриил выбрал ту, престол которой был освящен в честь его любимой святой. Он был ревностным монахом и иной раз подумывал, что христианская кончина – безболезненная, непостыдная, мирная – ему уже как бы гарантирована.
 Но случилось страшное: он умирал, не получив последнего отпущения грехов от духовника. Еще немного, и его сердце остановится и, возможно, вечная тьма поглотит без остатка его грешную душу. Страх перед муками придал ему сил, и смерть еще пока не могла вырвать этот корешок из живой земли. Отец Гавриил слезно молил великомученицу Варвару простить ему неоправданную дерзость в отношении мыслей о благополучии собственной смерти и просил дать умереть ему непостыдно, исповедавшись у духовника и причастившись Святых Тайн. Ведь милостивая святая не могла не помочь, если, конечно, этому не препятствовал бы непостижимый промысел Божий. Старец молчал и слушал вечность. Он приступил к сосредоточенной молитве – вся его долгая молитвенная жизнь была лишь подготовкой к этому последнему обращению к Богу… Со стороны эта молитва показалась бы, наверное, агонией. А если б этим посторонним был врач-монах, то он, пожалуй, подумал бы, что это одно и тоже: агония и молитва умирающего.
 И молитва эта на сей раз была услышана: кот по имени Мурзик, лишенный от Бога всякого аналитического мышления, неожиданно понял, что следует сделать.
 Если сам он – маленькое, хотя и очень смелое когтистое животное, не может вырвать из лап смерти своего кормильца, то это наверняка сделает грозный и бровастый дядька «костыль-нога».
 Нужно было бежать к нему со всей прыти и каким-то образом позвать на помощь. Мурзик было воодушевился, но внезапно вспомнил про черного кота. Их последняя стычка произошла совсем недавно, и по её итогам можно было предположить, что черный кот находится в замечательнейшей спортивной форме. Он уже осмелел настолько, что околачивался и возле их кельи. Черный кот и смерть, пришедшая за кормильцем, были на сей раз союзниками. Мурзик не мог совладать со смертью, но мог попробовать потягаться с черным котом.
 Но тут в сердце Мурзика возникли душевные колебания, которые духовный человек мог бы назвать искушениями. Жизнь старика была дорога Мурзику – монах взял его к себе еще котенком и выкормил. Хотя и не без корысти – Мурзик был отличным крысоловом и не подпускал ядовитых ехидн к дверям кельи, хотя змеи любили тень, скрываясь от палящего солнца. Они хорошо ладили друг с другом – Мурзик и отец Гавриил.
 Но бывало и так, что монах уезжал с Афона на месяц, а то и на два, и судьба кота была ему мало интересна. В это время Мурзик бродяжничал в окрестностях и однажды, конечно же, с боями, прибился к кухне румынского скита Продрома.
 Да, он выживет, даже если старик умрет. Стоит ли рисковать жизнью (ведь черный кот будет стоять насмерть), – из-за человека, которого уже отметила смерть? Он не настолько любил отца Гавриила, чтобы умирать вместе с ним. Может быть, просто стоит податься снова в Продром и отвоевать там себе место под солнцем? Будут у него там другие кормильцы. Лучше, хуже – какая разница? Главное, чтобы побольше рыбной требухи и других объедков выбрасывали котам из огромных кастрюль магерии. Тогда и еду делить будет незачем.
 Эти подобия мыслей мучили Мурзика минуты две. Потом кормилец страшно захрипел, искушение закончилось, и кот со всех ног помчался к келье бровастого «костыль-ноги».
 На улице стремительно темнело, и кипарисы уже не казались пассажирам проплывающих кораблей рождественскими елками, да и сам Афон уже напоминал им своими очертаниями громадного кита перед погружением в пучину ночи. Звездам и луне не нужно было указывать коту путь – своими зоркими глазами он видел то, что было хорошо скрыто от глаз человеческих. Он выбрал не самый короткий путь к келье «костыль-ноги» – окольную звериную тропу, в надежде, что черный кот не учует его.
Мурзик бежал несколько минут, и сквозь деревья уже виднелась келья бровастого старца, но тут он почувствовал запах черного кота, к его едкому мускусу примешивалась не нюханная прежде едкая лютая ненависть. Кот почувствовал его присутствие. Мурзик поступал, по его мнению, ужасно дерзко и покушался на сами основы не только их шаткого мира, но и на жизнь самого черного кота, который решил проучить его самым зверским образом.
 Он был сильнее и крупнее Мурзика как минимум в полтора раза и гнался за соперником изо всех сил. Мурзик напрягся – келья «костыля-ноги» была уже метрах в пятидесяти, но он чувствовал, что через несколько секунд черный кот настигнет его и произойдет страшная заварушка.
 Тогда он дико заорал как умел орать только в марте. От неожиданности черный кот опешил и остановился. Это даже был не крик, а дикий вопль, способный разбудить и самого пьяного человека. Мурзик продолжал вопить, как будто над ним люто издевались. Черный кот совершенно не понимал, что ему делать, только рычал стоя поодаль.
 Наконец, дверь кельи открылась и, шумно браня нечистого, на порог вышел «костыль-нога». Когда черный кот увидел своего кормильца, тут же с рычанием набросился на Мурзика и принялся остервенело бить его обеими лапами с выпущенными когтями. Он словно хотел оправдаться в глазах своего кормильца, что допустил до самой келии опасного конкурента. Драка началась не на жизнь, а на смерть. «Костыль-нога» спокойно зашел в келью и вышел оттуда с кастрюлей холодной воды, которую вылил на разгоряченные тела животных. По мнению бровастого старца, такой способ самым действенным образом заканчивает все кошачьи войнушки. И правда – его собственный черный кот скрылся в кустах, но только не Мурзик!
 Кот поднырнул к ногам «костыль-ноги» и завопил жесточайшим образом; из его рта даже потекла даже слюна от напряжения.
 Бровастого старца прошиб холодный пот – не бешеное ли животное старого Гавриила? Да и тот сам уже неделю не просит сделать ему столь необходимую для жизни инъекцию инсулина. Может быть, Мурзик, у которого налицо основные признаки бешенства, его покусал, и старик в мучительнейшем состоянии умирает у себя на келье? Кот тем временем медленно удалился в ночную тьму, оставив «костыль-ногу» в напряженных размышлениях.
 Так что же произошло тогда на келье отца Гавриила?
 Они с ним, как самые близкие соседи и люди, знающие друг друга не один год, ссорились уже не раз, впрочем, и мирились легко и с удовольствием. Но последнюю ссору уже нельзя было назвать таковой – скорее всего это был спор, принципиальный спор.
 Отец Гавриил был благоговейным и глубоко верующим монахом и твёрдо верил в то, что Святая Великомученица Варвара не даст ему погибнуть наглой смертью без исповеди и напутствия в жизнь вечную Христовыми Тайнами.
 Отец Никодим, будучи врачом, сказал старцу при последнем их общении, что тому надо бы увеличить дозу инсулина, чтобы иметь силы содержать келию и справлять свои молитвенные обязанности. Иначе он скоро совсем свалится и умрет.
 – Вот, что! – ответил тогда отец Гавриил. – Ты младше меня и не знаешь многих духовных вещей. Я знаю, что ты врач и искренне хочешь помочь мне, но кому, как тебе, не знать, что увеличение дозы инсулина – ведет к скорой смерти. – Старец долго молчал, не решаясь сказать другу следующее: я отказываюсь принимать лекарства, потому что не боюсь смерти. – Он сел на стул и потер свои колена.
 – Как, отец Гавриил?! Без уколов ты долго не протянешь! Но если ты считаешь, что готов уйти, то сделай это в монастыре и уйди достойно как схимник, исповедавшись во грехах и причастившись Святых Таин. Останешься на келье – смерть может застать тебя неожиданно, даже в туалете. Не шути с этим, брат. – «Костыль-нога» улыбнулся, словно надеясь, что старец передумает.
 – Нет, отец Никодим, все наши беды оттого, что мы слишком доверяем мирским вещам. Разве останется после этого в наших сердцах место для Бога? Я родился в день памяти святой Великомученицы Варвары и живу в келии, престол которой освящен в память той же святой. Ты образованный и знаешь, что эта святая избавляет от наглой смерти и не дает уйти без покаяния. Так что пусть обо мне позаботиться святая, а не твой инсулин… – Таков был их последний разговор.
 – «Что ж, – подумал тогда Никодим. – Мой сосед старше меня и опытней в духовной жизни, поэтому не буду настаивать на своем».
 Так он и ушел, но теперь об этом очень жалел. Хоть и внешне они расстались друзьями, сам отец Никодим затаил в душе обиду за то, что сосед отверг его искреннюю помощь. И поэтому он решил пока даже не навещать его, думая в глубине души, что отец Гавриил прибежит к нему первый, так как, из-за болезни рук, он сам себе не мог сделать инъекцию. Упрямец не появлялся несколько дней, – заупрямился и отец Никодим:
 «Ладно, посмотрим, старый пень, на сколько тебя хватит! А если настолько выжил из ума, что надеешься на помощь святых, отвергая помощь друга, то я тебе не духовник, чтоб читать мораль…»
 Сейчас, когда бешеный Мурзик скрылся в кустах, отец Никодим почувствовал, как его со страшной силой грызет совесть. Он немедленно, освещая большим фонарем путь, похромал к келии Великомученницы Варвары, где, возможно, его уже ждал хладный труп отца Гавриила. Он добирался до места минут десять.
 Дверь кельи была открыта. Отец Никодим быстро разыскал соседа – тот лежал на постели в келье и уже почти не дышал. Признаков бешенства у него не наблюдалось, но было ясно, что если ему сейчас не вколоть инсулин, – старец умрет в течение получаса.
 Отец Никодим хорошо знал, где у старца лекарства. Набрав в один шприц инсулин, а в другой витамин B6, монах вернулся в комнату и, сделав уколы, провел восстанавливающую терапию – сменил старцу одежду и поставил капельницу…
 Наконец, через час монах пришел в себя. – Благослови тебя Бог, отец Никодим, дорогой ты мой «костыль-нога»! Без тебя бы я уже умер! Наверняка, тебе явилась моя святая покровительница Великомученица Варвара и открыла тебе мое состояние, чтобы ты пришел и спас меня от наглой смерти. Слава Богу!
 – Не совсем так, отец Гавриил, – улыбнулся сосед. – Ко мне прибежал твой кот, который вопил как резаный и чуть не выцарапал моему черному коту глаза. Для животного это не совсем типичное поведение, я даже заподозрил твоего кота в бешенстве. Вот и подумал, что у тебя здесь явно что-то неладно.

 – Мурзик что-ли меня выручил? Вот дела! – удивился монах. Кот же к этому времени благополучно вернулся в келью и уже без страха получить мухобойкой по морде крутился в молельной келье между ног «костыль-ноги», благодаря его за помощь. Бешеным он уже не выглядел, напротив, был довольным и спокойным.
 – Он самый, Мурзик, – монах погладил кота. – Я, конечно, не твой духовник, отец Гавриил, но мой тебе совет: не искушай Господа Бога Своего и продолжай пользоваться лекарствами, и святая Великомученица Варвара поможет тебе.
 – Да, отец Никодим, спасибо, я понял свою ошибку.
 – Не за что, брат, пойду поковыляю обратно, принесу тебе поесть и ещё лекарств…
 – Спасибо, дорогой! Знаешь, что еще принеси мне? – старец с любовью глядел на своего кота.
 – Что?
 – Что-нибудь вкусного для Мурзика.
 – Непременно! – «Костыль-нога» рассмеялся и прихрамывая вышел из комнаты.

Из книги священника Михаила Шполянского «Мой Анабасис-3. Простые рассказы о непростой жизни. Книга для чтения в автобусе»

Один из последних великих старцев дореволюционной Оптиной пустыни Нектарий (+ 1928) до старости не забывал своего детства и рассказывал поучительные случаи из тех далеких времен.

 Однажды мать его сидела и шила что-то. А он, тогда еще его звали Колей, играл на полу возле ее ног с котенком. Большие зеленые глаза котенка в полумраке светились. Коля с удивлением обратил на это внимание, это его сильно поразило.
 Как-то раз, когда котенок мирно сидел возле него, Коля схватил из маминой иголочной подушечки одну иголку и хотел уже проколоть котенку глаз, чтобы посмотреть, что там такое светится. Но мать заметила это и быстро перехватила его руку: «Ах, ты! – воскликнула она. – Вот как выколешь глаз котенку, сам потом без глаза останешься. Боже тебя сохрани!»
 Прошло много лет… Николай решил стать монахом, и был принят в Оптину Пустынь. По истечении нескольких лет, когда он был уже иеромонахом, нареченным при постриге Нектарием, он подошел однажды к колодцу. А там другой монах набирал себе воды.
 Над колодцем подвешен был черпак с длинной заостренной ручкой. И вот тот монах, черпая воду, едва не выколол нечаянно глаз отцу Нектарию этой самой ручкой. Еще секунда – и остался бы старец с одним глазом.

 - Если бы я тогда котенку выколол глаз, – говорил он, – и я был бы сейчас без глаза. Видно этому надо было случиться, чтобы напомнить моему недостоинству, как все в жизни от колыбели до могилы находится у Бога на самом строгом учете.
 Из комнаты в комнату в старческих келиях ходил неслышной поступью пушистый серый кот. Выйдет старец Нектарий – и кот за ним. Войдет – и он здесь.
 Скажет ему что-нибудь батюшка – кот, словно разумный, исполнит: пойдет и сядет, где скажут, сходит в приемную или на крылечко.
 Чаще же сидит у теплой печной стены и дремлет. Или, склонив голову, слушает молитвы старца.
 Иной раз погладит его отец Нектарий и скажет:
 - Преподобный Герасим Иорданский был великий старец, и потому у него был лев… А мы малы, и у нас – кот.

Из книги Наталии Скоробогатько «Старец Николай и голуби». Издательство «Христианская жизнь». Клин. 2010

В Рождественский сочельник после чтения Царских часов протодиакон сетовал:
 – Что за наваждение в этом году? Ни снежинки. Как подумаю, завтра Рождество, а снега нет, – никакого праздничного настроения.
 – Правда твоя, – поддакивал ему настоятель собора, – в космос летают, вот небо и издырявили, вся погода перемешалась. То ли зима, то ли ещё чего, не поймёшь.
 Алтарник Валерка, внимательно слушавший этот разговор, робко вставил предложение:
 – А вы бы, отцы честные, помолились, чтобы Господь дал нам снежку немножко.

 Настоятель и протодиакон с недоумением воззрились на всегда тихого и безмолвного Валерия: с чего это он, мол, осмелел? Тот сразу заробел:
 – Простите, отцы, это я так просто подумал, – и быстро юркнул в «пономарку».
 Настоятель повертел ему вслед пальцем у виска. А протодиакон хохотнул:
 – Ну, Валерка чудак, думает, что на небесах, как дом быта: пришёл, заказал и получил, что тебе надо.
 После ухода домой настоятеля и протодиакона Валерка, выйдя из алтаря, направился в собор к иконе Божией Матери «Скоропослушница». С самого раннего детства, сколько он себя помнит, его бабушка всегда стояла здесь и ухаживала за этой иконой во время службы. Протирала её, чистила подсвечник перед ней.
 Валерка всегда был с бабушкой рядом. Та внука одного дома не оставляла, идёт на службу – и его за собой тащит. Парень рано лишился родителей, и поэтому его воспитывала бабушка. Отец Валерки был законченный алкоголик, избивал частенько свою жену. Бил её, даже когда была беременна Валеркой. Вот и родился мальчик недоношенный, с признаками умственного расстройства. В очередном пьяном угаре Валеркин папа ударил его мать о радиатор головой так сильно, что она отдала Богу душу. Из тюрьмы отец уже не вернулся.
 Так и остался Валерка на руках у бабушки. Кое-как окончил восемь классов в спецшколе для умственно отсталых, но главной школой для него были бабушкины молитвы и соборные службы.
 Бабушка умерла, когда ему исполнилось 19. Настоятель пожалел – куда он, такой убогий? – и разрешил жить при храме в сторожке, а чтобы хлеб даром не ел, ввёл в алтарь подавать кадило. За тихий и боязливый нрав протодиакон дал ему прозвище Трепетная Лань. Так его и называли, посмеиваясь частенько над наивными чудачествами и бестолковостью. Правда, что касается богослужения, бестолковым его назвать было никак нельзя. Что и за чем следует, он знал наизусть лучше некоторых клириков. Протодиакон не раз удивлялся: «Валерка наш – блаженный, в жизни ничего не смыслит, а в уставе прямо дока какой!»
 Подойдя к иконе «Скоропослушница», Валерий затеплил свечу. Служба уже закончилась, и огромный собор был пуст, только две уборщицы намывали полы к вечерней службе. Валерка, встав на колени перед иконой, опасливо оглянулся на них.
 Одна из церковниц, увидев, как он ставит свечу, с раздражением сказала другой:
 – Нюрка, ты посмотри только, опять этот ненормальный подсвечник нам воском зальёт, а я ведь только его начистила к вечерней службе! Сколько ему ни говори, чтобы между службами не зажигал свечей, он опять за своё! А староста меня ругать будет, что подсвечник нечищеный. Пойду, пугану эту Трепетную Лань.
 – Да оставь ты парня, пущай молится.
 – А что, он тут один такой? Мы тоже молимся, когда это положено. Вот начнёт батюшка службу, и будем молиться, а сейчас не положено, – и она, не выпуская из рук швабру, направилась в сторону коленопреклоненного алтарника. Вторая, преградив ей дорогу, зашептала:
 – Да не обижай ты парня, он и так Богом обиженный, я сама потом подсвечник почищу.
 – Ну, как знаешь, – отжимая тряпку, всё ещё сердито поглядывая в сторону алтарника, пробурчала уборщица.
 Валерий, стоя на коленях, тревожно прислушивался к перебранке, а когда понял, что беда миновала, достал ещё две свечи, поставил их рядом с первой,
 снова встал на колени:
 – Прости меня, Пресвятая Богородица, что не вовремя ставлю тебе свечки, но когда идёт служба, тут так много свечей стоит, что ты можешь мои не заметить. Тем более они у меня маленькие, по десять копеек. А на большие денег нету и взять-то не знаю где.
 Тут он неожиданно всхлипнул:
 – Господи, что же я Тебе говорю неправду. Ведь на самом деле у меня ещё семьдесят копеек осталось. Мне сегодня протодиакон рубль подарил: «На, – говорит, – тебе, Валерка, рубль, купи себе на Рождество мороженое крем-брюле, разговейся от души». Я подумал: крем-брюле стоит двадцать восемь копеек, значит, семьдесят две у меня остаётся и на них я смогу купить Тебе свечи.
 Валерка наморщил лоб, задумался, подсчитывая про себя    что-то. Потом обрадованно сказал:
 – Тридцать-то копеек я уже истратил, двадцать восемь отложил на мороженое, у меня ещё сорок две копейки есть, хочу купить на них четыре свечки и поставить Твоему Родившемуся Сыночку. Ведь завтра Рождество.
 Он, тяжко вздохнув, добавил:
 – Ты меня прости уж, Пресвятая Богородица. Во время службы около Тебя народу всегда полно, а днём – никого. Я бы всегда с Тобою здесь днём был, да Ты ведь Сама знаешь, в алтаре дел много. И кадило почистить, ковры пропылесосить, и лампадки заправить. Как всё переделаю, так сразу к Тебе приду.
 Он ещё раз вздохнул:
 – С людьми-то мне трудно разговаривать, да и не знаешь, что им сказать, а с Тобой так хорошо, так хорошо! Да и понимаешь Ты лучше всех. Ну, я пойду.
 И, встав с колен, повеселевший пошёл в алтарь. Сидя в «пономарке» и начищая кадило, Валерий мечтал, как купит после службы мороженое, которое очень любил. «Оно вообще-то большое, это мороженое, – размышлял парень, – на две части его поделить, одну съесть после литургии, а другую –после вечерней».
 От такой мысли ему стало ещё радостнее. Но что-то вспомнив, он нахмурился и, решительно встав, направился опять к иконе «Скоропослушница». Подойдя, он со всей серьезностью сказал:
 – Я вот о чем подумал, Пресвятая Богородица, отец протодиакон – добрый человек, рубль мне дал, а ведь он на этот рубль сам мог свечей накупить или ещё чего-нибудь. Понимаешь, Пресвятая Богородица, он сейчас очень расстроен, что снега нет к Рождеству. Дворник Никифор, тот почему-то, наоборот, радуется, а протодиакон вот расстроен. Хочется ему помочь. Все Тебя о чем-то просят, а мне всегда не о чем просить, просто хочется с Тобой разговаривать. А сегодня хочу попросить за протодиакона, я знаю, Ты и Сама его любишь. Ведь он так красиво поёт для Тебя “Царице моя Преблагая...”
 Валерка закрыл глаза, стал раскачиваться перед иконой в такт вспоминаемого им мотива песнопения. Потом, открыв глаза, зашептал:
 – Да он сам бы пришёл к Тебе попросить, но ему некогда. Ты же знаешь, у него семья, дети. А у меня никого нет, кроме Тебя, конечно, и Сына Твоего, Господа нашего Иисуса Христа. Ты уж Сама попроси Бога, чтобы Он снежку нам послал. Много нам не надо, так, чтобы к празднику беленько стало, как в храме. Я думаю, что Тебе Бог не откажет, ведь Он Твой Сын. Если бы у меня мама чего попросила, я бы с радостью для неё сделал. Правда, у меня её нет, все говорят, что я – сирота.
 Но я-то думаю, что не сирота. Ведь у меня есть Ты, а Ты – Матерь всем людям, так говорил владыка на проповеди. А он всегда верно говорит. Да я и сам об этом догадывался. Вот попроси у меня чего-нибудь, и я для Тебя обязательно сделаю.
 Хочешь, я не буду такое дорогое мороженое покупать, а куплю дешевенькое, за девять копеек – молочное.
 Он побледнел, потупил взор, а потом, подняв взгляд на икону, решительно сказал:
 – Матерь Божия, скажи Своему Сыну, я совсем не буду мороженое покупать, лишь бы снежок пошёл. Ну, пожалуйста. Ты мне не веришь? Тогда я прямо сейчас пойду за свечками…
 Валерий встал и пошёл к свечному ящику, полный решимости. Однако чем ближе он подходил, тем меньше решимости у него оставалось. Не дойдя до прилавка, он остановился и, повернувшись, пошёл назад, сжимая во вспотевшей ладони оставшуюся мелочь. Но, сделав несколько шагов, повернул опять к свечному ящику. Подойдя к прилавку, он нервно заходил около него, делая бессмысленные круги. Дыхание его стало учащенным, на лбу выступила испарина. Увидев его, свечница крикнула:
 – Валерка, что случилось?
 – Хочу свечек купить, – остановившись, упавшим голосом сказал он.
 – Господи, ну так подходи и покупай, а то ходишь, как маятник.
 Валерка тоскливо оглянулся на стоящий вдали кивот со «Скоропослушницей».
 Подойдя, высыпал мелочь на прилавок и осипшим от волнения голосом произнёс:
 – На все, по десять копеек.
 Когда он получил семь свечей, у него стало легче на душе.
 ...Перед вечерней Рождественской службой неожиданно повалил снег пушистыми белыми хлопьями. Куда ни глянешь, всюду в воздухе кружились белые лёгкие снежинки. Детвора вывалила из домов, радостно волоча за собой санки.
 Протодиакон, солидно вышагивая к службе, улыбался во весь рот, раскланиваясь на ходу с идущими в храм прихожанами. Увидев настоятеля, он закричал:
 – Давненько, отче, я такого пушистого снега не видел, давненько. Сразу чувствуется приближение праздника.
 – Снежок – это хорошо, – ответил настоятель, – вот как прикажете синоптикам после этого верить? Сегодня с утра прогноз погоды специально слушал, заверили, что без осадков. Никому верить нельзя.
 Валерка, подготовив кадило к службе, успел подойти к иконе:
 – Спасибо, Пресвятая Богородица, какой добрый у Тебя Сын, мороженое-то маленькое, а снегу вон сколько навалило.
 «В Царствии Божием, наверное, всего много, – подумал, отходя от иконы, Валерка.

– Интересно, есть ли там мороженое вкуснее крем-брюле? Наверное, есть,– заключил он свои размышления и радостный пошёл в алтарь.

В глухом лесу, в забытом миром скиту, жили два монаха. За одним монахом, когда он по лесу тихонько шел и ягоды собирал, все зверье, какое рядом было, как собачонки, бежало, а кто помельче: белки, куницы, зайцы, ежи - вцепившись зубами или лапами в его ветхую рясу, как шишки на елке, висели, закрыв глаза от блаженства.
Другой же и хлеб в лес носил, чтобы зверей кормить, и говорил с ними ласково, а только не шли к нему звери и с опаской из-за деревьев на него глядели.
- Что ж это, брат? - сердился этот монах. - Зла я им не делаю, а не подходят ко мне, как к тебе!
- А что ты про них думаешь, когда не идут они к тебе?
- Вот, думаю, твари неблагодарные! Кормишь вас, кормишь, от себя последнее отрываешь, а вы все равно меня не любите!
- Невозможно, брат, заставить любить себя никакими дарами. Ведь если можно скрыть от детей и зверей недобрые поступки, то дурные помыслы - нет. У них душа с очами.
Лампада горит в церкви независимо от того, есть там народ или нет. Так и люди должны творить добро, не думая о том, смотрит кто на них или нет. Не говори ни слова, когда оказываешь милость, но не молчи, когда тебе делают добро.

Всю свою сознательную детскую жизнь я сопротивлялся, как мог, родительскому желанию сделать из меня музыканта. И только поступив учиться в Духовную семинарию, с благодарностью вспомнил своих родителей. Церковное пение пленило меня всецело. Торжественный Знаменный распев, Рахманинов, Ведель, Кастальский звучали постоянно в моем сознании и сердце, где бы я ни находился и куда бы ни шел. Уже в семинарии я управлял вторым академическим хором. По окончании семинарии, женившись на протодиаконской дочке, я, к своей радости, получил место регента храма в г. N. и был этим счастлив, не помышляя о рукоположении в священники. Хотя тесть мой непрестанно пытался склонить меня к рукоположению, апеллируя к тому, что на зарплату регента я не смогу достойно содержать его единственную дочь. Городок наш был небольшой, примерно сто тысяч населения, но я все же сумел создать неплохой хор из педагогов местной музыкальной школы и даровитых любителей. По субботам я имел обыкновение до всенощного бдения прогуливаться по бульвару городского сквера, выходящего на небольшую набережную с причалом для парома. Вот так, прогуливаясь, я повстречал того, о ком будет мой рассказ.

 Навстречу мне двигался босой, несмотря на октябрь, высокий лохматый человек. На нем прямо на голое тело был надет двубортный изрядно поношенный пиджак, явно короткие, в полоску брюки, вместо ремня подпоясанные бечевкой. Но озадачил меня в нем не столько его гардероб, сколько то, что он на ходу читал книгу, уткнувшись в нее почти носом. При этом он шел очень быстро, широко расставляя ноги. Я подумал: «Вот ненормальный, споткнется и упадет».

Поравнявшись со мной, он остановился. Не поворачивая ко мне головы, широко перекрестившись, громко воскликнул: «Верую двенадцатому стиху псалма». Потом повернулся ко мне, осклабившись в какой-то дурацкой улыбке, сквозь зубы засмеялся: «Гы-гы-гы», - и, уткнувшись опять в свою книгу, быстро зашагал дальше. Растерявшись от такой выходки, я с недоумением долго смотрел ему вслед, пока он не скрылся за поворотом. «Сумасшедший какой-то», - подумал я и направился домой. Дома рассказал об этом случае жене. Она подробно расспросила, как выглядел тот странный человек, и сказала:

 - Это наверняка Гришка юродивый. Три года назад он исчез из нашего города, поговаривали, что его посадили за тунеядство и бродяжничество, вот, наверное, вновь объявился.

 - А что он имел в виду, говоря: «Верую в двенадцатый стих псалма»? - допытывался я у супруги.

 Та пожала плечами:

 - Господь его знает, юродивые и блаженные часто говорят загадками, но раз сказал, значит, что-то обозначает. Посмотри сам в Псалтыри.

 - Что же я там найду? Сто пятьдесят псалмов - и половина из них имеет двенадцатый стих, - и, махнув рукой, я направился в церковь ко всенощной.

 По дороге в храм я размышлял:

 - Ну какие юродивые в наше время? Просто больные люди. Да и раньше шарлатанов и ненормальных немало было.

Мой разум отказывался воспринимать подвиг юродства. Казалось, что этот вид святости - вне учения Нового Завета. Преподобные, святители, мученики, на мой взгляд, несомненно, являлись ярким свидетельcтвом исполнения заповедей Господа и подражанием какой-то стороне Его служения, а юродство - что?

 Придя на балкон, я стал раскладывать ноты по пюпитрам, готовиться к службе. Народ потихоньку заполнял храм. В это время я с высоты хоров увидел, как в храм зашел тот ненормальный босоногий человек. Он подошел к ближайшему подсвечнику, взяв с него только что поставленную горящую свечу, стал обходить с ней по периметру храма все иконы. Перед каждой иконой он останавливался по стойке «смирно», правой рукой с горящей свечой крестом осенял икону, затем четко, как солдат, поворачивался кругом и осенял горящей свечой пространство перед собой. Такие манипуляции он проделал перед каждой иконой, затем затушил свечу, сунул в карман своего пиджака. Эти странные действия со свечой подтвердили мое мнение о том, что передо мной - больной человек. Я пошел в алтарь, чтобы получить благословение у отца настоятеля перед службой и, не удержавшись, спросил его о юродивом Григории.

 - А, Гришка опять появился, - как-то обрадованно воскликнул он, - мой сын когда-то у него учился.

 - Как - учился? - опешил я.

 - Да он не всегда такой был, раньше он был учителем литературы Григорием Александровичем Загориным. Но потом что-то с ним произошло, попал в «психушку». В школе поговаривали, что он на Достоевском свихнулся, стал ученикам на уроках о Боге, о бесах говорить. За уклонение от школьной программы его в гороно вызвали на разбор, а он и ляпнул им, что Гоголь с Достоевским беса гнали, а тот взял да во Льва Толстого вселился, а от него на Маяковского и других советских писателей перекинулся. Ну, ясное дело, его в «психушку» направили. Выйдя оттуда, он странничает по храмам.

 - И что же, он босиком круглый год ходит?

 - Нет, - засмеялся настоятель, но обувь надевает только тогда, когда выйдет приказ министра обороны о переходе на зимнюю форму одежды. Вычитает об этом в газете «Красная звезда» и обувается да одевается в какое-нибудь пальтишко.

 Вечером, возвратившись от всенощной домой, я после ужина стал готовиться к воскресной Божественной литургии. Просматривая партитуры и раскладывая ноты по папкам, ловил себя на мысли, что из головы не выходит образ этого странного юродивого. Закончив разбираться с нотами, я открыл Псалтырь. В восьмидесяти пяти псалмах имелись двенадцатые стихи. Я прочитал их все, но так ничего и не понял.

 - Да что же значит - веровать в двенадцатый стих псалма? Ерунда все это, - подумал я с раздражением и отложил Псалтырь.

 Пока возился с Псалтырью, не заметил, как время перевалило за полночь. Так поздно ложиться я не привык, глаза уже слипались, поэтому не стал прочитывать «молитвы на сон грядущим», а перекрестившись, сразу лег в постель. Уже лежа в постели, я прочитал молитву: «Господи, неужели мне одр сей гроб будет…» - и сразу заснул.

 После литургии, выйдя на церковный двор, я увидел Гришку, окруженного прихожанами, и подошел полюбопытствовать о чем они говорят. Гришка, который возвышался над прихожанами на целую голову, меня сразу заметил и осклабился в той же дурацкой улыбке.

 - Гриша, - говорила ему одна пожилая женщина, - что мне делать? Сын пьет, с женой надумал разводиться. Помолись ты за него, может, Господь вразумит.

 - Да как же я буду молиться, коли молитв не знаю? Мы с Лешкой только одну молитву знаем, - при этом он загадочно глянул на меня, - «Помилуй мя, Боже, на боку лежа», вот и все. Правда, Леха?

 Все повернулись ко мне. Краска залила мое лицо, мне показалось, что не только Гришка, но все прихожане догадались, что я не читал вечерних молитв. В крайнем смущении, пробормотав что-то невнятное, я развернулся и быстро пошел к храму.

 - Либо это чистая случайность, совпадение, - подумал я, - либо действительно Гришка обладает даром прозорливости, как о нем и говорят в народе.

 На следующий день я решил повстречаться с Гришкой, чтобы выяснить для себя окончательно, кто он - больной психически человек или действительно юродивый, святой.

 Но ни на следующий день, ни через неделю я Гришку не увидел. Сказали, что он куда-то ушел. Говорили, будто бы он имеет обыкновение проводить зиму в селе Образово у настоятеля отца Михаила Баженова. Этот приход у нас в епархии слыл самым бедным, в чем я вскоре и сам убедился. Как-то после Пасхи я поехал в Епархиальное управление за нотными сборниками и там вижу, стоит у дверей склада батюшка в пыльных кирзовых сапогах, в старом залатанном подряснике, поверх которого накинута вязаная серая безрукавка. Из-под выцветшей синей бархатной скуфьи выбивались неровные пряди темно-русых с проседью волос. Жиденькая бороденка обрамляла узкое, со впалыми щеками лицо, которое можно было бы назвать некрасивым, если бы не большие голубые глаза. За плечами висел обыкновенный мешок, перевязанный веревками по типу рюкзака. Батюшка стоял в сторонке, явно смущаясь своего вида и дожидаясь очереди на склад. Но только выходил один получивший товар, как подъезжал на машине какой-нибудь другой солидный протоиерей или церковный староста, и батюшка снова вжимался в стену, пропуская очередного получателя церковной утвари. Те проходили, даже не замечая его убогой фигуры. Меня это возмутило, и я, подойдя к батюшке, нарочито громко сказал, складывая руки: «Благослови, честной отче!»

 Батюшка как-то испуганно глянул на меня и, быстро осенив крестным знамением, сунул мне для поцелуя свой нательный крест.

 Я, поцеловав крестик, потянулся, чтобы взять его руку для поцелуя, как и полагается. Но он, спрятав ее за спину, смущенно улыбаясь, проговорил:

 - Она у меня вся побитая и исцарапанная, я ведь крыши односельчанам крою, вот у меня руки и рабочие, не достойные, чтобы к ним прикладываться.

 - Зачем же Вы крыши кроете, ведь Вы же священник? - удивился я.

 - Приход у нас небогатый, а храм большой, его содержать трудно, да и прокормиться - деток-то у меня семеро.

 Тут я, увидев, что на склад в это время хочет пройти другой священник, подойдя к нему под благословение, сказал:

 - Простите, отче, сейчас очередь этого батюшки.

 Тот, недовольно глянув на свои часы, пробормотал:

 - Ради Бога, я не против, хотя очень спешу.

 Батюшка на удивление очень быстро вышел со склада, неся только одну пачку свечей. Подойдя ко мне, он спросил:

 - Как Ваше святое имя, чтобы помянуть в молитве?

 - Меня зовут Алексием, а Вас, батюшка, как звать и где Вы служите?

 - Недостойный иерей Михаил Баженов, а служу я в селе Образово, в трех днях ходьбы отсюда.

 - Так Вы что же, туда пешком ходите? - воскликнул я. - Ну машины нет - это понятно, велосипед бы купили.

 - Что Вы, на велосипед еще заработать надо, это мне не по карману. И на автобус билет надо купить, а это тоже денег немалых стоит.

 - Да, кстати, отец Михаил, скажите мне, пожалуйста, юродивый Гришка у вас находится?

 - Зимовал у меня, а сейчас, после Пасхи, ушел.

 - А что, он действительно юродивый или притворяется?

 - Что Вы, Алексий, как можно так думать! Григорий - святой человек, в этом даже сомневаться грех. Он у нас около храма источник с целительной водой открыл.

 - Как то есть открыл?

 - Это давно было, лет десять назад. Я его тогда еще не знал, и он к нам первый раз пришел. Заходит ко мне во двор и говорит:

 - Дай-ка мне, поп Мишка, воды попить.

 Я сразу смекнул, что юродивый передо мной стоит: кто еще меня «поп Мишка» будет называть? Прихожане отцом Михаилом зовут, а нецерковные люди - Михаилом Степановичем. Я вынес ему ковшик воды и в дом на чай пригласил. Но он пить не стал:

 - Плохая у тебя вода, - говорит, - а на чай тем более не годится. Давай лопату мне да поживей, я пить сильно хочу.

 Я удивился, конечно, но лопату вынес. Он походил с лопатой вокруг храма, потом воткнул ее в одном месте и говорит:

 - Копай, Мишка, здесь будем сокровище с тобой искать. Ты покопай, а я посижу рядом, а то пока искал, утомился очень.

 Я даже и перечить не подумал, раз юродивый говорит, значит, что-нибудь там найдем. Пока я копал, он рядом на травке лежит, только подбадривает меня:

 - Копай-копай, Мишка, найдешь золотишко.

 Выкопал я больше своего роста, день уж к вечеру клонится. Матушка несколько раз подходила, беспокоится, чего это я делаю. Уж совсем стемнело. Гришка мне говорит:

 - Хватит копать, уж пора спать.

 Хотя я ничего не нашел, но, думаю, не зря копал, наверное, в этом какой-то смысл есть, мне еще не понятный. Пригласил с собой в дом Григория на ужин. Тот говорит:

 - Ужин мне не нужен, дай краюху хлеба.

 В дом тоже не пошел.

 - Я, - говорит, - здесь, среди тварей бессловесных заночую.

 Утром я проснулся, пошел к яме, а она - полная воды. Да такая вкусная вода, прямо сладкая, как мед. Стало быть, мы до источника святого с Григорием докопались. Теперь сами судите, Алексий, настоящий он юродивый или обманщик.

 Мы распрощались с отцом Михаилом, я дал обещание приехать к нему летом, когда будет отпуск, на его престольный праздник - Казанской иконы Божией Матери.

 Обычно я уходил в отпуск после Петрова дня, так как в это же время брал отпуск наш настоятель. Здоровье мое, несмотря на молодые годы, оставляло желать лучшего. Я с рождения страдал сердечной недостаточностью. Но в этом году как-то все обострилось, и супруга моя настоятельно потребовала, чтобы я поехал на курорт, в кардиолечебницу, укрепить свое здоровье. Мне же очень хотелось съездить в Питер, чтобы там в библиотеке семинарии переписать для хора новые партитуры да и повстречаться с друзьями времен моей студенческой юности. Но, уступая настоянию своей жены, я согласился ехать на курорт, взяв с нее обещание, что на следующий год, если будем живы, то поедем непременно в Питер. После службы на праздник первоверховных апостолов Петра и Павла я зашел в нашу церковную бухгалтерию, чтобы получить зарплату и отпускные деньги. А когда вышел из бухгалтерии, увидел во дворе Гришку, как всегда окруженного прихожанами. Увидев меня, он разулыбался и, бесцеремонно растолкав бабушек, направился ко мне:

 - Ну, Леха, ты - человек грамотный, растолкуй мне про эту тетку, что все свое имение на врачей растратила, а вылечиться так и не вылечилась.

 - Какую тетку? - удивился я.

 - Ну ту самую, о которой в Евангелии написано.

 - А-а, - протянул я, когда до меня дошло, о каком евангельском эпизоде говорит Гришка, - а что там растолковывать, у земных врачей вылечиться не смогла, а прикоснулась к Христовым одеждам - и вылечилась.

 - Вот-вот, правильно говоришь, только прикоснулась; некоторым бы тоже не мешало прикоснуться. А этим, на которых мы имение тратим, Господь сказал: «Врачу, исцелися сам». Вот оно как получается, Леха. Так что айда с тобой вместе прикасаться.

 Сердце мое радостно забилось, я сразу поверил, что никакие врачи и никакие курорты мне не нужны. При этом поверил: пойду с Гришкой - и обязательно исцелюсь. Даже не спрашивая, куда надо идти, я воскликнул:

 - Пойдемте, Григорий Александрович.

 Гришка стал испуганно оглядываться кругом:

 - Это ты кого, Леха, кличешь? Какого Григория Александровича? Его здесь нет.

 Потом, нагнувшись к моему уху, прошептал:

 - Я тебе только, Леха, по большому секрету скажу: Григорий Александрович помер. Да не своей смертью, - он еще раз оглянулся кругом и опять зашептал мне на ухо: - это я его убил, только ты никому не говори, а то меня опять в милицию заберут и посадят.

 Я с удивлением посмотрел на Гришку, подумав:

 - Неужели действительно душевнобольной?

 - Да-да, Леха, не сомневайся, заберут и посадят, у них за этим дело не станет, - он засмеялся, - гы-гы-гы.

 Когда он смеялся, я внимательно смотрел на него, и меня поразило, что в его глазах я не увидел веселья, которое должно было, по сути, сопровождать смех. Нет, в глазах его была печаль, даже я бы сказал - какая-то скорбь. И тогда я вдруг понял, что это не смех слабоумного человека, а рыдания того, кто видит страшную наготу действительности, сокрытую от «мудрых века сего».

 - Ну дак как теперь, Леха, когда ты узнал правду, пойдешь со мной или передумал? - и он, сощурив глаза, продолжая гыгыкать, смотрел на меня, ожидая ответа.

 Я стоял в растерянности и не знал, что ответить. Но потом все же решительно сказал:

 - Не передумал, пойду.

 - Вот и хорошо, через пять деньков раненько приходи к церкви. Путь неблизок.

 Тогда я вдруг решил спросить:

 - А куда мы пойдем?

 - Куда пойдем, говоришь? Сам ведь обещал, а теперь забыл, небось? К попу Мишке пойдем, он тебя ждет.

 Тут я вспомнил про свое обещание отцу Михаилу посетить в отпуск его храм в селе Образово и устыдился: ведь действительно забыл. Узнав о том, что я не собираюсь ехать в санаторий, а еду с Гришкой в Образово, супруга вначале огорчилась, но, подумав, решила, что это даже лучше. Раз блаженный обещает исцеление, то так, наверное, и будет.

 Встали рано, и жена собрала мне в дорогу вещи и продукты. Увидев меня, загруженного сумками, Гришка почесал затылок:

 - Куда же ты, Леха, собрался, с таким скарбом? За Христом так не ходят. Он ведь налегке с апостолами ходил.

 - Тут, Гриша, все самое необходимое в дорогу, ведь не на один же день едем.

 - Кто тебе сказал, что едем? Мы туда, Леха, пешим ходом, три дня нам идти.

 - Как, - удивился я, - мы разве пойдем пешком? Ведь это восемьдесят с лишним километров.

 - Господь пешком ходил, и апостолы - пешком. Сказано ведь: «Идите в мир и научите все народы». Если бы Он сказал: «Поезжайте на колесницах,» - тогда другое дело. А раз сказал: «Идите», - значит, мы должны идти, а не ехать.

 - Ладно, - сказал я, - раз такое дело, оставлю часть.

 - Нет, Леха, часть за собою целое тащит. Надо все оставить и идти.

 - А чем будем питаться в дороге? - недоумевал я.

 - Сухарик - вот дорожная пища, он легкий, нести сподручно. А воды кругом много. Что еще нам надо? Поклажу свою вон человеку отдай, - указал он на подошедшего к калитке бомжа, который с утра пораньше пришел занять место для собирания милостыни.

 Я безропотно исполнил совет Гришки и обе сумки отдал бомжу. Тот, обрадовавшись, схватил их и убежал, боясь, что могут снова отнять такой щедрый дар.

 - Вот теперь пойдем все вчетвером,- обрадованно воскликнул Гришка и быстро зашагал по улице. Я последовал за ним. Когда вышли за город и двинулись по сельской грунтовой дороге, решил спросить Гришку напрямик, что он имел в виду, когда сказал: «Пойдем все вчетвером».

 - Ну а как же мы пойдем без самых близких своих друзей? Без них никуда.

 - Каких друзей? - удивленно спросил я.

 - Как - каких? Каждому дает Бог Ангела-Хранителя, это, Леха, друг на всю жизнь.
 - Ах, вон оно что - тогда нас, значит, не четверо, а шестеро. Ведь сатана тоже приставляет к каждому человеку падшего ангела-искусителя.

 - Нет, Леха, они любят не пешком ходить, а с комфортом ездить на автомобилях, особенно на дорогих, или в поездах - тут они больше уважают мягкие места в купе. А пешком они ходить не любят, быстро утомляются. А если человек к Богу идет, они этого вовсе не переносят. Потому я их все время мучаю тем, что пешком везде хожу.

 Так, за разговором об ангелах и бесах, мы прошли километров пятнадцать, и я уже стал притомляться.

 Когда мы вышли к небольшой речке, Гриша сказал:

 - Вот, Леха, здесь отдохнем и пообедаем.

 Мы присели на берегу, в тени раскидистой ивы. Гришка достал из своего заплечного мешка две кружки и велел мне принести воды из речки. Когда я вернулся, он уже разложил на чистую тряпку сухари. Мы пропели молитву «Отче наш» и стали есть, размачивая сухари в воде. Когда поели, Гришка аккуратно стряхнул крошки, оставшиеся на тряпке, себе в рот и, объявив сонный час, тут же лег на траву и захрапел. Я тоже пытался уснуть, но не мог: комары меня буквально заели. Гришка при этом спал совершенно спокойно, будто его и не кусали эти кровопийцы. Проснувшись через час, он, позевывая и мелко крестя рот, сказал:

 - Ну что, Леха, спал ты, я вижу, плохо. К вечеру, даст Бог, дойдем до деревни, там поспишь.

 Когда мы снова тронулись в путь, я его спросил:

 - Гришка, ты не знаешь, чем комары в раю питались, до грехопадения человека? То, что животные друг друга не ели, это понятно. У нас дома кошка картошку за милую душу лопает. Так что я могу представить себе тигра, жующего какой-нибудь фрукт. Но вот чем комары питались, мне не понятно.

 - Вижу, плохо вас, Леха, в семинариях духовных обучали, раз ты не знаешь, чем комары в раю питались.

 - А ты знаешь?

 - Конечно, знаю, - даже как бы удивляясь моему сомнению, ответил Гришка. - Комарик - эта тончайшая Божия тварь, подобно пчеле, питалась нектаром с райских цветов. Но не со всех, а только с тех, которые Господь посадил в раю специально для комаров и другой подобной мошкары. Это были дивные красные цветы, которые издавали чудный аромат, подобный ливанскому ладану, но еще более утонченный. Бутоны этих цветов были всегда наполнены божественным нектаром. И вся мошкара, напившись нектара, летала по райскому саду, издавая мелодичные звуки, которые сливались в общую комариную симфонию, воспевающую Бога и красоту созданного Им мира. Но после грехопадения человека райский сад был потерян не только для него, но и для всей твари. Бедные, несчастные, голодные комарики долго летали над землей в поисках райских цветов, но не находили их. Наконец они прилетели к тому месту, где Каин убил своего братца Авеля. А кругом на месте этого злодеяния были разбрызганы алые капли крови. И комарики подумали: «Вот они, эти райские цветы». И выпили эту кровь. Но через некоторое время они вновь жаждали пить кровь человеческую, и кинулись комарики на Каина, и стали его кусать и пить его кровь. И побежал Каин куда глаза глядят. Но не мог убежать от комаров и мошкары. И возненавидел Каин комаров, а комары и прочая мошкара возненавидели человека.

 - Откуда ты взял эту историю? Об этом нигде не написано.

- Если бы, Леха, обо всем писали, то, думаю, и самому миру не вместить бы написанных книг.

 - Ну а все-таки, от кого ты слыхал об этом?

 - Я не слыхал, Леха, я сам догадался, что так именно и было.

 К вечеру мы дошли до какой-то деревни, и Гришка, подойдя к одной избе, уверенно постучал в окошко. Занавески приоткрылись, а вскоре нам навстречу выбежала пожилая женщина и радостно заголосила:

 - Гришенька, Гришенька к нам пришел, ну наконец-то, мы уже заждались! Проходите, проходите, гости дорогие!

 После ужина Гришка распорядился:

 - Ты вот что, Анька, Лехе постели в горнице, он - человек измученный, ему культурный отдых нужен, нам завтра опять в путь. А мне здесь у тебя тесно, пойду на сеновал, послушаю, о чем звезды на небе сплетничают.

 - Ой, Гришенька, послушай да нам, глупым, расскажи, - сказала на полном серьезе Анна Васильевна, хозяйка дома, где мы остановились.

 - Коли бы я умней вас, глупых, был, то, может, что-то и рассказал. А то ведь я слышать-то слышу, а передать на словах не умею, ума не хватает.

 Третий день пути оказался для меня самым тяжелым. Я натер ноги до кровавых мозолей. Снял ботинки, пошел босиком по пыльной сельской дороге - стало гораздо легче. Но бедное мое сердце: оно, по-видимому, не выдержало такой нагрузки. Воздух перед моим взором вдруг задрожал и сгустился. Голос Гришки стал каким-то далеким. Перед глазами поплыли круги, а затем вдруг все потемнело и я провалился в эту темноту. Очнувшись, открыл глаза и увидел, что лежу на траве. Невдалеке от меня я услышал Гришкин голос, который с кем-то спорил и о чем-то просил.

 - Нет, возьми вместо него меня, - говорил Гришка, - ему еще рано, а я уж давно жду. Нет, так нельзя, Гришку возьми, а Леху оставь. Лешку оставь, а меня возьми вместо него.

 Я понял, что разговор идет обо мне, и повернулся к Григорию. Тот стоял на коленях, крестился после каждой фразы, преклонялся лбом до земли. Я догадался, что это он так молится за меня.
 - Гриша, - позвал я, - что со мной было?

 - Спать разлегся так, что не добудишься тебя, и еще спрашиваешь, что было. Пойдем, хватит лежать, уже немного осталось.

 Я поднялся с земли, и мы пошли дальше. Я шел в полной уверенности, что молитва Гришки спасла мне жизнь. Только вот что означает «Гришку возьми, а Леху оставь», я не мог сообразить.

 К селу Образово подошли уже к вечеру третьего дня пути. Я видел, как вся семья отца Михаила искренне радуется Гришкиному приходу. Меня они тоже встретили с радушием и любовью. Поужинали картошкой в мундире с солеными огурцами и помидорами. Гришка с нами за стол не сел, а взяв только две картофелины, ушел.

 - Он никогда с нами за стол не садится, - пояснил мне отец Михаил после его ухода, - сколько его ни уговаривал, у него один ответ: «За стол легко садиться, да трудно вставать, а я трудностей ой как боюсь».

 Уложили меня спать в небольшой комнате на постель с целой горой мягких пуховых подушек. Утром я проснулся, когда солнце уже взошло высоко. Матушка предложила чаю. Когда я спросил, где отец Михаил, она сказала:

 - Да Вы садитесь, его не ждите, он никогда не завтракает. Сейчас ушел в сарай - клетки для кроликов мастерить.

 - А где Гришка ночевал? - спросил я.

 - Он всегда на чердаке ночует, в своем гробу спит.

 - Как это - в гробу? - удивился я.

 - Да, видать, вычитал, что некоторые подвижники в гробах спали, чтобы постоянно помнить о своем смертном часе и быть к нему готовыми, вот сам выстругал себе гроб и спит в нем.

 Вечером мы все пошли на всенощное бдение в честь праздника Казанской иконы Божией Матери. Я помогал матушке петь на клиросе, а Гришка стоял недалеко от входа в храм по стойке «смирно», лишь изредка осеняя себя крестным знамением. Делал он это очень медленно: приставит три пальца ко лбу и держит, что-то шепча про себя, потом - к животу в районе пупка и опять держит и шепчет, затем таким же образом на правое плечо и левое. Когда запели «Ныне отпущаеши», он встал на колени. На следующий день за Божественной литургией Гришка причастился. Когда после службы пришли домой, Гришка сел вместе с нами за стол, чему были немало удивлены и обрадованы отец Михаил с матушкой. Правда, ничего он есть не стал, кроме просфорки, и попил водички из источника. Гришка сидел за столом, радостно глядел на нас и улыбался:

 - А у меня сегодня день рождения, - вдруг неожиданно заявил он.

 Отец Михаил с матушкой растерянно переглянулись.

 - У тебя же день рождения в январе, - робко заметил отец Михаил.

 - Ну да, - согласился Гришка, - появился на свет я в январе, а сегодня у меня будет настоящий день рождения.

 Все мы заулыбались и стали поздравлять Григория, поддерживая шутку, за которой, мы не сомневались, скрывается какой-то смысл.
 - Ну я пойду полежу перед дальней дорогой, - сказал Гришка после обеда.

 - Куда же ты, Гриша, уходишь? - спросил отец Михаил.

 - Эх, Мишка, хороший ты человек, да уж больно любопытный. Ничего тебе не скажу, сам скоро узнаешь, куда я ушел.

 Отца Михаила ответ вполне удовлетворил:

 - Ну что ж, иди, Гриша, куда хочешь, только возвращайся, мы тебя ждать будем.

 - Я тоже буду вас ждать, - сказал Гришка и ушел к себе на чердак.

 До вечера он с чердака так и не явился. Но когда Гришка не пришел на следующий день, отец Михаил забеспокоился и решил проведать Григория. С чердака он спустился весь бледный и взволнованный:

 - Ушел Гришка от нас навсегда, - сказал он упавшим голосом.

 - С чего ты решил, что он навсегда ушел? - вопросила матушка. - Он что, записку оставил?

 - Нет, матушка, он здесь свое тело оставил, а душа ушла в вечныя селения, - и отец Михаил широко перекрестился. - Царство ему Небесное и во блаженном успении вечный покой.

 Гроб с его телом мы спустили с чердака и перенесли в храм.

 Отец Михаил отслужил панихиду. На завтра наметили отпевание и погребение. А ночью решили попеременно читать Псалтырь над гробом.

 Вечером с отцом Михаилом мы сидели у гроба Григория, а матушка готовила поминки дома. Григорий лежал в гробу в своем стареньком двубортном пиджаке на голое тело и в заплатанных коротких брюках, из которых торчали босые ноги. Перед тем как нести Григория в церковь, я предлагал отцу Михаилу переодеть его.

 - Что ты, - замахал тот руками, - он мне сам наказывал, как помрет, чтобы его не переодевали: «Это, - говорит, - мои ризы драгоценные, в костюме я буду походить на покойника Григория Александровича». - А ведь, думаю, он знал о своей смерти, когда говорил за обедом, что пойдет далеко.

 - Он знал об этом, еще когда к вам шел, это ведь он за меня умер. У меня сердце в дороге прихватило, а он молился: «Возьми лучше Гришку, а Лешку оставь». Я тогда не понял, о чем он просит.

 - Вот оно, какое дерзновение имеют блаженные люди, - вздохнул отец Михаил, - а мы, грешные, все суетимся, все чего-то нам надо. А человеку на самом деле мало чего надо на этом свете.

 Первым остался читать Псалтырь я. Когда стал произносить кафизмы, то почувствовал необыкновенную легкость. Голос мой радостно и звонко раздавался в храме. Ощущения смерти вовсе не было. Я чувствовал, что Гришка стоит рядом со мной и молится, широко и неторопливо осеняя себя крестным знамением. Мне вдруг припомнилось, как увидел Гришку в первый раз, читающего на ходу книгу. Эти воспоминания ворвались в мою душу, когда я читал девяностый псалом: «На руках возмут тя, да некогда преткнеши о камень ногу твою», - это был двенадцатый стих.

Недавно в алтаре нужно было посмотреть котел, отвечающий за отопление. Что с ним было, не знаю, но пригласили разобраться прихожанина, сантехника. А мне нужно было провести его в алтарь и показать «проблемную зону». Подойдя к двери алтаря, он стал снимать обувь. Не смотря на мои уговоры не делать этого, что в алтарь все заходят так, он меня не послушал и сказал, что в святое место в обуви не зайдет. Потом он долго кланялся престолу и молился. В конце концов, стал разбирать котел, а я вышел.

Зайдя через 10 минут в алтарь, я услышал, что он с кем-то разговаривает. Я прислушался и услышал удивительные слова: «Господи, Родненький, помоги мне. Куда же я без тебя со своим умом, не оставь меня, без тебя мне не справиться».

Это был реальный разговор реального человека с реальным Богом. Он разговаривал с ним, зная, что Он здесь рядом с ним. Это был разговор любящего сына с любящим отцом.

И стало страшно, как быстро мы привыкаем к святости алтаря, что порой поклоны сделать бывает лень. Дай, Господи, нам всем такую «детскую» веру….

 священник Антоний Скрынников

- Мама, ну пожалуйста, ну разреши мне, - плаксиво повторял Максимка, следуя за мамой по комнате. Мама носила на руках маленького братишку, который немного приболел.

- Почему все дети смотрят телевизор, сколько хотят, а я только полчаса в день? – приставал мальчик к маме.

Наконец малыш уснул, и мама положила его в кроватку, а потом присела с Максимкой на диван.

- Сынок, поиграй в игрушки и не мешай мне. А вечером я разрешу тебе, как обычно, посмотреть хорошую детскую передачу.

Мама нежно обняла сына, но Максимка остался недоволен. Он, вздохнув, пошел в свой уголок с игрушками. Ему так нравились современные мультики! Их смотрели все друзья и в детском саду и во дворе. Но его родители были строги, они разрешали смотреть только добрые мультфильмы и познавательные детские передачи.

Мальчик вспомнил сюжеты некоторых мультиков, которые смотрел в гостях у своего друга, и с увлечением стал играть. Машины врезались одна в другую, мягкие игрушки превратились в злобных монстров, на дороге лежали «убитые» солдатики…

Увлеченный игрой, Максим не заметил, что в дверях комнаты стоит мама и печально смотрит на него.

В тот же день после ужина папа вошел в комнату сына, что-то пряча за спиной. Максим обрадовался: папа часто приносил ему что-то вкусненькое.

- Хочешь сока, сынок? – папина улыбка была, как всегда, ласковой и добродушной. Он протянул сыну стакан с апельсиновым соком. Максим, предвкушая удовольствие, схватил стакан с любимым напитком и хотел залпом выпить его. Но в стакане плавал комочек грязи.
- Пап, я не могу пить этот сок! Здесь грязь! – лицо мальчика выражало явное отвращение.

- Но почему? Сока ведь много, целый стакан, а грязи всего маленький комочек. Пей спокойно.

Казалось, папа не понимает, что так испугало сына.

- Пап, ты ведь сам мне рассказывал что микробы и бактерии опасны, что нужно мыть руки и фрукты. Я могу отравиться…

Максим внезапно замолчал и внимательно посмотрел на папу.
- Ты ведь специально положил грязь в сок? Но зачем?

- Да специально, - папа грустно улыбнулся и обнял Максимку, - Я хотел серьезно поговорить с тобой о том, что тревожит нас с мамой. Твое поведение изменилось, ты стал непослушным, не с таким удовольствием слушаешь рассказы из Библии. И ты постоянно просишь включить тебе мультики.

- Пап, ведь в мультиках нет ничего плохого. Добрые там всегда побеждают злых.

- А ты задумывался над тем, как они побеждают? Убивают, разрушают, используют магию и волшебство. Богу неприятно, что ты смотришь все это, тем более тайком от нас с мамой.

- Я ведь не перестал верить в Бога – а это самое главное, - Максим упорно не хотел признавать свою вину. Но и папа не сдавался и решил все объяснить сыну.

- Посмотри, в стакане такой маленький кусочек грязи, но он испортил весь сок! Твое сердце, словно стакан. Все что ты видишь, слышишь, чем увлекаешься и что любишь, наполняет его. И если ты будешь любить даже немного из того, что не нравится Богу, все твое сердце будет наполнено грехом. И ты даже не заметишь, как главным для тебя станет не Бог, а все что ты видишь в мультфильмах. Ты будешь любить жестокость, деньги, славу, легкую жизнь. Я переживаю о тебе, сынок.

Папа еще крепче обнял Максима, а тот опустил голову и задумался.

- Я и не думал, что мое сердце может стать злым из-за мультфильмов. Ты помолишься со мной, папа? Я хочу попросить у Иисуса прощение.

Папа и сын склонились на колени и обратились за помощью к любящему Богу.

А потом вся семья пила на кухне вкусный и полезный сок, кроме младшего брата: он полусонный сосал из бутылочки молоко.

В ста верстах от Тифлиса, на крутых отрогах Холодных гор, являющихся ответвлением Главного Кавказского хребта, на манер орлиного гнезда, расположился небольшой кахетинский городок, где жила моя семья. В то время Закавказье пересекала лишь одна железнодорожная магистраль от Батума до Баку, и Кахетия была связана с Тифлисом шоссейной дорогой, по которой ездили либо «на перекладных», либо «на долгих», либо в почтовых дилижансах. Последним способом чаще всего пользовался мой отец, когда ему приходилось ездить в нашу «град столицу» по службе или затем, чтобы отвезти нас, детей, в учебные заведения, в которых мы проходили курс. В одну из таких поездок, на промежуточной станции, свободное место в нашем отделении занял священник-грузин. Как водится в дороге, вскоре завязалась беседа, и отец мой осведомился, зачем он едет в Тифлис.

«Да, вот еду повидать батюшку о. Иоанна Кронштадтского. Услышал о его путешествии по Кавказу и узнал, что он пробудет с неделю, а то и более, в Тифлисе. Не могу упустить такого случая вновь повидать моего благодетеля», - отвечал священник.

Признаться, в те годы я, хотя и слышал, быть может, дома имя о. Иоанна, но по своему малолетству не обращал особого внимания на разговоры старших и теперь, в дороге, впервые с интересом выслушал безхитростный рассказ, поразивший и взволновавший мое детское воображение настолько, что я до сих пор не могу забыть его.

«Несколько лет тому назад», - рассказывал отцу наш случайный попутчик: «привелось мне поехать в Санкт-Петербург. Сын мой окончил в Тифлисе семинарию одним из первых и в духовную академию не пожелал, а решил держать конкурсный экзамен в Технологический Институт. Захотелось и мне хоть раз в жизни побывать в столице: вот и поехали мы, старый да малый, из нашего медвежьего угла в современный Вавилон. Сначала все было ладно: экзамен сын выдержал, в конкурс попал и был принят в институт. Я осмотрел все достопримечательности и со спокойным сердцем собирался восвояси: оставалось только внести за правоучение сына и снабдить его соответствующей суммой на обзаведение и прожитие, пока не смогу ему выслать из дому новое подкрепление. Так вот, тут-то и начались мои мучения.

Жили мы с сыном в скромной комнатке в районе Забалканского проспекта. Деньги я держал на дне чемодана, старого, но солидного, с надежным замком. А денег на всю эту историю, включая и мое возвращение к родным пенатам, надо было рублей около пятисот, и берег я их, как зеницу ока. Можете себе представить мое удивление, испуг и горечь, когда, открыв чемодан дней за пять до моего предполагаемого отъезда, денег этих я не нашел. Пропали, из запертого чемодана, пропали... Хозяин меблированных комнат в ужас пришел, сам в полицию заявил, прислугу допрашивал, обыски делали... Все напрасно. Не иначе, как «специалисты» дело это обработали.

А положение мое было отчаянное. В Петербурге знакомых ни души. Доехать до дому не на что, да и сына оставить без гроша в чужом городе тоже нельзя. Бегал в Консисторию, в Святейший Синод, нигде сочувствия не встретил. Да, может быть, и не верили мне... Совсем я пал духом. Пошел в Казанский собор. Помолился Владычице. Поплакал. Наведался еще раз в Синод. А там чиновник один, дай Бог ему здоровья, и говорит: «Вы, батюшка, напрасно к нам ходите. Ничего вы тут не получите. Вашему делу, если кто поможет, так это только один протоиерей Иоанн Сергиев». - «Какой такой?» - спрашиваю. «Ах, да, вы ведь, не здешний, не слыхали еще о нем, - отвечает: - Это настоятель Андреевского собора в Кронштадте. Поезжайте к нему, он, наверное, не откажет вам в своей помощи».

Ухватился я за этот совет, как утопающий за соломинку. В тот же вечер поехал в Кронштадт, пошел в собор к ранней обедне. Собор огромный. Народу видимо-невидимо. Стал в уголочке, на сердце кошки скребут. Вышел о. Иоанн на амвон такой благостный, светлый. И в соборе сразу точно светлее стало. Ушел он за Царские врата, смотрю, служка идет и прямо ко мне: «Пожалуйте, батюшка, в алтарь. О. настоятель вас просит». Меня даже в жар бросило. Пришел я в алтарь, о. Иоанн меня встретил, ласково так, и после обычного приветствия просит меня сослужить ему: «Сослужи мне», - говорит, - «отец Ражден». Понимаете, так и говорит, отец Ражден, прямо по имени..., а ведь имя-то такое..., грузинское... в русских-то святцах его не всегда найдешь..., а он сразу, внятно так: «отец Ражден» (Ражден - святой Грузинской церкви, память его 3-го августа). Я чуть сознания не лишился, так это меня поразило. Но, однако, спросить его не решился. Вижу, святой он... Ну, пошел в ризницу, облачился... и служил с ним, и ничего не думал, и о деле своем забыл... Только потом уже после обедни, когда повел меня батюшка показывать свой странноприимный дом, где он обходил больных, благословлял, ободрял, молился над некоторыми, оделял кое-кого деньгами, - мелькнула у меня мысль: «Как же я скажу ему о своем горе?»... и не решался я... да и некогда было, по правде сказать, батюшку-то рвали прямо на части...

Наконец, кончил он обход: собрались мы уходить оттуда, а в передней навстречу нам какой-то грузный мужчина, купец, должно быть, увидел батюшку, навстречу нам, бух ему в ноги: «Спасибо», - кричит, - отец родной, выздоровела-то дочь моя, выздоровела, все профессора диву дались»... Отец Иоанн его поднимает, а он ему конверт сует: «Вот вам, батюшка, на добрые дела...».

И что же вы думаете? Батюшка взял, повернулся ко мне, улыбнулся, да и говорит: «Отец Ражден, а это я думаю, вам сейчас нужнее, чем мне», и передает мне тот конверт. А мужчина-то, как закричит «Батюшка, что вы делаете, ведь там пятьсот рублей, я ж на добрые дела»... Отец Иоанн строго посмотрел на него и твердо так говорит: «Ну, да, на добрые дела. А почему ж ты думаешь, что они даны не на доброе дело?». Мужчина смешался..., а я свое состояние и передать вам не могу... совсем в забвение чувств пришел... Только и очнулся от батюшкиных слов: «Ну, пойдемте ко мне, отец Ражден, чаю напьемся».

«Нет, он - святой», убежденно закончил рассказчик: «Провидец. И по имени назвал... и не о чем не спрашивал... и сумма ровно та, что нужна была... Как же мне было усидеть теперь в деревне и не повидать его еще раз, не поблагодарить? Ведь сын-то мой давно инженер, в Юзовке служит»...

Таков был первый рассказ об отце Иоанне Кронштадтском, слышанный мною в детстве.

Скопировано с сайта "Русь Триединая"

Лет пятьдесят тому назад довелось мне служить с неким Сергеем Петровичем М-вым, сыном Киевского уездного предводителя дворянства. Родители предназначили его к военной карьере, и он был юнкером Киевского военного училища. Как вдруг с ним произошла какая-то драма, разрешить которую, по мнению его товарищей, можно было только кровью. Но поединки были запрещены, юнкерам тем более, и потому остановились на «американской» дуэли. Противники тянули жребий, и вытянувший фатальный билетик обязан был в течение двадцати четырех часов застрелиться.

С. П-чу не посчастливилось, жребий покончить с собой достался ему, и он в тот же вечер, придя домой и воспользовавшись отлучкой отца, пустил себе пулю в грудь, оставив на столе обычную записку с просьбой «в его смерти никого не винить».

Лучшие хирурги Киева все были подняты на ноги; делалось все, чтобы спасти молодую жизнь; но раненый несколько суток был без сознания и, в конце концов, доктора должны были признать свое бессилие и заявить, что надежды на выздоровление нет никакой.

Кто-то посоветовал матери умирающего послать телеграмму о. Иоанну Кронштадтскому с просьбой помолиться о рабе Божием Сергии. Как утопающий за соломинку ухватилась бедная мать за эту последнюю надежду, и в Кронштадт в тот же вечер полетела срочная телеграмма со срочным уплоченным ответом, который не заставил себя долго ждать. Утром пришла коротенькая депеша: «Господь простит. Молюсь. Протоиерей Иоанн Сергиев».

А на рассвете еще до получения ответа, раненый открыл глаза и попросил пить; затем слабым голосом произнес: «А где же священник?». Окружающие подумали, что он хочет священника, чтобы исповедываться и приобщиться. Послали за духовником семьи о. Михаилом. Раненый встретил его довольно недоуменно, но ничего не сказал, исповедывался и принял Св. Тайны. Но лишь священник вышел в соседнюю комнату, как С. П. подозвал мать и сказал ей: «Зачем вы позвали о. Михаила? Я хотел того, что был у меня ночью».

Мать сначала думала, что он бредит. Но, нет: — взгляд был чист и голос, хотя слаб, но звучал уверенно. Тогда она совсем растерялась и пошла за советом к о. Михаилу. Тот знал о посланной телеграмме и сразу догадался: «Спросите его, каков из себя был приходивший к нему священник?». С. П. не задумываясь ответил: «Среднего роста, не полный, русые волосы, небольшая бородка, ясные голубые глаза... и такой ласковый, ласковый»... О. Михаил, который, к слову сказать, был брюнет, высокого роста и довольно тучный, усмехнулся и сказал: «Вот погодите, я вам пришлю карточку о. Иоанна, она у меня есть, покажите ее Сереже». И, действительно, когда С. П. увидел портрет, то тотчас обрадованно воскликнул: «Ну, да, это он, он! Попросите его еще придти ко мне», и очень был огорчен, когда ему осторожно объяснили, что о. Иоанн «был проездом, но что он обещал молиться о его выздоровлении».

Портрет о. Иоанна С. П. просил разрешения оставить у себя и поставил у своего изголовья. С этого дня выздоровление, к немалому удивлению пользовавших хирургов, быстро пошло вперед. Познакомился я с Сергеем Петровичем через несколько лет после этого случая. Видел глубокие шрамы от входного отверстия на груди и от выходного на спине, и невольно удивлялся, как он мог выжить от такого ранения. Конечно, о военной карьере ему уже и думать было нечего; вот почему судьба и столкнула нас обоих на одной из далеких окраин Матушки России.

А портрет батюшки о. Иоанна Кронштадтского Сергей Петрович всегда хранил при себе.