Заразна ли духовная болезнь?  А душевная? 

Ваше мнение 

Существует ли дружба между мужчиной и женщиной?Хотелось бы услышать Вашу точку зрения,  а потом расскажу то,  что услышала сегодня на днях и с чем сразу согласилась.  

Олеся Емельянова

Медведь и Лиса
(или Как Медведь к Лисе сватался)

Русская народная сказка
для чтения и представления

© Автор. Олеся Емельянова. 2001 г

ДЕНЬ ПАМЯТИ ПРЕПОДОБНОГО СТАРЦА ПАИСИЯ СВЯТОГОРЦА

Преподобный Паисий Святогорец

7 мая 2017 года отец Михаил остался один с шестью детками на руках... 

http://ryazeparh.ru/index.php/duhovenstvo/item/35-mikhajlovskoe-pervoe-blagochinie/379-mikhail-viktorovich-arkhipov

Любимых не ищут, их в награду дают небеса

Вы духовно деградируете от того, что вместо покаяния занимаетесь самоедством. А это деструктивно. Ибо в основе дух другой. Дух покаяния – смирение. Дух самоедства – гордыня. Принудьте себя к частой исповеди.Объявите войну малейшему проявлению страсти в своей душе. Кайтесь: «Господи, прости меня, окаянную грешницу. Согрешила перед Тобой неверием в благой промысел Твой. Малодушием, жалостью к себе. Окаменением сердца. Только на Тебя уповаю отныне, Господи Милосердный, избавь меня от лютого демона терзающего душу мою. Да будет во всем святая воля Твоя. Слава Тебе». И вообще, всегда благодарите Бога. Прямо заставьте себя это делать. Благодарите за то, что Он ставит Вас именно в те условия, в которых Вы можете спастись.

Священник Александр Белослюдов.

ПЕСЧАНСКАЯ ИКОНА БОЖИЕЙ МАТЕРИ И СУДЬБА РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ

Песчанская икона Божией Матери

Как только весной 2014 года на юго-востоке Украины вспыхнула война, в мировых новостях появился и Изюм, где с самого начала находится штаб так называемой АТО и стоят войска нацгвардии.

Изюм – живописный городок на границе Харьковщины и Донбасса

Изюм – живописный городок на границе Харьковщины и Донбасса, находящийся в 16-ти часах езды от Москвы. Он стоит на горе Кремянец, упомянутой в«Слове о полку Игореве». «О Русская Земля! Ты уже за холмом!» – сказал князь Игорь, когда его дружина перешла эту гору и пошла навстречу своей судьбе.

Там, где вьется река Северский Донец, стоит камень-памятник. Он возвещает о победе Владимира Мономаха над половцами.

В изюмском музее хранится Золотое Евангелие – подарок Петра Великого. Во время Азовских походов и войны со шведами царь три года прожил в Изюме.

Когда Россия отвергла двухглавого орла, именно в Изюме отливались звезды на башни Московского Кремля.

Во время Великой Отечественной войны за Изюм шли жесточайшие бои. С октября 1941 года на протяжении восьми месяцев около Изюма проходила линия фронта. Во время Курской битвы здесь осуществлялась Изюмо-Барвенковская операция, сковавшая немецкие силы. По рассказам ветеранов, это сыграло решающую роль в победе Красной армии на Курской дуге.

Именно здесь, на горе Кремянец, знаменитый советский физик Лев Ландау понял, как осуществить расщепление атома, что в конечном итоге привело к созданию ядерного щита СССР, а впоследствии и России.

Но не только эти, известные многим, события произошли на изюмской земле. Сто лет тому назад случилась таинственная история, которая должна была сыграть решающую роль в судьбе Российской Империи в XX веке. И эта история напрямую связана с Изюмом. Ею начинаются «Воспоминания товарища Обер-прокурора Святейшего Синода князя Николая Давыдовича Жевахова».

***

Бари – Изюм

Италия, начало 1920-х годов. При русском храме Николая Чудотворца в городе Бари живет русский беженец, который лет за двадцать до революции в России принял самое живое участие в строительстве этого храма. Это князь Николай Давыдович Жевахов. Отсюда, из Италии, его горькие думы неустанно устремляются к России.

В условиях скудной беженской доли он ищет возможность напечатать то, что считает жизненно важным для всех русских людей, как и он, потерявших Родину, в великой скорби рассеянных по всему свету. Из Парижа и Белграда, из Берлина и Харбина он влечет внимание русских к Изюму.

Почему же к Изюму, уездному городку Малороссии, с которым он никак лично не связан? Ведь вся жизнь князя Жевахова связана с Киевом, Санкт-Петербургом и родовым полтавским имением Линовица, где, пользуясь гостеприимством князя, писал свои творения Сергей Нилус.

В 1923 году в Берлине выйдет книга Жевахова. С первых страниц она уведет читателя в Изюм, свяжет Изюм с царским дворцом, со Ставкой в Могилеве, с именами Государя и Государыни, а также с целым рядом славных и бесславных исторических лиц.

Он назовет виновников революционной катастрофы, и некоторые из названных ответят ему, стремясь опорочить имя Жевахова и дискредитировать то, во что он свято верил. Это его не остановит. Всю свою оставшуюся жизнь он будет стремиться привлечь внимание русской эмиграции к Изюму.

***

Живое сердце

Изюм, слобода Пески, Свято-Вознесенский собор. Сюда приехал князь Жевахов «послом по особому поручению» в 1915 году.

В этом храме бьется живое сердце. Оно чутко слышит и отзывается на любую беду

В этом храме бьется живое сердце. Оно чутко слышит и отзывается на любую беду, на неисцелимые болезни, особенно детские. Этим милостивым, чутким сердцем является старинный образ Песчанской Божией Матери. Эта казачья икона, словно тронутая степным солнцем, неизвестно, когда и кем принесенная в Изюм, была забыта и, по особому откровению, вновь обретена в 1754 году святителем Иоасафом Белгородским.

В благодарность за непостижимые исцеления люди приносили Матери Божией свои дары: цепочки, крестики, кольца и цветы – гладиолусы, георгины, астры. Из принесенных даров для иконы отлили ризу из золота и серебра.

Святитель Иоасаф Белгородский был прославлен при императоре Николае II. Самодержавный голос за его прославление прозвучал впервые от Александра III, который считал, что спасение августейшей семьи во время крушения поезда в Борках в 1888 году случилось благодаря молитвам и заступничеству святителя Иоасафа.

Как и в 1903 году, когда царская семья прибыла на прославление преподобного Серафима, так и в сентябре 1911 года Государь с семьей намеревался приехать на канонизацию святителя Иоасафа, в подготовке которой все они принимали самое сердечное участие. Царская семья уже собиралась выехать из Киева в Белгород, когда произошло убийство премьер-министра П.А. Столыпина. Царь остался на похороны, назначенные на те же самые дни, что и торжества в Белгороде.

Святитель повел его на гору, откуда была видна вся Россия, залитая кровью

Через год после прославления святитель Иоасаф явился некоему военному доктору, полковнику О. Взяв этого верующего человека за руку, святитель повел его на гору, откуда была видна вся Россия, залитая кровью.

«Я содрогнулся от ужаса, – рассказывал полковник членам братства святителя Иоасафа Белгородского. – Не было ни одного города, ни одного села, ни одного клочка земли, не залитого кровью... Я слышал отдаленные вопли и стоны людей, зловещий гул орудий и свист летающих пуль, зигзагами пересекающих воздух; я видел, как переполненные кровью реки выходили из берегов и грозными потоками заливали землю... Картина была так ужасна, что я бросился к ногам святителя, чтобы молить его о пощаде. Но от трепетания сердечного я только судорожно хватался за одежды святителя и, смотря на него глазами, полными ужаса, не мог выговорить ни одного слова. Между тем святитель стоял неподвижно и точно всматривался в кровавые дали, а затем изрек: “Покайтесь... Этого еще нет, но скоро будет...” После этого дивный образ святителя, лучезарный и светлый, стал медленно удаляться от меня и растворился в синеватой дымке горизонта».

Шел 1912 год. Россия, казалось, благоденствовала. Проходили блестящие парады императорской гвардии. Царь производил юнкеров в офицеры. В дворянских усадьбах пели романсы о белой акации. В селах крестьянские девушки водили хороводы. Кутили на ярмарках купцы. Все шло установленным веками порядком.

Кто бы мог поверить, что пройдет всего несколько лет, и на полях войны сложит головы кадровая императорская армия; в Киеве в 52 «чрезвычайках» начнутся террор и убийства; в Казанской губернии чекисты ради «разнообразия» живых людей будут жарить в русских печах! В Государственной исторической библиотеке можно ознакомиться с «Еженедельником чрезвычайных комиссий» революционных лет, на страницах которого какие-нибудь саратовская и одесская, тверская и харьковская «чрезвычайки» со знанием дела обмениваются «опытом»…

Увы, люди в мирные годы не внимали святому праведному отцу Иоанну Кронштадскому, который призывал: «Кайтесь! Кайтесь! Приближается ужасное время, столь ужасное, что вы и представить себе не можете!» Что же удивительного, что никто не поверил военному врачу?

В 1914 году, когда уже бушевала война, полковнику О., в ответ на его горячую молитву о спасении России, снова явился святитель Иоасаф.

«Поздно, – сказал святитель, – теперь только одна Матерь Божия может спасти Россию. Владимирский образ Царицы Небесной, которым благословила меня на иночество мать моя и который ныне пребывает над моею ракою в Белгороде, также и Песчанский образ Божией Матери, что в селе Песках, подле г. Изюма, обретенный мною в бытность мою епископом Белгородским, нужно немедленно доставить на фронт, и пока они там будут находиться, до тех пор милость Господня не оставит Россию. Матери Божией угодно пройти по линиям фронта и покрыть его Своим омофором от нападений вражеских... В иконах сих источник благодати, и тогда смилуется Господь по молитвам Матери Своей».

И снова полковнику никто не поверил. За попытку привлечь внимание к явлению святителя Иоасафа, его чуть не упекли в сумасшедший дом.

Полковнику О. поверил священник, который принимал большое участие в прославлении святителя Иоасафа Белгородского. Это он, отец Александр Маляревский, уважаемый петербургский протоиерей и личный друг отца Иоанна Кронштадского, дал ход этой истории и сам пришел к князю Жевахову.

«Сделать это придется Вам, – сказал он князю Жевахову, благословляя его. – Так и смотрите на это дело, как на миссию, возлагаемую на Вас святителем, Вашим покровителем... Отказываться Вам нельзя... Дело это деликатное, и браться за него нужно с осторожностью... Здесь еще мало верить, а нужно суметь передать свою веру другому. Не всякий это сделает, да не всякому можно и поручить такое дело... У Вас есть придворные связи; подумайте, поищите путей, но мысли сей не оставляйте, ибо дело это Ваше».

Николай Давыдович Жевахов сыграл ключевую роль в подготовке канонизации святителя Иоасафа. В Государственной исторической библиотеке хранится плод его многолетних трудов: четыре тома материалов к канонизации святителя Иоасафа. Поэтому поездка в Ставку с Песчанской иконой была духовно закономерным событием в его жизни.

По дороге в Ставку князь Жевахов узнал от изюмского священника отца Александра Яковлева, что святитель Иоасаф также явился одному блаженному старичку на Песках, «крепко пенял за грехи людские» и велел скорее везти Песчанскую икону к царю на фронт...

***

Взбранная Воевода Святой Руси

Жевахов не знал того, что на фронт, к царю, который только что взял на себя командование русской армией, и его воинству идет не просто сельская икона.

Моление свт. Иоасафа перед Песчанской иконой Божией Матери

Что это за место, где стоял этот храм?

Храм в честь Вознесения Господня был возведен казаками на том самом поле, где в 1111 году Владимир Мономах одержал победу над половцами. На этом поле князь Игорь со своей дружиной стоял лагерем. Не под Полтавой, а именно здесь, на этом самом поле, Петр Великий, проживший в Изюме три года во время Азовских походов, собирался дать битву шведам.

Песчанская икона Божией Матери была обретена на ратном поле древней Руси.

Уже после обретения Песчанской иконы в Изюме был сформирован знаменитый полк императорской армии – изюмские гусары. Они отличились и при взятии Измаила, и в наполеоновских войнах. Полк был награжден серебряными трубами с надписью «Изюмскому полку за оказанную храбрость в 1807 году против французов» и георгиевскими штандартами с надписью: «За отличие при поражении и изгнании неприятеля из пределов России 1812 года».

На помощь царской армии в 1915 году спешила Взбранная Воевода.

Но от внимания князя Жевахова это было как бы сокрыто.

***

«Источник великой благодати для целой страны»

В середине XVIII века на русскую почву сеялись семена вольтерьянства и крамолы, которые так обильно проросли в начале XX века

До того, как он был назначен на Белгородскую кафедру, святитель Иоасаф исполнил важнейшее государственное дело – восстановил после пожара Троице-Сергиеву Лавру, настоятелем которой был. Случившийся в обители преподобного Сергия, Доме Живоначальной Троицы на русской земле страшный пожар имеет глубоко символическое значение. Тогда, в середине XVIII века, на русскую почву сеялись семена вольтерьянства и крамолы, которые так обильно проросли в начале XX века.

Вторым делом государственного значения для архипастыря было установление благопорядка в обширном краю, который простирался от Курска до Мариуполя и назывался Белгородской епархией.

Третьим державным делом святителя Иоасафа было обретение Песчанской иконы Божией Матери. После трех дней молитвы пред только что обретенной иконой, святитель Иоасаф услышал голос: «Сей образ является источником великой благодати для веси сей и для целой страны».

Полтора века после обретения обильно исполнялась первая часть пророчества о святой иконе.

В 1800 году у Песчанской иконы произошло воскрешение мертвого ребенка на глазах его родителей и множества людей. Это событие засвидетельствовано духовенством храма и вошло в акафист Песчанской иконе. Возвратив мальчику жизнь, Божия Матерь наградила его крепостью тела и духа. Он вырос и стал военным. Жизнь полковника Петра Степановича Гелевского, умершего в Санкт- Петербурге в преклонных летах, – это живое свидетельство чуда воскрешения из мертвых.

Чудотворениями и исцелениями Песчанская икона явила себя «источником благодати для веси сей».

В державном же смысле, как «источник благодати для целой страны», Песчанская икона впервые открылась в 1915 году, придя в Ставку к Государю, который за месяц до того принял на себя командование армией.

Песчанская икона и Государь были связаны незримой нитью

Песчанская икона и император Николай II были связаны незримой нитью. В честь коронации Государя жители Изюма каждый год шли с этой иконой крестным ходом из слободы Пески на место обретения образа – в Замостье. Старый казачий храм в Замостье к тому времени был разобран, а на его месте, на берегу Донца, возведена часовня в честь коронации Николая II. Большевики разрушили ее до основания. Но до сих пор в Свято-Вознесенском храме хранится старинный список Песчанской иконы – подарок царской семьи. Вероятно, список был подарен храму к канонизации святителя Иоасафа.

***

Роковое совпадение

В поездке князя Жевахова приняла участие сама императрица Александра Федоровна. Благодаря ее личному распоряжению, осенью 1915 года, ко дню именин цесаревича Алексея, Песчанская икона прибыла в Могилев, где находилась Ставка Верховного Главнокомандующего. Но крестный ход с чудотворным образом Божией Матери не состоялся. В недопущении крестного хода по линии фронта участвовали те же лица, которые через два года дезориентировали и опутали заговором царя.

Будучи отвергнутой, Песчанская икона покинула Ставку 15 декабря 1915 года. Жевахов отвез икону обратно в Изюм.

Внимательное исследование вопроса указало на роковое совпадение. Известный «план Парвуса» по финансированию революции в России целый год был подвержен колебаниям и не имел определенности, то приближался к цели, то расстраивался, как будто история выжидала, куда повернуть.

Наконец, во второй половине декабря 1915 года Парвус был приглашен на важную встречу в Берлине. В МИДе и ведомстве Государственного казначейства Германии Парвусу дали широкие финансовые гарантии для подрывной работы в России.

29 декабря 1915 года начинается масштабное финансирование государственной катастрофы в России и агрессивная компания по деморализации армии. Парвус делает ставку на Ленина.

Едва Песчанская икона покинула Ставку, «красное колесо» истории закрутилось...

Судя по всему, именно Песчанской иконе было предназначено удержать Россию от гибели. Едва Песчанская икона покинула Ставку, «красное колесо» истории закрутилось...

Через полгода после отъезда Песчанской иконы в Ставку прибыла Владимирская икона Божией Матери из Успенского собора Московского Кремля. Она побывала на фронте, она же находилась в Ставке во время отречения Государя. Владимирская икона, стоявшая у колыбели Руси, прошедшая с Россией весь ее исторический путь, пришла, когда судьба страны окончательно определилась. России предстояло взойти на Голгофу...

***

Уход иконы

Краеведческое расследование судьбы Песчанской иконы в XX веке опровергло утверждение князя Жевахова об уходе иконы с афонскими старцами.

Жевахов пишет о том, что икона таинственными путями ушла из Изюма в Европу к неким богоизбранным людям, и явится в свое время.

Как и многие русские беженцы первой волны, князь Жевахов считал, что они «Россию в дорожном унесли мешке». А если вся русская правда ушла с ними, то логично и рождение мифа об уходе из России и Песчанской иконы, в который Жевахов искренно верил.

Ему тяжело было даже подумать о том, что икона, от которой зависела судьба России, может погибнуть от рук большевиков.

Если бы Николай Давыдович Жевахов узнал о реальной судьбе Песчанской иконы, он не смог бы сдержать слез. Он воскликнул бы: «Дивны дела Твои, Господи!»

Икона ушла сокровенно, не сдвинувшись с места, определенного ей святителем Иоасафом

Икона действительно ушла. Но ушла сокровенно, не покидая Изюм и не сдвинувшись с того места, которое было определено ей святителем Иоасафом. Она ушла из памяти людей. И вернулась – целым потоком чудесных исцелений – уже в 80-е годы.

Святитель Зарубежной Руси, архиепископ Иоанн Шанхайский (Максимович), с детства хорошо знал Песчанскую икону. От его родной Адамовки под Славянском до уездного города Изюма 32 километра. Его отец, Борис Иванович Максимович, состоял выборным предводителем изюмского дворянства. Семья Максимовичей жила то в Харькове, то в родовом имении Адамовке. Будущий святитель Иоанн Шанхайский был тогда еще студентом Харьковского Императорского университета.

С высокой долей вероятности можно предположить, что в октябре 1915 года семья Максимовичей провожала Песчанскую икону, отбывающую в Ставку, в Изюме или же в Харькове, где при стечении тысяч верующих перед ней служили на вокзале всенародный молебен.

В проводах Песчанской иконы участвовал и харьковский архиепископ Антоний (Храповицкий), будущий глава Русской Зарубежной Церкви. Это он отправит будущего святителя Иоанна, которого знал еще юным Мишей Максимовичем, из Югославии в Китай.

И сложно поверить, что объехав со своей святительской миссией полмира, имея духовных чад по всему свету, святитель Иоанн Шанхайский в какой-то момент не узнал бы о том, что его родная Песчанская икона находится где-то в Европе. Узнал бы, конечно, если бы она там была.

***

Песчанское знамение

Ни на пядь не сдвинувшись со своего места, Песчанская икона явила более, чем чудо. Дерзаю помыслить, что Песчанская икона явила знамение онесбывшемся с царской Россией.

Это знамение явлено в судьбе Свято-Вознесенского храма, для которого словно и не было разрушительного, кровавого, безбожного XX века.

Чтобы осмыслить это, нужно ознакомиться с историей Изюмщины в XX веке. Что происходило в Изюме после возвращения иконы из Ставки в 1915 году? И иностранная интервенция, и гражданская война, и голодомор 1930-х, и всеобщее разграбление и уничтожение храмов.

Когда все вокруг было разрушено, разграблено, разнесено по клочкам, Свято-Вознесенского храма не коснулись ни штык, ни пуля, ни бомба, ни безбожная рука. И даже в самые тяжкие годы «безбожных пятилеток» и войны в храме никогда не прекращалась Божественная Литургия.  

Великая Отечественная войнакровавой рекой разлилась по этому краю. Буквально в двухстах метрах от Свято-Вознесенского храма проходила линия фронта.

Свято-Возненский храм, возведенный для Песчанской иконы в 1826 году, с его высокой колокольней, являлся самым высоким сооружением в Изюме. Он использовался обеими воюющими сторонами для корректировки огня (линия фронта постоянно менялась, здесь стояли то советские, то немецкие войска). Храм неоднократно бомбили, но ни одна бомба не достигла цели.

Икона была реальной участницей боевых действий. Когда немцы шли в наступление, Песчанскую икону выносили и несли по линии фронта. Старожилы свидетельствовали о том, что после крестного хода немцы отступали, и линия фронта отодвигалась.

Один раз, во время сильной бомбежки, Песчанскую икону пытались вынести из храма, но она вдруг стала настолько тяжелой, что ее не смогли поднять. Когда же бомбежка кончилась, храм остался целым и невредимым, а вот дом, куда хотели унести икону, чтобы спасти ее, оказался разбомбленным.

Когда немцы закидали камнями чудотворный Песчанский источник неподалеку от храма, святая вода раскидала камни...

Родной дом Песчанской иконы остался нетронутым островком «России, которую мы потеряли»

Родной дом Песчанской иконы, со всем его внутренним убранством, остался нетронутым островком «России, которую мы потеряли». Царская Россия до сих пор в нем сокровенно жива. Как это произошло – непостижимо уму.

***

Благословение отца Николая Гурьянова

Еще до того, как в России были опубликованы воспоминания князя Жевахова, всеми почитаемый старец отец Николай Гурьянов открыл России Песчанскую икону.

В 1990-е годы к отцу Николаю Гурьянову из Канады приехал некий человек со списком Песчанской иконы. Именно с Песчанской иконой, скажет старец, надо облететь границы России. Нужно обходить Россию с Песчанской иконой крестными ходами. Песчанский образ нужно иметь в каждом доме. Еще старец говорил, что подлинник иконы сохранился и надо обязательно найти его.

В 1999 году Песчанская икона (список из Канады) специальным рейсом облетела границы России. После совершения этого крестного хода закончились годы разрухи, в Россию пришла стабильность. Россия как бы обрела силу, стала крепнуть, подыматься.

Возможно, это совпадение, но тот самолет не пролетал над Чечней, где вскоре вспыхнула война. Также миновал Мурманск, где вскоре произошла трагедия с подлодкой «Курск». Но позже икона все-таки побывала в Чечне: настоятель одного из московских храмов во время войны восемь раз возил туда список Песчанской иконы.

Во исполнение благословения отца Николая Гурьянова, начиная с Волгограда, в России стали совершаться крестные ходы с Песчанской иконой.

Однажды, когда крестный ход приближался к Иоанно-Богословскому монастырю в Рязани, некоей женщине был сон. Она увидела, что идет крестный ход с удивительной иконой, которую несут военные, но военные не нашего времени. Икону Божией Матери несут офицеры и солдаты императорской армии. Женщина ничего не знала ни о Песчанской иконе, ни об истории князя Жевахова, ни о том, что крестный ход действительно идет сейчас по их рязанским дорогам...

Где же все-таки находится подлинник Песчанской иконы?

Песчанская икона Божией Матери находится в городе Изюме – не список, не копия, а подлинник. Это та самая икона, которая могла остановить Первую мировую войну и сохранить Российскую Империю от катастрофы 1917 года.

Сейчас, через 100 лет, смута снова стоит на пороге Земли Русской. И так же, как и 100 лет назад, Песчанская икона Божией Матери стоит на страже духовного единства Святой Руси. Она ждет наших молитв к ней.

"На своем личном опыте я убедился, как скоро слышит Бог молитву двоих и троих, молящихся от сердца вместе".

Святой праведный Иоанн Кронштадтский.

Есть у слова «русь» и ещё одно значение, которое я не вычитал в книгах, а услышал из первых уст от живого человека. На севере, за лесами, за болотами, встречаются деревни, где старые люди говорят по-старинному.Почти так же, как тысячу лет назад. Тихо-смирно я жил в такой деревне и ловил старинные слова 

Моя хозяйка Анна Ивановна как-то внесла в избу горшок с красным цветком. Говорит, а у самой голос подрагивает от радости: 

— Цветочек-то погибал. Я его вынесла на русь — он и зацвёл! 
— На русь? — ахнул я. 
— На русь, — подтвердила хозяйка. 
— На русь?! 
— На русь 

Я молчу, боюсь, что слово забудется, упорхнёт, — и нет его, откажется от него хозяйка. Или мне послышалось? Записать надо слово. Достал карандаш и бумагу. В третий раз спрашиваю: 
— На русь?.. 
Хозяйка не ответила, губы поджала, обиделась. Сколько, мол, можно спрашивать? Для глухих две обедни не служат. Но увидела огорчение на моём лице, поняла, что я не насмехаюсь, а для дела мне нужно это слово. И ответила, как пропела, хозяйка: 
— На русь, соколик, на русь. На самую, что ни на есть, русь 

Осторожней осторожного спрашиваю: 
— Анна Ивановна, не обидитесь на меня за назойливость? Спросить хочу. 
— Не буду, — обещает она. 
— Что такое — русь? 
Не успела она и рта открыть, как хозяин Николай Васильевич, что молчком грелся на печи, возьми да и рявкни: 
— Светлое место! 

Хозяйка от его рявканья за сердце взялась. 
— Ой, как ты меня напугал, Николай Васильевич! Ты ведь болеешь, и у тебя голоса нет... Оказывается, у тебя и голосок прорезался. 
А мне объяснила честь по чести: 
— Русью светлое место зовём. Где солнышко. Да всё светлое, почитай, так зовём. Русый парень. Русая девушка. Русая рожь — спелая. Убирать пора. Не слыхал, что ли, никогда? 
__________ 
Слова Станислава Тимофеевича Романовского (1931-1996) 

Человечество изобрело вежливость вместо любви, и под этой вежливостью скрываются: тщеславие, лицемерие, лукавство, гнев и прочие страсти душевные.

На вид такой человек просто душа-человек, сразу и не поймешь его. А так как фундамент основан не на любви, очень скоро обнаруживается его внутреннее состояние, ибо такой человек двойственен: на словах говорит так, а на деле иначе.

Схиигумен Иоанн (Алексеев)

9 принципов дворянского воспитания, которые актуальны в ХХI веке. 

Вокруг русских дворян сложился образ, что они все сплошь честные, благородные, тонко чувствующие и в тоже время мужественные. Наверняка и среди них встречались люди с недостатками и слабостями, но все же подавляющее большинство действительно были почти мифическими созданиями, для которых честь и манеры являлись жизненно важными. 

Княжны и графы. Их стиль жизни, манера поведения и даже внешний облик – результат особого воспитания, ориентированного на идеал. Но как бывает с идеалами, четких предписаний, как его достичь не существует. И все-таки мы попытались охарактеризовать наиболее важные принципы дворянского воспитания. Если их применять в разумных мерах, можно вырастить современного Болконского. 

Чувство собственного достоинства 

Маленьким дворянам с самого детства внушали, что «кому многое дано, с того много и спросится». Следовательно, родился дворянином – изволь соответствовать – быть храбрым, честным, образованным и не для того, чтобы достичь славы и богатства, а потому что ты обязан быть именно таким. Отсюда же вытекает и концепт «дворянской чести», согласно тогдашним представлениям «честь» не дает человеку никаких привилегий, а напротив, делает его более уязвимым, чем другие. Нарушить данное слово – значило раз и навсегда погубить свою репутацию. 

Храбрость 

Трусость плохо сочетается с благородными порывами, потому у дворян особое внимание уделялось храбрости и считалось, что ее можно и необходимо тренировать путем волевых усилий и тренировок. Причем касалось это не только юношей, которые служили в армии и на флоте, выполняя трудные задания и тем самым заслуживая уважение, но и барышень. 

Княжна Екатерина Мещерская вспоминала, что будучи девочкой боялась грозы, а старший брат втащил ее на подоконник раскрытого окна и подставил под ливень. От страха Катя потеряла сознание, а когда пришла в себя, брат вытирал ее мокрое лицо и приговаривал: «Ну, отвечай: будешь еще трусить и бояться грозы?» Потом он добавил: «А ты, если хочешь, чтобы я тебя любил и считал своей сестрой, будь смелой. Запомни: постыднее трусости порока нет». Пожалуй, до такого доходить не стоит, но отдать должное культу храбрости при воспитании детей все же необходимо, если вы, конечно, стремитесь вырастить княжну. 

Физическая сила и ловкость 

Быть храбрым и при этом тщедушным не получится, поэтому от дворян требовалась соответствующая физическая подготовка. Например, в Царскосельском лицее, где учился Пушкин, каждый день выделялось время для «гимнастических упражнений»: лицеисты обучались верховой езде, фехтованию, плаванью и гребле. При этом нужно учитывать, что лицей был привилегированным учебным заведением, готовившим, по замыслу, государственных деятелей. В военных училищах требования к воспитанникам были несравненно более строгими. 

Демонстрация физической выносливости была особым шиком, тем более, что хорошей физической подготовки требовали «модные» развлечения: охота и верховая езда. Добавим, что каждый мужчина должен был быть готов выйти на дуэль. 

Самообладание 

Воистину аристократическое качество, которое всегда выделяло это сословие. Там где простой мужик обложит всех «по матушке», настоящий дворянин и бровью не поведет и с одинаковой сдержанностью отреагирует как на хорошие, так и на плохие новости. Его с детства тренировали принимать удары судьбы мужественно, с достоинством, ни в коем случае не падая духом. Жалобы, слезы, лишние сантименты – это за рамками этикета, настоящий дворянин не мог позволить себе малодушия. 

Можно, конечно, обвинить аристократов в фальши и лицемерии, но по большому счету – они правы. Во-первых, никому нет дела до ваших бед и не стоит их навязывать окружающим. Во-вторых, сберегая истинные эмоции в секрете, вы защищаете свой внутренний мир от интриг. 

Забота о внешнем виде 

«Быть можно дельным человеком, И думать о красе ногтей…». Автора этих строчек вы знаете. Дворянские дети, обязаны были выглядеть хорошо, но не для того чтобы продемонстрировать свой достаток, а из уважения к окружающим! «Истинно расположенный к людям человек не станет оскорблять чувства ближних ни чрезмерной небрежностью в одежде, ни излишней щеголеватостью», – писал граф Честерфилд. 

Культ прекрасного, царивший среди дворян, требовал полированных ногтей, уложенных волос и изысканных, но простых на вид одежд. Достаточно вспомнить туалеты Анны Карениной: «Анна переоделась в очень простое батистовое платье. Долли внимательно осмотрела это простое платье. Она знала, что значит и за какие деньги приобретается эта простота». 

Умение «нравиться» 

В отличие от современной тенденции: «любите меня таким, какой я есть», дворяне искренне старались понравиться всем и не из соображений подхалимства, а этикета. Вести себя следовало так, чтобы делать свое общество как можно более приятным для окружающих. И в этом есть резон, в конце концов, быть приятным в обществе – хороший способ сделать пребывание в нем приятным для самого себя. 

Умение нравиться было целой наукой и начиналось с простейших формулировок: «Относись к другим так, как тебе хотелось бы, чтобы они относились к тебе». 

До более сложных указаний: «Постарайся распознать в каждом его достоинства и его слабости и воздай должное первому, и даже больше – второму». 

«Сколь бы пустой и легкомысленной ни была та или иная компания, коль скоро ты находишься в ней, не показывай людям своим невниманием к ним, что ты считаешь их пустыми». 

Разве не полезный навык, который и репутацию укрепляет и нервы бережет? 

Скромность 

Под скромностью подразумевалась не зажатость или стеснительность (с ней как раз боролись, вежливый человек не должен быть скрывать свои манеры), а сдержанное отношение к своей персоне. 

Считалось, что нельзя встревать в беседы со своими комментариями или советами. «Носи свою ученость, как носят часы, – во внутреннем кармане. Если тебя спросят «который час?» – ответь, но не возвещай время ежечасно и когда тебя никто не спрашивает, ты ведь не ночной сторож» («Письма к сыну» граф Честерфилд). 

Или еще один прекрасный пример, который стоит взять на вооружение и в наши дни: «Говори часто, но никогда не говори долго – пусть даже сказанное тобою не понравится, ты по крайней мере не утомишь своих слушателей». 

Уместная, вежливая речь 

Все мы знаем, что французский язык в России был языком общения знати, но и русским они владели не хуже. Касательно речи было два негласных правила. Первое – настоящий аристократ мог наговорить гадостей и оскорблений другому аристократу, но только если они обличены в безукоризненно вежливую форму. Это требовало особого искусства владения языком, знания всех принятых клише светской речи, обязательных вежливых формул. 

Второе – речь дворянина должна быть уместной, и если он оказывался среди крестьян на базаре, то и там должен был быть «своим». Хотя это не означало, что ему позволено скатываться до хамства и вульгаризмов, но простодушные шутки вполне допускались. 

«СОММЕ IL FAUT» OU «JE NE SAIS QUOI» («так как надо или я не знаю что» франц.) 

Пытаясь определить, что есть истинная воспитанность, британский граф Честерфилд сравнивал ее с некой невидимой линией, переступая которую человек делается нестерпимо церемонным, а не достигая её – развязным или неловким. Тонкость состоит в том, что воспитанный человек знает, когда следует пренебречь правилами этикета, чтобы соблюсти хороший тон. 

Особенное неуловимое обаяние и притягательность дворян передавалось «из рук в руки» и во многом заключалось в благородной простоте и непринужденности поведения. 

По материалам книги Ольги Муравьевой «Как воспитать дворянина»

Наставления протоиерея Николая Гурьянова.

Батюшка вообще говорил мало, видимо он был от природы молчалив, потому его редкие высказывания были афористичными – в одной фразе заключалась целая жизненная программа. Потому так ярко запоминалось все, сказанное старцем.

1. «Наша жизнь благословенная… Дар Божий… Мы имеем в себе сокровище – душу. Если сбережем ее в этом временном мире, куда пришли как странники –наследуем Жизнь Вечную.»

2. «Ищи чистоты. Не слушай худое и грязное ни о ком… Не останавливайся на недобром помысле… Неправды беги… Правду говорить никогда не бойся, только с молитвой и, прежде, проси благословения у Господа.»

3. «Жить нужно не только для себя… Старайтесь тихонечко молиться за всех… Никого не отталкивайте и не унижайте.»

4. «Наши мысли и слова имеют великую силу на окружающий мир. Молитесь со слезами за всех – больных, слабых, грешников, за тех, о ком некому помолиться.»

5. «Не будьте слишком строгими. Чрезмерная строгость опасна. Она останавливает душу только на внешнем подвиге, не давая глубины. Будьте мягче, не гоняйтесь за внешними правилами. Мысленно беседуйте с Господом и святыми. Старайтесь не учительствовать, а мягко подсказывать друг другу, подправлять. Будьте проще и искреннее. Мир ведь такой Божий… Посмотрите кругом – все творение благодарит Господа. И вы так живите – в мире с Богом.»

6. «Послушание… Оно начинается в раннем детстве. С послушания родителям. Это нам первые уроки от Господа.»

7. «Помни, что все люди немощны и бывают несправедливы. Учитесь прощать, не обижаться. Лучше отойти от причиняющих вам зло – насильно мил не будешь… Не ищи друзей среди людей. Ищи их на Небе – среди святых. Они никогда не оставят и не предадут.»

8. Веруйте в Господа, несомненно. Сам Господь живет в нашем сердце и Его не нужно искать где-то там… далеко.»

9. «Будьте всегда радостны, и в самые тяжелые дни вашей жизни не забывайте благодарить Бога: благодарное сердце ни в чем не нуждается».

10. «Пекись о своем мире душевном, вот и в мире будет порядок».

11. «Положитесь, дорогие мои, на волю Божию, и все будет так, как вам нужно».

12. «Никогда не снимайте крестик. Читайте утренние и вечерние молитвы обязательно».

13. «Можно спасаться и в семье и в монастыре, только живи свято мирной жизнью».

14. «Ходи в храм и веруй Господу. Кому Церковь не мать, тому Бог не отец. Смирение и молитва – главная. Одна черная одежда – еще не смирение».

Не мной написано)  но мое  по духу... 

Во всяком случае стремлюсь к этому... 

Я научилась сдерживать себя... 

...Научилась молчать и терпеть, когда чувства и эмоции захлёстывают меня через край... 

...Я уже не делаю никаких поспешных выводов и не совершаю необдуманных поступков... 

...Не планирую свою жизнь на долгие годы вперёд, а сосредотачиваюсь на главном - на том, что происходит со мной здесь и сейчас... 

...У меня есть всё что мне действительно нужно!... 

...Я смотрю на мир реальными глазами и не придумываю себе того, чего в действительности не существует... 

...Я уважаю священное право этого мира не зависеть от моих желаний и представлений на его счёт... 

...Мне здесь никто ничего не должен... 

...Именно поэтому меня не мучают неоправданные надежды и несбывшиеся ожидания!... 

...Я учусь быть лёгкой, учусь слушать себя и других... 

...Радоваться каждому дню и не жалеть об упущенных возможностях... 

...Я больше не привязываюсь к людям и своим ощущениям... 

...Суетность мира уравновешивается моим внутренним спокойствием... 

...Я научилась прощать себя и других... 

...Близость для меня теперь неразрывно связана с уважением к индивидуальным внутренним границам человека... 

...Я доверяю жизни и открыта переменам!... 

...Моя самооценка базируется на безусловной любви к себе... 

...Она ни в коей мере не зависит от того, как идут мои дела, и что говорят обо мне другие люди... 

...Мне больше не нужны их одобрение и уважение, чтобы почувствовать себя хорошо или ощутить собственную важность... 

...Я нахожу поддержку и опору в самой себе!... 

...Всему этому я научилась у тишины, она - наш лучший учитель... 

...Тишина успокаивает душу и очищает сердце... 

...Она делает нас более осознанными... 

...Тишина вносит в жизнь размеренность и порядок... 

...Надо только вовремя остановиться и прислушаться к самому себе... 

...В тишине зародилась чудесная мелодия моего сердца, которая с каждым днём звучит всё чище и сильнее... 

...Тишина пробудила во мне любовь... 

...Она притягивает в мою жизнь людей и события, сонастроенные на одну сердечную частоту со мной...

Печальная дама в сиреневом выплыла из ноябрьского тумана:
— Батюшка, скажите что-нибудь хорошее. Такая тоска…
— А-пель-син. ))
— Издеваетесь? Да?

— Отчего же? Когда мне грустно, знаете, что я делаю? Просто кладу на стол апельсин — у каждого должно быть под рукой маленькое солнце. Где-то хожу и что-то делаю — и бывает, что нет ни сил, ни радости, ни жизни — вязкий бесцветный сон, — а дома на столе лежит круглая улыбка из летнего золота — разве это не утешительное слово — а-пель-син, — разве вы можете удержать радость, глядя на этот бескорыстный вызов тоске, на это торжество жизни?

...Еще в моей «недалекой» монашеской юности мне врезались в память и сердце слова одного многострадального старца: «Будь ближнему солнышком».

В этом простом наставлении — мудрость человека с большим сердцем и печальными глазами. Это не от прихотливой романтики, не от книжных добродетелей, от великой любви к людям, снисходительности и сострадания родились эти слова. Такое мог сказать только человек, научившийся воистину соболезновать людям, через себя и свое живое и участливое сердце пропускать чужую боль..
Совет от тоски архимандрита Саввы (Мажуко).

Вам встречаются люди, похожие на льдинки и колючки? А может, именно потому Господь направляет их к вам, что видит в вас достаточно тепла, которым вы сможете их отогреть?

Аму Мом

Знал я одного мальчика. Вид его был ангельский; смиренный, совестливый, кроткий; личико белое с румянцем; глазки светлые, голубые, и добрые и спокойные. Но когда он подрос, то стал жить нечисто и потерял благодать Божию; и когда ему было лет тридцать, то стал он похож и на человека и на беса, и на зверя и на разбойника, и весь вид его был скаредный и страшный.
Знал я также одну девицу очень большой красоты, с лицом светлым и приятным, так что многие завидовали ее красоте. Но грехами потеряла она благодать, и стало скверно смотреть на нее.
Но видел я и другое. Видел я людей, которые пришли в монахи с лицами, искаженными от грехов и страстей, но от покаяния и благочестивой жизни они изменились и стали очень благообразными.
Еще дал мне Господь увидеть на Старом Русике во время исповеди иеромонаха-духовника во образе Христа.
Он стоял в исповедальне невыразимо сияющий, и хотя он был весь белый от седины, лицо его было прекрасным и юным, как у мальчика. Подобным образом видел я одного епископа во время Литургии.
Видел я также Отца Иоанна Кронштадтского, который от природы был обыкновенный по виду человек, но от благодати Божией лицо его было благолепно, как у ангела, и хотелось на него смотреть. Так грех искажает человека, а благодать красит его.

Старец Силуан Афонский
Писания старца Силуана

Помолись обо мне, мой друг, 
Помолись, когда я в дороге, 
Чтобы где-то когда-то вдруг 
Я совсем не забыл о Боге. 

Помолись обо мне вдали, 
Помолись, когда мы в разлуке, 
Чтобы здесь, на краю земли 
Как Пилат не умыл я руки. 

Помолись, мой друг, у Креста, 
Чтоб как Петр на скрещенье улиц - 
Не отрекся я от Христа 
Под кудахтанье здешних куриц. 

Помолись половодьем слов, 
Помолись без единого слова, 
Чтоб гвоздями своих грехов 
Я не впился в тело Христово. 

Помолись обо мне в тиши, 
Помолись обо мне и в шуме, 
Чтоб на радость врагам души 
Злым разбойником я не умер. 

Устремляясь глазами ввысь, 
Прохожу я над самым адом, 
Молча, шепотом или взглядом, 
Где бы ни был я - помолись. 

монах Варнава

Скорбь нас очищает. В скорби человек всегда настоящий. В радости он изменяется, становится другим. В скорби он становится таким, какой он есть на самом деле. И тогда, по преимуществу, он приближается к Богу. Он чувствует свое бессилие. Часто, когда он во славе и в радости, он думает о себе, что он «пуп земли», или, если хотите, центр вселенной: «Я, и никто другой!» В страдании и скорби он чувствует себя незначительной мурашкой во вселенной, полностью зависимым, и ищет помощи и поддержки. Все мы, пережившие страдания, душевные или телесные, знаем, что никогда мы не молились так, и по качеству, и по количеству, как молились мы на одре болезни или в испытании тяжелой душевной скорбью. Но когда мы имеем все, мы забываем и о молитве, и о посте, и о многом-многом другом. Поэтому Бог и попускает страдание. 

старец Епифаний (Феодоропулос)

Самое главное — понять, что по любви браков нет. Женятся по влюбленности. Потому что любовь – это чувство, которое появляется спустя долгие годы в результате долгого труда. Точно также, чтобы получить образование, нужно хотя бы пять лет проучиться в институте. И любви тоже нужно учиться: хорошо учишься – получишь, нет — так тебя выгонят. Мы с батюшкой в браке уже тридцать шесть лет. А девушкой я думала: какая там любовь в пятьдесят с лишним лет? А она есть, растет и растет, и нет ей предела. 

Матушка Ольга Юревич

Христианин должен избегать нездоровой религиозности: как чувства превосходства перед другими по причине своих добродетелей, так и чувства своей худости по причине своей греховности. Одно дело – комплекс, а другое – смирение; одно дело – уныние, а другое – покаяние. 

прп. Порфирий Кавсокаливит

Дом, каким бы он ни был скромным, маленьким, для любого члена семьи должен быть самым дорогим местом на земле. Он должен быть наполнен такой любовью, таким счастьем, что, в каких бы краях человек потом ни странствовал, сколько бы лет ни прошло, сердце его должно все равно тянуться к родному дому. Во всех испытаниях и бедах родной дом — убежище для души. 

Страстотерпица императрица Александра Феодоровна

Для меня очень важны слова священномученика Владимира Амбарцумова, который рассказывал о своей рано умершей жене: «Я переставал понимать, где кончаюсь я и где начинается она». Так они любили друг друга, и в этом, как мне кажется, сущность христианского брака. Жить с таким вот взаимопроникновением, когда у человека от другого не остается никакого потайного места и никаких тайн. 

прот. Алексий Уминский

Женщина привыкла все пропускать через сердце, все сдабривать «солью, перчиком, кинзой» – чувствами, что, конечно же, есть отражение Божественной мудрости, наделившей мужчину, напротив, способностью размышлять, умозаключать, делать логические выводы. Чувства не всегда служат нам добрую службу, если человек водится лишь ими в своих оценках, если он небеспристрастен и под воздействием чувств совершает те или иные поступки. Ведь чувства обманчивы. 

Как научиться контролировать свои эмоции? 

Конечно же, трезвением. В уме должен быть лед, а в сердце – пламя. В этой антитезе: лед и пламя – залог здравой душевной деятельности человека. 

Не надо позволять чувствам воздействовать на ум и омрачать его. Для этого необходимо орошение Божией благодатью через призывание христианином имени Христова. Запечатлевай в уме своем имя Божье, молись Иисусовой молитвою – и когда укачиваешь ребенка, и когда гуляешь с мужем по парку, и когда подаешь на стол. Божественная хладность ума будет уцеломудривать сердце, научит тебя отсекать аффективные состояния и, более того, предупредит их возникновение. 

Апостол Павел учит: «Всегда радуйтесь, за все благодарите». То есть уметь видеть светлую сторону жизни, считать ее Божьим даром и доводить это убеждение до сердца, соответственно, бережно пользоваться тем, что предоставлено тебе Господом, не своекорыстно, а во славу Его. Это значит, с изюминкой, с искоркой, с удовольствием делать добро, расточать земное, дабы приобрести взамен небесное. Человек получает удовлетворение от жизни, когда он видит пред собою цель. 

Помните, как Пушкин говорил: «Смысла я в тебе ищу». И потом добавлял, находясь тогда не в лучшем состоянии: «Пусто сердце, празден ум». Наполни сердце любовью к ближнему, ум устреми к Богу – и вот уж найден смысл! Созерцание всего видимого возводит нас к Небесному Отцу. Исполнение воли Его, благой, угодной и совершенной, доступно для всякого, в любое время и на каждом месте. 

Если жена слишком эмоциональна, мужу необходимо вооружаться бесконечным терпением и снисхождением: мы не можем переделать человека под самого себя, нельзя нивелировать, то есть обезличивать личность. Поэтому если ты полюбил супругу со всем, что ей принадлежит, будь готов к тому, чтобы мягко улыбаться, снисходительно посмеиваться, но не брыкаться и не занудничать, тем паче. Не раздражаться и не гнобить свою милую за то, что она не такова, какой бы ты хотел ее видеть. Мудрость заключается в том, чтобы в иное время стачивать острые углы и благодушно воспринимать чужую ущербность. 

А иногда нужно и поучиться у супруги умению принимать близко к сердцу чужую боль и нужду, ибо все, что сделано без сердца, бессердечно, не имеет в себе внутренней силы. 

Протоиерей Артемий Владимиров

Господь так «парует» людей, чтобы они своими немощами давили на больные места и таким образом помогали друг другу меняться. Вообще я хотел быть монахом, но мне повезло: мой духовник на это однажды сказал: «Деточка, у тебя столько гордости, что тебе надо жениться!» 

Протоиерей Николай Могильный

ТЫ - ЖЕНЩИНА 
или ВСТРЕЧАЮТ ПО ОДЕЖКЕ 

«Наши!», – насмешливо восклицает муж, потом вовремя вспоминает, что в детстве его учили «не показывать пальцем» и начинает всячески кивать в сторону группы женщин. Он страшно гордится своей наблюдательностью. Еще бы! Ты, жена, не заметила, а я сразу понял, что это женщины не простые, а православные, мало того – глубоко воцерковленные, не веришь? А вот сейчас мы с ними поравняемся. Так и есть: 

– Это у Вас, Иулия, искушение! 
– Простите, Фотиния, Христа ради… 

Фотиния (в миру Светлана, можно просто Света) оглядывается по сторонам, не находит в округе ни одного храма, яростно крестится на Макдоналдс, подбирает в охапку юбку и ныряет в московскую подземку. Там она достанет из рюкзака замасленный, обернутый в позапрошлогодний «МК» молитвослов и начнет почти бесшумно шевелить губами… 

Опознать в толпе большого города обычную прихожанку – дело несложное, но, увы, не по радостному лицу и доброму приветливому отношению мы узнаем ее. 

На голове неопределенного цвета платок. Юбка волочится по асфальту. Черная. Бесформенная. Часто бархатная, что ясно по, только этому материалу присущим, потертостям. Сношенные ботинки. Ну и хит любого сезона – его величество рюкзак! Если на нем провести миниархеологические раскопки (можно воспользоваться лезвием), вам повезет найти надпись «Олимпиада – 80!»

Это явление необъяснимо. Что-то вроде наивысшей ступени ложного смирения. Подумать только! Моде наплевательства, неаккуратности и уродливости следуют тысячи молодых женщин, призванных нести в мир красоту, выраженную не только в добрых делах и честной жизни, но и, как бы непривычно это не звучало, во внешности. 

Только у нас вместо модных глянцевых журналов – устное народное творчество, передающее десятки ложных посылов типа: 

- В храме не красуются! 
- Черный – цвет смирения! 
- В тапочках-ровесниках службу отстоять легче! 
- Я этот платок уже два года не стираю, с тех пор как к мощам приложила. Благодатный! 
- Эта юбка хоть и старая, зато «намоленная», я в ней крестилась! 

Пожалуй, тут и остановимся: кажется, добрались «до самой сути» . Изломанное, несчастное поколение женщин, которых родители не крестили в возрасте сорока дней в беленьких рубашечках, бабушки не приучали ходить в церковь в белых же, вышитых бисером платочках, а мужья не вели под венец в белых платьях. Придя в храм через боль и страдание, женщина как бы говорит: «Боженька, видишь, мне больше ничего не надо!» 

На самом-то деле, отрекаемся мы от самого простого, ведь прожить без новых туфель и сумок намного легче, чем без осуждения и злобы. И мы вновь становимся свидетелями того, как кидается на молоденькую девчонку в розовой юбочке бабушка в изношенном мужском свитере с огромной надписью на груди «ADIDASUS » со словами: «В храме не красуются…. Ты внимание привлекаешь…» 

Священники в храме облачены в красивые и опрятные одежды, почему же мы контрастируем с той радостью, которую несет православие, своим унылым видом. Ведь поход в храм – это праздник. 

Православный гардероб женщины. Естественно, это длинная юбка. С тем, что негоже женщине носить мужскую одежду (в том числе мужские свитера!), спорить никто не собирается. Но тут есть несколько важных нюансов. 

Во-первых, сама длина. Многие выбирают «миди» (намного ниже колен, но не до пола), что и понятно: не будет пачкаться о землю, особенно в слякотную погоду. Однако эта длина вообще мало кому идет, да еще при этом всегда подразумевает высокий каблук. Если это «не ваше» – а, скорее всего, дело именно так и обстоит, откажитесь от капризной юбки-миди. Лучше выберите длину «в пол». Всегда красиво, зрительно увеличивает рост и стройнит. 

Во-вторых, модель. Очень часто можно встретить прихожанку в вечерней длинной юбке и, например, футболке. Хотя происхождение такого наряда понятно: юбка хоть и вечерняя, зато удобная, возможно, перепала вам «по наследству», а вот столь же нарядная блузка не позволит спокойно креститься и класть поклоны. Все верно, просто тогда и юбку надо найти повседневную. 

И третье: стремитесь уходить от юбок «на резинке» и переходить к нормальной юбке «на молнии». Резинку придумали для того, чтобы было удобно копать картошку или мыть пол. 

Платки разные нужны… 
… разноцветные важны! О. Андрей Кураев любит говорить о том, что сейчас в храмах уже нет «белых платочков», на которых, в свое время, выстояла Церковь. Серо-грязно-черная масса . А ведь есть добрая традиция надевать на Пасху красный платок, на Троицу – зеленый, на Богородичные праздники – голубой, в Великий Пост – черный, а в остальное время – белый. Именно белый, а не белый в подковках и не белый в звездочках. 

О рюкзаках, рюкзачках и рюкзачищах 

Они полезны в паломничестве. Сослужат незаменимую службу матери с двумя малютками. В остальных случаях рюкзак красит женщину – туриста, а не женщину-женщину. 

НИКОГДА не надо: 

- Повязывать вокруг джинсов косынку. От этого они не превратятся в юбку. 

- Класть на голову носовые платки. Они все равно останутся носовыми. 

- Наматывать на голову «подручные предметы». Даже очень хорошо пристроенные на ней пакеты, кофты и газетки не превратятся в платок, увы. 

источник: pravmir.ru

Когда осуждаешь, молиться так: ведь это я, Господи, согрешаю, меня прости, меня помилуй. 

иеромонах Василий (Росляков)

О, как это страшно — не прощать ближним нашим прегрешений их! Разве мы знаем, что происходит в их сердцах? Может быть, они слезно каются пред Богом в той обиде, которую причинили нам, а мы, не желая ничего знать, грубо и безжалостно отказываем им в прощении. Вспомните, как прощал Господь, как прощал разбойника на кресте, как прощал мытарей и блудниц, слезами омывавших ноги Его. А мы часто бываем безжалостны, часто упорствуем, не прощая ближних своих. 

святитель Лука (Войно-Ясенецкий)

Продаются родители 

Одна из ведущих японских газет 
Внезапно дала объявленье: 
"В продаже родители. Тысяча иен". 
Народ пребывал в изумленьи. 
- Ну, времена! Что за дети пошли, - 
Молва расползалась лихая, - 
Кормили, поили родители их, 
И вот благодарность какая. 

Газету прочла молодая семья, 
Что в горе большом пребывала. 
Родителей их три недели назад 
В аварии страшной не стало. 
Они ужасались при мысли о том, 
Как горько сейчас этим людям. 
Решили - к себе бедолаг заберем. 
Детьми их приемными будем. 

Взяв адрес с собою и тысячу иен, 
Отправились за стариками 
И оказались без всяких проблем 
У виллы, увитой цветами. 
- Наверное, адрес нам дали другой. 
Какая-то вкралась ошибка. 
Но все ж позвонили у двери входной 
И дверь отворилась. С улыбкой 

Навстречу им вышел седой господин, 
Увидел на лицах смущенье: 
- Простите, мы выкупить срочно хотим 
Родителей по объявленью. 
Но, видно, в нем адрес указан другой... 
- Нет, вы не ошиблись, зайдите, - 
Старик отошел и вернулся с женой, - 
- Не стойте в дверях, проходите. 

Давая своё объявление, мы 
По правде сказать, не мечтали, 
Что кто-то захочет на плечи взвалить 
Чужих стариков и печали. 
С женою мы прожили долгую жизнь 
В богатстве и чувствах спокойных. 
Но мы одиноки и надо спешить 
Наследников выбрать достойных. 

Желание ваше вам делает честь, 
А нам вы доставили радость, 
Что люди на свете хорошие есть - 
Вы - старости нашей награда. 

Зинаида Полякова

Пусть душа в надежде замирает
В ожидании милости небес.
Пусть Господь всех вас оберегает.
Пусть Он вас не оставляет в доброте своей!
Христос Воскрес!!!

А ЗНАЕТЕ ЛИ ВЫ, ЧТО... 
означают слова "Тебе, Господи"? 

В конце любой ектении диакон или священник призывает народ в молитвенном прошении полностью предаться Господу, говоря: "Сами себя и друг друга и весь живот наш Христу Богу предадим", а молящийся народ отвечает: "Тебе, Господи!" Слова эти очень важные. Их можно применить в любом случае жизни людской. 

Когда имеешь здоровье и успех в работе, возвысь сердце свое и скажи: "Благодаря Тебе, Господи!" 

Когда люди тебя уважают и хвалят, скажи про себя: "Я этого не заслуживаю, похвалы принадлежат не мне, а Тебе, Господи!" 

Когда детей отправляешь в школу, или на работу, или в армию, благослови их с порога дома своего и скажи: "Предаю их Твоим заботам - Тебе, Господи!" 

Когда нападет на тебя зависть людская или измена друга, не падай духом и не держи зла в сердце своем, но скажи: "Предаю все это на праведный суд Тебе, Господи!" 

Когда пойдешь за гробом, провожая в последний путь самого дорогого человека, шагай храбро, будто несешь подарок лучшему Другу, и скажи: "Эту любимую душу приношу в дар Тебе, Господи!" 

Когда над тобой соберутся мутные тучи бесовских искушений, муки и болезни, не отчаивайся, но скажи: "За помощью и милостью обращаюсь к Тебе, Господи!" 

Когда ангел смерти встанет около твоей постели, не бойся его, ибо он друг твой, но простись с этим светом и скажи: "Душу свою покаянную предаю в руки Тебе, Господи!" Святитель Николай Сербский (Велимирович)

Что есть чистота сердца?
- Сердце милующее, сердце любящее...

Святой Исаак Сирин

О НОВОМ ВИДЕ ИКОНОБОЧЕСТВА... «В Рязани грибы с глазами, а у православных яйца с образами» 

В давние времена иконоборцы в Византии запрещали изготовление священных изображений и размещение их не только в храмах и публичных местах, но даже в частных домах. Православные были вынуждены тайно поклоняться иконам, пряча их от «агентов спецслужб» императоров-иконоборцев под угрозой ареста, ссылки, лишения имущества и даже жизни. 

«Пасха красная»? Теперь все изменилось с точностью до наоборот. Современные иконоборцы стремятся довести употребление священных изображений до абсурда, размещая их обильно на всевозможных бытовых предметах, тем самым профанируя сакральное и низводя дорогие для верующего сердца иконные лики Христа, Богородицы, ангелов и святых до заурядной картинки на этикетке, салфетке, сумке, посуде, одежде; до рисунка на ювелирных украшениях и женской бижутерии… 

Репродукции икон и фресок заполонили обложки книг и журналов, первые полосы газет, «украшают» календари, закладки, обложки аудио- и видеодисков... Проще, наверное, перечислить, где их пока еще нет. Но страшно: а вдруг ретивые иконоборцы сочтут это за подсказку и разместят икону в очередном непотребном месте. Благо современные технологии легко позволяют это сделать. 

Великий пост подходит к концу. Приближается Пасха. Православные верующие готовятся по традиции встретить ее куличами, творожными пасхами и крашеными яйцами. Кто-то из хозяек по старинке начинает собирать луковую шелуху, другие покупают пищевые красители или ищут старинные рецепты, по которым к Пасхе приготовливаются «крашенки», «драпанки», «крапанки», «писанки»… Однако мы живем в третьем тысячелетии. На дворе век высоких технологий. Услужливая рыночная экономика предлагает своим потенциальным потребителям не только красители самых неимоверных (и несъедобных) тонов, но и десятки видов наклеек на пасхальные яйца. 

А ведь есть еще формы, подставки, корзинки, рушники… Загляните в интернет, запустите поиск и уверяю вас, вы поразитесь полученному результату. Вот скажем один «пасхальный» интернет-магазин предлагает нам «в большом ассортименте разнообразную продукцию к Светлому празднику Пасха». Например, «Наклейки пасхальные "С ликами святых”» (на белой глянцевой бумаге с клейкой подложкой 116 цветных наклеек для декоративного украшения пасхальных яиц),— бодро сообщает нам сайт. Термопленка, термоэтикетка на 7 пасхальных яиц «Иконы Божией Матери. 

Думаете это предел фантазий? Нет, полет воображения коммерсантов не знает границ. Ассортимент наклеек широчайший — от невинных гжели, хохломы, жестово, до «православных» серий «Ангелы», «Иконы Божией Матери», «Библейская», «Православные святые», «Христианские иконы», «Монастыри» и и т.д. 

Казалось бы, зачем такое обилие «святости» и «православия» в наклейках. Ведь мы же не иконостас собираем, а всего лишь хотим яйца святить! Ответ находим тут же, на сайте магазина, на странице с рекламой серии наклеек под названием «Святая Русь»: «Пасхальные дни мы снова и снова обращаем взор к истокам православия. Здесь наше духовное начало, источник веры и вдохновения. Термопленка, термоэтикетка легка в применении, что не составит Вам большого труда украсить пасхальные яйца в канун Светлого праздника Пасхи» (орфография и синтаксис оригинала). 

Так и хочется продолжить: «В Одессе есть много таких вещей, которых не имеют других городов». И по-одесситски же добавить: «Вы хощите песен? Их у меня есть». Не угодно ли вам пасхальное яичко с наклейкой из серии «Библейская» с обнаженной Евой, искушающей в «раю сладости» еще невинного Адама? Сюжет выбран библейский, не придерешься! Может кому-то покажется, что не пасхальный, но это только на первый, не искушенный богословием и библейской герменевтикой, взгляд. 

Если же вдуматься, то очень даже в тему. Ведь, если бы Адам и Ева не согрешили в раю, не пришлось бы Сыну Божию умереть на Кресте в уничижении, чтобы потом воскреснуть во славе. Поэтому по логике сих «просветителей», таким нехитрым и выгодным для себя способом возрождающих духовные основы России, получается, что Ева с запретным плодом в руках — виновница нашей пасхальной радости. 

Остается только поблагодарить производителя, что он не предложил нам наклейку со змеем-искусителем (всё-таки грехопадение началось с него) и крепко молиться в надежде, что под действием этой чудной картинки, скрывающей в листве врага рода человеческого, куриное яйцо таки не изменится в змеиное. 

Правда, на упаковке с наклейками вы не найдете указания на способ их утилизации. Вряд ли найдутся желающие поставить натуральные куриные яйца с иконными ликами в красный угол и молиться на них. Тогда что же? Святые образа вместе со скорлупой пойдут в мусорное ведро? Есть компромиссный вариант — сжечь в чистом месте, а пепел закопать, как положено по церковным правилам поступать с освященными предметами. 

Что такое искушения и какова их цель?

Старец Иосиф Ватопедский

Искушения есть результат наше­го предательства, поскольку отказа­лись мы быть там, куда нас поместил Бог. Искушениями они называются потому, что искушают, но одновре­менно и учат нас опыту.

Все неблагоприятные обстоятель­ства, трудности, препятствия и соблаз­ны, что случаются в нашей жизни, на­зываются искушениями, потому что беспокоят нас и стесняют нашу свобо­ду, нарушают наш душевный мир. Ес­ли мы будем бдительны, то можем по­лучать от них пользу.

Искушения бывают двух видов: естественные и неестественные. Есте­ственные это те, что происходят от ес­тественного изменения той обстанов­ки, в которой мы живем, и случаются либо по воле Творца, промыслительно, либо по воле власть имущих. Не­естественные - те, что возникают, когда неразумное начало проникает в наши мысли и поступки.

Причина всему этому - наше соб­ственное богоотступничество, повлекшее за собой переворот сразу в трех сферах: бунт против Творца, против нас самих и против природы. Этим имевшим многочисленные последст­вия переворотом была ниспровергнута заложенная Творцом в природу гармо­ния, появилась порча, страдания и, наконец, смерть.

По человеколюбивому Своему до­мостроительству Бог-Благодетель снова не оставил нас, но дал нам взамен по­каяние, как возможность к исцелению. Если мы признаем нашу вину и терпе­ливо переносим происходящее с нами как справедливое взыскание со сторо­ны Бога-Промыслителя, то обращаем это себе в пользу. «Терпя потерпех Гос­пода, и внят ми, и услыша молитву мою» (Пс. 39:1) и «претерпевший же до конца спасется» (Мф. 10:22).

Если мы осознаем таинство этого «обмена», то будем подражать Госпо­ду нашему, Который Своим примером доказал, что терпением случающиеся с нами в жизни многочисленные скорби можно обратить в полезное средство для спасения. «Многими скорбями надлежит нам войти в Цар­ство Божие» (Деян. 14:22), «многи скорби праведным» (Пс. 33:20), «узок и тесен путь, ведущий в жизнь» (Мф. 7:14). И совсем уж яс­но: «И кто не берет креста своего и следует за Мною, тот не достоин Меня» (Мф. 10:38).

Из вышеприведенных мест Свя­щенного Писания узнаем, что иску­шения - необходимое составляющее жизни и есть средство для обновления человека и его спасения.

 

Источник: старец Иосиф Ватопедский. Афонские беседы. Ответы афонского старца на вопросы паломников. - Спб., 2004.

Слово о простоте

На Карулях — в самой безводной пустыне Святой Го­ры — был один подвижник, который для утешения и для защиты от змей и мышей имел котенка.

Однажды одна хищная птица, пролетая в небе над его пустыней, наметила себе жертву и, устремившись вниз, схва­тила своими когтями котенка.

Подвижник, огорчившись и не зная, что делать, вошел в храм и, подойдя к иконе святого покровителя аскетирия, погасил лампаду, требуя таким образом его внимания. Он рассказал святому о скорбном событии, поскольку считал его своим другом и покровителем. «Почему, святче мой, ты не защитил его?» — говорил он, сетуя.

В то же мгновение подвижник услышал за дверью мяу­канье котенка, освобожденного от пернатого хищника!

***

Нечто подобное мне рассказывал один старец об одном монахе-келлиоте. Этот монах, отлучаясь в Карею по какому- то делу, оставил дверь келлии открытой в надежде на покрови­тельство святителя Николая, которому она была посвящена.

Вернувшись, он увидел, что его келлию опустошили гра­бители. Тогда монах вошел в храм и с дерзновенным, то есть дружественным и в то же время обличающим, видом сказал святому Николаю: «Почему ты, святче, не защитил свою келлию от грабителей? С сегодняшнего дня, пока ты не по­кажешь учинивших это, я не буду зажигать тебе лампаду!».

Гак он и поступил. И действительно, через несколько дней, во свидетельство веры и простоты старца-монаха, а также жи­вого присутствия святителя Николая, грабители были обнару­жены. Более того, они сами пришли и со смирением и сокруше­нием возвратили старцу все украденные из келлии вещи.

***

В Великой Лавре жил один очень простой монах по име­ни Ермолай. На него возложили послушание пасти стадо коз­лов. [1] Он ходил в разодранной одежде, с четками в руках. Человек был бесхитростный, без тени лукавства, непосред­ственная душа, в которой обитала Божественная благодать.

Говорят, что однажды он видел Пресвятую Богородицу, идущую по Лавре, но не узнал Ее и только спросил:

— Чего тебе надобно, женщина, в Лавре?

Один рабочий поступал с ним очень дурно, ругал его, выгонял на улицу зимой, и тот терпеливо переносил все с не­досягаемым незлобием и кротостью.

О Ермолае мне много рассказывал подвижник старец Дамаскин из скита Святого Василия.

***

Мне рассказывал один очень простой, как малый ребенок, старец:

— Старые монахи были очень простыми людьми. Бесхит­ростные, нелукавые, незлобивые, настоящие овечки Божии.

***

Старец сказал:

— Молитва не утомляет, она снимает усталость. Например, что ощущает ребенок, когда находится в материн­ских объятиях? Мы не можем этого понять. Тогда только почувствуешь присутствие Бога, когда будешь ощущать себя малым ребенком. Если кто-нибудь услышит со стороны, как молятся такие люди, то скажет, что они как малые дети. А если кто увидит совершаемые ими при этом движения, то скажет, что они спятили. Потому что они — как маленький ребенок, который бежит, хватает отца за полу и просит: «Не знаю как, но ты должен сделать то и то». Однако люди, о которых я вам говорю, становятся в некоторой степени непригодными для физической работы. Каким образом? Они не могут трудиться, тело их расслабляется, конечности пере- I стают сгибаться. Когда любовь Божия изольется на челове­ка в большом количестве, она обездвиживает его.

***

Старец сказал:

— Естественная простота из природного качества очень быстро делается святостью. Однажды один простой, но свя­той человек, испытывая нужду и желая позаботиться об од­ном недужном бедняке, пошел на берег моря, где стоял храм Вознесения. Простерши руки, он сказал: «Святая Аналипси, [2] дай мне какую-нибудь рыбку для больного».

И — о чудо! — в руке у Него оказалась рыба, которую он и приготовил больному, благодаря Бога и... святую Аналипси!

Впрочем, человек простой и святой, но не имеющий рас­суждения, может и прельщенного принять за святого. Святой же разумный и опытный имеет рассуждение и отличает свя­тость от прелести. Ум — это харизма и дар Божий, как и теле­сная сила. Поэтому мы должны употреблять его так, как желает этого Бог, то есть к нашему спасению и освящению.

***

Карульский подвижник отец Филарет был приведен в Фессалоники на суд по делу кражи одним туристом ка­кой-то древней книги. У монаха не было денег, чтобы за­платить несправедливо наложенный на него штраф.

— Отец, или плати, или тюрьма,— сказали ему судьи.

— Я выбираю тюрьму. У меня нет денег. С другой сто­роны, это будет для меня напоминанием о вечной тюрьме,— ответил он.

В конце концов кто-то из верующих заплатил штраф и откупил его от тюрьмы.

Вернувшись на Святую Гору, старец говорил отцам:

— Я был избавлен от земной тюрьмы, но избавлюсь ли от тюрьмы вечной?

И когда его спрашивали: «Как ты провел время в Фессалониках, старче Филарете, каким тебе показался мир?» (а он не выходил в мир более 50 лет), старец отвечал:

— Что мне сказать вам, отцы? Все люди торопятся, то­ропятся спасать свои души. Только я один ленив и нерадив...

***

Однажды очень бесхитростный и простой в обращении старец Артемий Григориат оказался в порту Пирея [3] по делам своего монастыря. К нему подошла одна публичная женщина и пригласила к себе домой. Тот, будучи весьма простодушным, согласился.

— Слава Богу,— говорил он,— в таком столпотворении нашелся человек, оказавший мне гостеприимство.

Женщина привела его в какую-то комнату, накормила и оставила одного. Старец начал молиться по четкам. Через некоторое время женщина постучала в дверь. Но отец Артемий привык вместе со стуком слышать и «Молитвами...» [4], как говорят отцы на Святой Горе.

— Скажи «Молитвами...»,— кричал он ей, когда она сильно и настойчиво стучала в дверь,— иначе не открою.

«Если не говорит "Молитвами...", значит, точно, бесовский дух»,— заключил старец и продолжил свою мо­литву.

***

В течение двух лет я жил в исторической келлии Пре­подобного Нила Мироточивого. В этом уединеннейшем обиталище жил приснопамятный старец Мефодий, брат папа-Фотия из Симонопетра. Старец Мефодий внешне казался столь суровым и резким, что, как он сам мне го­ворил, прежние монахи дали ему прозвище «головорез». Он не был юродивым в прямом смысле этого слова, но все его поведение и внутренняя позиция, как и у боль­шинства монахов, несли в себе элементы юродства. Ме­фодий был непосредственным, прямым, осуждающим самого себя, смиренным до полного самоуничижения, не­притворным...

Он говорил:

— С детства я был суров и необуздан, однако своих старцев упокоил. Сумасшедший, взбалмошный, как меня называли, но не дал келлии погибнуть. За отцом и мате­рью не ходил, а за своими старцами Нилом, Мефодием, Харитоном и Антонием ходил и их упокоил. Неужто не спасет и меня Пресвятая Богородица? Кто любит Пресвя­тую Богородицу, остается здесь.

Старец Мефодий был совершенно неграмотным. Каж­дый раз на вечерне, когда читали канон Богородице, он хо­тел возглашать «Пресвятая Богородице, спаси нас». Он про­износил эти слова во весь голос, с такой непосредственнос­тью и умилением, что потрясалось все его существо.

Часто он говорил:

— За самую малость можно попасть в геенну. И за самую малость можно спастись. Можно спастись в лодке с одним веслом.

Он был рыбаком с давних пор. Вместе со своим старцем в качестве «рукоделия» они имели рыбацкое ремесло и продава­ли свой улов. Все море и вся суша знали геро-Мефодия, его знал весь Афон, потому что он был еще и заядлым охотником.

Свирепый на вид, отец Мефодий был снисходителен по произволению своей души. Он не был юродивым, но был как гранит, как скалы, нависающие над его каливой, в своем упорстве, одиночестве. Но душа его была доброй, гостериимной, простой, как у ребенка, который иногда упрямится, а иногда тебе улыбается. Она была подобна пуху.

Однажды он сказал мне:

— Пойду, расчищу тропу от веток. Ведь люди ходят, что­бы они не мокли. Кто-нибудь да скажет: «Спаси его, Госпо­ди». Да даже если — говорю себе — и не скажет, ты полу­чишь, благословенный, свою награду.

Этот простой монах творил все время такую молитву:

— В сей день, Господи, забери и сего нищенку (то есть его самого). Определи его к Своим рабам. Да и не хотим мы быть ни с владыками, ни со священниками, но сидеть бы на самом краешке...

***

Я знал двух монахов, на лицах которых самым живым обра­зом были запечатлены простота и незлобие. Блаженные, непос­редственные души, не знающие лести и коварства. Овцы Хрис­товы, носящие в себе Его кротость и Его смирение. По общему мнению, эти два подвижника, старец А. из скита Святой Анны и

старец П. из Нового Скита, уже пребывают в раю.

***

В столице Святой Горы, Карее, жил в последние годы один очень простой мирянин, геро-Яннис, прозванный древним, потому что он носил на ногах царухи [5] и в правой руке всегда держал посох. Однажды он пришел в братство Иоасафеев и сказал отцу В.:

— Сделай мне одну... аконку. Хочу, чтоб Богородица была в облаках в белой одежде. (Так, он говорил, ему яви­лась Пресвятая Богородица.)

— Сделаем, папа-Яннис, но она тебе выйдет дорого, эта... аконка.

-— Ты просишь много, а я дам тебе мало,— ответил он.

В другой раз папа-Яннис увидел волка, рыщущего около келлии отца Агафангела. Сотворив крестное знамение, он ска­зал:

— Пресвятая Богородица, спаси меня, и я принесу Тебе банку масла.

И действительно, утром он пошел в магазин, купил масло

и отнес его в келлию «Достойно есть».

* * *

В одной из келлий монастыря Ксиропотам жил другой простой сердцем и нищий духом мирянин по имени геро-Антоний Цукас. Один брат монах, оказавшись в тех краях, встре­тил его и спросил:

— Как поживаешь, дедушка?

— Как поживаю? Да вот, жду Пасху...

— Так Пасха ведь прошла! Уже Пятидесятница...

— Когда прошла? Пятидесятница? Но я же пощусь! Я еще не разговлялся! — воскликнул дед с недоумением и уди­вительной простотой.

Большую часть времени он проводил у диакона Фирфириса. Когда видел кого-нибудь из паломников курящим во дворе Протата, то возмущался и говорил как бы самому себе:

— Кто курит, тот проявляет неблагодарность. Церкви не нужны сигареты. Ей нужны ладан, спички и свечи...

 

Источник: Архимандрит Иоанникий (Коцонис). Афонский отечник. Издательство Саратовской епархии. Саратов, 2011

ПРИМЕЧАНИЯ

[1] Нa Афон запрещается завозить животных женского пола.— Пер.

 

[2] Слово «вознесение» (Αναληψη) по-гречески женского рода. Этот простой подвижник полагал, что храм освящен во имя какой-то святой жены.

 

[3] Портовый район Афин. – Пер.

 

[4] «Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас»,— так принято говорить у монахов, прежде чем войти в чью-то келью. Входят только тогда, когда изнутри отвечают: «Аминь».

 

 

 

[5] Грубая крестьянская обувь, род лаптей

Наставления архимандрита Кирилла, записанные по памяти

Я верю будет:
уютный домик, родные руки, воскресный полдник,
когда все вместе, без "если", "занят",
всем сердцем любят, когда не ранят..

Я буду!
Буду, накинув фартук, на кухне тесной готовить завтрак.
Оладьи, кофе, цветочки в вазе. И этот мир наш не смогут сглазить.

Когда же в двери украдкой подлой стучаться будет беда у дома,
её я встречу.
И знай, не струшу!
Я не позволю, забраться в душу обидам мелким, ненужным ссорам.
И ты же рядом, моя опора.

Мы будем! Будем!
..Под общей крышей, зимой холодной из летней вишни
варенье лопать с горячим чаем,
и ночью поздней тебя встречая, я буду слушать про день твой трудный..
А за окошком декабрь нудный порошей будет мести без толку, и я поставлю на стол и полки немного фото - моменты счастья.
Мы станем дома особой частью.

Ты знаешь, будут и сын и дочка.
Еще не ляжет из закуточка луч первый солнца к твоей подушке, а ты услышишь уже на ушко: "Вставай, папуля!"
И звонкий хохот.
Так день начнется наш суматохой..

Мы будем вместе.
Ладонь к ладони, слегка склонившись перед иконой,
молиться будем в субботний вечер, и в благодарность зажжем мы свечи
за наш покой, за детей, за веру..
потом бродить будем мы по скверу,
накупим сладостей дочке, сыну.. и все вернемся к теплу камина..

..Трезвон наполнит уютный домик.
К нам едут дети, воскресный полдник.
А с ними внуки, и дом вновь тесен, но все же вместе без всяких "если".
Негромко скрипнет вдали калитка, и замирая, от чувств избытка -
мы на пороге..

Так много судеб. Но сердцем верю, так будет.. будет!

Народ сам признает духовенство законным своим учителем. При первой возможности откладывать ежегодно каких-нибудь пять рублей, простолюдин отдает сына своего на обучение священнику или диакону; при меньших средствах он обращается к дьячку; и только в крайней нужде решается обратиться к какому-нибудь отставному солдату, или своему брату-крестьянину — грамотею. Не только в селах, но даже в городах, в самой даже Москве, в домах священнослужителей найдете целые маленькие школы грамотности; крестьяне, мещане, купцы охотно отдают туда детей и охотно при этом платят деньги, несмотря на то, что тут же рядом стоит казенное училище, где учатся совершенно даром и где выучивают даже способом более легким и скорым, чем какой известен простодушному церковнослужителю. Факт был бы невероятен, если бы не был вполне достоверен. Он доказывает, что в народе существует особенное воззрение на грамотность. Грамота для народа есть дело в некоторой степени священное: она есть дверь, отверзаемая к уразумению Божественного писания. 

Никита Петрович Гиляров-Платонов (1824 — 1887)

Если у вас есть дети или другие родные, которые забыли Бога, которые погибают в неверии и вам жалко их, вам горько, и скорбит сердце ваше, то вы обращайтесь к Богу, взывая к Нему: 
- Взыщи, Господи, погибающего раба Твоего!Или рабу Твою (назовите имя). 

И если вы будете упорны в своей постоянной молитве о душах погибающих, то Господь ради ваших молитв возьмет эти души под свое покровительство, на особое испытание. Нужно бы умереть давно иному человеку по делам его непотребным, но Господь продляет жизнь его и дает время на покаяние, направляет путь его к истине за молитвы наших скорбных сердец. 

Только молитесь всегда, и Господь непременно поможет вам, и души, за которые вы возносите молитвы, никогда не погибнут, ибо Сам Господь будет действовать на них и спасет их. 

Схиигумен Савва Остапенко

Живи! Пока тебе живётся! Устал? Возьми и отдышись! Упал? Держись за руку друга! А если друга нет… Молись! Попросят? Ты отдай, не думай. Не оценили? Не сердись. Закрыли дверь? Не возвращайся… Хотят учить тебя? Учись! Спешат предать? Не поддавайся! А предали? Прощеньем мсти! Открыли душу? Открывайся… Но всё до капли не дари! Когда-нибудь тебе придётся, Вернуться к этим всем словам. Живи! Пока тебе живётся! А Бог всё видит здесь и там…

В моих планах сегодня Весна, 
Несмотря на февраль за окном... 
Пробуждаясь от зимнего сна, 
Я оставлю дела на потом... 
В моих планах – улыбчивый взгляд, 
Невзирая на хмурость погоды... 
Улыбаюсь я всем невпопад, 
Компенсируя строгость природы..!

В моих планах сегодня Весна, 
Несмотря на февраль за окном... 
Пробуждаясь от зимнего сна, 
Я оставлю дела на потом... 
В моих планах – улыбчивый взгляд, 
Невзирая на хмурость погоды... 
Улыбаюсь я всем невпопад, 
Компенсируя строгость природы..!

Уж сколько их упало в эту бездну,
Разверзтую вдали!
Настанет день, когда и я исчезну
С поверхности земли.

Застынет все, что пело и боролось,
Сияло и рвалось.
И зелень глаз моих, и нежный голос,
И золото волос.

И будет жизнь с ее насущным хлебом,
С забывчивостью дня.
И будет все - как будто бы под небом
И не было меня!

Изменчивой, как дети, в каждой мине,
И так недолго злой,
Любившей час, когда дрова в камине
Становятся золой.

 27 ЯНВАРЯ 1944 ГОДА КОНЕЦ БЛОКАДЕ

Блажени Чистии Сердцем

Рассказы

 

Простое объявление в газете... Те, кто не знал этого ребенка, — прочли, остановились на мгновение, подумали: «Бедный мальчик, совсем еще маленький... всего девять лет». Те, кто хотя бы случайно встречались с семьей о. Бориса Старка и знали Сережика, с искренним участием подумали: «Как? — это сын того молодого священника, этот веселый, здоровый мальчик с блестящими глазками? Как жаль! И что это была за болезнь?»

Для тех, кто имел счастье ближе знать этого здорового мальчика с блестящими глазками, подарившего им целый мир лучших, высших переживаний, слова объявления заставили мучительно сжиматься их сердца от страшной жалости и скорби, но в то же время приоткрыли перед ними завесу, которая отделяет от нас небесный, потусторонний мир, куда ушел необыкновенный ребенок...

Я имела счастье знать его близко, любить его, имела счастье испытать на себе его детскую доверчивую привязанность и такую недетскую, глубоко чуткую ласку.

Помню нашу первую встречу в июле 1939 года. Летний солнечный день в Эленкуре. В большой столовой русской колонии спешно накрывают столы, гремит посуда, стучат ножи, вилки. В большие открытые окна льется солнечный свет; вдали, в голубой дымке — эленкурский горизонт. Я только что приехала и стою среди столовой, разговаривая с отцом Борисом. Вдруг в крайнем окне, в которое врываются крики детей, играющих в волейбол, появляется веселая темная головка с необыкновенно сияющими, брызжущими шалостью глазами, цепляются за подоконник загорелые ручки.

— Сережик! Слезай сейчас! — кричит о. Борис. — Сколько раз тебе запрещали в окно лазить!

Сияющая рожица быстро исчезает.

Как мы подружились, сблизились — не помню. Только очень скоро он стал у нас как свой. Отпрашивался гулять со мной и моими племянниками, убегал из колонии и появлялся у нас во все часы дня, с раннего утра, когда еще я не была готова и комната не убрана. Тук-тук-тук в дверь. «Кто там?» В щелке появляется свежеумытое детское лицо, такое ласковое... чуть-чуть заискивающая улыбка — и нельзя не впустить, хотя и пол подметать нужно и торопиться в колонию... А Сережик в одну минуту уже во всех трех комнатах побывал, все осмотрел, и под кровать залез: что-то там интересное увидал, и на чердак сбегал, и железку какую-нибудь сломанную разыскал и просит позволения взять ее — и ни в чем нельзя отказать, и рассердиться на беспорядок нельзя, когда видишь эти лучистые глаза, эту, такую подкупающую, детскую доверчивость.

Гулять с нами он очень любил. Его влекло к нам то, что мы своей семьей гуляем, не как колония; привлекала большая свобода, привлекал маленький велосипед, на котором он по очереди с моим племянником катался и, к моему великому ужасу, летел сломя голову, без тормозов, с ракрасневшимися щеками, горящими глазами, с невероятным увлечением и задором. Привлекало его и то, что он чувствовал в нас что-то свое, родное — церковное. Знал, что мой отец священник. Знал, чувствовал, что я так же думаю, верю, того же направления, как и его родители.

Скоро он стал садиться ко мне на колени. Вдруг порывисто влезет, обовьет руками шею, прижмется всем своим крепеньким тельцем — и как поцелует! «Ты хорошая!» — у меня сердце таяло.

Случилось так, что мое место за обедом оказалось на конце стола, против о. Бориса, его жены и Сережика, который всегда сидел между родителями. Я спросила, почему Сережа не сидит за детским столом. И тут узнала... что он уже несколько лет не ест мяса, и тут, в колонии, родители взяли его за стол взрослых во избежание осложнений. Он ел картофель, овощи, фрукты, макароны и, видимо, страдал, если в картофель попадал мясной соус.

Мать его рассказала мне историю его отказа от мясной пиши. Ему было не больше трех лет, когда на Рождество, на елке, ему подарили много шоколадных зверушек и печенья в виде зайчиков, барашков и т. д.

Сережик любил сладости и шоколад, как все дети, но зверьков есть не стал: он бережно выбирал их из другого печенья, складывал в коробку и прикрывал ватой. Через некоторое время он как-то был с матерью на базаре и, проходя мимо мясной, спросил: «Что такое мясо?» Пришлось ему объяснить. Вернувшись домой к завтраку, он наотрез отказался от мясного блюда. Никакие уговоры и просьбы не подействовали. С этих пор он никогда мяса не ел. Но это было не отвращение к мясу, а принципиальное решение. До этого Сережик очень любил ветчину и телятину. Как-то он спросил: «А что, ветчина — тоже мясо?» — «Да». — «Как жаль, я ее так любил». И больше никогда не пробовал.

Рыбу он ел. «Почему же ты ешь рыбу, а мяса не ешь? Рыба тоже живая», — говорили ему. Сережик отвечал: «Рыба не дышит воздухом».

Родители боялись, что он ослабеет без мяса, пытались его обманывать. Долгое время уверяли, что сосиски делают из рыбы или же из какого-то «морского конька», который живет в воде и не дышит воздухом. Сперва он верил, но потом, когда узнал, что сосиски тоже мясо, горько плакал и упрекал родителей: «Зачем вы меня обманывали?»

Как-то Сережик после обедни в церкви на улице Дарю был в гостях у о. Никона (Греве). Отец Никон дал ему большой банан. Сережик сидел, поглядывал на банан, но не ел его и не трогал. Его несколько раз угощали. Наконец мать спросила его: «Что же ты не ешь банан?» Он ответил: «Вы меня опять обманываете: ОНА была гусеницей, и у нее оторвали лапки...»

Нет, это не было отвращение к мясу, это была любовь ко всему живому, ко всему, что «дышит воздухом» и имеет право на жизнь. Но, вместе с тем, Сережик уже тогда знал, что монахи никогда не едят мяса, и, главным образом, это было у него монашеское решение. Твердый, сознательный отказ от мяса. Не вегетарианский, а монашеский взгляд: рыбу есть можно, ведь Спаситель ел рыбу.

Встреча с о. Никоном сыграла большую роль в жизни Сережика. Это был первый монах, с которым он сблизился и который стал его духовным отцом. Как маленький мальчик понимал монашеский путь, как он объяснял себе монашество? Один Господь это знает. Но решение стать монахом явилось у него естественным, и никогда ни о чем другом он не мечтал, не менял своего решения, как это часто делают дети. Он говорил своим родным: «Я вас очень люблю, а все-таки от вас уйду».

И это свое решение он держал в глубине своего сердца, не говорил о нем, — так же, как не говорил, почему он не ест мяса. Как-то ужасно стеснялся, если его об этом спрашивали или вообще обращали на это внимание.

Назвали его в честь великого подвижника и наставника русского монашества, но ему как-то ближе всех святых был преподобный Серафим. Сережик был еще совсем маленьким, когда мать рассказала ему житие преподобного. С тех пор он постоянно говорил:

— Я хочу быть, как преподобный Серафим. Ведь преподобный Серафим ел одну травку, почему же я не могу? Я хочу быть, как он!

Все это не мешало Сережику быть веселым, живым, жизнерадостным мальчиком, шалуном — и каким шалуном! Достаточно было посмотреть на эту круглую веселую рожицу, увидеть его исцарапанные, грязные коленки, ручки, которые так и лезли в карманы, что строго запрещалось. А в карманах-то чего-чего не бывало! Всякие сокровища в виде камешков, железок, пробок, веревочек — самые мальчишеские карманы. И при этом глаза, такие глаза — сияющие, веселые, искрящиеся. В них — и свет, какой-то внутренний, и жизнь, и шалость детская. Но шалости его были просто шалости. Никогда ничего плохого в них не было.

Семи лет Сережик поступил в русскую гимназию. Все там его знали как веселого шалуна, которого и из-за стола не раз выгоняли за озорство, — но все его любили. Бывшие гимназистки с ужасом вспоминают, как он шалил но дороге в автобусе, как перекидывался ранцем с другими мальчиками. Кондукторы автобусов все знали и любили его, да и нельзя было его не любить.

И вот в душе этого веселого, жизнерадостного ребенка глубоко и ясно запечатлелся закон Христов, закон Любви и Правды. В жизни для него все было ясно. Да — да. Нет — нет. А что сверх этого, то от лукавого (Мф. 5,37).

До принятия священства о. Борис с семьей жили в одном из пригородов Парижа, в большом квартирном доме. Сережик часто видел на улице нищих, ожидающих подаяния, с надеждой озирающихся на окна домов и квартир. Видел, как иногда из этих окон нищим кидали монетки. Этого он не мог выносить! Зачем кидают деньги, зачем заставлять нищих нагибаться? Сколько раз он сбегал по лестницам, чтобы подать нищему или же подобрать и подать ему то, что кинули другие. Он спрашивал свою мать: «Можно позвать к нам нищих обедать? Почему ты зовешь к нам обедать людей, которые сыты и хорошо одеты, а не зовешь нищих, которым вправду надо дать есть?» Как трудно ответить на такой вопрос!

Сережик вообще любил нищих. На Пасху в церкви на улице Дарю он просил позволения христосоваться со всеми нищими на паперти и ужасно огорчался, что ему этого не разрешали, огорчался серьезно и не понимал, — почему? Фальшь жизни, неправда наших условностей глубоко оскорбляли его.

Почему в подворье, после прощальной вечерни так хорошо все просят друг у друга прощения, а если потом мы встречаем знакомых и даже родных, то у них не просим прощения? Почему дома, на подворье, у о. Никона перед обедом читают молитву, а у знакомых просто садятся за стол? Почему мы не можем у них прочесть молитву? Ему казалось, что когда прочтут молитву, когда батюшка благословит еду, и еда-то становится вкуснее.

После того как отец Борис сделался священником, Сережика огорчало, что не все подходят под благословение папы, а некоторые здороваются с ним за руку, как с простым человеком, а папа — СВЯЩЕННИК.

Однажды, еще до священства о. Бориса, когда Сережику было всего пять лет, Старки после ночной службы на Пасху в церкви на улице Дарю собирались ехать разговляться к родным. С собой в церкви у них было десять крашеных яиц. Сережик почти все яйца раздал нищим, одно подарил владыке митрополиту. Приехали к родным. Пасхальный стол, цветы, нарядные платья, веселые лица... Сережику этого было недостаточно. Он все ждал молитвы, ждал «Христос воскресе». Без этого ему казалось невозможным сесть за стол. Но никто, видимо, не собирался петь молитву. Тогда маленький пятилетний мальчик подошел к своему месту за столом, положил кулачки на стол и запел:

— Христос воскресе из мертвых!

Шумное веселье взрослых затихло, кругом смолкли. Он допел до конца; как ни в чем не бывало, веселый, радостный сел за стол и начал разговляться. Для него свет Христов светил всегда, освещал и наполнял все уголки его домашней детской жизни.

Вера его была проста и сильна. Он все удивлялся, что когда болеют, то зовут докторов:

— Зачем это? Надо просто помолиться или позвать на помощь какого-нибудь святого — и все пройдет!

Так он говорил, и известен случай, когда он по просьбе своей матери помолился о себе и о своей больной сестрице. Это произошло накануне праздника Входа Господня в Иерусалим. У обоих детей была высокая температура и болело горло. Сережик помолился, как обещал, и на следующее утро оба оказались совершенно здоровыми и были у обедни.

С церковной жизнью Сережик сроднился рано, прислуживал в церкви на улице Дарю, всегда одинаково с любовью и радостью собирался в церковь. Прислуживал вместе с папой. Ему было семь лет, когда о. Борис в день св. Александра Невского был посвящен во диаконы. Как Сережик переживал это! Во время Литургии он стоял на правом клиросе, откуда все хорошо видно. В алтаре находился владыка Владимир Ниццкий, который обратил внимание на это сияющее детское лицо и спросил:

— Кто этот мальчик с таким ангельским лицом?

Весь этот день Сережик не отходил от отца, ему хотелось сидеть прямо около него. Это был уже не просто папа — «Папик», а папа — духовное лицо, священное, церковное.

Когда о. Борис сделался священником, Сережик всегда прислуживал ему в церкви. Как трогательно и умилительно было видеть их вместе! Высокая фигура о. Бориса — и рядом маленькая фигурка в стихарике, черная головка, поднимающийся кверху нежный детский профиль, внимательные, серьезные черные глаза. В церкви в этих глазах не было и тени обычной шалости. Когда я узнала Сережика, то всегда поражалась той перемене, которая происходила в нем во время богослужения. В его прислуживании в алтаре не было никогда шалости, которую так часто, к сожалению, видишь у мальчиков, раздувающих кадило, играющих с церковными свечами. Нет, прислуживал Сережик всегда с благоговением, с таким особенным, до конца серьезным выражением лица. Это была не внешняя дисциплина, а внутреннее чувство, настоящая молитва. Он чувствовал Бога, ходил пред лицом Божиим. В церкви все для него было свято, все преисполнено дивной стройности и красоты. И он в своем стихарике, около папы, составлял тоже частицу этой стройной гармонии, участвовал в богослужении, со всем усердием детским служил Богу. — МЫ с папой служим, — говорил он. И это нисколько не мешало ему после службы, выйдя из церкви, начать шалить, бегать, всюду находить что-нибудь интересное, со всеми, с кем только можно, поздороваться, поговорить, набрать в карманы все возможные и невозможные находки.

В церкви он никогда не скучал. Еще совсем крошкой он выстаивал длинные великопостные службы. Выстаивал, не присаживаясь, не шелохнувшись. Мать его рассказывала мне, как один раз, когда ему было 5 лет, она была с ним в церкви на улице Дарю у Стояния Марии Египетской. Несколько раз во время длинной службы она наклонялась к Сережику с предложением сесть. Он отказывался. В конце концов он сказал матери:

— Я совсем не устал. Я всегда в церкви читаю молитву Иисусову, и я не замечаю службы!

Он читал молитву Иисусову! «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного...» То, чего многие с трудом, с терпением, со слезами ищут и добиваются годами, — это сокровище молитвы, дыхание молитвы, — было у маленького пятилетнего мальчика...

Откуда он научился молитве Иисусовой? Ни отец, ни мать никогда его этому не учили. В доме у них долго болела и скончалась бабушка Сережика, любимая «Букочка». Сережик слышал разговоры о. Бориса с бабушкой о молитве Иисусовой, видел, что папа сам по четкам молится, все это запоминал, воспринимал, складывал в своем сердце. Ему очень хотелось самому иметь четки, и как-то в подворье, где он был любимцем всех студентов и иеромонахов, он сказал о своем желании о. Сергию Мусину-Пушкину. У того как раз были маленькие четочки, в 20 бусин, сделанные из остатков больших четок. Эти четочки Сережик получил в подарок и, сияющий, прибежал показать родителям. Мать не хотела, чтобы он молился по четкам, боялась чего-то показного в этом. Вернувшись домой, она взяла у Сережика его четки и повесила на гвоздик к образам. Сережику не позволялось выходить с ними из комнаты. Но иногда он, когда молился, брал их. Иногда его заставали среди дня перед образами со своими четочками: стоит, молится, потом обратно вешает их на гвоздь.

Часто в метро, в автобусе мать видела, что он шепчет молитву. Глаза серьезные, губы по-детски шевелятся; четок нет, так он пальчиками перебирает. Или вытащит из кармана пачку билетов метро, которые он собирал, и по ним отсчитывает молитву Иисусову.

Он вообще молился удивительно горячо и сознательно. Когда умерла его бабушка (ему было тогда 6 лет), в первый раз после ее смерти он стал на молитву — и с трудом мог перевести бабушку из числа живых в число умерших. Он помолился за живых — пропустил бабушку. Но когда начал заупокойную молитву, остановился и вот просто не мог помолиться о бабушке, как об умершей. Уткнется в подушку, поплачет, потом снова станет на молитву, опять дойдет до этого места — и опять остановится.

В заупокойной молитве Сережик просто и реально сознавал души умерших людей. Как-то раз он попал в церковь на улице Дарю во время похорон и слышал, как там поминали «рабу Божию Екатерину». Он внес ее имя в свою молитву и никогда не забывал поминать. Некоторое время спустя родители спросили его:

— Отчего ты молиться за нее? Ведь ты ее не знал?

— Как не знал? — ответил Сережик. — Ведь мы с ней на улице Дарю встретились.

С тех пор и отец его внес в свое поминание «рабу Божию Екатерину».

Когда Сережик сделался отроком, то есть начал говеть, с ним случалось иногда, что после причастия он совсем менялся. Он, такой веселый, живой, становился молчаливым, ни с кем не разговаривал, отказывался пить кофе, завтракать. Отойдет к окну, серьезно куда-то смотрит, тихий такой, и молчит. Его звали к столу, спрашивали, что с ним. Один раз даже мать спросила о. Никона, духовного отца Сережика, что это значит.

— Оставьте его, не трогайте, — сказал о. Никон.

Сережик очень любил рисовать. Нельзя сказать, чтобы он хорошо рисовал. Все, что он изображал, было очень примитивно даже для его возраста. Но интересно то, ЧТО он рисовал, ЧТО привлекало и занимало его. Я рассматривала уцелевшие его рисунки, все эти изрисованные и иногда измаранные бумажки. Всюду церкви, крестики, могилки, священники и часто — картины из Священной истории. Видно, как он все замечал, все представлял себе живо, реально. Ему запрещалось изображать Спасителя — уж очень некрасиво он рисовал человеческие лица, и все-таки есть рисунок Распятия. Сохранилась большая картина Входа Господня в Иерусалим со всеми подробностями еврейской толпы. Дети с пальмовыми ветвями, деревья, человек, влезающий на пальму за веткой... Люди идут по дороге, и много радости чувствуется во всех примитивных фигурках. А на самом краю картинки, справа, показываются голова и ноги ослика и видно только большое сияние Сидящего на нем. Тут Сережа не посмел изобразить фигуру Христа. Больше всего мне понравилось изображение Успения Божией Матери. Видно, с каким живым воображением рисовалась эта картина. Апостолы собрались вокруг Тела Божией Матери, видны остатки облачков, на которых они прилетели; тут же неверующий кощунник, схватившийся за одр Богородицы, руки его отсечены, пристали к одру, кровь течет. А над всем Спаситель в небесах принимает в объятия душу Божией Матери.

Рядом с этими духовными сюжетами — самые простые, детские: собачки, зверушки разные. Как он любил зверушек! У него был целый заветный мешочек любимых игрушек-зверушек: мишки, зайчики, собачки, лошадки. Он ужасно любил их, иногда расставлял на столе все свое полчище и любовался на них. Самый любимый был Яшка — большая плюшевая обезьяна, до невозможности истрепанная и затертая. С Яшкой Сережик никогда не разлучался, любил его нежно, спал с ним, и расстался только во время предсмертной болезни...

Последнее лето жизни Сережика, лето 1939 года, о. Борис с семьей проводил в детской колонии в Эленкуре, в чудной по красоте местности. Там-то я и познакомилась с ними, близко узнала Сережика, сблизилась и подружилась с его родителями. Как я уже говорила, мы много времени проводили вместе. Сережик стал меня звать «тетей» и говорить мне «ты», приняв меня доверчиво и просто в свое родство.

Никогда не забуду тех двух-трех дней, которые он провел всецело на моем попечении. Это была первая его разлука с родителями.

Смутное, тревожное было время. В воздухе нависала война, тяжелая, грозная атмосфера чувствовалась кругом. Дела вызвали о. Бориса в Париж. Жена не хотела покидать его в такое неспокойное время, да, кроме того, ей надо было показаться доктору. Поручив мне детей, о. Борис с женой уехали в Париж. Мы провожали их на автокаре. Дети махали до тех пор, пока знакомые лица в окне автокара не скрылись за поворотом. Верочка поцеловала меня, объявила, что сегодня ночью будет спать на маминой кровати, и побежала в колонию к своим подругам. Сережик сказал, что в колонию не пойдет, хочет быть все время со мной и хочет сейчас же писать письмо маме, только на маминой бумаге и в мамином конверте. Мы пришли ко мне. Я села с книгой, а Сережик устроился к столу и принялся за письмо. Из-за книжки я поглядывала на него. Косые лучи солнца лились в открытое окно. Наклоненная темная головка, воротник матросской курточки; губы и язык усиленно помогают писать, глаза сверкают, щечки постепенно разгораются от труда и переживаний. С орфографией дело не очень-то ладилось. Ошибки он принес проверять ко мне на колени. Помню наизусть его письмо: «Милая Кисанька! Как ты доехала? Как Папик доехал? Когда я вас проводил, я снаружи смеялся, а внутри плакал. Пишу у тети Тони, только там у нее я нахожу утешение в своем горе...»

Тут же решено было писать письма каждый день На следующий день он прибежал ко мне, сел за стол, написал: «Дорогой Мамик!» Но дальше пороху не хватило — погода была так хороша, так хотелось бежать в лес. Так этот «Дорогой Мамик!» и остался у меня в блокноте.

Через два дня родители вернулись.

Объявление войны застало нас в Эленкуре. Люди семейные, люди, имевшие на своем попечении детей, с тревогой спрашивали себя, где лучше устроить детей, куда их перевозить, где учить зимой. Принимались и отклонялись решения несколько раз в день.

Скоро судьба разлучила меня с семьей Старков надолго. Они переехали в детскую колонию Вильмуассон. Сперва жили в бараке в лесу, к зиме переехали в большой теплый дом колонии. Дети поступили во французскую школу. До этого, как я уже говорила, Сережик учился в русской гимназии, но говорил по-французски совсем хорошо. Учился он в этом году отлично. Несколько раз получал медаль, когда я уже после смерти своего отца на один день приехала к Старкам. И приласкал, и помолился со мной у заупокойной обедни, которую о. Борис отслужил для меня. В последний раз видела я тогда Сережика, прислуживавшего отцу в белом стихарике, с кадилом в руках.

Заболел он в день Крещения. Утром прислуживал за обедней, и кто-то еще сказал матери: «Какое у него сегодня особенное выражение лица было за службой!»

Днем у него поднялась температура — 37,5; он жаловался на ухо, железки за ушами распухли. Казалось, пустяки, но температура быстро стала подниматься, обнаружилось воспаление легких. Две недели он болел дома. Все это время температура была то очень высока, то немного спускалась. Доктора путались в симптомах. Один находил менингит, другой — воспаление в легких от какой-то бациллы. Подозревали стрептококки, подозревали коли бактерии, делали бесконечные анализы, которые ничего не давали и всех сбивали с толку. На 15-й день болезни доктора сказали, что положение угрожающее и посоветовали перевезти Сережу в госпиталь.

Все жители дома в Вильмуассоне любили Сережика, все волновались из-за его непонятной болезни. Когда пронеслась весть, что его перевозят в госпиталь, в коридоре, у дверей его комнаты столпились многие, желавшие помочь, посочувствовать или просто взглянуть на милого мальчика.

Он лежал в своей кроватке, знал, что его перевозят, и как-то совсем спокойно принял это известие. До этого дня он волновался своей болезнью, так что от него скрывали его ВЫСОКУЮ температуру, говорили, когда он спрашивал, — 38 вместо 40. Но с этой минуты он как будто понял, что положение его очень серьезно, и совершенно этому покорился. Вдруг он начал громко молиться, петь всенощную. Было около шести часов вечера.

— Господи, воззвах к Тебе, услыши мя, УСЛЫШИ мя, Господи! — и опять: — Господи, воззвах к Тебе, услыши мя!

В ручках он сжимал крестик. Было что-то до того трогательное в этой молитве, что все, слышавшие ее в коридоре, в дверях, плакали. При отъезде Сережик старался каждому сказать какое-нибудь ласковое слово, оказать внимание. Просил, чтобы не забывали кормить собачку Жучка.

В госпитале его положили в отдельной комнате. В тот же вечер, подчиняясь правилам госпиталя, родителям пришлось вернуться домой, оставить его одного. Сережик подчинился этому просто и покорно. Понял, что так надо. С ним ночевала милая, добрая сестра, католическая монахиня, которая, как и все, полюбила его, и, когда он просил, давала ему держать свое Распятие.

Так потянулись дни в госпитале. Утром родители приходили, проводили день, вечером прощались, расставались па долгую, тревожную ночь. Продолжала упорно держаться высокая температура, все около 40. Один раз под вечер Сережику стало совсем плохо, сердце слабело. Сестра вдруг сказала родителям, что лучше им остаться на ночь при нем. что она не ручается за эту ночь. Распорядилась, чтобы в палату внесли диванчик для родителей. Когда Сережик увидал этот диванчик, он понял, что папе и маме позволили остаться с ним на ночь и, повернувшись к сестре с полными слез глазами, сказал ей: «Спасибо! Я не забуду НИКОГДА то, что вы для меня сделали!» К утру сердце опять выправилось. На следующую ночь родителям пришлось опять уйти. Сестра сказала: «Этой ночью ничего не случится». И Сережик спокойно их отпустил, как будто и он знал, что сегодня он от них еще не уйдет.

Мать его все боялась, что он будет бредить по-русски, просить что-нибудь, и что сестра его не поймет. Поэтому мать внушала ему без них говорить по-французски. Так он и делал. Сестра рассказывала потом, что в долгие, томительные часы бессонницы Сережик молился вслух. То молился по-русски своими словами и вежливо объяснял ей: «Я просто по-русски молюсь, вы поэтому не понимаете». Иногда молился по-французски, и она слышала, как он молится за всех солдатиков, которые в траншеях, за всех несчастных, за всех, кому холодно, кто сейчас на дорогах, за раненых. Потом, уже в конце болезни, один раз он вдруг сам себя пожалел и заплакал: «Я сам теперь в раненого солдатика обратился».

В госпитале сестра ухаживала за ним от души, действительно боролась с болезнью, но как он страдал, бедненький, от этого лечения! От него не осталось ничего, одни кости, весь он был сожжен горчичниками, истыкан уколами. Сестра говорила, что не припомнит, чтобы кому-нибудь делали столько уколов. От болезни Сережик совсем не страдал, но от лечения — очень, и когда сестра появлялась со шприцем или горчичником, он, чтобы не кричать, судорожно сжимал в ручках Распятие, молился напряженно, так, что покрывался потом, и только так не кричал. За всю болезнь, которая продолжалась 32 дня, температура редко спускалась ниже 40, доходила до 41,8. Чего только не делали врачи, чтобы спустить температуру. Все обычные способы не давали результатов. Так, например, после холодного обертывания температура не спускалась, а поднималась еще выше. Сестра разводила руками.

Видели Сережика девять докторов. Одного светилу, детского специалиста (профессора Вейль-Аллэ, заведующего Парижским госпиталем больных детей) выписывали из Парижа. Все предположения докторов не оправдывались, все их расчеты опрокидывались... Все, что было в человеческих силах и возможностях, было сделано, чтобы спасти его. Но, видно, Господь судил иначе.

Последние 15 дней Сережик причащался каждый день. Он был в сознании до самого конца, иногда путался, иногда бредил, но, в общем, все время все осознавал. Причащался каждый день с таким особым благоговением, так ждал Причастия, так готовился к нему! Очень его мучило сначала, что он не может припомнить свои грехи — жар мешает. О. Борис стал причащать его, как больного, без исповеди, и это его успокоило: «Теперь папа причащает меня без исповеди, значит, больше нет у меня грехов». Как-то он сказал: «Мне так будет хорошо у Бога! — и сразу добавил матери: — Только ты не плачь».

Раз он видел во сне преподобного Серафима. Проснувшись, рассказал, что преподобный Серафим подошел к его кровати и снял с него горчичники, которые так его мучили. Действительно, в этот же день доктора отменили горчичники совсем. Это было самое мучительное в его лечении. Как-то раз, страдая от боли, Сережик сказал своей матери, что вот мученики, когда страдали, им это легче было, потому что они страдали за Христа. И мать поняла его мысль: они, мученики, за Христа страдали, а он, Сережик, за самого себя, то есть для своего здоровья страдает. Мать сказала ему. что и он может свои страдания как-то отдать в жертву Богу, терпеть для Христа. Сережик сразу же уловил эту мысль и успокоился, приготовился терпеть. Маленький девятилетний мальчик! Но вот явился преподобный Серафим и избавил его от лишних страданий.

В другой раз не во сне, а наяву, преподобный Серафим его поддержал. Сережик говорил: «Я знаю, что преподобный Серафим здесь! Я его не вижу, но я чувствую, что он здесь».

Удивительно, что, как будто сговорившись, друзья и близкие, переживавшие всем сердцем болезнь Сережика, привозили ему и присылали образки и разные святыни именно от преподобного Серафима. Прислали ему большой образ со вделанным камешком преподобного, другой образок — написанный на том камне, на котором молился преподобный Серафим. Этот камень Сережик и в ручках держал, и под подушкой, и целовал его, прижимаясь к нему. Привезли ему святой воды, вывезенной из России, из колодца Саровского. Прислали большой образ со множеством частиц мощей. Все эти святыни окружали его.

Молились за него, смело можно сказать, десятки людей. В скольких церквах его поминали, молились горячо, усердно, становясь на колена, со слезами. Скольких людей захватила и прямо-таки перевернула эта болезнь, эта невероятная борьба жизни и смерти в маленьком детском существе, и эта сильная борьба и победа духа ребенка над земными страданиями. Я не преувеличу, когда скажу, что не только близкие, но чужие люди, не знавшие Сережика, переживали остро все стадии его болезни, справлялись о его здоровье, старались получить последние известия. Мы все, пережившие эти дни, никогда не забудем того времени, того молитвенною порыва, в котором мы соединились, молясь за Сережика.

А как он сам молился! С каким напряжением держал в ручках крестик, прятал его и, поднимая одеяло и глядя на крест, молился. В такие минуты он говорил родителям: «Не смотрите на меня!» А у них не хватало духу спросить его, о чем он молится, о чем думает.

Иногда он бредил и в бреду говорил удивительные вещи, как будто ему дано было видеть и понимать то, чего здоровым людям не увидеть и не понять. Перед его кроватью дома висел большой портрет покойной бабушки. Раз он так радостно ей улыбнулся, как будто вдруг увидел ее: «Букочка милая, мы к тебе приехали!..»

В другой раз поздно вечером он все беспокоился об одном из мальчиков колонии, звал его но имени. Это было, когда он лежал еще у себя дома, в Вильмуассоне. Дортуар мальчиков находился в том же коридоре, через две комнаты. Все двери были закрыты, дети давно спали. Сережика успокаивали, но он не переставал волноваться: «Надо посмотреть, что делает Баранов! Посмотрите на Баранова!» Наконец, чтобы успокоить больного, кто-то пошел в дортуар. И что же? Действительно, все дети спали, а Баранов, оказывается, упал с кровати и продолжал спать на холодном полу между стеной и шкафом.

Накануне перевоза Сережика в госпиталь часов в 6 вечера он вдруг стал говорить матери: «Как мне хорошо! Какой сегодня свет, какое солнышко! Почему ты закрыла ставни, когда так светло?» Думая, что он бредит, мать стала говорить ему, что сейчас уже вечер, на улице совсем темно, но так как Сережик настаивал, она, наконец, открыла занавески и ставни окна, показала ему зимнюю ночную темноту. Сережик как-то недоумевающе посмотрел на черное окно: «Ах, это не то! Неужели ты не видишь, какой свет кругом?!» В это время приехал отец Лев и вошел в комнату. Сережик и к нему обратился:

«Отец Лев, вы видите, какой свет здесь? Мне так хорошо». — «Да, да, милый, свет! И слава Богу, что тебе хорошо». Эти слова его как-то успокоили.

А вот еще поразительный случай: в вечер, когда его перевезли в госпиталь, мать, вернувшись домой, сидела одна в своей комнате, как вдруг со стены сорвалась и упала фотография Сережика. Она оглянулась. Вдруг с другой стены упала вторая, упала третья... За несколько минут, без всякой видимой причины, упало 5-6 фотографий Сережика, — и именно Сережика, остальные оставались висеть на своих местах. Может быть, это была случайность, но, конечно, в такую минуту матери это было неприятно. Утром родители вернулись в госпиталь рано. Никто не видал Сережика со вчерашнего вечера, кроме госпитальной сестры, никто не мог рассказать об этом случае, но когда он увидел мать, то улыбнулся ей и вдруг говорит: «А карточек-то сколько попадало!»

В другой раз он вдруг, как бы всматриваясь куда-то, сказал: «Вот катафалк едет черный!» — «Но он мимо едет, Сережик?» — спросил отец Борис, затаив дыхание. «Да, мимо». На следующий день узнали, что в этот самый час умерла знакомая девочка в Париже.

В конце болезни он все просил крест. Ему подавали то один, то другой крест. «Нет, нет, не тот! Я знаю, что для меня есть еще один свободный большой крест!» Понимали родители, о каком кресте он говорил.

Наряду с этими, такими особенными словами, прорывался иногда самый детский бред: «Я еще таблицу умножения не выучил!» Потом, не в бреду, вполне сознательно как-то сказал: «Мне жаль только одного: я хотел школу кончить».

Сознавал ли он. что умирает? Конечно, сознавал! Он уходил из мира, любя мир, прощаясь с миром, но уходил как-то величественно, просто, с детской доверчивостью и верою в Бога, с молитвой и крестом, как подвижник.

А мир он любил. Больше всего на свете любил своих Папу и Маму, любил стольких близких — родных и друзей, собачку Жучка, котенка, любил свои игрушки. В больнице, когда он был совсем уже без надежды на выздоровление, ему захотелось поиграть игрушечным поездом, который ему подарила тетя. О. Борис на больничном столике пускал ему заводной поезд, а он глазками следил и радовался. В другой раз ему вдруг ужасно захотелось иметь свисток. Конечно, сразу же достали свисток, который очень ему понравился. Сережик спросил, можно ли ему свистеть вместо того, чтобы звать сестру. Добрая сестра очень обрадовалась такому проявлению жизни: «Ну, конечно, мой маленький, свисти, сколько тебе захочется!» Только, кажется, один раз он и свистнул. Больше от слабости не мог.

Сережик очень любил песенки. Все заставлял о. Бориса петь ему «Баю-баюшки-баю», «В няньки я тебе взяла ветер, солнце и орла...» Но больше он любил святые слова. Когда ему бывало особенно плохо, он просил псалмы: «Читай псалмы, читай псалмы!» И под чтение псалмов он успокаивался. Или акафист преподобному Серафиму о. Борис читал ему. Прочитает весь, начинает сначала, а Сережик слушает и утихает. Очень он метался последние дни.

Отец Никон, приезжавший к Сережику в больницу, сказал ему раз, чтобы утешить и подбодрить его:

— Вот, поправляйся, вырастешь большим, тогда владыка митрополит благословит тебя монашеским крестом и даст тебе имя Серафим!

Сережик как-то необычайно серьезно отнесся к этим словам и стал тут же просить, нельзя ли не дожидаться, чтобы он вырос, а теперь же, не откладывая, дать ему монашеский крест и новое имя любимого святого, преподобного Серафима. Так серьезно он просил, что о. Никону пришлось передать его просьбу митрополиту. Владыка особенно любил Сережика, беспокоился о нем и, конечно, был очень взволнован этой необычайной просьбой девятилетнего мальчика. Прислал ему маленький деревянный крестик с Елеонской горы и сам впоследствии говорил с любовью и со слезами:

— Я так чувствовал, что это будет Сережикин Елеон, вознесение его...

Трудно описать, какое впечатление произвел на Сережу этот крестик. Как будто это действительно был его монашеский постриг. Крестик он взял, сжал в кулачке и больше с ним не расставался. Матери сказал:

— Только не говори об этом никому чужим.

Это была его дорогая, святая тайна. Всем близким он протягивал свой крестик, давал целовать его и ручку свою, как будто он благословлял всех, и так значительно благословлял. Разве прежний, здоровый Сережик позволил бы кому-нибудь поцеловать свою руку?

Когда я приезжала к нему за четыре дня до его кончины, он также протянул мне крестик и сказал таким изменившимся, хриплым голоском: «Он мне дал имя...»

Больше не мог говорить, но я уже знала, в чем дело, и поняла.

А между тем ему становилось все хуже и хуже. Не было возможности победить воспаление легких, очаг вспыхивал все в новых и новых местах, температура не спадала.

Пришел момент, когда доктора госпиталя сказали родителям, что больше сделать ничего нельзя. Доктор-француз сказал отцу Борису:

— Если бы этот ребенок был, как другие, можно было бы еще надеяться, но вы сами видите, что это Ангел... А задерживать на земле Ангелов не в наших силах!

Родители решили перевезти его домой, чтобы он умер дома. В тот же день его и перевезли (16 февраля).

Когда Сережика увозили из больницы, он скрестил ручки на груди: в одной ручке держал свой крестик, в другой — образок преподобного Серафима; а свисток любимый попросил положить под подушку: для него уже не хватало ручки.

Привезли его домой, положили в собственную, привычную кроватку — так лучше было ему, окруженному всеми любящими лицами, в своих стенах, увешанных знакомыми иконами и фотографиями.

Он прожил еще трое суток. Отец Борис продолжал причащать его ежедневно. В первый же день переезда его домой приехали о. Никои, о. Лев. Решили втроем с о. Борисом пособоровать его. Сережик так любил всякую церковную службу, молитву, а тут, когда его начали соборовать, он вдруг как-то недоумевающе на всех посмотрел, даже метался немного. Когда о. Никон наклонился к нему, он вполне сознательно сказал:

— Зачем это? Я каждый день причащаюсь — ведь это гораздо больше...

Всех смутили эти слова. Мне кажется, что усиленная молитва об исцелении казалась ему бессмысленной, он знал, что умирает. Сознание он сохранил до самого конца. Не только сознание, но и свою особенную приветливость, ласковость, внимание к людям. Его последние ласковые слова, его уже прерывающийся голосок никогда не забудешь.

Накануне кончины доктор, надеясь найти внутренний гнойный очаг, настоял на радиографии, и Сережика повезли на автомобиле за несколько улиц. Он ехал еще довольно бодро и с беспокойством спрашивал о. Бориса:

— Папа, тебе не дорого это будет стоить?

Но после радиографии Сережик очень устал, пульс стал слабеть и временами совсем исчезал. Доктору казалось, что он нашел глубокий внутренний нарыв в легком. Он хотел сделать выкачивание гноя, но на следующий день Сережик был настолько слаб, что решено было сделать ему перед выкачиванием переливание крови. Дала ему свою кровь одна милая русская дама. Сережик повернул к ней голову после переливания и сказал:

— Спасибо! Вам не больно?

Сердце все слабело, дыхание становилось труднее. Через час его не стало.

...И вот он лежит на столе в своем белом стихарике с крестиком и четками в руках.

Когда шили этот стихарик на Пасхе этого года, Сережик вдруг спросил:

— А вы меня в нем похороните?

Он был такой здоровый, веселый мальчик, никто тогда не обратил внимания на эти слова. Но слова запомнились и вспоминались теперь.

Он лежал весь беленький (в первый день еще не навезли цветов), и в этой простоте и строгости было что-то чистомонашеское.

Стихарик, виднеющаяся из-под него вышитая русская рубашечка, крестик, четки. На столике, в ногах его — собранные святыни, привезенные ему, аналой с Псалтирью и приготовленным кадилом, лампадка, свечи. Восковые ручки и его дивное личико, незмного выражения покоя, мира и света...

Скончался Сережик в понедельник, 19 февраля. Похоронили его в четверг, 22-го. Три полных дня и три ночи он был еще с нами.

Те, кто пережил чудо этих трех дней, наполненных невыразимым таинственным присутствием, никогда их не забудут.

Несколько раз служились панихиды, и многие, многие собирались вокруг Сережика помолиться. Редко о. Борис служил один, чаще ему приходилось сослужить другим священникам, которые приезжали поклониться маленькому подвижнику. Все его знали, все любили, для всех его кончина была потрясением и искренним горем. На первой панихиде как-то невольно о. Александр Калашников помянул его «блаженный отрок Сергий». И так и осталось за ним это звание. Воистину «блаженный отрок»! Не «блаженный младенец»; пора младенчества ушла от него, от этого зрелого плода Господней нивы, но блаженство осталось.

В промежутках между панихидами, днем и ночью друзья и близкие читали Псалтирь. Я оставалась с родителями Сережика до самых похорон. Сколько раз, когда меня сменяли в чтении Псалтири, я с сожалением отдавала книгу. Не хотелось покидать эту комнату, не хотелось уходить из этой светлой, молитвенной атмосферы, окружавшей его. Ночью, когда в промежутках между чтением я ложилась отдыхать в соседней комнате, я невольно думала: «Вот ложусь отдыхать, спать, а рядом — эта красота». Не хотелось упускать редких драгоценных минут. И в тишине ночной особенно хорошо было около Сережика, особенно чувствовалось присутствие невидимое, таинственное, светлое...

К некоторым панихидам приводили детей колонии. Один раз пришел к службе директор французской школы и привел одноклассников Сережика. Очень трогательно было видеть этого беленького отрока в стихарике, который лежал с таким чудным, светлым личиком, окруженного живыми детьми, особенно самыми маленькими. Он так хорошо лежал, так покойно, радостно отдыхал, что детям не могло быть страшно. Малыши неудержимо плакали, так наивно, просто, усердно крестились, вытирали кулачками слезы. Трудно было, глядя на них, удержаться от слез.

Хоронили Сережика на четвертый день после его кончины, 22 февраля. Во гроб положили накануне, 21-го вечером. На лице его не то что не видно было следов разрушения, которых можно было опасаться после такой страшной болезни с внутренним гнойным процессом, наоборот, — исчезли с лица всякие следы страдания, болезни. Личико менялось,' светлело, яснело. Он был прекрасен.

Сережика похоронили на русском кладбище в Сент-Женевьев де Буа. Из Вильмуассона довезли гроб на автомобиле. Собралось семь священников (архимандрит Никон, о. Александр Калашников, о. Лев Липеровский, о. .Александр Чекан, о. Димитрий Клепинин, о. Борис Старк и о. Георгий Сериков). От машины до церкви несли гроб одни священники под медленный перезвон колоколов кладбищенской церкви. Впереди и кругом гроба множество детей несли цветы, венки, привезенные Сережику. Все больше белые цветы.

Те, кто был на похоронах Сережи Старка, никогда не забудут этой удивительной службы, этого особенного молитвенного подъема, красоты и благолепия. Толпы народа собрались к отпеванию, съехались из Парижа, несмотря на дальность расстояния, неудобство и утомительность путешествия. И вот она, могилка, окруженная русскими крестами, недалеко от милой русской церкви с синим куполом, под необъятным ясным куполом весеннего неба, в котором заливаются первые жаворонки.

А разве Сережик сам в могиле? Разве не смотрит он на всех нас своими ясными, просветленными глазками оттуда, из этого высокого голубого неба? Не радуется, что множество людей собралось вокруг его могилки, что все они и многие другие души человеческие ради него возносят теплые молитвы к Богу?

Его собственное и постоянное устремление к Богу, проявлявшееся во всей его недолгой жизни, благодатным свежим воздухом пахнуло в души всех тех, кто молился за него.

Многим, молясь за него, невольно хотелось молиться ему...

Антонина Михайловна Осоргина (монахиня Серафима)

ПОСЛЕСЛОВИЕ

К написанному Антониной Михайловной Осоргиной (ныне монахиней Серафимой)* мне хотелось бы прибавить несколько подробностей, которые от нее ускользнули. Сережик был большой уставщик — хранитель церковных порядков и традиций.

Он знал, что человека, постриженного во чтецы и как такового носящего стихарь, хоронят в нем. А над ним не была совершена хиротесия во чтецы, и поэтому он не знал, можно ли его хоронить в стихаре. Действительно, эта мысль занимала его вскользь еще раньше, но, когда он заболел и когда он уже был уверен, что умирает, эта мысль вновь забеспокоила его. Он настолько знал, что умирает, что попросил принести в больницу все, во что его надо будет облачить, и в том числе и стихарик. Когда увидел, что мама принесла все, вздохнул с облегчением. Когда после тревожной ночи, проведенной нами в больнице на диване, он увидал, что на следующую ночь диван унесли, он сказал нам:

— Идите... Это не сегодня. Видите, диван унесли!

Он распределил многие свои вещи, игрушки, книги — кому что после него подарить.

Может показаться странным, что в больнице не сделали рентген, но это было первое полугодие войны, все еще не наладилось, и, в частности, из-за отсутствия топлива зал с установкой рентгена был не топлен, и в феврале им пользоваться не могли. Наш вильмуассонский врач взял кабинет и клиентуру своего коллеги, ушедшего на фронт, и там была полная рентгеноустановка. Этот доктор появился во время пребывания Сережика в больнице, и до больницы мы к нему обратиться не могли. Другой доктор такой установки на дому не имел, и поэтому до больницы сделать просвечивание было невозможно.

Пенициллин был уже в обращении, но он появился только-только и весь был отдан фронту и войскам, а мирное население им еще не лечили.

Отец Борис Старк

 

* Монахиня Серафима (Осоргина Антонина Михайловна). Родилась 1 июня 1901 года в имении Осоргиных в Калужской губернии. Отец — прот. Михаил Осоргин (ум. 15.12.1939), настоятель домовой церкви в Кламаре под Парижем. Мать — Елизавета Трубецкая. Во Францию приехала с родителями в 1931 году. Преподавала литературу в основанной ей школе в Кламаре. Составитель учебников грамматики русского языка и истории русской литературы. В 1970 году поступила послушницей в обитель Покрова Пресвятой Богородицы в Бюсси. Приняла монашеский постриг с именем Серафимы в честь прп. Серафима Саровского. Умерла 25 декабря 1985 г. в Покровском монастыре. — Прим. ред.

По брошюре издательства Свято-Тихоновского Богословского института.

 "Когда мы терпим друг друга, то Бог посреди нас. Он исправляет того, кто упал, кто споткнулся — поддержит. Это золотое правило жизни. Господь сказал в Евангелии: Терпением спасайте души ваши (Лк. 21:19). Терпи Бога – что Бог попускает – терпи себя самого, и терпи ближнего, какой он есть; и тем мы спасаем себя и помогаем спастись тем, кто вокруг нас» 

Блаженнейший Митрополит Онуфрий

 Одно из самых вдохновляющих и ободряющих стихотворений в творчестве Саши Чёрного. Поделитесь им с теми, кто, кажется, уже готов сдаться и опустить руки. 

Больному 

Есть горячее солнце, наивные дети, 
Драгоценная радость мелодий и книг. 
Если нет — то ведь были, ведь были на свете 
И Бетховен, и Пушкин, и Гейне, и Григ... 

Есть незримое творчество в каждом мгновеньи - 
В умном слове, в улыбке, в сиянии глаз. 
Будь творцом! Созидай золотые мгновенья. 
В каждом дне есть раздумье и пряный экстаз... 

Бесконечно позорно в припадке печали 
Добровольно исчезнуть, как тень на стекле. 
Разве Новые Встречи уже отсияли? 
Разве только собаки живут на земле? 

Если сам я угрюм, как голландская сажа 
(Улыбнись, улыбнись на сравненье моё!), 
Этот чёрный румянец — налёт от дренажа, 
Это Муза меня подняла на копьё. 

Подожди! Я сживусь со своим новосельем - 
Как весенний скворец запою на копье! 
Оглушу твои уши цыганским весельем! 
Дай лишь срок разобраться в проклятом тряпье. 

Оставайся! Так мало здесь чутких и честных... 
Оставайся! Лишь в них оправданье земли. 
Адресов я не знаю — ищи неизвестных, 
Как и ты, неподвижно лежащих в пыли. 

Если лучшие будут бросаться в пролёты, 
Скиснет мир от бескрылых гиен и тупиц! 
Полюби безотчётную радость полёта... 
Разверни свою душу до полных границ. 

Будь женой или мужем, сестрой или братом, 
Акушеркой, художником, нянькой, врачом, 
Отдавай — и, дрожа, не тянись за возвратом. 
Все сердца открываются этим ключом. 

Есть ещё острова одиночества мысли. 
Будь умён и не бойся на них отдыхать. 
Там обрывы над тёмной водою нависли - 
Можешь думать... и камешки в воду бросать... 

А вопросы... Вопросы не знают ответа - 
Налетят, разожгут и умчатся, как корь. 
Соломон нам оставил два мудрых совета: 
Убегай от тоски и с глупцами не спорь. 

Саша Чёрный, 1910

    А не колобок ли ты часом?)

 С просторов интернета

Самый большой детский страх - это когда мама потерялась. 

Оставила тебя дома сидеть, сказала: "Я скоро вернусь, я в магазин", и вот уже вечер, а мамы всё нет. И фонари уже зажглись, и темнеет на улице, а мамы нет! 
И не объяснишь же ребенку, что в магазине очередь была, а ты два раза туда вставала, потому что перестройка и всё такое. А потом ещё подружку встретила, и заболталась с ней, как это у женщин бывает. А дома зарёванное чадо икает и всхлипывает: "Я думал, что тебя укралиииииииии!" 

Было такое? У меня да. Самый большой мой детский страх - это "маму украли". Поэтому, сама став мамой, я вот эти моменты исключила полностью. Я никогда не оставляла сына дома одного, уходя в магазин. Я ни разу не теряла его в больших магазинах, и вот этого страха потерять маму - у него попросту не было. Никогда. 

Сейчас сыну 18. Взрослый, самостоятельный мужик с бородой. Ну, как с бородой... Если неделю бриться не будет - вылитый Бармалей. 
Вчера вернулся домой ночью, и сразу спать пошёл. И муж тоже что-то себя плохо чувствовал, и рано спать лёг. И в час ночи меня осенило: а кто с собакой-то гулять будет? Мужики все спят. Не будить же? Оделась, взяла собаку, ушла с ней подальше от дома, и хожу такая, гуляю. 
Ну, сколько я там с ней гуляла? Ну полчаса. Возвращаюсь к подъезду - а там Дюша мечется. Нарядный как скаут: в трусах, в тапочках и в пуховике на голое тело. 

Что, говорю, совесть проснулась, да? - и улыбаюсь с сарказмом. А потом смотрю: на Дюше лица-то и нет. Лицо вот такое, будто сегодня Брежнев умер и группа Битлз развалилась. 
Ты! - кричит, - Ты!!! Ты, блин.... Ты где была?????? Тебя сорок минут уже нет!!!! Я тут бегал и орал - ты слышала? 
Неа, - говорю. - У меня наушники. 

Открыл рот, чтоб что-то ещё мне сказать, и вдруг как обнимет. В шею носом ткнулся, и руками волосатыми своими за шею обнял и стоит молча. 
Аж испугалась. Говорю: Ну, ты что? Ну, Дюш? Ну, куда я денусь-то? Я ж с собакой. 

И он так глухо: Я думал, что тебя украли... Я звоню, у тебя телефон почему-то недоступен, вокруг дома десять раз пробежал - нет тебя. И не отзываешься ещё. Мам, я тебя очень прошу: лучше меня буди, если надо. Я с тобой к двадцати годам весь седой буду. 

Тоже его обняла. Ну, как обняла... На цыпочки встала, и что-то там обняла, до чего дотянулась. В пуховик его лицом уткнулась, и стою. Собака прыгает, дождь идёт, он в луже стоит, в трусах и в тапочках... Маму потерял. 

Мой оживший детский кошмар... 
А ведь этот страх - он бессознательный. Даже если тебе 20, 30, 50 лет - ты всё равно боишься за маму. Что уйдёт из дома без телефона и потеряется. Что её украдут - а её непременно украдут, потому что она красивая! Поэтому и ругаемся на мам: Ты почему ушла куда-то, и меня не предупредила: где ты и когда вернёшься??? 

Берегите своих детей. Даже если это уже седые дети, и у них есть свои седые дети. 
Украли маму - это очень страшно. Я вчера видела. 

источник: где-то с интернета

            Притча старца Паисия Святогорца о судьбах Божиих 

Один подвижник, видя неправду, существующую в мире, молил Бога и просил открыть ему причину, по которой благочестивые и праведные люди попадают в беды и несправедливо мучаются, в то время как неправедные и грешные обогащаются и живут спокойно. Когда подвижник молился об откровении этой тайны, услышал голос, который говорил: - Не испытывай того, чего не достигает ум твой и сила знания твоего. Но, поскольку ты просил узнать, спустись в мир и сиди в одном месте, и внимай тому, что увидишь, и поймешь из этого опыта малую часть из судов Божиих. Услышав сие, старец спустился в мир и пришел к одному лугу, через который проходила проезжая дорога. 
Неподалеку там был источник и старое дерево, в дупле которого старец хорошо спрятался. Вскоре подъехал один богатый на лошади. Остановился у источника попить воды и отдохнуть. Когда напился, вынул из кармана кошелек с сотней дукатов и пересчитывал их. Закончив счет, хотел положить на место, но не заметил, и кошелек упал в траву. 
Вскоре пришел другой прохожий к источнику, нашел кошелек с дукатами, взял его и побежал полями. 
Прошло немного времени, и показался другой прохожий. Будучи усталым, остановился он у источника, набрал водички, вынул хлебушка из платка и стал есть. 
Когда бедняк тот ел, показался богатый всадник и с изменившимся от гнева лицом набросился на него. Бедняк, не имея понятия о дукатах, уверял с клятвой, что не видел такой вещи. Но тот, как он был в сильном, начал его хлестать и бить, пока не убил. Обыскав всю одежду бедняка, ничего не нашел и ушел огорченный. 
Старец тот все видел из дупла и удивлялся. Жалел и плакал о несправедливом убийстве, молился Господу и говорил: 
- Господи, что означает эта воля Твоя? Скажи мне, прошу Тебя, как терпит благость Твоя неправду? Один потерял дукаты, другой их нашел, а иной убит неправедно. 
В то время, как старец молился со слезами, сошел Ангел Господень и сказал ему: 
- Не печалься, старец, и не думай от досады, что это произошло якобы без воли Божией. Но из того, что случается, одно бывает по попущению, другое для наказания (воспитания), а иное по домомстроительству. Итак, слушай. 
Тот, кто потерял дукаты - сосед того, кто их нашел. Последний имел сад, стоимостью сто дукатов. Богатый, поскольку был многостяжателен, вынудил отдать ему сад за пятьдесят дукатов. Бедняк тот, не зная, что делать, просил Бога об отмщении. Поэтому Бог устроил, чтобы воздалось ему вдвойне. 
Другой бедняк, утомленный, который ничего не нашел и был убит несправедливо, однажды сам совершил убийство. Однако искренне каялся и всю остальную жизнь проводил по-христиански и богоугодно. Беспрерывно просил Бога простить его за убийство и говорил: "Боже мой, такую смерть, какую сделал я, ту же самую дай мне!" Конечно, Господь простил его уже с того момента, когда он проявил покаяние. Так, услышав его, Он позволил умереть ему насильственным способом - как тот Его просил - и взял к Себе, даже даровав ему сияющий венец за любочестие! 
Наконец, другой, многостяжатель, потерявший дукаты и совершивший убийство, наказывался за его любостяжание и сребролюбие. Попустил ему Бог впасть в грех убийства, чтобы заболела душа его и пришла к покаянию. По этой причине он сейчас оставляет мир и становится монахом. 
Итак, где, в каком случае, видишь ты, что Бог был неправеден, или жесток, или безжалостен? Поэтому в дальнейшем не испытывай судьбы Божии, ибо Тот творит их за неправду. Знай также, что и многое другое совершается в мире по воле Божьей, по причине, которую люди не знают. 

Старец Паисий Святогорец.

На Рождество в Царском Селе было три елки: одна внизу, в большой гостиной Государыни, другая наверху, в детской комнате. Третья елка наверху, в коридоре, для служащего персонала.

Вначале зажигались свечи на детской рождественской елке и им раздавались их рождественские подарки. Среди них были довольно-таки дорогие вещи, но, вообще, императорские дети не придавали значения ценности подаренных им предметов. Для них простая вещь ручной работы или незатейливая игрушка могла быть такой же желанной, как и дорогое украшение, которым они могли пользоваться только на торжествах.

Очень часто Алексей получал в подарок оловянных солдатиков, с которыми он играл в великую войну. Анастасия, которая была старше своего брата на три года и была довольно-таки проказливой, часто досаждала ему. Она несколькими взмахами сваливала солдатскую колонну, после чего ликовала своей победе на поле сражения. Естественно, Алексей сердился за неуместное вмешательство в игру, но сестра умела быстро успокоить его.

После того как детские рождественские подарки были розданы и пакеты открыты, зажигались свечи на рождественской елке служащего персонала. Слуги в качестве рождественского подарка получали как небольшие сувениры, так и деньги. Также и нам, фрейлинам, Государыня посылала желанные нами подарки и уже украшенные маленькие рождественские елочки.

Позднее, вечером, Государь и Государыня уединялись у своей рождественской елки. И они получали большое количество рождественских подарков, в основном от своих родственников из России и из заграницы.

Затем Государь и Государыня с детьми уезжали в Петербург. После рождественского богослужения, которое совершалось в церкви Аничкова дворца, они отправлялись к вдовствующей Государыне или в Гатчину, если она находилась там.

На следующий день зажигались свечи на рождественских елках в манеже Царского Села для Дворцового и Собственного Его Императорского Величества Конвоя. Каждый солдат получал в качестве подарка серебряную вещь, а офицерам раздавались поистине драгоценные подарки. Подарки раздавали Великие княжны.

   Кто-то зажигает свечу, кто-то фонари, кто-то звезды, 
а кто-то зажигает глаза других людей счастьем... 
Пусть у каждого из вас рядом будет человек, 
который зажжет вас с ч а с т ь е м!

   Не суди и не обижайся на людей. 
Что бы они тебе ни сделали, не возненавидь никого. 
Каждый поступает согласно тому, как научен, какой имеет характер. 
Не многие обладают добротой и рассуждением". 

Старец Иероним Эгинский

   Конфликт – это не всегда ссора, это не какое-то очень бурное выяснение отношений, иногда это просто столкновение мнений. Любая ссора – это конфликт, но не любой конфликт – это ссора. Конфликт может бытькак деструктивным, то есть разрушающим семью, когда он приводит к семейному краху или разводу, так и конструктивным, когда люди сталкиваются в чем-то, выражая свое мнение, выясняют и находят что-то общее, приходя к консенсусу. 

Что святой великомученице Екатерине молятся о счастливом браке?

Святая великомученице Екатерино, моли Бога о нас!

СЕРЕЖА СТАРК

19-го февраля 1940 года после продолжительной болезни тихо отошел ко Господу на 10-м году жизни

СЕРЕЖИК СТАРК

Простое объявление в газете... Те, кто не знал его, прочли, остановились на мгновение, подумали: «Бедный мальчик, совсем еще маленький... всего 9 лет.» Те, кто хотя бы случайно встречались с семьей о. Бориса Старка и знали Сережика, с искренним участием подумали: «Как — это сын того молодого священника, этот веселый, здоровый мальчик с блестящими глазками? Как жаль! И что это была за болезнь?»

Для тех, кто имел счастье ближе знать этого здорового мальчика с блестящими глазами, слова этого объявления связаны с целым миром лучших, высших переживаний, заставивших сердце их мучительно сжиматься от страшной жалости и скорби, и в то же время приоткрывших перед ними на мгновение таинственную завесу, которая отделяет от нас небесный потусторонний мир, куда ушел от нас необыкновенный мальчик.

Я имела счастье знать его близко, любить его, имела счастье испытать на себе его детскую доверчивую привязанность и такую недетскую, глубоко чуткую ласку.

Помню нашу первую встречу в июле 1939 года. Летний солнечный день в Эленкур. В большой столовой русской колонии спешно накрывают столы, гремят посудой, стучат ножи, вилки. В большие открытые окна льется солнечный свет, вдали, в голубой дымке, Эленкурский горизонт. Я только что приехала и стою среди столовой, разговаривая с отцом Борисом. Вдруг в крайнем окне, в которое врываются крики детей, играющих в волейбол, появляется веселая темная головка с необыкновенно сияющими, брызжущими шалостью глазами, цепляются за подоконник загорелые ручки.

— Сережик! Слезай сейчас! — кричит о. Борис. — Сколько раз тебе запрещали в окно лазить!

Сияющая рожица быстро исчезает.

649

Как мы подружились, сблизились — не помню. Только очень скоро он стал у нас, как свой. Отпрашивался гулять со мной и моими племянниками, убегал из колонии и появлялся у нас во все часы дня, с раннего утра, когда еще я не была готова, и комната не убрана. Тук, тук, тук в дверь. «Кто там?» В щелке появляется свежеумытое детское лицо, ласковое... чуть-чуть заискивающая улыбка — и нельзя не впустить, хотя и подметать пол нужно и торопиться в колонию... А Сережик в одну минуту уже во всех трех комнатах побывал, все осмотрел, и под кровать залез — что-то там интересное увидал, и на чердак сбегал, и железку какую-нибудь сломанную разыскал и просит позволения взять ее — и ни в чем нельзя отказать, и рассердиться на беспорядок нельзя, когда видишь эти лучистые глаза, эту, такую подкупающую, детскую доверчивость.

Гулять с нами он очень любил. Его влекло к нам то, что мы своей семьей гуляем, не как колония; привлекала большая свобода, привлекал маленький велосипед, на котором он по очереди с моим племянником катался и, к моему великому ужасу, летел, сломя голову, без тормозов, с раскрасневшимися щеками, горящими глазами, с невероятным увлечением и задором. Привлекало его и то, что он чувствовал в нас что-то свое, родное — церковное. Знал, что мой отец Священник. Знал, чувствовал, что я так же думаю, верю, того же направления, как и его родители.

Скоро он стал садиться ко мне на колени. Вдруг порывисто влезет, обовьет руками шею, прижмется всем своим крепеньким тельцем и так поцелует! «Ты хорошая!» — у меня сердце таяло.

Случилось так, что мое место за обедом оказалось на конце стола, против о. Бориса, его жены и Сережика, который всегда сидел между родителями. Я спросила, почему Сережа не сидит за детским столом, и тут узнала, что он уже несколько лет не ест мяса, и тут, в колонии, родители взяли его за стол взрослых, во избежание осложнений. Он ел картофель, овощи, фрукты, макароны и, видимо, страдал, если в картофель попадал мясной соус. Мать его рассказала мне всю историю его отказа от мясной пищи. Ему было не больше трех лет, когда на Рождество, на елке, ему подарили много шоколадных зверушек и печенья в виде зайчиков, барашков и т. д. Сережик любил сладости и шоколад, как все дети, но зверьков есть не стал, бережно выбирал их из другого печенья, складывал в коробку и прикрывал ватой.

Через некоторое время он как-то был с матерью на базаре и, проходя мимо мясной, спросил: «Что такое мясо?» Пришлось ему объяснить. Вернувшись домой к завтраку, он наотрез отказался от мясного блюда. Никакие уговоры и просьбы не подействовали. С этих пор никогда мяса и не ел. Но это не было отвращение к мясу, это было принципиальное решение. До этого Сережик очень любил ветчину и телятину. Как-то он спросил: «А что — ветчина — тоже мясо?» «Да». «Как жаль, я ее так любил». Но больше никогда не попробовал. Рыбу он ел. («Почему же ты ешь рыбу, а мяса не ешь? Рыба тоже живая» — говорили ему. Сережик отвечал: «Рыба не дышит воздухом»).

Родители боялись, что он ослабеет без мяса, пытались его обманывать. Долгое время уверяли, что сосиски делают из рыбы или же из какого-то «морского коня», который живет в воде и не дышит воздухом. Сперва он верил, но потом, когда узнал, что сосиски — тоже мясо, горько плакал и упрекал родителей: «Зачем вы меня обманывали?»

Как-то Сережик после обедни в церкви на ул. Дарю был в гостях у о. Никона. Отец Никон дал ему большой банан. Сережик сидел, поглядывал на банан, но не ел его и не трогал. Его несколько раз угощали. Наконец, Мать говорит ему: «Что же ты не ешь банан?» Он ответил: «Вы меня опять обманываете: Она была гусеницей, и у нее оторвали лапки...»

650

Нет, это было не отвращение от мяса, это была любовь ко всему живому, ко всему, что «дышит воздухом» и имеет право на жизнь. Но вместе с тем, Сережик уже тогда знал, что монахи никогда не едят мяса и, главным образом, это и было у него монашеское решение. Твердый, сознательный отказ от мяса. Не вегетарианский, а монашеский взгляд: рыбу есть можно, ведь Спаситель ел рыбу.

Встреча с о. Никоном сыграла большую роль в жизни Сережика. Это был первый монах, с которым он сблизился и который стал его духовным отцом. Как маленький мальчик понимал монашеский путь, как он объяснял себе монашество? Один Господь это знает. Но решение стать монахом явилось у него естественным — и никогда ни о чем другом он не мечтал, не менял своего решения, как это часто делают дети. Он говорил своим родным:

— Я вас очень люблю, а все-таки от вас уйду.

И это свое решение он держал в глубине своего сердца, не говорил о нем, так же, как не говорил, почему он не ест мяса. Как-то ужасно стеснялся, если его об этом спрашивали или вообще обращали на это внимание.

Назван он был в честь великого подвижника и наставника русского монашества, но ему как-то ближе всех святых был преподобный Серафим. Он был еще совсем маленьким, когда Мать рассказала ему житие преподобного. С тех пор он постоянно говорил:

— Я хочу быть, как преподобный Серафим. Ведь преподобный Серафим ел одну травку, почему же я не могу? Я хочу быть как он!

Все это не мешало Сережику быть веселым, живым, жизнерадостным мальчиком, шалуном, и каким шалуном! Достаточно было посмотреть на эту круглую, веселую рожицу, увидеть его исцарапанные, грязные коленки, ручки, которые так и лезли в карманы, а это строго запрещалось. А в карманах-то чего-чего не бывало! Всякие невозможные сокровища в виде камешков, железок, пробок, веревочек — самые мальчишеские карманы. И при этом глаза, такие глаза — сияющие, веселые, искрящиеся. В них был и свет, какой-то внутренний, и жизнь, и шалость детская. Но шалости его были просто шалости. Никогда ничего плохого в нем не было.

Семи лет Сережик поступил в русскую гимназию. Все там его знали. Все помнили этого веселого шалуна, которого и из-за стола выгоняли за шалости, — но все любили. Большие гимназистки с ужасом вспоминают, как он шалил по дороге в автобусе, как перекидывался ранцем с другими мальчиками. Кондуктора автобусов все знали и любили, да и нельзя было не любить его.

И вот, в душе этого веселого, жизнерадостного ребенка глубоко и ясно запечатлелся закон Христов, закон любви и правды. В жизни для него все ясно было. Да — да. Нет — нет, а что сверх того, то от лукавого (Матф. 5, 37).

До принятия священства о. Борис с семьей жили в одном из пригородов Парижа, в большом квартирном доме. Сережик часто видел на улице нищих, ожидающих подаяния, с надеждой озирающихся на окна домов и квартир. Видел, как иногда из этих окон нищим кидали монетки. Этого он не мог выносить! Зачем кидаютденьги, зачем заставлять нищих нагибаться? Сколько раз он сбегал по лестницам, чтобы подать нищему или же подобрать и подать ему то, что кинули другие. Он спрашивал свою мать: «Можно позвать к нам нищих обедать? Почему ты зовешь к нам обедать людей, которые сыты и хорошо одеты, а не зовешь нищих, которым правда надо дать есть?»

Как трудно ответить на такой вопрос! Сережик вообще любил нищих. На Пасху в церкви на ул. Дарю он просил позволения христосоваться со всеми нищими на паперти и ужасно огорчался, что ему этого не разрешали, огорчался серьезно и не понимал, — почему? Фальшь жизни, неправда наших условностей глубоко оскорбляли его.

651

Почему в Подворье, после прощальной вечерни так хорошо все просят друг у друга прощение, а когда потом мы встречаем знакомых и даже родных, мы у них не просим прощения? Почему дома, на Подворье, у о. Никона перед обедом читают молитву, а у знакомых просто садятся за стол? Почему мы не можем у них молитву прочесть? Ему казалось, что когда прочтут молитву, когда батюшка благословит еду, и еда-то становится вкуснее.

Когда отец Борис сделался священником, как огорчало Сережика, что не все подходят под благословение папы, а некоторые здороваются с ним за руку, как с простым человеком, а Папа — Священник.

Это было еще до священства о. Бориса, Сережику было всего 5 лет, когда на Пасхе Старки после ночной службы в церкви на ул. Дарю поехали разговляться к родным. С собой в церкви у них было 10 крашеных яиц. Сережик почти все яйца раздал нищим, одно подарил Владыке Митрополиту. Приехали к родным. Пасхальный стол, цветы, нарядные платья, веселые лица. Сережику этого было недостаточно. Он все ждал молитвы, ждал «Христос Воскресе». Без этого ему казалось невозможно сесть за стол. Но никто, казалось, не собирается петь молитву. Тогда маленький пятилетний мальчик подошел к своему месту за столом, положил кулачки на стол и запел:

— Христос Воскресе из мертвых!

Шумное веселие взрослых затихло, смолкли кругом. Он допел до конца — как ни в чем не бывало, веселый, радостный сел за стол и начал разговляться. Для него свет Христов светил всегда, освящал и наполнял все уголки его домашней, детской жизни.

Вера его была проста и сильна. Он все удивлялся, что когда болеют, то зовут докторов:

— Зачем это? Надо просто помолиться или позвать на помощь какого-нибудь святого — и все пройдет!

Так он говорил, и был случай, когда он по просьбе своей матери помолился о себе и о своей больной сестрице. Это было накануне праздника Входа Господня в Иерусалим. У обоих детей была высокая температура и болело горло. Сережик помолился, как обещал, и на следующее утро оба были совершенно здоровы и были у обедни.

С церковной жизнью Сережик сроднился рано, прислуживал в церкви на ул. Дарю, всегда одинаково с любовью и радостью собирался в церковь. Прислуживал вместе с папой. Ему было 7 лет, когда о. Борис в день св. Александра Невского был посвящен во диаконы. Как Сережик переживал это! Во время литургии он стоял на правом клиросе, откуда все хорошо было видно. В алтаре был Владыко Владимир Ниццкий, который обратил внимание на это сияющее детское лицо и спросил:

— Кто этот мальчик с таким ангельским лицом?

Весь этот день Сережик не отходил от отца, ему хотелось сидеть прямо около него. Это был уже не просто папа — «Папик», а папа — духовное лицо, священное, церковное. Когда о. Борис сделался священником, Сережик всегда прислуживал ему в церкви. Как трогательно и умилительно было видеть их вместе! Высокая фигура о. Бориса и рядом маленькая фигурка в стихарике, черная головка, поднимающийся кверху нежный детский профиль, внимательные, серьезные, черные глаза. В церкви, в этих глазах не было и тени обычной шалости. Когда я узнала Сережика, когда я видала его в церкви, я всегда поражалась той переменой, которая происходила в нем во время богослужения. В его прислуживании в алтаре не было никогда не только шалости, которую так часто, к сожалению, видишь у мальчиков, раздувающих кадило, играющих с церковными свечами. Нет, прислуживал Сережик всегда с благоговением, с таким особенным, до конца серьезным выражением лица. Это не была внешняя

652

дисциплина, это было внутреннее чувство, настоящая молитва. Он чувствовал Бога, ходил перед лицом Божиим. В церкви все было свято для него, все преисполнено дивной стройности и красоты. И он в своем стихарике, около своего папы составлял тоже частицу этой стройной гармонии, участвовал в богослужении, со всем усердием детским служил Богу.

— Мы с папой служим, — говорил он. И это нисколько не мешало ему после службы, выйдя из церкви, начать шалить, бегать, всюду находить что-нибудь интересное, со всеми, с кем только можно, поздороваться, поговорить, набрать в карманы всевозможные и невозможные находки.

В церкви он никогда не скучал. Еще совсем крошкой он выстаивал длинные великопостные службы. Выстаивал, не присаживаясь, не шелохнувшись. Мать его рассказывала мне, как один раз, когда ему было 5 лет, она была с ним в церкви на ул. Дарю у Стояния Марии Египетской. Несколько раз во время длинной службы она наклонялась к Сережику с предложением сесть. Он отказывался. В конце концов он сказал матери:

— Я совсем не устал. Я всегда в церкви читаю молитву Иисусову, и я не замечаю службы!

Он читал молитву Иисусову! «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного...» То, чего многие с трудом, с терпением, со слезами ищут и добиваются годами, — это сокровище молитвы, дыхание молитвы было у маленького пятилетнего мальчика.

Откуда он научился молитве Иисусовой? Ни отец, ни мать никогда его этому не учили. В доме у них долго болела и скончалась бабушка Сережика, любимая «Букочка». Сережик слышал разговоры о. Бориса с Бабушкой о молитве Иисусовой, видел, что папа сам по четкам молится, все это запоминал, воспринимал, складывал в своем сердце. Ему очень хотелось самому иметь четки, и как-то в Подворье, где он был любимцем всех студентов и иеромонахов, он сказал о своем желании о. Сергию Мусину-Пушкину. У того как раз были маленькие четочки, в 20 бусин, сделанные из остатков больших четок. Эти четочки Сережик получил в подарок и сияющий прибежал показать его родителям. Мать не хотела, чтобы он молился по четкам, боялась, чтобы в этом не было чего-то показного. Вернувшись домой, она взяла у Сережика его четки и повесила на гвоздик к образам. Сережику не позволялось выходить с ними из комнаты. Но иногда, он, когда молился, брал их. Иногда его заставали среди дня перед образами со своими четочками: стоит, молится, потом обратно повесит их на гвоздь.

Часто в метро, в автобусе мать видела, что он шепчет молитву. Глаза серьезные, губы по-детски шевелятся; четок нет, так он пальчиками перебирает. Или вытащит из кармана пачку билетов метро, которые он собирал, и по ним отсчитывает молитву Иисусову.

Он вообще молился удивительно горячо и сознательно. Когда умерла его бабушка (ему было тогда 6 лет), в первый раз после ее смерти он стал на молитву — как трудно ему было перевести бабушку из числа живых в число умерших. Он помолился за живых — пропустил бабушку. Но когда начал заупокойную молитву, он остановился и вот просто не мог помолиться о бабушке, как об умершей. Уткнется в подушку, поплачет, потом снова станет на молитву, опять дойдет до этого места — и опять остановится.

В заупокойной молитве Сережик просто и реально сознавал души умерших людей. Как-то раз он попал в церковь на ул. Дарю, когда там были похороны, и слышал, как там поминали «рабу Божию Екатерину». Он внес ее имя в свою молитву и никогда не забывал поминать. Некоторое время спустя родители спросили его:

— Отчего ты молишься за нее? Ведь ты ее не знал?

653

— Как не знал? — ответил Сережик. — Ведь мы с ней на ул. Дарю встретились.

С тех пор и отец его внес в свое поминание «рабу Божию Екатерину».

Когда Сережик сделался отроком, т. е. начал говеть, с ним случалось иногда, что после причастия он совсем менялся. Он, такой веселый, живой, становился молчаливым, ни с кем не разговаривал, отказывался кофе пить, завтракать. Отойдет к окну, серьезно куда-то смотрит, тихий такой, и молчит. Его звали к столу, спрашивали, что с ним. Один раз даже мать спросила о. Никона, духовного отца Сережика, что это значит.

— Оставьте его, не трогайте, — сказал о. Никон.

Сережик очень любил рисовать. Нельзя сказать, чтобы он хорошо рисовал. Все, что он изображал, было очень примитивно даже для его возраста. Но интересно то, что он рисовал, что привлекало и занимало его. Я рассматривала все уцелевшие его рисунки, все эти изрисованные и иногда измаранные бумажки. Всюду церкви, крестики, могилки, священники и часто — картины из Священной истории. Видно, как он все замечал, все представлял себе живо, реально. Ему запрещалось изображать Спасителя — уж очень некрасиво он рисовал человеческие лица, и все-таки есть рисунок Распятия. Сохранилась большая картина Входа Господня в Иерусалим со всеми подробностями еврейской толпы. Дети с пальмовыми ветвями, деревья, человек, влезающий на пальму за веткой... Люди идут по дороге, и много радости чувствуется во всех примитивных фигурках. А на самом краю картинки, справа показываются голова и ноги ослика и только видно большое сияние Сидящего на нем. Тут Сережа не посмел изобразить фигуру Христа. Больше всего мне понравилось изображение Успения Божией Матери. Видно, с каким живым воображением рисовалась эта картина. Апостолы собрались вокруг Тела Божией Матери, видны остатки облачков, на которых они прилетели; тут же неверующий кощенник, схватившийся за одр Богородицы, руки его отсечены, пристали к одру, кровь течет. А над всем Спаситель в небесах принимает в объятия душу Божией Матери.

Рядом с этими духовными сюжетами — самые простые, детские: собачки, зверушки разные. Как он любил зверушек! У него был целый заветный мешочек любимых игрушек-зверушек: мишки, зайчики, собачки, лошадки. Он ужасно любил их, иногда расставлял на столе все свое полчище и любовался на них. Самый любимый был Яшка, большая плюшевая обезьяна, до невозможности истрепанная и затертая. С Яшкой Сережик никогда не расставался, любил его нежно, спал с ним, и расстался только во время предсмертной болезни.

Последнее лето жизни Сережика, лето 1939 года, о. Борис с семьей проводил в детской колонии в Эленкур, в чудной по красоте местности. Там-то я и познакомилась с ними, близко узнала Сережика, сблизилась и подружилась с его родителями. Как я уже говорила, мы много времени проводили вместе. Сережик стал меня звать «тетей» и говорить мне «ты», приняв меня доверчиво и просто в свое родство.

Никогда не забуду тех двух-трех дней, которые он провел всецело на моем попечении. Это была первая его разлука с родителями.

Смутное, тревожное было время. В воздухе нависала война, тяжелая, грозная атмосфера чувствовалась кругом. Дела вызвали о. Бориса в Париж. Жена его не хотела покидать его в такое неспокойное время, да, кроме того, ей надо было показаться доктору. Поручив мне детей, о. Борис с женой уехали в Париж. Мы провожали их на автокаре. Дети махали до тех пор, пока знакомые лица в окне грязного автокара не скрылись за поворотом. Верочка поцеловала

654

меня, объявила, что сегодня ночью будет спать на маминой кровати, и побежала в колонию к своим подругам. Сережик сказал, что в колонию не пойдет, хочет быть все время со мной и хочет сейчас же писать письмо маме, только на маминой бумаге и в мамином конверте. Мы пришли ко мне. Я села с книгой, а Сережик устроился к столу и принялся за письмо. Из-за книжки я поглядывала на него. Косые лучи солнца лились в открытое окно. Наклоненная темная головка, воротник матросской курточки; губы и язык усиленно помогают писать, глаза сверкают, щечки постепенно разгораются от труда и переживаний. С орфографией дело не очень-то ладилось. Ошибки он принес проверять ко мне на колени. Помню наизусть его письмо:

«Милая Кисанька! Как ты доехала? Как Папик доехал? Когда я вас проводил, я снаружи смеялся, а внутри плакал. Пишу у Тети Тони, только там у нее я нахожу утешение в своем горе...»

Тут же решено было писать письма каждый день. На следующий день он прибежал ко мне, сел за стол, написал: «Дорогой Мамик!», но дальше пороху не хватило, погода была так хороша, так хотелось в лес бежать. Так этот «Дорогой Мамик!» и остался у меня в блокноте.

Через два дня родители вернулись.

Объявление войны застало нас в Эленкуре. Люди семейные, люди, имевшие на своем попечении детей, с тревогой спрашивали себя, где лучше устроить детей, куда их перевозить, где учить зимой. Принимались и отклонялись решения несколько раз в день.

Скоро судьба разлучила меня с семьей Старков надолго. Они переехали в детскую колонию Вильмуассон. Сперва жили в бараке в лесу, к зиме переехали в большой теплый дом колонии. Дети поступили во французскую школу. До этого, как я уже говорила, Сережик учился в русской гимназии, но говорил по-французски совсем хорошо. Учился он в этом году отлично. Несколько раз получал медаль и очень был этим доволен. Обожающая детей Танечка (старая гувернантка его матери) за каждую медаль дарила Сережику денег. Так он накопил 10 франков, отложил в особый кошелечек и решил непременно подарить дедушке, чтобы он себе хорошего вина купил.

Этой осенью он был, как и всегда, впрочем, весел, жизнерадостен, живой. Прибежит из школы, фуражка съехала на затылок, пальто нараспашку, щеки румяные. Сумка с книгами летит в одну сторону, пальто в другую, пальцы в чернилах, глаза так и сверкают. Вот он весь перед вами, живой, веселый, здоровый мальчик — милый, хороший мальчик.

Случалось — и не послушаться, покапризничать, поворчать, поссориться с Верочкой, — но так немного этого было! И что это в сравнении с той горячей лаской и приветом, которые сияли в его глазах и обдавали всякого встречавшегося ему человека.

Этой осенью он написал мне письмо. Я переживала тяжелые, грустные дни: умирал мой отец. Сережик это знал и всем своим горячим сердечком хотел выразить мне сочувствие.

«Милая тетя Тоня! — писал он мне, — если тебе плохо, приезжай к нам, ты знаешь ведь, где мы живем, мы всегда тебя приласкаем». Маленький, золотой мальчик, он и приласкал меня, так приласкал, когда я уже после смерти своего отца на один день приехала к Старкам. И приласкал, и помолился со мной у заупокойной обедни, которую о. Борис отслужил для меня. В последний раз видела я тогда Сережика, прислуживающего отцу в белом стихарике, с кадилом в руках.

Заболел он в день Крещения. Утром прислуживал за обедней, и кто-то еще сказал матери: «Какое у него сегодня особенное выражение лица было за службой!»

655

Днем у него поднялась температура — 37,5, он жаловался на ухо, железки за ушами распухли. Казалось, пустяки, но температура быстро стала подниматься, обнаружилось воспаление легких. Две недели он болел дома. Все это время температура была то очень высока, то немного спускалась. Доктора путались в симптомах. Один находил менингит, другой — воспаление в легких от какой-то бациллы. Подозревали стрептококки, подозревали коли бациллы, делали бесконечные анализы, которые ничего не давали и всех сбивали с толку. На 15 день болезни доктора сказали, что положение угрожающее и посоветовали перевезти Сережу в госпиталь.

Все жители дома в Вильмуассон любили Сережика, все волновались из-за его непонятной болезни. Когда пронеслась весть, что его перевозят в госпиталь, в коридоре, у дверей его комнаты столпились многие, желавшие помочь, посочувствовать или просто взглянуть на милого мальчика. Он лежал в своей кроватке, знал, что его перевозят и как-то совсем спокойно принял это известие. До этого дня он волновался своей болезнью, так что от него скрывали его высокую температуру, говорили, когда он спрашивал, — 38° вместо 40°. Но с этой минуты он как будто понял, что положение его очень серьезно, и совершенно этому покорился. Вдруг он начал громко молиться, петь всенощную. Было около 6 часов вечера.

— Господи, воззвах к Тебе, услыши мя, услыши мя, Господи! — и опять — Господи, воззвах к Тебе, услыши мя!

В ручках он сжимал крестик. Было что-то до того трогательное в этой молитве, что все, слышавшие ее в коридоре, в дверях, плакали. При отъезде Сережик старался каждому сказать какое-нибудь ласковое слово, оказать внимание. Просил, чтобы не забывали кормить собачку Жучка.

В госпитале его положили в отдельной комнате. В тот же вечер, подчиняясь правилам госпиталя, родителям пришлось вернуться домой, оставить его одного. Сережик подчинился этому просто и покорно. Понял, что так надо. С ним ночевала милая, добрая сестра, католическая монахиня, которая, как и все, полюбила его, и, когда он просил, давала ему держать свое Распятие.

Так потянулись дни в госпитале. Утром родители приходили, проводили день, вечером прощались, расставались на долгую, тревожную ночь. Продолжала упорно держаться высокая температура, все около 40°. Один раз под вечер Сережику стало совсем плохо, сердце слабело. Сестра вдруг сказала родителям, что лучше им остаться на ночь при нем, что она не ручается за эту ночь. Распорядилась, чтобы в палату внесли диванчик для родителей на ночь. Когда Сережик увидал этот диванчик, он понял, что папе и маме позволили остаться с ним на ночь и, повернувшись к сестре с полными слез глазами, сказал ей: «Спасибо! Я не забудуникогда то, что Вы для меня сделали!» К утру сердце опять выправилось. На следующую ночь родителям пришлось опять уйти. Сестра сказала: «Этой ночью ничего не случится». И Сережик спокойно их отпустил, как будто и он знал, что сегодня он от них еще не уйдет.

Мать его все боялась, что он будет бредить по-русски, просить что-нибудь и что сестра его не поймет. Поэтому мать внушала ему без них говорить по-французски. Так он и делал. Сестра рассказывала потом, что в долгие, томительные часы бессонницы Сережик все молился вслух. То молился по-русски своими словами и вежливо объяснял ей: «Я просто по-русски молюсь, Вы поэтому не понимаете». Иногда он молился по-французски, и она слышала, как он молится за всех солдатиков, которые в траншеях, за всех несчастных, за всех, кому холодно, кто сейчас на дорогах, за раненых. Потом, уже в конце болезни, один раз он вдруг сам себя пожалел и заплакал: «Я сам теперь в раненого солдатика обратился».

656

В госпитале сестра ухаживала за ним от души, действительно боролась с болезнью, но как он страдал, бедненький, от этого лечения! От него не осталось ничего, одни кости, весь он был сожжен горчичниками, истыкан уколами. Сестра говорила, что не припомнит, чтобы кому-нибудь делали столько уколов. От болезни Сережик совсем не страдал, но от лечения — очень, и когда сестра появлялась со шприцем или горчичником, он, чтобы не кричать, судорожно сжимал в ручках Распятие, молился напряженно, так, что покрывался потом, и только так не кричал. За всю болезнь, которая продолжалась 32 дня, температура редко спускалась ниже 40°, доходила до 41,8°. Чего только не делали врачи, чтобы спустить температуру. Все обычные способы не давали результатов. Так, например, после холодного обертывания температура не спускалась, а поднималась еще выше. Сестра разводила руками.

Видели Сережика 9 докторов. Одного светилу, детского специалиста (профессора Вейль-Аллэ, заведующего Парижским госпиталем «Больных детей») выписывали из Парижа. Все предположения докторов не оправдывались, все их расчеты опрокидывались... Все, что было в человеческих силах и возможностях, было сделано, чтобы спасти его. Но, видно, Господь судил иначе.

Последние 15 дней Сережик причащался каждый день. Он был в сознании до самого конца, иногда путался, иногда бредил, но, в общем, все время все осознавал. Причащался каждый день с таким особым благоговением, так ждал Причастия, так готовился к нему! Очень его мучило сначала, что он не может припомнить свои грехи — жар мешает. О. Борис стал причащать его, как больного, без исповеди, и это его успокоило: «Теперь папа причащает меня без исповеди, значит, больше нет у меня грехов». Как-то он сказал: «Мне так будет хорошо у Бога! — И сразу добавил матери. — Только ты не плачь».

Раз он видел во сне преподобного Серафима. Проснувшись, рассказал, что преп. Серафим подошел к его кровати и снял с него горчичники, которые так его мучили. Действительно, в этот же день доктора отменили горчичники совсем. Это было самое мучительное в его лечении. Как-то раз, страдая от боли, Сережик сказал своей матери, что вот, мученики, когда страдали, им это легче было, потому что они страдали за Христа. И мать поняла его мысль: они, мученики, — за Христа страдали, а он, Сережик, за самого себя, т. е., для своего здоровья страдает. Мать сказала ему, что и он может свои страдания как-то отдать в жертву Богу, терпеть для Христа. Сережик сразу же уловил эту мысль и успокоился, приготовился терпеть. Маленький, девятилетний мальчик! Но вот, явился преподобный Серафим и избавил его от лишних страданий.

В другой раз не во сне, а наяву преподобный Серафим его поддержал. Сережик говорил: «Я знаю, что преп. Серафим здесь! Я его не вижу, но я чувствую, что он здесь». Удивительно, что, как будто сговорившись, все друзья и близкие, переживавшие всем сердцем болезнь Сережика, привозили ему и присылали образки и разные святыни именно от преп. Серафима. Прислали ему большой образ с вделанным камешком преподобного, другой образок, написанный на том камне, на котором молился преподобный Серафим. Этот камень Сережик и в ручках держал и под подушкой, и целовал его, прижимаясь к нему. Привезли ему святой воды из колодца Саровского, вывезенной из России. Прислали большой образ с множеством частиц мощей. Вся эта святыня окружала его. Молились за него, смело можно сказать, десятки людей. В скольких церквях его поминали, молились горячо, усердно, становясь на колена, со слезами. Скольких людей захватила и, прямо скажу, перевернула эта болезнь, эта невероятная борьба жизни и смерти в маленьком детском существе, и эта сильная борьба и победа духа этого ребенка над земными страданиями. Я не преувеличу, когда скажу, что не только близкие, но чужие люди, не знавшие

657

Сережика, переживали остро все стадии его болезни, справлялись о его здоровье, старались получить последние известия. Мы все, пережившие эти дни, никогда не забудем этого времени, этого молитвенного порыва, в котором мы все соединились, молясь за Сережика.

А как он сам молился! С каким напряжением держал в ручках крестик, прятал его, поднимая одеяло, и, глядя на него молился. В такие минуты он говорил родителям: «Не смотрите на меня!» А у них не хватало духу спросить его, о чем он молится, о чем думает. Иногда он бредил и в бреду говорил удивительные вещи, как будто ему дано было видеть и понимать то, чего здоровым людям не увидеть и не понять. Перед его кроватью дома висел большой портрет его покойной бабушки. Раз он так радостно ей улыбнулся, как будто вдруг увидел ее: «Букочка милая, мы к тебе приехали!..» В другой раз поздно вечером он все беспокоился об одном из мальчиков колонии, звал его по имени. Это было, когда он лежал еще у себя дома, в Вильмуассоне. Дортуар мальчиков находился в том же коридоре, через две комнаты. Все двери были закрыты, дети давно спали. Сережика успокаивали, но он не переставал волноваться: «Надо посмотреть, что делает Баранов! Посмотрите на Баранова!» Наконец, чтобы успокоить больного, кто-то пошел в дортуар. И что же? Действительно, все дети спали, а Баранов, оказывается, упал с кровати и продолжал спать на холодном полу между стеной и шкафом.

Накануне перевоза Сережика в госпиталь часов в 6 вечера он вдруг стал говорить матери: «Как мне хорошо! Какой сегодня свет, какое солнышко! Почему ты закрыла ставни, когда так светло? Думая, что он бредит, мать стала говорить ему, что сейчас уже вечер, на воздухе совсем темно, но так как Сережик настаивал, она, наконец, открыла занавески и ставни окна, показала ему зимнюю ночную темноту. Сережик как-то недоумевающе посмотрел на черное окно: «Ах, это не то! Неужели ты не видишь, какой свет кругом?!» В это время приехал отец Лев и вошел в комнату. Сережик и к нему обратился: «Отец Лев, Вы видите, какой свет здесь? Мне так хорошо.» «Да, да, милый, свет! И слава Богу, что тебе хорошо». Эти слова его как-то успокоили.

А вот еще поразительный случай: в вечер, когда его перевезли в госпиталь, мать его, вернувшись домой, сидела одна в своей комнате, как вдруг со стены сорвалась и упала фотография Сережика. Она оглянулась. Вдруг с другой стены упала вторая, упала третья... За несколько минут, без всякой видимой причины, упало 5—6 фотографий Сережика, и именно Сережика, остальные оставались висеть на своих местах. Может быть, это была случайность, но, конечно, в такую минуту матери это было неприятно. Утром родители вернулись в госпиталь рано. Никто не видал Сережика со вчерашнего вечера, кроме госпитальной сестры, никто не мог рассказать об этом случае, но когда он увидел мать, он улыбнулся ей и вдруг говорит: «А карточек-то сколько попадало!»

В другой раз он вдруг, как бы всматриваясь куда-то, сказал: «Вот катафалк едет черный!» «Но он мимо едет, Сережик?» — спросил отец Борис, затаив дыхание. «Да, мимо». На следующий день узнали, что в этот самый час умерла знакомая девочка в Париже.

В конце болезни он все просил крест. Ему подавали то один, то другой крест. «Нет, нет, не тот! Я знаю, что для меня есть еще один свободный большой крест!» Понимали родители, о каком кресте он говорил. Наряду с этими, такими особенными словами, прорывался иногда самый детский бред: «Я еще таблицу умножения не выучил!» Потом, не в бреду, вполне сознательно как-то сказал: «Мне жаль только одного: я хотел школу кончить».

Сознавал ли он, что умирает? Конечно сознавал! Он уходил из мира, любя мир, прощаясь с миром, но уходил как-то величественно, просто, с детской доверчивостью и верою в Бога, с молитвой и крестом, как подвижник. А мир он

658

любил. Больше всего на свете любил своих Папу и Маму, любил стольких близких — родных и друзей, собачку Жучка, котенка, любил свои игрушки. В больнице, когда он был совсем уже без надежды на выздоровление, ему захотелось поиграть игрушечным поездом, который ему тетя подарила. О. Борис на больничном столике пускал ему заводной поезд, а он глазками следил и радовался. В другой раз ему вдруг ужасно захотелось иметь свисток. Конечно, сразу же достали свисток, который очень ему понравился. Сережик спросил, можно ли ему свистеть вместо того, чтобы звать сестру. Добрая сестра очень обрадовалась такому проявлению жизни: «Ну конечно, мой маленький, свисти, сколько тебе захочется!» Только кажется, один раз он и свистнул. Больше от слабости не мог.

Сережик очень любил песенки. Все заставлял о. Бориса петь ему «Баю-баюшки-баю», «В няньки я тебе взяла ветер, солнце и орла...» Но больше он любил святые слова. Когда ему бывало особенно плохо, он просил псалмы: «Читай псалмы, читай псалмы!» И под чтение псалмов он успокаивался. Или акафист преп. Серафиму о. Борис читал ему. Прочитает весь, начинает сначала, а Сережик слушает и утихает. Очень он метался последние дни.

Отец Никон, приезжавший к Сережику в больницу, сказал ему раз, чтобы утешить и подбодрить его:

— Вот, поправляйся, вырастешь большим, тогда Владыко Митрополит благословит тебя монашеским крестом и даст тебе имя Серафим!

Сережик как-то необычайно серьезно отнесся к этим словам и стал тут же просить, нельзя ли не дожидаться, чтобы он вырос, а теперь же, не откладывая дать ему монашеский крест и новое имя любимого святого, Преподобного Серафима. Так серьезно он просил, что о. Никону пришлось передать его просьбу Митрополиту. Владыко особенно любил Сережика, беспокоился о нем и, конечно, очень был взволнован этой необычайной просьбой девятилетнего мальчика. Прислал он ему маленький деревянный крестик с Елеонской горы и сам впоследствии говорил с любовью и со слезами:

— Я так и чувствовал, что это будет Сережикин Елеон, вознесение его...

Трудно описать, какое впечатление произвел на Сережу этот крестик. Как будто это был действительно его монашеский постриг. Крестик этот он взял, сжал в кулачке и больше с ним не расставался. Матери он сказал:

— Только не говори об этом никому чужим.

Это была его дорогая, святая тайна. Всем своим близким он протягивал свой крестик, давал целовать его и ручку свою, как будто он благословлял всех, и так значительно благословлял. Разве прежний здоровый Сережик позволил бы кому-нибудь поцеловать свою руку?

Когда я приезжала к нему за 4 дня до его кончины, он также протянул мне свой крестик и сказал своим таким изменившимся, хриплым голоском: «Он мне дал имя...»

Больше он не мог говорить, но я уже знала, в чем дело, и поняла.

А между тем ему становилось все хуже и хуже. Не было возможности победить воспаление легких, очаг вспыхивал все в новых и новых местах, температура не спадала.

Пришел момент, когда доктора госпиталя сказали родителям, что больше сделать ничего нельзя. Доктор-француз сказал отцу Борису:

— Если бы этот ребенок был, как другие, можно было бы еще надеяться, но Вы сами видите, что это ангел... А задерживать на земле ангелов не в наших силах!

Родители решили перевезти его домой, чтобы он умер дома. В тот же день его и перевезли (16 февраля).

Когда Сережика увозили из больницы, он скрестил ручки на груди: в одной

659

ручке держал свой крестик, в другой — образок преп. Серафима, а свисток любимый попросил положить под подушку, для него уже не хватало ручки.

Привезли его домой, положили в собственную, привычную кроватку — так лучше было ему, окруженному всеми своими любящими лицами, в своих стенах, увешанных знакомыми иконами и фотографиями. Он прожил еще трое суток. Отец Борис продолжал причащать его ежедневно. В первый же день переезда его домой приехали о. Никон, о. Лев. Решили втроем с о. Борисом пособоровать его. Сережик так любил всякую церковную службу, молитву, а тут, когда его начали соборовать, он вдруг как-то недоумевающе на всех посмотрел, даже метался немного. Когда о. Никон наклонился к нему, он вполне сознательно сказал:

— Зачем это? Я каждый день причащаюсь — ведь это гораздо больше...

Всех смутили эти слова. Мне кажется, что усиленная молитва об исцелении казалась ему бессмысленной, он знал, что умирает. Сознание он сохранил до самого конца. Не только сознание, но сохранил свою особенную приветливость, ласковость, внимание к людям. Его последние ласковые слова, его уже прерывающийся голосок никогда не забудешь.

Накануне кончины доктор, надеясь найти внутренний гнойный очаг, настоял на радиографии, и Сережика повезли на автомобиле за несколько улиц*. Он ехал еще довольно бодро и с беспокойством спрашивал о. Бориса:

— Папа, тебе не дорого это будет стоить?..

Но после радиографии он так устал, пульс стал слабеть и временами совсем исчезал. Доктору казалось, что он нашел глубокий внутренний нарыв в легком. Он хотел на следующий день сделать выкачивание гноя, но на следующий день Сережик был так слаб, что решено было сделать ему перед выкачиванием переливание крови. Дала ему свою кровь одна милая русская дама. Сережик повернул к ней голову после переливания и сказал:

— Спасибо! Вам не больно?

Сердце все слабело, дыхание становилось труднее. Через час его не стало.

И вот он лежит на столе в своем белом стихарике с крестиком и четками в руках.

Когда шили этот стихарик на Пасхе этого года, Сережик вдруг спросил:

— А вы меня в нем похороните?

Он был такой здоровый, веселый мальчик, никто тогда не обратил внимания на эти слова. Но слова запомнились и вспоминались теперь.

Он лежал весь беленький (в первый день еще не навезли цветов) и в этой простоте и строгости было что-то чисто монашеское.

Стихарик, из-под него виднеющаяся вышитая русская рубашечка, крестик, четки. На столике, в ногах его — собранные святыни, привезенные ему, — аналой с Псалтырью и приготовленным кадилом, лампадка, свечи. Восковые ручки и его дивное личико, такого неземного выражения покоя, мира и света...

Скончался Сережик в понедельник, 19 февраля. Похоронили его в четверг, 22. Три полных дня и три ночи он был еще с нами.

Те, кто пережил чудо этих трех дней, наполненных невыразимым таинственным присутствием, никогда их не забудут.

Несколько раз служились панихиды, и многие, многие собирались вокруг Сережика помолиться. Редко о. Борис служил один, чаще ему приходилось сослужить другим священникам, которые приезжали поклониться маленькому подвижнику. Все его знали, все любили, для всех его кончина была потрясением

660

и искренним горем. На первой панихиде как-то невольно о. Александр Калашников помянул его «Блаженный Отрок Сергий». И так и осталось за ним это звание. Воистину «Блаженный Отрок!» Не «Блаженный Младенец», пора младенчества ушла от него, от этого зрелого плода Господней нивы, но блаженство осталось.

В промежутках между панихидами, днем и ночью друзья и близкие читали Псалтырь. Я оставалась с родителями Сережика до самых похорон. Сколько раз, когда меня сменяли в чтении Псалтыри, я с сожалением отдавала книгу. Не хотелось покидать эту комнату, не хотелось уходить из этой светлой, молитвенной атмосферы, окружавшей его. Ночью, когда в промежутках между чтением, я ложилась отдыхать в соседней комнате, я невольно думала: «Вот, ложусь отдыхать, спать, а рядом — эта красота». Не хотелось упускать редких драгоценных минут. И в тишине ночной особенно хорошо было около Сережика, особенно чувствовалось присутствие невидимое, таинственное, светлое...

К некоторым панихидам приводили детей колонии. Один раз директор французской школы пришел к службе и привел одноклассников Сережика. Очень трогательно было видеть этого беленького отрока в стихарике, который лежал с таким чудным, светлым личиком, окруженного живыми детьми, особенно самыми маленькими. Он так хорошо лежал, так покойно, радостно отдыхал, что детям не могло быть страшно. Малыши неудержимо плакали, так наивно, просто, усердно крестились, вытирали кулачками слезы. Трудно было, глядя на них, удержаться от слез.

Хоронили Сережика на 4 день после его кончины, 22 февраля. Во гроб положили накануне, 21 вечером. На лице его не то, что не видно было следов разрушения, которых можно было опасаться после такой страшной болезни с внутренним гнойным процессом, — наоборот, исчезли с лица всякие следы страдания, болезни. Личико менялось, светлело, яснело. Он был прекрасен.

Сережика похоронили на Русском кладбище в Ст. Женевьев де Буа. Из Вильмуассона довезли гроб на автомобиле. Собралось семь священников (архимандрит Никон, о. Александр Калашников, о. Лев Липеровский, о. Александр Чекан, о. Дмитрий Клепинин, о. Борис Старк и о. Георгий Сериков). От машины до церкви несли гроб одни священники под медленный перезвон колоколов кладбищенской церкви. Впереди и кругом гроба множество детей несли цветы, венки, привезенные Сережику. Все больше белые цветы.

Те, кто был на похоронах Сережи Старка, никогда не забудут этой удивительной службы, этого особенного молитвенного подъема, красоты и благолепия. Толпы народа собрались к отпеванию, съехались из Парижа, несмотря на дальность расстояния, неудобство и утомительность путешествия. И вот она, могилка, окруженная русскими крестами, недалеко от милой русской церкви с синим куполом, под необъятным, ясным куполом весеннего неба, в котором заливаются первые жаворонки.

А разве Сережик сам в могиле? Разве не смотрит он на всех нас своими ясными, просветленными глазками оттуда, из этого высокого, голубого неба? Не радуется, что множество людей собралось вокруг его могилки, что все они и многие другие, души человеческие ради него возносят теплые молитвы к Богу?

Его собственное и постоянное устремление к Богу, проявлявшееся во всей его недолгой жизни, благодатным свежим воздухом пахнуло в души всех тех, кто молился за него.

Многим, молясь за него, невольно хотелось молиться Ему...

АНТОНИНА МИХАЙЛОВНА ОСОРГИНА

661

Послесловие

К написанному Антониной Михайловной Осоргиной (ныне монахиней Серафимой) мне хотелось бы прибавить несколько подробностей, которые от нее ускользнули. Сережик был большой уставщик — хранитель церковных порядков и традиций. Он знал, что человека, постриженного во чтецы и как такового носящего стихарь, хоронят в нем. А над ним не была совершена хиротессия во чтецы и поэтому он не знал, можно ли его хоронить в стихаре. Действительно эта мысль занимала его вскользь еще раньше, но когда он заболел и когда он уже был уверен, что умирает, эта мысль вновь забеспокоила его. Он настолько знал, что умирает, что попросил принести в больницу все, во что его надо будет облачить, и в том числе и стихарик. Когда увидел, что мама принесла все, вздохнул с облегчением. Когда после тревожной ночи, проведенной нами в больнице на диване, он увидал, что на следующую ночь диван унесли, он сказал нам:

— Идите... Это не на сегодня. Видите, диван унесли!

Он распределил многие свои вещи, игрушки, книги — кому что после него подарить.

Может показаться странным, что в больнице не сделали рентген, но это было первое полугодие войны, все еще не наладилось, и, в частности, из-за отсутствия топлива зал с установкой рентгена был не топлен, и в феврале им пользоваться не могли. Наш вильмуассонский врач взял кабинет и клиентуру своего коллеги, ушедшего на фронт, и там была полная рентгеноустановка. Этот доктор появился во время пребывания Сережика в больнице, и до больницы мы к нему обратиться не могли. Другой доктор такой установки на дому не имел, и поэтому до больницы сделать просвечивание было невозможно.

Пенициллин был уже в обращении, но он появился только-только и весь был отдан фронту и войскам, а мирное население им еще не лечили.

Редакция благодарит В. В. Журина за помощь в подготовке публикации.

   Алексий II патриарх Московский и всея Руси (1990-2008) 23 февраля 1929 — 5 декабря 2008 87 лет назад 8 лет назад. Алексий II (в миру Алексей Михайлович Ридигер), Патриарх Московский и всея Руси, родился 23 февраля 1929 года в столице Эстонии Таллине. Его отец был священником, и Алексей с детства прислуживал в церкви. Учился в русской школе в Таллине, с 1945 года был там церковнослужителем Александро-Невского собора, Симеоновской и Казанской церквях. В 1949 году окончил Ленинградскую духовную семинарию, рукоположен в диакона, а затем в священника, в 1953 году после окончания Духовной академии получил степень кандидата богословия. В 1958 году Алексей получил сан протоиерея. Был благочинным Таллинской епархии. В марте 1961 года в Троице-Сергиевой Лавре он принял монашеский сан и 3 сентября того же года был рукоположен в епископы Таллинские и Эстонские. С 1964 года был управляющим делами Московской Патриархии, членом Священного Синода. 25 февраля 1968 года Алексий стал митрополитом. В этом качестве он участвовал в комиссиях по проведению празднований в честь восстановления Патриаршества, 1000-летия крещения Руси. 29 июня 1986 года получил назначение в Ленинградскую и Новгородскую епархию. 7 июня 1990 года он был избран Патриархом Московским и Всея Руси. Алексий II сыграл большую роль в укреплении позиций Русской православной церкви в России, добился роста ее авторитета. Он способствовал сближению светской и церковной культур. При Алексии II произошло воссоединение РПЦ и зарубежной РПЦ. Он написал и опубликовал большое количество богословских и церковно-исторических трудов. Его Святейшество удостоен множества наград, титула «Человека-эпохи». Патриарх Московский и всея Руси Алексий II скончался 5 декабря 2008 года и похоронен в Богоявленском соборе Москвы. 

 

 

0:47

   Помни, что все люди немощны и бывают несправедливы. 

1

Шоферишко попался мне необкатанный, из молокососов, да еще с норовом: я ему - в объезд, он - прямо, я ему - прямо, он - в объезд. Ну и вляпались - сели на брюхо, по самую ось. Да где? На большой дороге возле Пинеги, как раз напротив Койды, там, где на веку никто никогда не застревал.

Если бы у нас был с собой топор, была цепь, лопата, все было бы просто. Бревно, хламину какую под колесо, большую грязь отрыл, откопал и жми на газ. А то ведь у этого сопляка не то что нужного инструмента, самого дрянного ножа не оказалось.

Долго, часа полтора, плясали мы вокруг машины, но что сделаешь голыми руками? И в конце концов, насмерть измученные, грязные, потные, мы сели возле дороги под березы и стали ждать - авось кто-нибудь проедет: не глухой проселок, главный Пинежский тракт.

Но шло время. Я выкурил одну папиросу, другую, шофер сбегал к реке выкупаться (нынешняя молодежь даром время терять не станет), а подмоги все не было, и по-прежнему ничего, кроме шелеста разыгравшихся на ветру берез, не было слышно.

- Постойте, а какой сегодня день-то у нас?- вдруг осенило шофера. - Не воскресенье?

- Воскресенье.

- Ну дак хоть до самой ночи тут загорай, никого не дождешься. В Койду ехать надо, - сказал он решительно.

Койда была на другом берегу, и попасть туда не составляло большого труда. Но я не спешил. За этой деревней у нас издавна возилась недобрая слава.

Есть на Севере, а точнее сказать, на Пинеге и на Мезени, такая женская болезнь - икота, которая, правда, сейчас немного поутихла, а еще совсем недавно редкую работную бабу не трепала. Найдет, накатит на бедную - и мутит, и ломает, и душит, и крик и рев на все голоса - по-собачьи, по-кошачьи, и даже самая непотребная матерщина иной раз срывается с губ.

Медицинская наука на эту болезнь обратила внимание лишь в самые последние годы, о ней даже в Большой Советской Энциклопедии нет ни слова, и потому в наших местах доселе считается: икоту садят, икоту насылают лихие, знающие люди - икотники, и гнездом этих икотников является Койда, небольшое старинное селеньишко, отгороженное от большого мира рекой.

Я, конечно, во все эти россказни давно уже не верил, но вот поди ж ты: когда мы в утлой, допотопной осиновке-долбенке переправились на ту сторону да стали подходить к деревне, у меня не то чтобы озноб по телу пробежал, а все какие-то иголки внутри ощетинились.

У шофера в верхнем конце жили дальние родственники, и он предложил мне пойти с ним ("Чаишку хоть по стакану выпьем, ежели не будет ничего посущественней"), но я решил пройтись по деревне: кто знает, доведется ли еще когда побывать тут.

Лет десять я не был в Койде, и, конечно, за это время она не стала лучше. Да и как она могла стать лучше, когда была приговорена к сносу. Новой постройки ни одной, а старые, полуразвалившиеся, осевшие дома как старые лошади на лугу - неподвижные, безмолвные, погруженные в какую-то беспробудную дрему.

И мне жалко, до слез жалко было этих деревянных доходяг, но в то же время мне было и хорошо с ними. От них пахло согретым на солнце деревом, зеленая травка подступала к самому крылечку, и небо, вольное деревенское небо над головой. Не то что в моей родной деревне, где все опутано проводами да изрыто и перепахано тракторами и бульдозерами.

2

Старуха была старая-престарая. Она сидела на бревне возле дороги, уткнувшись подбородком в клюку, босиком, в синем старинном сарафане с лямками, и, казалось, ничего не слышала, ничего не замечала. Но, когда я подошел к ней поближе, она вдруг повернула в мою сторону морщинистое лицо и с интересом посмотрела на меня не по годам черными, живыми глазами.

- Что бабушка, на солнышко погреться вышла?

- Вышла. Дочерь поджидаю. Где-то с утра ушла за хлебом и все нету. За пять верст в Ровду ноне за хлебом-то ходим.

- Далековато. А что, свой-то магазин не работает?

- Не работает. Третей год как лавку у нас прикрыли, а скоро, сказывают, и деревню прикроют. Какие-то порядки пошли - живую землю хоронить... Да ты чей будешь-то - спрашиваешь? Не здешний, видно?

Я назвался приезжим, подсел к старухе и тут же едва не вскочил - так ошарашило меня имя старухи.

Соломея! Или Соломида по-нашему. Самая что ни на есть главная икотница Койды.

Я немного успокоился, когда к старухе, часто дыша открытой пастью (жаркий день был, с солнцепеком), подошла молоденькая, недавно остриженная овечка и доверчиво уткнулась ей в колени.

- Что все трешься да трешься возле меня? Не ленись, пощипли травки-то. Ну, иди, иди с богом.

Старуха оттолкнула овечку, перекрестила темной, вздрагивающей от старости рукой, а потом перекрестилась и сама. При этом перекрестилась, как я заметил, двуперстным крестом, и я спросил:

- Старой веры держишься, бабушка?

- Старой. Через все страданья, через все испытанья с двуперстным крестом прошла.

- А много было у тебя страданий и испытаний?

Старуха вдруг всхлипнула, слезы вскипели у нее на глазах, но так же быстро, как у малого ребенка, и высохли.

- Не обделил, не обделил меня господь страданьями. И с голоду сколько раз помирала, и ноги отнимались, и мужа насмерть убивали, и по тюрьмам, по острогам злые люди водили. А в деревне-то своей я как весь век выжила! Как в пустыне! Никто в гостях у меня не бывал, никто дочерей моих взамуж не взял - все пятеро так на корню и посохли.

Я знал, мне известны были причины старухиных бед, но в эту минуту у меня невольно вырвалось:

- Да за что же тебя так, бабушка?

- А из-за напраслины. Из-за того, что в икотницах весь век хожу. Кто чем ни заболеет, у кого скотина ни падет - всё Соломида-верста виновата (это меня по мужу ругают), она икоту посадила, она порчу наслала. А я, видит бог, - и тут старуха опять истово перекрестилась, - ни делом, ни помыслом не грешна. Всю жизнь божьим словом живу, всю жизнь оберуч, как за веревку, за стару веру держусь. С той самой поры, с того самого время, как в Пустозерье ходила.

- В Пустозерье? В какое Пустозерье?

- Одно Пустозерье на свете, - посуровевшим голосом ответила старуха. - В студеных краях, у Печоры-реки, где лиходеи великого праведника и воителя за истинные веры протопопа Аббакума сожгли.

У меня не было оснований не верить старухе, и все-таки в голове не укладывалось. Ведь это Пустозерье, или Пустозерск, где? За 400-500 верст от Пинеги, куда и ходу-то раньше не было. Летом из-за бездорожья, из-за гнуса - живьем комар сожрет, а зимой опять снега, холода - куда попал?

- Ходила, - вздохнула старуха. - Девкой еще ходила. По обвету. Раз пришла с пожни, далеко у нас покосы были, на Вырвее, может, сорок але боле верст будет, да все суземом - сырыми ельниками, а дома у мамы гости: Иван Мартынович с Заозерья с женой да родня из своей деревни. "Что, девка, - спрашивают, - устала?" - "Да с чего устала-то? Нисколешеньки, говорю, не устала. Я еще, говорю, на игрище побежу". И побежала. У самой красные да черные колеса в глазах катаются, а побежала. Девка. Славы хорошей хочу. Думаю, скорее замуж возьмут. А назавтра утром - мама зовет, шаньги поспели - я и на ноги встать не могу. Не мои ноги. Не стоят, подгибаются - нету костей. Вот как меня господь-то бог за похвальное слово наказал. Ну, погоревали, поплакали мы с мамой - в самую страду работница обезножела, - да что поделаешь? Так, видно, богу угодно, такова, видно, его святая воля. Стали меня в сенную запарку сажать, стали мурашиным маслом растирать, баню через день топить - все мертвые ноги, все ничего не помогат. А помощь пришла все от того же господа бога. Он, милостивец, ноги у меня отнял, он и возвернул.

Была у нас в деревне старушка благочестивые веры, век скоромного не едала. Так и звали - Марья-постница. Вот эта-то Марья-постница меня и наставила: "Брось, говорит, девка, бесов тешить. Никакие тебе запарки-припарки не помогут, а поможет тебе, говорит, вера истинная да обвет". - "О бабушка, бабушка, плачу, да я хоть какой обвет дам, только бы ноги ожили!" - "Тяжелый, говорит, обвет на тебя наложу. Перво-наперво, говорит, на гулянках, на игрищах больше ни разу не бывать. Хватит ли у тебя на то духу?" - "Хватит", говорю. А сама голоса своего не чую, у самой свет в глазах погас. Понимаю: на гулянках, на игрищах не бывать, да и взамужем никогда не бывать. Ну, второй обвет - в стару веру перейти - ничего, вроде полегче, после первого-то не ноша. Так тогда по молодости-то своим умом рассуждаю. Ну а как третий-то обвет наложила - я и расплакалась. Сходить в Пустозерье к святому великомученику Аббакуму, кресту евонному поклониться. "Да ты, говорю, изгилеешься надо мной, бабушка. Я до ветру на ногах сходить не могу, на коленцах ползаю, а ты о каком-то Пустозерье баишь". - "Будут, говорит, у тебя ноги. Господу богу угоден будет твой подвиг, даст и ноги. А теперь, говорит, шесть ден тебе стоять на коленях на молитве. От восхожего до захожего. И об одном думать, про одно молить господа бога - чтобы силы дал подвиг совершить. За всю жизнь, говорит, как на свете живу, не слыхала, чтобы с Пинеги какой человек ходил в Пустозерье, а ты, говорит, сходишь, тебе, говорит, откроет всевышний пути-дороги в святую землю, где сподобился страдалец наш в муках огненных райский венец приять. Только, говорит, молись с усердием, так, говорит, молись, чтобы ни единого помысла, ни единого вздоха у тебя ни о чем другом не было, чтобы во всем теле жар стоял, ровно как в пещи ты огненной. Шесть ден, говорит, стоять тебе на молитве, с понедельника до субботы. А в субботу, говорит, усни и спи, говорит, сколько можешь, хоть всю ночь и весь день. А как проснешься, говорит, в христово воскресенье, крестом себя истинным, двуперстным осени и вставай на ноги. Крепче, говорит, прежнего, крепче, говорит, дерева и камня у тебя будут ноги".

И все так, как сказала божья угодница, все так и вышло. Вернул господь ноги, доселе верно служат, доселе на зов господен иду. - И тут старуха повернула голову на восток и с признательностью, широко и степенно перекрестилась.

После небольшой передышки я снова начал заворачивать ее на тропы далекого прошлого.

- Ох, родимой, родимой! День рассказывать - не рассказать, как я в Пустозерье-то ходила. Перво дело - где это Пустозерье? В студеных краях, на краю земли, где зимой и дня не бывает, все ночь, а летом опять ночи нету, все день, круглые сутки солнышко. А как туда идти-добираться? Откуда след начинать? Ну, да надоть обвет держать, раз даден. Собрали меня дома в дорогу, котомку с хлебцами за спину, два медных пятака денег дали - иди, ищи Пустозерье. В городе Пинеге Микольская ярманка, со всего царства народ съезжается- может, там скажут. И сказали в городе Пинеге: обозы с рыбой с Печоры-реки есть, с има, с тема обозами, попадать надоть. Четыреста верст але боле тайболой - лесами да тундрой - как одному человеку попасть?

Вот я и увязалась за тема обозами. Сподобилась принять крещение морозами да снегами. Страсть, страсть эти хивуса-ти тамошние - метели-то да бураны снежные. Как задует, задует, ни земли, ни неба не видно, по пяти ден из кушни, лесной избы, выбраться не можем. Все угорим, все облюемся - о беда. Але темень-то эта тамошняя. У нас о ту пору, возле рождества, свету немного бывает, а там день-то - как зорька сыграт, а то все ночь, все темень кромешная. Мужики звезды в небе ищут, по звездам едут, а я крестом себе дорогу освещаю. Пальцы в рукавице в крест двуперстный зажала, да так с крестом истинным и прошла взад-вперед. Люди - вернулась - как на диво на какое на меня смотрят. Со всей Пинеги старухи-староверки да старики шли. Начну рассказывать, как ходила, какие муки претерпела, сама не верю себе. Думаю, таких больше на земле и страданьев нет, какие я вынесла. А нет, страданья-то да муки у меня начались, когда меня в Койду выдали.

Я ведь думала, раз с гулянками пришлось расстаться, век, до гробовой доски в девках коротать, а нет, господу угодно было через новые испытанья свою рабу провести. Перво-наперво у мужа мужской силы не оказалось - обабить меня не может. Год хожу порожняя, другой. Свекор и свекрова смотрят косо, мама родная грызет: доколе срамиться будешь? А я чем виновата? Мне не тошно - два года ни девка, ни баба? И мужика жалко, хороший у меня мужик был. По ночам оба плачем - подушка утонула в слезах. Ну, тут дале вразумил меня господь: все от бога. Он живот тебе дает, он и силу. "Молись, - говорю мужику. - День и ночь молись. И я буду молиться. Господь услышит нас". И господь услышал. Раз ночью будит меня мужик: "Проснись, Соломида, у меня мужская сила появилась". И я проснулась, и мужик сделал свое дело.

Я никак не ожидал такой откровенности от старого человека и, чтобы скрыть свое смущение, закашлял. Старуха, однако, сразу поняла это и все с тем же простодушием и назидательностью сказала:

- Господь бог создал людей, чтобы плодились и населяли землю и господа бога прославляли молитвой и добрыми делами. Нет греха спать со своим мужиком. Грешно прелюбы творить да в страстные дни сходиться, а в остатнее время божий мир любовью держится. Все божьим словом да верой делается. Божьим словом людей на ноги ставят, со смертного одра подымают. Я своего мужа божьим словом из мертвых воскресила.

- Воскресила?

Старуха не сочла нужным как-либо прореагировать на мой изумленный возглас. Она продолжала:

- У меня мужик смалу в ненавидости у людей был. Раз сказал на похвас, чтобы от ребят оборониться, - бить стали: "Я на вас икот напущу", - да с той поры житья бедному не стало, а потом и мне, евонной жене, и девкам нашим. Вот ведь как к бесам-то взывать, а не к богу-то. Хотел острастку другим дать, а взвалил на себя каменный жернов. Все он, все мы во всем виноваты: кто заболел, у кого скотина пала. А в то лето какой-то мор на корову да на овцу был. Что ни день, то одну, то другую зарывают. И вот уехал мужик к сену, на пожню, я немогу, дома осталась, только что Матрену родила, тяжелы роды были. Настает Ильин день, праздник большой. Все с пожни выехали, старый и малый, а мой где? Пошто моего-то нету? Набожный человек был, все праздники соблюдал. Ох, чует сердце, неладно с ним. Запрягла кобылу - две лошади у нас было, исправно жили, - поехала навстречу. Еду, еду, все не видно мужика. Дале на сосновый бор выехала - чего это там в стороне вороны орут-разоряются? Подошла, а там мой мужик бездыханный лежит, хворостом закидан. Намертво у мужиков забит.

Я пала на колени, молитву господу вознесла. Господи, говорю, ты вдохнул жизнь в глину мертвую, Адама-человека сотворил, а разве я не твое творенье, господи? Разве не твой превечный огонь во мне горит? Господи, говорю, дай мне силы-мочи мужа бесповинного из мертвых поднять. И господь дал силы. Начала я дуть в холодные уста мужу, он у меня и ожил, "ох!" сказал. Силой, силой слова господня подняла. Я так, бывало, и животину строптивую укрощала. Конь был у Фокти-барышника, дикой, никак объездить не мог. Пришел ко мне: "Соломида, ты слово знаешь, помоги. Какие хошь деньги заплачу". Лошадник был. "Слово, говорю, знаю одно - господне. И тем словом помогу. А платы мне никакой не надо. Только табачину смолить перестанешь". И перестал, одним табачником меньше в Койде стало. А я лошадь в хомут ввела. Словом божьим. Бо слову божьему все подвластно: и человек, и зверь, и гад ползучий. Святые-то угодники, в пустошах которые жили, какие чудеса в старину творили! Льва и медведя укрощали. И я одним словом божьим мужика убитого воскресила.

Еду, подъезжаю к деревне, в одной руке вожжа, в другой Иван при смерти, а на нас новая смерть - мужики с кольями. На самом въезде в деревню. "Убить, убить!" - ревут. О, беда, о, горе горькое! Прощайте, родители, прощай, дочи-сирота. Тут нам и живот отдать. Некуда деваться. Наутек ехать - догонят. И вперед - порешат. Вспомнила: есть, есть у меня заступа - господь бог. Ежели кто и поможет нам сейчас, дак он, всеблагой, он, милостивец. Взмолилась, жарко: "Господи, говорю, яви чудо! Сколько раз, говорю, в Пустозерье ходила, от смерти спасал, и тут, говорю, спаси. Не за себя, говорю, прошу, господи. Мужу бесповинному не дай помереть, дочерь нашу не осироти". И тут мне голос сверху: "Крестом да огнем, крестом да огнем..." А где огонь, где крест? Стоим на въезде в деревню, народ пьяный с кольями, собаки воют. Ну, опять господь бог на помощь пришел. Выдернула я кол из огороды, к колу кнутовище ременки привязала - крест. А огонь... Сарафан (голова у Ивана обмотала была, еще там, в лесу с себя сняла) на крест намотала да в туес со смолой - к телеге привязан был. И вот народ с кольем да с палками на нас, а я на них с крестом огненным. В одной рубахе льняной, белой, и заливаюсь молоком. У других от страху молоко в грудях зажимает, а у меня все не как у людей - только в эту минуту молоко и открылось. Как плотину, скажи, прорвало. Вся рубаха вымокла, от ворота до подола. Вот стою я на телеге в одной рубахе белой, а в руках крест огненный. "На колени, говорю, ироды! Поклянитесь, говорю, словом божьим, что никогда больше не тронете мужика, а то - вот те бог! - сейчас всю деревню спалю!" И пали ироды пред божьим крестом да огнем. "Не будем больше, Соломида. Прости". Господь, господь выручил меня. Он, милостивец, пришел ко мне на помощь. Разве у смертного человека хватило бы силы одной на супостатов пойти, крест из кола поднять да огонь из себя родить? Я ведь на них, иродов, в одной рубахе да с крестом горящим как кара божия пала, как архандел Михаил в судный день явился. Откуда у меня о ту пору и огонь взялся. Тогда ведь и спичек не было, все кремешком искру высекали...

- Ну, после этого успокоились земляки, не досаждали больше?

- Ох, милой, милой! Человек бы успокоился, кабы с ним один андел был. А то ведь у нас по праву руку андел-хранитель, а по леву бес-искуситель. Было, было испытаньев мне отпущено. Не оставил господь в праздности. В колхозе робила - все одна на поле, все понапраслина как стена меж мной и людями. Все Соломида всех портит. А начальство, то опять невзлюбило за то, что в христово воскресенье не роблю. Два раза в лагеря на отсидку гоняли. Я говорю: "Дайте мне хоть в три раза больше заданье - сделаю. Только не заставляйте христово воскресенье топтать". Ну, господь не оставил меня. Я и там, за проволокой, божьим словом спасалась. Как развод, бывало, на работу в воскресенье, мне прямо уж объявляют: "Староверка, в карьцер!" За то, что я и там не робила по воскресным дням. Попервости в погреб этот впихнут - зуб на зуб не попадат. Руки коченеют. О, думаешь, хоть бы щепиночку какую дали, я бы и то обогрелась. А потом раздумаю: а слово-то божье мне зачем дадено? Помолюсь, раскалю себя молитвой, вспомню про праведника Аббакума, как его в яме-то, в подземелье гноили да холодами пытали, голой сидел, мне и теплее станет. Словом, словом божьим обогревалась.

В понедельник утром из погреба, из карьцера-то этого, выпустят-- шатаюсь, а улыбаюсь. Начальник заорет: "Чего улыбаешься?"- "А то, говорю, улыбаюсь, что страданье дал, дозволил мне с господом богом наедине побыть". И тут еще поклонюсь ему в ноги. "Спасибо", - говорю. И вот мучил-мучил меня - это когда вторым-то заходом я была в лагерях - да и выгнал. "Доконала ты, говорит, меня, бабка. Не хочу, чтобы ты от моих рук смерть приняла. Убирайся, говорит, с глаз долой. Чтобы духу твоего здесь не было".

- Да, бабушка, - сказал я, - не жизнь у тебя, а целое житие.

- Не обделена, не обделена страданьями да испытаньями. И то хорошо, то милость господня. Через страданья да испытанья дорога в царствие божие лежит. Страданья да испытанья освещают нам путь в град всевышний. Ну, об одном прошу, об одном молю, господи, - старуха перекрестилась и вдруг беспомощно, совсем-совсем по-ребячьи расплакалась: - Не дай умереть с коростой клеветы бесовской. Сними понапраслину, сними жёрнов каменный. Хоть перед самой смертью, хоть в гробу пущай все увидят, кто раба твоя Соломида.

Я не знал, как утешить старуху и только вздохнул.

Между тем она поглядела на солнышко и начала подниматься с бревна.

- Посиди еще, бабушка.

- Нет, Матрены, видно, не дождаться - на молитву пора вставать.

- Успеешь еще, - снова попытался я удержать старуху.

- Не говори так, - строго скала она. - Молитва - перво дело, изо всех работ работа. Сила да разум каждый день человеку нужны, а без молитвы откуль их взять?

Я понял, бесполезно ее удерживать, да к тому же в это время на дороге раздалась пьяная песня: мой шофер в обнимку с высоким мордастым парнем подходил к нам.

3

На другое лето я, как только приехал на родину, отправился в Койду проведать старуху.

В низкой, на старинный манер избе - без обоев, без белил, без занавесок, одно золотистое дерево - меня встретила дочь старухи, тоже уже старуха, та самая Матрена, которую в прошлый раз, сидя на бревне, поджидала ее мать. Самой Соломеи в живых уже не было - она умерла весной нынешнего года.

- Хорошо померла, - начала рассказывать Матрена, то и дело вытирая слезы со своего простоватого, бесхитростного лица. - Легкая смерть была. Паску встретила, разговелась, а там уж и анделы прилетели, кончились земные страданья.

- Ну а все же, как это было?

- Как умерла-то? А вот сидели тут за столом, разговлялись, она и говорит мне: "Сходи-ко, говорит, за старухами, проститься хочу". - "Что ты, говорю, мама, ничего-то выдумываешь?" - "Иди, говорит, зови да пошевеливайся. Живо у меня!" Еще острастку мне дала. Ну, пришли старушонки. Мама на ноги поднялась, тут вот сидела, на лавке, встала лицом к иконам, перекрестилась. "Вот, говорит, скоро предстану перед господом богом, не грешна перед людями. Через всю жизнь, говорит, со словом господним на устах прошла". А потом- старухи и в себя прийти не успели - легла прямо на пол вот так вот, глазами к божнице, руки на грудь крест-накрест, да и померла. Ну дак уж старухи и бабы потом на коленях ползали перед мамой. "Прости, прости, говорят, Соломида. И нас прости, и всех прости, кто перед тобой согрешил. Мы ведь, говорят, всю жизнь тебя топтали да пинали, детям твоим житья не давали, а теперь, говорят, видим: святая меж нас жила".

Что ты, как не святая. Икотницы-то помирают - по целым дням кричат да корчатся, бесы мучают. А тут ведь как голубок вздохнула. Смертью, смертью мама оправдалась перед всеми. Смертью своей сняла с себя и со всех нас понапраслину.

Под вечер Матрена проводила меня на кладбище, такое же старое и запустевшее, как сама деревня, и я долго стоял у песчаной могилы со свежим, еще не обветренным сосновым столбиком, на котором не было ни единой буквы, ни единого знака.

Федор Абрамов, 1978 год

Всякий раз, когда я спускался с деревенского угора на луг, я как бы вновь и вновь попадал в свое далекое детство - в мир пахучих трав, стрекоз и бабочек и, конечно же, в мир лошадей, которые паслись на привязи, каждая возле своего кола.

Я частенько брал с собой хлеб и подкармливал лошадей, а если не случалось хлеба, я все равно останавливался возле них, дружелюбно похлопывал по спине, по шее, подбадривал ласковым словом, трепал по теплым бархатным губам и потом долго, чуть не весь день, ощущал на своей ладони ни с чем не сравнимый конский душок.

Самые сложные, самые разноречивые чувства вызывали у меня эти лошади.

Они волновали, радовали мое крестьянское сердце, придавали пустынному лугу с редкими кочками и кустиками ивняка свою особую - лошадиную - красоту, и я мог не минутами, часами смотреть на этих добрых и умных животных, вслушиваться в их однообразное похрустывание, изредка прерываемое то недовольным пофыркиванием, то коротким всхрапом - пыльная или несъедобная травка попалась.

Но чаще всего лошади эти вызывали у меня чувство жалости и даже какой-то непонятной вины перед ними.

Конюх Миколка, вечно пьяный, иногда и день и ночь не заявлялся к ним, и вокруг кола не то что трава - дернина была изгрызена и выбита дочерна. Они постоянно томились, умирали от жажды, их донимал гнус - в затишные вечера серым облаком, тучей клубился над ними комар и мошкара.

В общем, что говорить, - нелегко жилось беднягам. И потому-то я как мог пытался скрасить, облегчить их долю. Да и не только я. Редкая старушонка, редкая баба, оказавшись на лугу, проходила мимо них безучастно.

На этот раз я не шел - бежал к лошадям, ибо кого же я увидел сегодня среди них? Свою любимицу Клару, или Рыжуху, как я называл ее запросто, по-бывалошному, по обычаю тех времен, когда еще не было ни Громов, ни Идей, ни Побед, ни Ударников, ни Звезд, а были Карьки и Карюхи, Воронки и Воронухи, Гнедки и Гнедухи - обычные лошади с обычными лошадиными именами.

Рыжуха была тех же статей и тех же кровей, что и остальные кобылы и мерины. Из породы так называемых мезенок, лошадок некрупных, неказистых, но очень выносливых и неприхотливых, хорошо приспособленных к тяжелым условиям Севера. И доставалось Рыжухе не меньше, чем ее подругам и товарищам. В четыре-пять лет у нее уже была сбита спина под седелкой, заметно отвисло брюхо и даже вены в пахах начинали пухнуть.

И все-таки Рыжуха выгодно выделялась среди своих сородичей.

На некоторых из них просто мочи не было смотреть. Какие-то неряшливые, опустившиеся, с невылинялой клочкастой шкурой, с гноящимися глазами, с какой-то тупой покорностью и обреченностью во взгляде, во всей понурой, сгорбленной фигуре.

А Рыжуха - нет. Рыжуха была кобылка чистая, да к тому же еще сохранила свой веселый, неунывающий характер, норовистость молодости.

Обычно, завидев меня, спускающегося с угора, она вся подбиралась, вытягивалась в струнку, подавала свой звонкий голос, а иногда широко, насколько позволяла веревка, обегала вокруг кола, то есть совершала, как я называл это, свой приветственный круг радости.

Сегодня Рыжуха при моем приближении не выказала ни малейшего воодушевления. Стояла возле кола неподвижно, окаменело, истово, как умеют стоять только лошади, и ничем, решительно ничем не отличалась от остальных кобыл и коней.

"Да что с ней? - с тревогой подумал я. - Больна? Забыла меня за это время?" (Рыжуха две недели была на дальнем сенокосе.)

Я на ходу стал отламывать от буханки большой кусок - с этого, с подкормки, началась наша дружба, но тут кобыла и вовсе озадачила меня: она отвернула голову в сторону.

- Рыжуха, Рыжуха... Да это же я... я...

Я схватил ее за густую с проседью челку, которую сам же и подстриг недели три назад - напрочь забивало глаза, притянул к себе. И что же я увидел? Слезы. Большие, с добрую фасолину, лошадиные слезы.

- Рыжуха, Рыжуха, да что с тобой?

Рыжуха молча продолжала плакать.

- Ну, хорошо, у тебя горе, у тебя беда. Но ты можешь сказать, в чем дело?

- У нас тут спор один был...

- У кого - у нас?

- У нас, у лошадей.

- У вас спор? - удивился я. - О чем?

- О лошадиной жизни. Я им сказала, что были времена, когда нас, лошадей, жалели и берегли пуще всего на свете, а они подняли меня на смех, стали издеваться надо мной... - и тут Рыжуха опять расплакалась.

Я насилу успокоил ее. И вот что в конце концов рассказала она мне.

На дальнем покосе, с которого только что вернулась Рыжуха, она познакомилась с одной старой кобылой, с которой на пару ходила в конной косилке. И вот эта старая кобыла, когда им становилось совсем невмоготу (а работа там была каторжная, на износ), начинала подбадривать ее своими песнями.

- Я в жизни ничего подобного не слыхала, - говорила Рыжуха. - Из этих песен я узнала, что были времена, когда нас, лошадей, называли кормилицами, холили и ласкали, украшали лентами. И когда я слушала эти песни, я забывала про жару, про оводов, про удары ременки, которой то и дело лупил нас злой мужик. И мне легче, ей-богу, легче было тащить тяжелую косилку. Я спрашивала Забаву - так звали старую кобылу, - не утешает ли она меня. Не сама ли она придумала все эти красивые песни про лошадиное беспечальное житье? Но она меня уверяла, что все это сущая правда и что песни эти певала ей еще мать. Певала, когда она была сосунком. А мать их слышала от своей матери. И так эти песни про счастливые лошадиные времена из поколения в поколение передавались в ихнем роду.

- И вот, - заключила свой рассказ Рыжуха, - сегодня утром, как только нас вывели на луг, я начала петь песни старой кобылы своим товаркам и товарищам, а они закричали в один голос: "Вранье все это, брехня! Замолчи! Не растравляй нам: душу. И так тошно".

Рыжуха с надеждой, с мольбой подняла ко мне свои огромные, все еще мокрые, печальные глаза, в фиолетовой глубине которых я вдруг увидел себя - маленького, крохотного человечка.

- Скажите мне... Вы человек, вы все знаете, вы из тех, кто всю жизнь командует нами... Скажите, были такие времена, когда нам, лошадям, жилось хорошо? Не соврала мне старая кобыла? Не обманула?

Я не выдержал прямого, вопрошающего взгляда Рыжухи. Я отвел глаза в сторону и тут мне показалось, что отовсюду, со всех сторон, на меня смотрят большие и пытливые лошадиные глаза. Неужели то, о чем спрашивала меня Рыжуха, занимало и других лошадей? Во всяком случае, обычного хруста, который всегда слышится на лугу, не было.

Не знаю, сколько продолжалась для меня эта молчаливая пытка на зеленой луговине под горой, - может, минуту, может, десять минут, может, час, но я взмок с головы до ног.

Все, все правильно говорила старая кобыла, ничего не соврала. Были, были такие времена, и были еще недавно, на моей памяти, когда лошадью дышали и жили, когда ей скармливали самый лакомый кусок, а то и последнюю краюху хлеба - мы-то как-нибудь выдюжим, мы-то и с голодным брюхом промаемся до утра. Нам не привыкать. А что делалось по вечерам, когда наработавшаяся за день лошадка входила в свой заулок! Вся семья, от мала до велика, выбегала встречать ее, и сколько же ласковых, сколько благодарных слов выслушивала она, с какой любовью распрягали ее, выхаживали, водили на водопой, скребли, чистили! А сколько раз за ночь поднимались хозяева, чтобы проведать свое сокровище!

Да, да, сокровище. Главная опора и надежда всей крестьянской жизни, потому как без лошади - никуда: ни в поле выехать, ни в лес. Да и не погулять как следует.

Полвека прожил я на белом свете и чудес, как говорится, повидал немало - и своих, и заморских, а нет, русские гулянья на лошадях о масленице сравнить не с чем.

Все преображалось как в сказке. Преображались мужики и парни - чертом выгибались на легких расписных санках с железными подрезами, преображались лошади. Эх, гулюшки, эх, родимые! Не подкачайте! Потешьте сердце молодецкое! Раздуйте метель-огонь на всю улицу!

И лошади раздували. Радугами плясали в зимнем воздухе цветастые, узорчатые дуги, июльский жар несло от медных начищенных сбруй, и колокольцы, колокольцы - услада русской души...

Первая игрушка крестьянского сына - деревянный конь. Конь смотрел на ребенка с крыши родного отцовского дома, про коня-богатыря, про сивку-бурку пела и рассказывала мать, конем украшал он, подросши, прялку для своей суженой, коню молился - ни одной божницы не помню я в своей деревне без Егория Победоносца. И конской подковой - знаком долгожданного мужицкого счастья - встречало тебя почти каждое крыльцо. Всё - конь, всё - от коня: вся жизнь крестьянская, с рождения до смерти...

Ну и что же удивительного, что из-за коня, из-за кобылы вскипали все главные страсти в первые колхозные годы!

У конюшни толклись, митинговали с утра до ночи, там выясняли свои отношения. Сбил у Воронка холку, не напоил Гнедуху вовремя, навалил слишком большой воз, слишком быстро гнал Чалого, и вот уж крик, вот уж кулаком в рыло заехали.

Э-э, да что толковать о хозяевах, о мужиках, которые всю жизнь кормились от лошади!

Я, отрезанный ломоть, студент университета, еще накануне войны не мог спокойно пройти мимо своего Карька, который когда-то, как солнце, освещал всю жизнь нашей многодетной, рано осиротевшей семьи. И даже война, даже война не вытравила во мне память о родном коне.

Помню, в сорок седьмом вернулся в деревню. Голод, разор, запустение, каждый дом рыдает по не вернувшимся с войны. А стоило мне увидеть первую лошадь, и на мысли пришел Карько.

- Нету вашего Карька, - ответил мне конюх-старик. - На лесном фронте богу душу отдал. Ты думаешь, только люди в эту войну воевали? Нет, лошади тоже победу ковали, да еще как...

Карько, как я узнал дальше, свой жизненный путь закончил в самый День Победы. Надо было как-то отметить, отпраздновать такой день. А как? Чем? Вот и порешили пожертвовать самой старой доходягой. Короче, когда Карько притащился из лесу со своим очередным возом, на него сверху, со штабеля, обрушили тяжеленные бревна...

В каждом из нас, должно быть, живет пушкинский вещий Олег, и года три назад, когда мне довелось быть в Росохах, где когда-то в войну шла заготовка леса, я попытался разыскать останки своего коня.

Лесопункта давно уже не было. Старые бараки, кое-как слепленные когда-то стариками да мальчишками, развалились, заросли крапивой, а на месте катища, там, где земля была щедро удобрена щепой и корой, вымахали густые заросли розового иван-чая.

Я побродил возле этих зарослей, в двух-трех местах даже проложил через них тропу, но останков никаких не нашел...

...Рыжуха все так же, с надеждой, с мольбой смотрела на меня. И смотрели другие лошади. И казалось, все пространство на лугу, под горой - сплошь одни лошадиные глаза. Все, и живые, на привязи, и те, которых давно уже не было, - все лошадиное царство, живое и мертвое, вопрошало сейчас меня. А я вдруг напустил на себя бесшабашную удаль и воскликнул:

- Ну, ну, хватит киснуть! Хватит забивать себе голову всякой ерундой. Давайте лучше грызть хлеб, пока грызется.

И вслед за тем, избегая глядеть в глаза Рыжухе, я торопливо бросил на луг, напротив ее вытянутой морды, давно приготовленный кусок хлеба, потом быстро оделил хлебом других лошадей и с той же разудалой бесшабашностью театрально вскинул руку:

- Покель! В энтом деле без банки нам все равно не разобраться... - И, глубоко сунув руки в карманы модных джинсов, быстрой, развязной походкой двинулся к реке.

А что я мог ответить этим бедолагам? Сказать, что старая кобыла ничего не выдумала, что были у лошадей счастливые времена?

Я пересек пересохшее озеро, вышел на старую, сохранившуюся еще от доколхозных времен межу, которая всегда радовала меня своим буйным разнотравьем.

Но я ничего не видел сейчас.

Все мое существо, весь мой слух были обращены назад, к лошадям. Я ждал, каждым своим нервом ждал, когда же они начнут грызть хлеб, с обычным лошадиным хрустом и хрумканьем стричь траву на лугу.

Ни малейшего звука не доносилось оттуда.

И тогда я вдруг стал понимать, что я совершил что-то непоправимое, страшное, что я обманул Рыжуху, обманул всех этих несчастных кляч и доходяг и что никогда, никогда уже у меня с Рыжухой не будет той искренности и того доверия, которые были до сих пор.

И тоска, тяжелая лошадиная тоска навалилась на меня, пригнула к земле. И вскоре я уже сам казался себе каким-то нелепым, отжившим существом. Существом из той же лошадиной породы...

Федор Абрамов, 1973 год

Старухи

Я приехал в деревню без всякого предупреждения, в жаркий июльский полдень и, конечно же, в доме моего покойного брата никого не застал: все были на лугу, под горой, - и сама хозяйка, и ее дети.

Недолго раздумывая, я забросил чемодан в сени (у нас, на Севере, все еще живут по старинке, без замков) и покатил к тетке - уж она-то, старая старуха, наверняка дома.

Так оно и оказалось: тетка была дома, да не одна, а со своим старушатником - я за версту услыхал раскатистый смех из открытого окошка.

Тетка Люба, или Любка-прыть, как больше зовут ее в деревне, человек удивительный. За свои восемьдесят с лишним лет она, кажется, не хаживала шагом. Все бегом, все с вытянутой вперед головой, а в молодости, рассказывают, дело доходило просто до уморы. Раз пошла она на игрище в паре с кавалером, да забылась и давай махать во все лопатки. Опомнилась, аж когда люди кругом заржали.

Но главный-то теткин дар, который издавна притягивает к ее дому и старых и малых, - было слово. Тут она и подавно равных себе не имела. Уж как почнет чудить-скоморошить - про все забудешь: и про горести свои, и про усталь. "У нас так у отца было заведено, - говаривала тетка как бы в свое оправдание, - с опущенной головой гостя из дому не выпускать".

Я переступил теткин порог как раз в ту минуту, когда она, стоя посреди избы, маленькая, сухонькая, босиком (летом она обутки не признавала), что-то с жаром рассказывала хохочущим старухам.

Меня тетка попервости не признала - лет пять уж начала спотыкаться на глаза, и только когда ее дочь Анна, тоже уже по годам старуха, с притворной строгостью прикрикнула на нее (дескать, не видишь, кто к нам пришел), она живехонько посеменила ко мне навстречу.

Мы поздоровались по-старинному - в обнимку, прикладываясь щекой к щеке, и Анна по этому поводу заметила:

- Вот какая у них дружба, жонки. Посмотрите-ко, посмотри!

- Дак ведь у ей роднее и родни нету! - съязвила какая-то старуха.

Раздался дружный смех: всем было известно, что мы с теткой родня, как говорится, на девятом киселе и что называть меня своим племянником она стала ради красного словца. Как-то сидели у нее вот так же, как сегодня, старухи, вспоминали свою молодость, тетка возьми и скажи мне:

- А знаешь-ко, Олександрович, ты ведь мне родником должон быть.

- Родником?

- Да. Я ведь за брата твоего отца, Павла, собиралась было, да у его, у растяпы, догадки не хватило за мной поухаживать, вот я со зла-то и вышла за своего Луку.

На меня, как на свежего человека, приехавшего из большого города, старухи навалились всем скопом, едва я присел к столу. Все их интересовало: наши полеты в космосе, наши дела, касающиеся войны (это, конечно, в первую очередь - жуть, как народ не хочет войны), заработки в городе... Ну и, само собой, выспрашивали про мою жизнь: где служу (мою писательскую работу они всерьез не принимали), сколько получаю, на чем приехал из района - вместе со всеми в пыльном автобусе трясся или, сидя вразвалку, на цветастом ковре райкомовской легковухи?

Я отвечал нехотя, скороговоркой - мне самому хотелось спрашивать их: вы-то как теперь живете? У вас-то что нового?

Татьяна Марковна, здоровущая, краснощекая старуха, одетая по-городскому, заговорила первой:

- Ох уж наши новости! Какие у кулика на болоте новости, так же и у нас. Кто родился, кто напился, да кто убился - вот и все новости.

- Да какое болото наша деревня - на горе стоит? - с ходу возразила ей тетка и даже кулачишком своим сухоньким пристукнула по столу.- Люди из города приезжают - не нахвалятся. Такой красы, говорят, как ваша, во всех краях поискать, за морем нету, а она - на-ко - свою деревню хаять.

Тут я должен заметить, что Любава Лазаревна - такое полное имя у тетки - не только за родную деревню вступилась, которая и на самом деле хороша. Она терпеть не могла эту спесивую, забуревшую горожаху. В колхозе не рабатывала, век на чужой шее сидит - то на мужниной, то на сыновней, в деревню наезжает как дачница, только летом, - да ей ли судить-рядить?

- Нет, нет, - сказала тетка, - не болото наша деревня. А хоть бы и болото - что с того? Журавли тоже из болота на свет вылетают, вот.

Самолюбивая Татьяна Марковна шумно запыхтела - нож по сердцу ей обида, да еще на людях, а я поднял глаза к передней стене, где над окошком, рядом с зеркалом, висела увеличенная фотография Вани, теткиного внука, - это ведь его она имела в виду, когда сказала о журавлях. Ваня был парень сухой, долговязый, и тетка частенько говаривала: "Где тот у нас, журавей-от, нейдет?" Или: "Подождем-подождем за стол садиться. Вот-вот прилетит наш журавей".

Фотография Вани - веселая открытая мордаха - была на старом месте, но кого же я увидел в простенке между ним и божницей? Сталина. Да, да, самого Иосифа Виссарионовича.

Помните - влажный зачес назад прямых, еще темных волос над низким и узким лбом, тяжелые каменные скулы азиата и по-отечески ласковые, в легком прищуре глаза...

Так вот, именно этот самый портрет, так хорошо памятный мне по тридцатым годам (мы тогда, молодежь, молились на него), увидел я на передней стене у тетки. На самом видном месте. В рамочке. Под стеклом.

Изумлению моему, как нетрудно догадаться, не было предела. Ведь это не в городе я вижу, не у какого-нибудь воздыхателя по тому золотому времечку, а у тетки, старой неграмотной крестьянки, - ей-то зачем это добро?

- Развесила! - хмуро кивнула в сторону тетки Татьяна Марковна. Она, конечно, не могла упустить такой случай, чтобы не ковырнуть тетку, тем более что в политике разбиралась: беднячка и активистка в прошлом - раз, а во-вторых, где живет? В городе. - Развесила! - осуждающе сказала Татьяна Марковна, - Людей-то пугаешь! Нельзя ведь - культ... - Последнее слово она выговорила с завидной четкостью и уверенностью. Чувствовалось, что оно у нее здорово обкатано.

Но черта с два возьмешь тетку голыми руками! Ведь вывернулась - золотом ответила на серебро.

- Ничего, - сказала тетка и по-старинному, учтиво поклонилась Татьяне Марковне, - от этого куля стена не проломится.

Старухи, давно уже с любопытством посматривавшие то на тетку, то на Татьяну Марковну, заулыбались, запосмеивались - всем понравился теткин ответ, а Анна, истая дочь своей матери, та просто расцвела от удовольствия.

- Вот какая она у нас, бабы! Ничего не боится. Попробуй-ко поговори с ней.

- А чего мне бояться - еще пуще разошлась тетка. - Живой медведь не съел, а мертвый подавно не съест.

- Да ведь нельзя, говорю! - уже не заговорила, а зарычала Татьяна Марковна. - Забыла, что на собраньи-то говорили кой год?

- А чего не говорили, да мне можно, - опять с легким поклоном ответила тетка. - У меня от самой партии разрешенье есть. Вот.

- Верно, бабы, верно, - быстро поддакнула матери Анна, - есть. Была тут у ей партия нонешней весной. Заседала. Ну-ко, бабка, рассказывай, как дело-то было.

Тетка - так уж принято у заправских рассказчиков - поломалась немножко, поплямкала своим беззубым, глубоко запавшим ртом, а затем живо, в лицах представила, как к ней завалились местные власти - парторг и председатель колхоза. Завалились по своему мужскому делу - тетка кивнула на посудный шкапик, в котором вся верхняя полка была заставлена разными рюмками и стопками.

- Ну, у хозяина какая говоря? - по-председательски начала водить носом тетка. - Про живот, про хлебы - как живешь, бабка? А поп, - тетка и парторга по-своему называла,- а поп, тот опять про свое: где у тебя вожжи? Почему вожжей в избе не вижу?

- Ну а ты чего, мати? - с задорным подмигом спросила Анна.

- А я говорю, какие тебе вожжи-то надоть? Больно, говорю, часто меняете. У меня внук, говорю, велик ли годами - семьей еще не обзавелся, а уж два раза выносил свои патреты на подволоку, а мои-то патреты, - тетка кивнула на божницу, - знаешь, сколько стоят?

- Неужели так и сказала, мати? - с деланным испугом спросила Анна.

- Так. Да еще и присказала: почто новых вожжей в продаже нету?

- Ну а он чего?

- Ну а он ничего. Делом занялся. - Под дружный смех старух тетка показала, каким делом. - А потом и говорит: того, который без волос да закормленный, - нельзя, ни в каком разе, тот пущай и вперед на темной подволоке проживает, а тот, который с усами, того, говорит, можно и на свет, на того, говорит, послабленье ноне вышло.

- Послабленье? На его-то послабленье? - Фиклистовна-слеза (всегда мокрые глаза) трясущейся рукой указала на переднюю стену. - Я не знаю, как у нас все делается. Одним скажут, другим нет. У нас тоже в анбаре патрет стоит. Хорошая рамочка, не хуже этой. Бутылка, бывало, плачена Васеньке-пузырю- деньгами не взял... Нельзя, говорит, за такое дело деньги...

- Да и у нас есть, - вздохнула подслеповатая Маша-репка. - Красивая картиночка. Все бы потеплее зимой было, закрыла бы какую щель...

Не знаю, чем бы кончился весь этот разговор. Скорее всего ничем, потому что главный-то заводила - тетка - к этому времени была занята уже другим делом - разжиганием самовара (сколько же можно угощать дорогого гостя речами!), да и старухи начали поглядывать на часы.

Солнце было уже далеко за полдник, подходила пора выгонять в ночное скотину (днем ходу ей нет из-за гнуса), и хотя буренки теперь были далеко не у всех, старая привычка сказывалась: старух в этот час охватывало такое же беспокойство и томление, как саму скотину. А потом - что толку в таком разговоре? Не забыли еще, как за слово таскали.

Короче, сегодняшний старушатник работу свою завершил. Иные даже встали, взялись за свои увесистые сумки с покупками - из магазина шли. Но тут в избу нежданно-незванно влетела Олена-горло, и всё опять заходило колесом.

Олена Сергеевна с лихвой оправдывала свое прозвище. Голосище - труба иерихонская. Заорет в нижнем конце деревни, а слышно в верхнем. Ну а насчет характера лучше и не говорить: сроду ни с кем не уживалась. Можно сказать, век в колхозе жила единоличницей, потому что никто не хотел работать с ней рядом - всех отпугивал ее поганый язык.

Так вот, Олена-горло запастила - очень распространенное у нас словечко для обозначения крика на пределе - без всякого предисловия, прямо с порога:

Чего сидите насухо? Люди-то охапками вино из магазеи тащат.

Да кто такой ноне богатый?

- Кто! Известно кто - скотницы. Та соплюха-то - Полька Олексеевны - вся-то с рукавицу, двести шестьдесят рубликов огребла. За месяц!

- За месяц? - ахнули в один голос старухи.

- Да! За месяц! Стоит перед прилавком, выколупывает: "Я белого не люблю, мне бы шинпанского бутылки три..."

- Чего-чего? - переспросила туговатая на ухо Маша-репка.

- Шинпанского, говорит. Жижа такая, как стечь кобылья, только подслащена... В темных зеленых бутылках с серебряным горлышком...

- Четыре рубли с копейками по-нонешнему стоит... - авторитетно начала разъяснять Татьяна Марковна.

Но Олена и ее под себя подмяла - не дала досказать.

- Заместо квасу, говорит, пить буду. А то по нонешней жаре все горло пересохло...

- За четыре-то рубля заместо квасу?

- Дак ты какой дырой-то слушаешь? - заорала Олена на тихую Павлу. - Говорю, двести шестьдесят рубликов за месяц отхватила, дак чего ей какой-то там четверик.

- А сколько же с таких денег пензия-то ей будет? - полюбопытствовала, тряся головой, Фиклистовна.

- Да уж не с твое - не двенадцать рублей!

- У моей снохи сестра в совхозе агрономша, дак у них доярки ины по восемьдесят рублей получать будут, - сказала Татьяна Марковна.

- По восемьдесят?

В избе наступила гробовая тишина, даже тетка у печки перестала трещать лучиной - никак не разжигался самовар, потом вдруг хлопнули двери, загрохотали ворота - это Олена-горло выскочила на улицу. Так вот всегда: налетит, взбаламутит людей и вон.

Никогда не унывающая тетка Люба и на этот раз не изменила своему характеру.

- Ладно, давай, - начала она вразумлять старух, - с голоду не помираете. А денежных людей на том свете в ад - разве забыли "Страшный суд"? Бывало, у входа в монастырь висел...

Ее поддержала Анна:

- Верно, верно, мати. Всего вина не перепить, всех денег не прожить. Это кто, бабы, у нас говаривал? Ваня-грыжа, кабыть.

Но нет, и эта хитрость не удалась. Завсхлипывали, запричитали бабы - сперва тихонько, вполголоса, а потом все пуще, пуще, и вот уже сплошной вой и рев стоит в избе.

Я не сразу понял, из-за чего так убиваются мои землячки. Ведь не голодны же! А одеты, обуты - разве сравнишь с прежним? Так чего же им надо? Чего они хотят-требуют, протягивая ко мне свои старые, заскорузлые руки?

Справедливости. Прежде всего справедливости. Потому что разве не горько, не обидно это? Вкалывали, вкалывали всю жизнь, рвали из себя жилы - в колхозе, в лесу, на сплаве, сытыми бывали - по пальцам сосчитаешь года, а старость подошла- что отвалили им, во что оценили их нечеловеческий труд?

Да, да, да! На моих глазах проходила жизнь этих великомучениц, которых у нас иначе не называли как пережитками капитализма. Дескать, какие же это люди - темные, неграмотные, насквозь проросшие коростой собственничества! Вот погодите, новый человек вырастет - на него полюбуйтесь!

Новый человек вырастет - не сомневаюсь. Но пройдет ли по Русской земле еще раз такое бескорыстное, святое племя?

Вот сидит напротив меня с заплаканным страдальческим лицом старая Фиклистовна. Руки трясутся, голова трясется - отчего? Отчего она ночи напролет кричит и стонет, не дает покоя дочери?

Тридцать лет Фиклистовна обряжалась с коровами. Тридцать. С первого дня колхозной жизни, когда еще не было общих коровников. Утром встань ни свет ни заря, коров подои, воды наноси, навоз выгреби, потом лети домой как угорелая: свою корову обряжай, печь топи, семью корми. А с домом кое-как управилась - опять работа: за подкормкой ехать надо, а то еще и на сенокос да на силос беги. А за подкормкой раза два-три съездила - уж вечерняя дойка подошла. И опять колесом, опять сломя голову...

И так тридцать лет. Каждый день. Без выходных.

Так ведь это хорошо еще, когда скотина дома, - а каково осенью, когда скотина в отгоне и ты утром и вечером шлепаешь пять-шесть верст туда да обратно, через наши богом проклятые сузёмы?"*

Раз, бродя с ружьишком по лесу, я видел, как Фиклистовна со своими напарницами возвращалась домой. Погода была ужасная - дождь, слякоть. Лошаденка, выбившаяся из сил, застряла в грязи посреди дороги. Ее стегали, били, упрашивали, умоляли - все бесполезно. И тогда что же сделала полубосая, закоченевшая Фиклистовна? Взвалила бидон с молоком на спину и пошлепала, закачалась по лесной дороге.

А вот сидит рядом с ней Окуля Мишки Пашича. Румянощекая, гладкая старуха. И даже глаза у нее сухие - хуже горькой редьки ей всякая нудьга. Одним словом, бой-старуха. Но я-то не забыл, как она летним вечером в сорок втором, кружась по песчаному пустырю между церковью и школой, навзрыд плакала.

Мне сперва подумалось: напилась Окуля - любила до войны погулять. А оказалось, у Окули куриная слепота и она никак не может попасть на дорогу. И тогда я взял ее за руку и, как малого ребенка, повел домой.

Марья Тихоновна, прости. Не хотелось бы называть тебя лишний раз уличным прозвищем Репка, но как не вспомнить сейчас, за что ты отсидела до войны пять лет. За репки, которые ты сорвала на колхозном поле. Сорвала для того, чтобы заткнуть рот голодным ребятишкам - будущим солдатам Родины, трое из которых так и не вернутся с войны...

Жаль моя, боль моя неутихающая, голубица непорочная! Ну чего ты сидишь, жмешься, как сирота, у самых дверей? Почему не подойдешь к столу?

Нет, не подойдет Оля-дева к столу, сколько ни зови. С места не сдвинется сама.

Пятнадцать весен подряд была она на сплаве, до белых комаров, до ледяной шуги бродила с багром в осенней воде, - а обутка у колхозницы какая? Вот и осталась без ног, еще не старая, с кроткими, покорными глазами, с чистой, как ленок, девической головой.

Живет Оля-дева одна в малюсенькой избушке-задворенке, построенной ей из жалости братом (не колхозом, нет). Возле избушки лоскуток житца - на прибавку к двенадцатирублевой пенсии, немножко картошки, луку, а в крохотных оконышках красные огоньки герани. Для красоты.

Я несколько раз пытался проникнуть в эту убогую избушку, словно из сказки занесенную в наш железный век, но Оля-дева, обычно такая деликатная и уступчивая, всегда находила какой-нибудь предлог для отказа. Она стыдилась своей бедности.

Я приоткрыл немного жизнь четырех старух. А ведь тут была еще Исааковна, была Павла Егоровна, Суса-лешачиха, которая с двенадцати лет начала ломить в лесу. А тетка Люба - Любава Лазаревна?

Встаньте, люди! Русская крестьянка идет. С восьмидесятилетним рабочим стажем. Да, да, да! На пятом году взяла тетка грабли в руки, да так до сих пор и не выпускает их.

Старухи плакали, рвали мое сердце слезами, жалобами и снова и снова заставляли меня оглядываться назад, на тот крестный путь, который они прошли.

Коллективизация, война, гибель мужей и сыновей на фронте, раннее вдовство и безотцовщина, разруха послевоенная, голод, налоги - в дугу согнись, и в конце как итог всего этого - двенадцатирублевая пенсия...

О, сколько раз я выходил из себя, стучал кулаком где надо и не надо, взывал к пониманию, к сочувствию, и сколько раз получал убийственно спокойный ответ: "По закону".

По закону, потому что пенсия начисляется с зарплаты, - и какая зарплата у колхозницы в прошлые годы?

Дикая, чисто чиновничья логика! Раз тебе годами ничего не платили за твою работу, раз у тебя годами задаром забирали выращенный тобою хлеб, молоко, масло, овощи, значит, тебе не положено и нормальной пенсии...

Я попросил у Анны бумаги, дерзкая мысль обратиться с письмом в Верховный Совет (как раз в то время была очередная сессия) пришла мне в голову.

- Напиши, напиши, Олександрович, - разом воспрянули старухи, когда я рассказал им, что надумал.

- Так, так, родимушко. Не типере сказано: под лежач камень вода не текет...

- А матенка-то твоя на том свете возрадуется. Ведь и она не на закрайке поля была... Не от сладкой жизни семь годков в параличе лежала...

Никогда еще у меня не было такой ясности в голове. Я начал строчить с ходу, без остановки. Так и так, дескать, дорогие товарищи, к вам обращается группа престарелых колхозниц с настоятельной просьбой увеличить размеры колхозной пенсии, ибо нельзя прожить человеку на двенадцать рублей. Да разве они и не заслужили, чтобы за свой беззаветный, нечеловеческий труд иметь обеспеченную старость? Дальше, как мне казалось, я поднялся просто до высот государственного мышления: я указал, где взять деньги.

Нет, нет, не из государственного кармана. Не за счет дополнительных ассигнований колхозам, а за счет маленького перераспределения в фонде заработной платы. Председатели колхозов, механизаторы, доярки, бригадиры - словом, все те, кто сегодня в деревне получает большие деньги, неужели они будут возражать против того, чтобы из ихней зарплаты ежемесячно сколько-то отчислять рублишек в пользу колхозных ветеранок? (О ветеранах можно не беспокоиться. Русские мужики редко доживают до старости. Они либо погибают на войнах, либо сгорают в послевоенные лихолетья.) Больше того, я предлагал с подобным призывом обратиться и к высокооплачиваемым людям города - ведь они-то, если говорить начистоту, еще в большом долгу у сегодняшних старух деревни...

В общем, письмо было готово, оставалось только поставить подписи.

- Ну, кто самый храбрый?

Я шутил, я торжествовал - наконец-то сделано дело, которое столько лет тяжелым камнем лежало на моей душе.

Старухи молчали. Их, еще какую-то минуту назад жалкие, размягченные слезами старые лица начали каменеть на моих глазах.

В чем дело? Чем я обидел их? А может, это извечный страх русского человека перед бумагой вдруг заговорил в них?

Я терпеливо начал разъяснять их собственные права, важность написанной мной бумаги.

Ни слова в ответ. Казалось, не живые, а каменные скифские бабы сидят вокруг меня.

Наконец тягостное для всех молчание нарушила Татьяна Марковна. Она встала и с прямотой колхозной активистки начала тридцатых годов рубанула:

- Не сходите с ума-то! Умный человек в реку без броду не полезет, - а вас куда, старых дур, понесло? В политику!

В политику... Слово это, как электрический ток, встряхнуло старух. Они подняли головы, посмотрели друг на дружку и вдруг все поняли.

- Да, да, неладно едак. У меня Миколай партейной - чего ему скажут?

- Да и у меня Надежда учительница. Тоже по головке за такую матерь не погладят. Куда, скажут, смотришь?..

- Нехорошо, нехорошо, Федор Олександрович. Мы люди темные, неученые, а ты ведь все ходы-выходы знашь...

- Господи, мала пензия! Да раньше в колхозе робили и за работу ничего не получали. А сичас сидим - пасть целый день дерем, - и денежки идут...

- Хорошо, хорошо, бабы. Двенадцать рублей тоже не валяются. Одного хлеба сколько можно купить...

- Да и на чаек-сахарок чего останется. Ведь уж так по доходам и живи...

- Нет, нет, спасибо Советской власти! Не забыла нашу старость. Я кажинный божий день за ей молюсь и сичас помолюсь.- И тут набожная Фиклистовна - это она своим тонким плаксивым голосом прорыдала над моим ухом - поднялась на ноги, повернулась мокрым, просветленным лицом к божнице и трясущимися, изуродованными ревматизмом пальцами начала творить крестное знамение.

Вслед за Фиклистовной перекрестились еще несколько старух. Тетка Люба - сроду не видал ее за этим занятием - тоже наскоро мотнула сухой коричневой ручонкой. Потом в сопровождении обеих хозяек гостьи вышли на крыльцо, довольные, говорливые, - так-то хорошо посидели!

Я остался в избе один. Вернее, вдвоем с Ним.

Давно, давно не верю во всякую чертовщину, но, честное слово, в эту минуту мне показалось, что Он своим прищуренным глазом внимательно смотрит на меня. Смотрит и самодовольно улыбается: "Надо знать своих земляков, товарищ писатель"...

Ну что я мог возразить на это?

Федор Абрамов, 1969 год

*Сузём - сыролесье. 

1

И как только я не называл, не крестил ее про себя, каких только прозвищ не придумывал! Топало, бегемот, сундук ходячий, медведица двуногая...

Но все это было не то, все это, в лучшем случае, передавало ее внешний облик, ее громоздкость. Помню, я даже растерялся, когда впервые увидел ее, - такая вдруг громадина, такая вдруг стопудовая туша выперла из-за угла, да еще в этом своем мужикоподобном, длиннющем, до колена, пиджаке из какого-то дешевого темно-синего сукна...

Я немного успокоился, когда на ум пришла вот эта самая кличка - слон голубоглазый. Тут уж было кое-что ухвачено и от ее характера, и от ее внутренней сути. По крайней мере - от ее доброты. Ибо всякий раз, втречаясь со мной (а мы как соседи по двору встречались почти каждый день), она улыбалась мне своими голубыми, прямо-таки ангельскими глазами (это при ее-то габаритах!) и с какой-то обезоруживающей простотой и даже застенчивостью, всегда одним и тем же, ровным и тихим, чуть-чуть шепелявым голосом спрашивала:

- Как вы поживаете? Как ваше здоровье? Как вам работается?

Я, конечно, отшучивался, говорил какие-то банальности, пустяки. А что было делать? Не принимать же всерьез все эти расхожие, изо дня в день повторяющиеся благоглупости? Но, странное дело, с некоторых пор я стал замечать: после встречи с Марией Тихоновной мне весь день было как-то легко и хорошо и даже лучше работалось.

Между тем время шло. Прошла осень (первый раз я встретил Марию Тихоновну в солнечный сентябрьский день, когда весь наш двор был засыпан золотом опавшего листа), прошла зима, весна зелеными тополями вскипела у нас на дворе, а мы как раскланивались при встречах, так и продолжали раскланиваться. Да большего, откровенно говоря, я и не хотел.

И вдруг однажды приходит из университета жена (она читала курс русской литературы на заочном отделении, где работала Мария Тихоновна) и говорит:

- Марию Тихоновну видела.

- Ну и что?

- Приглашала на юбилей.

- На юбилей? На какой юбилей?

- На свой. Шестидесятилетие будет отмечать.

- Что ж, сделай доброе дело - сходи.

- Видишь ли, - сказала жена, - она нас вместе приглашала.

- Ну, знаешь... Только мне теперь по юбилеям и ходить...

- Ничего. На часок - на два можно. Надо же уважить человека.

Я пришел в ярость. Конец июня, конец учебного года, - да разве ей объяснять, ей растолковывать, что за жизнь в это время у преподавателя университета? Каторга! Дипломные и курсовые работы, завершение лекционных курсов и спецкурсов, подведение всевозможных итогов за год - по учебной работе, по научной, по воспитательной... А всякие там собрания и заседания, всякая писанина отчетная... Да тут не то что по юбилеям ходить - дыхнуть некогда. А потом, что меня еще вывело из себя, - как она не подумала о главном деле моей жизни! Да, да, именно в те годы в великой тайне от всех - по ночам, в летние каникулы, в выходные дни, годами недосыпая и не отдыхая, - я сотворял свой первый роман, и завтра как раз было воскресенье - единственный день за эти две сумасшедшие недели, когда я хоть на час - на два мог засесть за свою любимую работу.

Жена дала мне выкричаться, дала отвести душу, а вечером, за ужином, снова завела разговор про юбилей: Мария Тихоновна старый, одинокий человек, у Марии Тихоновны никого нет - ни детей, ни мужа...

Я легко отбил и эту атаку: всех не пожалеешь.

Но жена не унималась:

- Всех-то ты жалеешь. Только и делаешь, что говоришь да пишешь о любви к людям. А вот на деле любовь к человеку проявить - к живому, к конкретному...

И тут жена вдруг расплакалась:

- А ты забыл, забыл, что сделала для меня Мария Тихоновна? Да если бы не она, может, меня на свете сегодня не было...

Были, были черные дни в нашей жизни. Написала жена кандидатскую диссертацию - на кафедре расхвалили до небес: новое прочтение раннего Горького, заметный вклад в науку, работу необходимо опубликовать... А через день та же самая кафедра вынесла решение: защиту диссертации отменить. И из-за чего? А из-за того, что накануне было партийное собрание университета и на том собрании выступил какой-то молодчик из породы так называемых бдителей. Потрясая с трибуны авторефератом диссертации, он заявил, что вот, мол, до чего докатился филологический факультет, кому доверил разработку боевых проблем партийности в литературе! Человеку, который в годину всенародного подвига отсиживался у немцев.

И напрасно, напрасно жена стучалась во все двери, искала справедливости, взывала к своим товарищам по кафедре: нет вины за ней, не по своей воле она, девчонка, два года заживо умирала в городке, внезапно занятом врагом. Закаменели. Оглохли и ослепли.

И вот в это самое время, когда все рушилось вокруг, когда, казалось, сама земля уходила из-под ног, в это самое время ей и попалась на пути Мария Тихоновна.

Не знаю, до сих пор не знаю, чем так помогла жене Мария Тихоновна. Да и могла ли она вообще помочь, если говорить начистоту? Не то делопроизводитель, не то какая-то секретарша заочного отделения, а в общем, как говорится, из малых мира сего, - да что она могла сделать для жены? Какую такую особую роль сыграть в ее судьбе?

Я, однако, никогда не старался прояснить все подробности и детали этой истории. Во-первых, не хотелось лишний раз травмировать жену, а во-вторых... А во-вторых, надо правду говорить: в те трудные дни я и сам не лучшим образом вел себя. Меня в те дни тоже захватил какой-то всеобщий страх и малодушие, и в душе я не раз клял себя за то, что так легкомысленно, так необдуманно связал свою жизнь с человеком такой судьбы и тем самым навсегда погубил свою чистую, свою безупречную биографию, которая по тогдашним временам открывала передо мною все двери.

Слезы, сознание до сих пор не выветрившейся полностью вины сделали свое дело, и в конце концов я махнул рукой: быть по-твоему! Пойдем, пойдем на юбилей.

2

Вечер был - чудо. Золотой закат во все ленинградское небо, пушкинская Нева с каменными сфинксами, которые нездешними, загадочными глазами вглядывались в медленно наплывающую на город белую ночь, первые цветы, первая зелень, широкие набережные, еще не остывшие от дневной жары и дымящиеся легким парком после полива...

И мы шли с женой по этому сказочному городу, наслаждались всей окружающей красотой, и я был счастлив. Счастлив от своего великодушия, от своего благородства, от того, что я не зачерствел, как другие, душой, откликнулся на простой человеческий зов. И я представлял себе, как обрадуется сейчас старуха, увидев меня в дверях, какой переполох вызовет мое появление у ее невзрачных подруг - всех этих секретарш, делопроизводителей, лаборанток...

Так мы дошли до Дома ученых на Дворцовой набережной, и тут я опять, который уже раз за сегодняшни вечер, посмотрел на жену: не ошиблась ли она? Действительно ли в этом роскошном дворце назначен ужин? Ведь сюда даже известные ученые далеко не всегда могут пробиться.

Жена ответила уже известным мне доводом:

- Да говорю тебе, все дело в столовой. Тут хорошо кормят и недорого.

Однако когда мы вошли во дворец, столовая, по словам мордастого раззолоченного швейцара, была уже закрыта и единственный банкет, который проводился сегодня в Доме, был на втором этаже, в главном банкетном зале.

В величайшем смущении, сопровождаемые подозрительным взглядом швейцара, мы по широкой мраморной лестнице, устланной коврами, поднялись на второй этаж и вступили в непривычный, сказочный мир дворцового великолепия.

Ерунда, ерунда какая-то, - оробело твердил я про себя и, уж не помню как, открыл какую-то дверь. Открыл и буквально замер: такое праздничное сияние огней, такое праздничное многолюдье увидел в зале. И кто, кто восседал в центре этого многолюдья, за главным столом, утопавшим в цветах? Мария Тихоновна, моя соседка по двору, в своем неизменном синем пиджаке.

Я начал понемногу приходить в себя, уже сидя за столом. Много, много было гостей! Профессора, доценты, ассистенты, аспиранты. С геологического, с географического, с биологического. ..

Многих из них я знал лично, уже сколько лет встречаясь на разных собраниях и совещаниях. Но тут было немало и таких, кого я видел впервые, кто жил и работал, как я узнал от своей соседки, дамы строгой и сердитой, на Дальнем Востоке, в Сибири, на Урале, на Кольском полуострове.

- И что же, они специально приехали на этот вечер?

- Ну а как же! Да на юбилей Марии Тихоновны люди с того света приехали бы, а уж с этого-то что.

К нашему приходу (а мы с женой все по тем же моим амбициозным соображениям опоздали на сорок минут) главные речи и тосты были уже произнесены, и теперь в права вступали чувства, которые то и дело то тут, то там, как шампанское, выплескивались через край.

- Мария Тихоновна, вы были для меня как родная мать! Честное слово!

- А я Марии Тихоновне обязан жизнью... В тридцать третьем году меня исключили из комсомола, а значит, и из университета, как сына кулака... И если бы не Мария Тихоновна. ..

Голос говорившего дрогнул.

- В общем так: первую свою дочь я назвал Марией, и мой сын свою первую дочь тоже назвал Марией. И я хочу, чтобы обе мои Марии хоть немного, хоть капельку походили на вас, Мария Тихоновна...

- А я на всю жизнь запомнил слова, которыми меня Мария Тихоновна вытащила из беды: "Смотри не на тех, кому лучше, смотри на тех, кому хуже..."

- Товарищи, товарищи... - Мария Тихоновна поднялась.- Нельзя же так. Это уже похоже на культ.

По столам прокатился смех, хохот, затем известный ученый-географ Василий Павлович, как бы подводя итоги, сказал:

- Наши дела, дела людей науки, измеряются статьями, книгами, открытиями, а чем, какой мерой измерить дела души, дела сердиа?

Кто-то за дальним столом от полноты чувств закричал:

- Предлагаю учредить новую ученую степень - степень доктора доброты и человечности и первой присвоить эту степень нашему юбиляру!

Я посмотрел на жену - в глазах у нее стояли слезы, да у меня и самого горло перехватило, и вдруг я понял, что значила Мария Тихоновна в жизни этих людей.

Дети железного века, века, когда исчезли, позабылись такие слова, как "сострадание", "милосердие", "жалость". Но она-то, Мария Тихоновна, знала, ведала силу этих слов. И сколько человеческих сердец отогрелось, оттаяло возле нее! Сколько отчаявшихся воспрянуло духом!

Между тем волны всеобщего энтузиазма, которые одна за другой обрушивались на Марию Тихоновну, стали понемногу стихать. Подвыпившие гости, как это всегда бывает на банкетах, начали члениться на группы и группки, пошли разговоры уже свои, не имевшие прямого отношения к юбилею, потом кто-то завел радиолу, и вот уже две-три пары закружились в вальсе.

4

Была, была своя Мария Тихоновна и в моей жизни.

В тридцать втором году я окончил начальную школу первым учеником, и, казалось бы, кто как не я должен первым войти в двери только что открывшейся в соседней деревне пятилетки? А меня не приняли. Не приняли, потому что я был сын середняка, а в пятилетку в первую очередь, за малостью мест, принимали детей бедняков и красных партизан.

О, сколько слез, сколько мук, сколько отчаяния было тогда у меня, двенадцатилетнего ребенка! О, как я ненавидел и клял свою мать! Ведь это из-за нее, из-за ее жадности к работе (семи лет меня повезла на дальний сенокос) у нас стало середняцкое хозяйство, - а при жизни отца кто мы были? Голь перекатная, самая захудалая семья в деревне.

Один-единственный человек понимал, утешал и поддерживал меня. Тетушка Иринья, набожная старая дева с изрытым оспой лицом, которая всю жизнь за гроши да за спасибо обшивала чуть ли не всю деревню.

Пять месяцев изо дня в день я ходил ночевать к ней. Днем было легче. Днем я немного забывался на колхозной работе, в домашних делах, - а где спастись, куда убежать от отчаянья вечером, в кромешную осеннюю темень?

Я брел к тетушке Иринье, которая жила на краю деревни в немудреном, с маленькими старинными околенками домишке. Брел по задворью, по глухим закоулкам, чтобы никого не встретить, никого не видеть и не слышать. Нелегкое было время, корежила жизнь людей, как огонь бересту, - и как было не сорвать свою ярость, не отвести душу хотя бы и на малом ребенке?

И вот только у тетушки Ириньи я мог отдышаться и выговориться, сполна выплакать свое неутешное детское горе...

Танцы продолжались, моя жена тоже была в кругу танцующих, и за столом, похоже, остались мы вдвоем - я да Мария Тихоновна.

Мария Тихоновна сидела напротив меня, задумавшись и подперев щеку рукой. Широкое, скуластое лицо ее окутывал полумрак (свет для уюта пригасили), и я залюбовался ее прекрасными голубыми глазами...

Где, где я видел раньше эти глаза - такие бездонные, кроткие и печальные? На старинных почерневших портретах? Нет, нет. На иконе богоматери, которую больше всего любили и почитали на Руси и которую я впервые увидел на божнице у тетушки Ириньи...

Марии Тихоновны давно уже нет в живых, и я даже не знаю, где покоится ее прах. Но в те дни, когда мне бывает особенно тягостно и безысходно, я вспоминаю ее юбилей.

Федор Абрамов, 1979

«Родительские проклятия действуют очень сильно».

Знайте, что проклятие, даже (просто) негодование родителей действуют очень сильно. И даже, если родители не проклинали своих детей, а просто пришли из-за них в возмущение, то у детей нет потом ни одного светлого дня в их жизни: вся их жизнь одно сплошное мучение. Потом такие дети очень   страдают всю земную жизнь.
Но те родители, что словами «посылают» своих детей к дьяволу – «посвящают» их ему. После этого дьявол имеет право на таких детей, он говорит «Ты послал их мне».
Величайшим сокровищем на земле для людей является родительское благословение. Помню, у одной матери было четверо детей. Никто из них не женился и не вышел замуж. Мать плакала: «Умру от горя, никто из моих детей не женился. Помолись за них». Она была вдовой, ее дети сиротами. Молился я, молился, но безрезультатно. «Что-то здесь не то» - подумал я. Ее дети мне говорят: «На нас навели порчу». «Да нет, - говорю – это не от порчи видно… А может быть ваша мать прокляла вас?» «Верно, отче, - отвечают – в детстве мы очень шалили и она постоянно твердила нам: «Да чтоб вам обрубками быть!» «Идите, - говорю – к матери и скажите ей истинную причину вашей неустроенности, чтоб она пришла в чувство. Скажите, чтоб она покаялась и с сегодняшнего дня, не переставая, благословляла вас». 
И за полтора года все четверо создали семьи! Мать их легко впадала в состояние раздражения и уныния. Озорники выводили ее из себя, и за это она прокляла их. 
- Батюшка, а если родители проклянут своих детей и потом умрут, то как дети могут избавиться от родительского проклятия? 
- Приглядевшись к себе, они, скорее всего, признают, что в свое время бедокурили, мучили родителей и потому те их прокляли. Если они осознают свою вину, искренне покаются и исповедуют свои грехи, то все у них наладится. Преуспевая духовно, они помогут своим усопшим родителям. 
К родительскому проклятию относятся все плохие слова, сказанные нами на протяжении всей нашей жизни, т.е. не только те, которые сказаны: «Я тебя проклинаю», но и такие, как: «дурак, дебил, недоразвитый, неразумный, урод, невежда, на детях своих увидишь», и проч. (негативные слова). Мы имеем право только сказать: «Спаси тебя Господи, сохрани тебя Господи, помоги тебе Господи, и я в тебя верю, что у тебя все получится, я рад, что ты принял самостоятельное решение, но надо было посоветоваться со мной… и все в таком духе (положительном)». 
Проклиная своих детей, мы сами того не понимая, отдаем их в руки бесам. Бесы и без нас ходят и искушают наших детей на всякий грех, а мы, вместо молитвы за детей своих, становимся бесам в помощь. Так что вы хотите от своих детей? 
Дитя по своей природе безвинный ангел и, если у него отклонения из-за воспитания плохого, то причина в нас. Ищите грех у себя и искореняйте. Очистив себя, автоматически очищается и ребенок. Молитва матери о детях своих разгоняет всех бесов от них (беса пьянства, беса курения, беса блуда и т.д.). Молитва матери достанет дитя со дня ада. Плачьте за своих детей, матери, а не проклинайте и Господь все устроит. Грех родительского проклятия (как отца, так и матери) великий грех и тяжкий, и кто без исповеди умрет - ад и родителям и детям. 
Преподобный Паисий Святогорец

Кончила техникум, работы близко от дома нету, услали в чужой район. Ну в чужой и в чужой. Не ты первая, не ты последняя. Нонь не старое время: самолет. Было бы желанье - на выходной домой можно.

Ну ладно, уехала у меня Марея. В отпуска приезжает, на выходные приезжает, а пошто она замуж-то не выходит? Три года как ученье кончила, три года на стороне живет, а все одна.

Я думала-думала - надумала: дай-ко к ней съезжу, погляжу, что у ей за жира. Пошто ни один парень не рад моей девке? Красоты большой нету, да и негаведна. Руки-ноги на месте и все остальное не хуже, чем у людей. Шуба - пятьсот пятьдесят рублей давано, сапожки теплые сто двадцать рублей, платок пуховой. И здоровьем не обижена: добрый конь.

Поехала. У коров взяла отпуск (всю жизнь скотницей роблю), отца с малыми на самообслуживание поставила.

Вот добралась до Манькиного поселка. Быстрехонько, за один день. Улицу нашла, дом нашла. А как в дом зайти? Все крыльцо снегом завалено, под саму крышу сугробы, только вот эдакая вот тропиночка протоптана. Как ручеек.

Увидела - дед из соседнего дома вышел.

- Уважаемый, - говорю, - живут, нет здесь девушки?

- Живут, - говорит. - У ихнего крыльца стоишь.

- А вход-то, говорю, - к ним с двора, что ли?

- Пошто со двора? С этого крыльца.

Я больше слов не сорила. Разгорячилась, распалилась - одним махом на лестницу взлетела, на втором этаже живут, а там в избу да не то палку, не то веник схватила да давай-давай утюжить Маньку. Это вместо здорованья-то. Пять кобыл живут в общежитии: кто на койке лежит, кто курит, кто на гитаре брякает... Вот какая у них вольница!

- Мама, мама, не сходи с ума! - Это Манька-то мне.

- Нет, буду, буду сходить! Да вы откуда, говорю, понаехали? От каких матерей-родителей? Да неужели же, говорю, вас дома ничему не учили? Лежите, срамницы, крыльцо запало снегом, в дом не попасть. Все, все, говорю, за лопаты! До единой!

Выгнала. Даже одеться не дала. В одних платьишках выскочили.

Живехонько загребли. Не дорожки - улицы на весь мир побежали.

Умеют. Ведь они из деревни все. Это тут без материного-то глаза обленились, волю забрали, а дома-то они чуть на ноги встали - лопата в руки...

Ну и все. И женихи нашлись. Я вечером-то того же дни из бани возвращаюсь, тоже и я лопатой орудовала, вся употела,- у них полно ребят. Негде сесть.

Вот так, говорю, и живите, чтобы к вам со всего света дороги вели, а я поеду. Меня коровы ждут, дома ждут.

Уехала.

И вот не знаю, прожила я, нет недели-то три дома, от Маньки письмо: мама, я замуж выхожу. А вскорости по ейным-то следочкам и другие побежали. И общежитие распалось. Да...

Ну дак уж тут летом Манькины подруги в гости приезжали, было у нас смеху.

- Ты, ты, - говорят, - Кирилловна, - нас замуж выдала. По твоим дорогам к нам женихи побежали.

А может, и по моим? Может, еще и теперь бы в девках сидели, кабы я порядка не навела?

Федор Абрамов, 1981

В Питер за сарафаном

Опять горели где-то леса, опять солнце было в дыму, неживое, словно заколдованное, и песчаная раскаленная улица, вся. расчерченная черными тенями - от амбаров, от изгороди, от поленницы, - светилась каким-то диковинным неземным светом. И временами казалось, там, за окнами, не то Кащеево царство из полузабытой сказки далекого детства, не то какая-то неведомая фантастическая планета.

Но вокруг-то нас с Павлом Антоновичем никакой фантастики не было. Старинная крестьянская изба с плотно закупоренными окнами по случаю дыма и чада на улице, большая, еще битая из глины печь, с которой терпко пахло осиновым листом (старик держал козу), и занимались мы самым обыденным делом - разговором.

Павел Антонович, хоть и не выпускал из рук полотенца - в избе было душно и жарко,- выглядел еще молодцом. За столом сидел прямо, умные серые глаза из-под густых, все еще черных бровей глядели твердо. Но странно бывает устроена человеческая память! Павел Антонович хорошо помнил седые предания о "белоглазой чуди", некогда жившей у нас, на Пинеге, до прихода новгородцев и москвитян, живо мог рассказать о причудах кеврольского воеводы, которому возили питьевую воду за пятнадцать верст из одного холодного ручья, знал о пустынях в глухих чащобах на Юле, где в старину скрывались раскольники и беглые солдаты, а вот когда заходила речь о гражданской войне на Севере - он сам был участником ее,- память ему частенько изменяла.

Нас выручала Марья Петровна, его жена, полная, грузная старуха с удивительно молодыми глазами.

- Да ведь ты опять, дедо, не в те сани сел, - с легкой усмешкой поправляла она мужа и при этом поощряюще подмигивала мне: - Пишите, пишите! Нынче вся жизнь на бумаге. По прошествии какого-то времени Марья Петровна, сочувственно поглядывая на меня и на мужа, сказала:

- Все вы упарились. Не знаю, разве к Филиппьевне сходить. У ней завсегда квас на погребе. Старинного покроя человек… - И тут же воскликнула: - Вот она, легка на помине!

Я почувствовал, как легкая тень прошла по моему лицу, и вскоре услышал шорох веника на крыльце, скрип наружной двери. В избу вошла старушонка. Чинно перекрестилась, разогнулась и прошамкала какое-то приветствие на старинный манер, вроде "все здорово-те".

До чего же эта была маленькая да ветхозаветная старушоночка!

И опять на память невольно пришла старинная сказка с ее добрыми и благочестивыми бабушками-задворенками. Впрочем, одета она была по-современному: стеганая коричневая безрукавка, серый матерчатый передник, сапожонки кирзовые, а от прошлого разве что полинялый бордовый сарафан, да домотканый пояс с кистями, да синий повойник, выглядывавший из-под теплого бумазейного платка, по-старинному повязанного концами наперед.

- Что, Филиппьевна, в гости? - спросила хозяйка, подавая ей табуретку.

- Како в гости? Середь бела дня в гости! Филиппьевне-то пензии не платят. Это вам, молодым, по гостям ходить. Пришла про рожденье свое узнать.

- Ох ты господи! - всплеснула руками Марья Петровна. - Я и забыла тебе сказать. Завтра у тебя день рожденья.

- Завтра? То-то мне не сидится сегодня. Куделю пряду ноне. Председатель просит: "Выручи, Филиппьевна, без веревок сидим, никто не хочет престь". А как Филиппьевны-то не будет, к кому, говорю пойдешь?

- Бабушка, - подал и я свой голос, - а сколько вам лет?

- Кто у вас в гостях-то? Худо вижу - весь свет в дыму. - Филиппьевна поднесла сухонькую коричневую руку к глазам и, подслеповато щурясь, посмотрела в мою сторону. - Молодец кабыть? Откуда?

- Дальний, бабушка. - Я нарочно повысил голос, сообразуясь с ее возрастом.

- Чую, что дальний. У нас говоря-то кабыть потише, - с легким подковыром сказала старуха.

- Из Ленинграда, бабушка. Слыхала такой город?

- Она не только слыхала. Она бывала там, - не без удовольствия ответила Марья Петровна.

- Почто бывала-то? - с притворной сердитостью возразила Филиппьевна. - Я и в Питере бывала-то.

- Так ведь это одно и то же, бабушка, - рассмеялся я.

- Одно, да не одно. В Ленинград-то на машинах ездят да по воздуху летают, а в Питер-то я пешком хаживала.

- Пешком?

- Пешком.

- Отсюда, из Ваймуши? - Это деревня километрах в четырех от Пинежского райцентра. Подальше маленько. Верст десять еще прибавь. Из Шардомени.

Я перевел взгляд на Марью Петровну, затем снова посмотрел на старушонку. Да не морочат ли они меня? Ведь это же сколько? С Пинеги до Двины, с Двины до Вологды... Свыше полутора тысяч километров! И вот такая крохотуля промеряла этакое расстояние своими ногами...

Но еще больше удивился я, когда услышал, что она ходила в Питер - за чем бы вы думали? - за сарафаном...

- Правда, правда, - горячо заверила меня Марья Петровна.- Ходила наша бабушка. За сарафаном ходила. Расскажи, Филиппьевна, не забыла еще?

- Как забыть-то... Мне еще тогда говаривали: ну, девушка, всю жизнь будешь вспоминать Питер. И верно: как вечер-то подойдет, так и почнет из меня жилочки вытягивать. Всю-то ноченьку как на вытяжке лежу.

- Это, Филиппьевна, годы выходят, - посочувствовала Марья Петровна.

- Да ведь мои годы еще что. Восемьдесят четвертый пойдет, а матенка у меня в девяносто лет за морошкой хаживала.

Павел Антонович, который с приходом Филиппьевны завалился на кровать и до сих пор хранил молчание, тут поднял крупную облысевшую голову:

- Про матенку-то ему неинтересно. Ты про то, как в Питер ходила. Раньше, бывало, только об этом и трещала. Питербуркой звали.

- Звали. И рассказывать любила. А сейчас вся дорога в дыму. А раньше-то? Как начну вспоминать, каждый кустик, каждую ямочку вижу.

Все-таки Филиппьевна поддалась уговорам.

- Вишь, родитель-то у меня из солдатов был, бедный, - издалека начала она, - а нас у его пять девок. А мне уж тогда пятнадцатый год пошел, а я все в домашнем конопляном синяке хожу. Вот раз зашла к суседям, а у них посылка от сына пришла - в Питере живет. И такой баской сарафан прислал сестре - я дыхнуть не могу. Алый, с цветами лазоревыми - как теперь вижу... Ну, скоро праздник престольный подошел - богородица. Вышли мы с Марьюшкой - это дочь-то суседей, которым посылка из Питера пришла. Вышли впервой на взрослое игрище. Она в новом сарафане, а я в синяке, только пояском новым - сама соткала - подпоясалась. Смотрю, и робята толк в сарафанах понимают. Я хоть и маленькая росточком была, можно сказать, век недоростком выжила, а на лицо ничего, приглядна была. А Марьюшка, прости господи, тюря-тюрей - губы распустит, на ходу спит. А тут в новом-то сарафане нарасхват пошла. Бедно мне стало. Вот и думаю: мне бы такой сарафан! - боюсь в девках засидеться. А откуда такой сарафан возьмешь? Житье-то у родителей не богато. Братьев нет. Вижу, самой смекать надо. А где? Куда девку-малолетку возьмут? Ни в лес, ни в работницы. Да и сарафан-то питерский мутит голову. У иных девок тоже сарафаны, да не питерские - дак робята-то не так кидаются. Ну и порешила: пойду в Питер за сарафаном. Сходила...

- Эка ты, - подосадовала Марья Петровна, - да как ходила-то, рассказывай!

Филиппьевна вытерла темной рукой глаза.

- Мама, как услыхала, что я в Питер надумала, заплакала. "Что ты, говорит, Олюшка, умом пошаталась?" А тата-покойничек, из солдатов был, крутой на руку. Икону с божницы схватил: "Моя, говорит, девка! Иди, Олька. Люди же, говорит, ходят". Ну, матенка непривычна была перечить - не нонешнее время. Назавтра рано встала, хлебцы испекла, а тата уж воронуху запряг. Мама в голос, суседи прибежали: куда да куда девку собираете? А тата молчит, подхватил меня как перышко в сани и давай кобылу вожжами нахаживать. Тоже и ему не сладко было... Верст тридцать, до Марьиной горы, родитель подвез. Дал мне на прощанье рупь медью.

- На-ко, девка, иди с рублем в Питер, - всхлипнула Марья Петровна.

- Дак ведь деньги-то не трава - в лесу не растут. А дома-то у нас еще четверо по лавкам... Ну, дал мне родитель денег, перекрестил: "Иди, говорит, Олька, ищи свое счастье". А я как увидела, что он в сани садится, заревела: "О татонька, татонька, не уезжай. Не надо мне и сарафана". - "Нет, говорит, Олька, иди. Проходу тебе в деревне не будет, питербуркой звать станут".

Филиппьевна опять вытерла глаза.

- А все равно - и сходила в Питер, а прозвище приросло. Питербуркой и помирать стану.

- Ты скажи, как в лесу-то одна зимой осталась. - Марья Петровна прослезилась.

У меня тоже что-то защекотало в горле.

- Так и осталась. Кругом ели, как медведицы на задних лапах выстали, а я одна посередь дороги. И вперед ступить боюсь, и назад ходу нету. Отец-то у нас два раза говорить не любил... Спасибо людям. Меня как за руку до самого Питера вели. Выпрошусь у кого на ночлег, скажу, куда иду, только головами машут да охают. "Полезай ты, говорят, скорее, дитятко, на печь". А иной раз и подвезут, а то опять когда подводы идут, и за подводами подбежу. Только один раз мужичок подшутил, не на ту дорогу направил. Дак уж его в деревне ругали. "Вот какой, говорят, бесстыдник, над кем смываться вздумал. Отольются ему эти слезы". А так что - грех обижаться. Приветили в каждой деревне. И молоком накормят, и картошки на дорогу сунут. Хлебцем-то, правда, бедновато было - голодный тогда год был...

- Давай дак, не все приветили, - поправила Филиппьевну Марья Петровна. - Забыла, как у мужика-то заплатки отрабатывала?

- Дак ведь то уж где было-то. К Вологде подходила.

- Верно, верно, до заплаток-то ты еще к лету шла.

- Хошь не к лету. К весне. За зимой-то чего бывает?

- Ну-ну, - с готовностью согласилась Марья Петровна. -Рассказывай. Про журавлей-то не забудь.

- Вишь вот, она и про журавлей помнит, - кивнула мне Филиппьевна, и темное морщинистое лицо ее заметно посветлело. Видно, очень уж дорого было ей это воспоминание. - Были, были журавли, - вздохнула она. - Я из дому-то зимой отправилась, а на Двину-то вышла - щука лед хвостом разломала. "Иди, говорят, прямо на весну". Вот и иду на солнышко. Тепло. Травка стала проглядывать, а потом и журавли полетели. И так мне стало тоскливо. К нам ведь журавли-то летят. Встану, голову кверху задеру: "Журавушки, журавушки, кричу, скажите нашим, что девку на дороге видели. Жива". Тата уж помирать собрался, вспомнил: "Я, говорит, сам, Олька, всю весну журавлей выспрашивал, не видали ли где мою девку?"

- Пишите, пишите, - наваливаясь на стол грудью, говорила мне Марья Петровна, вся взволнованная, мокрая от жары и переживаний.

- Чего сказки-то писать? Ему про гражданскую войну да про революцию надо, - вдруг подал голос с кровати Павел Антонович. Он, оказывается, не спал, а тоже слушал.

- Чего писать... - рассердилась Марья Петровна. - Про это тоже знать надо. В прошлом году из Ленинграда приезжали, сказки да старинные песни записывали. А я говорю, у нас бабушка есть - почище всякой сказки будет. Ну-ко, Филиппьевна, как тебе мужик заплатки-то ставил? - И Марья Петровна, предвосхищая дальнейший рассказ, весело подмигнула мне.

- Это уж, девка, близко к Вологде. Обносилась я, обтрепалась. Дорога сопрела, лужи выступили, а я все в катанцах бреду. Вот в одной деревне и выйди мне навстречу мужик. "Что, говорит, глупая, лето пугаешь? Есть, говорит, у меня сапожонки некорыстные - только заплаты поставить надо". Ну, я без памяти рада. "Ладно, говорит, дам я тебе сапоги, только уговор - за каждую заплату ты мне день с робятами поводишься".

Филиппьевна пожевала старыми губами, криво усмехнулась:

- Много он заплаток наставил. Недели три я у него жила.

После этого старуха не без помощи Марьи Петровны припомнила еще несколько забавных случаев из своего многотрудного хождения, а затем, направляемая все той же Марьей Петровной, вошла наконец в Питер.

- Дома большие, каменные, и столько окошек в каждом доме - у нас во всей деревне столько-то не будет, сколько в одном тамошнем доме. А людей-то, господи, как воды льет. Лошадей-то скачет... А я с белым мешочком за спиной, батожок в руках, босиком, на само Невсько - главный пришпект - выкатила. Вот тут-то у меня ноженьки и отказали. Всю дорогу хорошо бежали, а на Невсько вышла - и отказали. Стою, с места двинуться не могу. Боюсь нырнуть-то в эдакий муравейник. Думаю, нырнуть-то нырну, а как вынырну? А мне суседа, Марьюшкина брата, разыскать надо. Дале догадалась: постой, ведь у меня бумажка есть, там все написано. Ну, бумажечку достала, держу в руках. А тата мне наказывал: "Ты, говорит, Олька, у бедных больше спрашивай - скорее скажут". А поди разберись, который тут бедный, который богатый. На кого ни погляди - все господа да барыни. Ну, нашелся кавалер, сам прочитал. "Тебе, говорит, девушка, на Васильевский остров надо. Иди, говорит, все по Невському пришпекту, там цярьский дворец будет". - Филиппьевна подняла голову. - Видела. И цярьский дворец видела, и столб каменный. Стоит ли столб-то ноне? - спросила она у меня, и маленькие полинялые глазки ее на мгновение зажглись любопытством. - Вишь ты, все еще стоит, - покачала она головой. - Да и как не стоит. Каменный - чего ему деется.

Морщась, Филиппъевна попробовала разогнуться, потерла рукой поясницу.

- Вишь, вот где у бабушки Питер-то сидит. Так недоростком и осталась. Люди всю жизнь смеялись: "Стопталась, говорят, за дорогу".

- Ты про Питер-то расскажи, - опять начала подсказывать Марья Петровна.

- Чего про Питер-то рассказывать? Я ведь в Питер-то не на гулянку шла. Робятки что в Питере, что у нас, в деревне, одинаково пеленки марают.

- В няньках бабушка жила, - пояснила Марья Петровна. - Год у немца выжила.

Меж тем Филиппьевна уже поднялась на ноги. Марья Петровна засуетилась, открыла старинный буфет, зашуршала бумагой.

- Это гостинцы тебе. Ко дню рожденья, - говорила она, засовывая небольшой сверток в газете за пазуху Филиппьевне.

- А про главное-то и не сказала, - вдруг пробасил с кровати Павел Антонович. - Сарафан-то как?

- Купила, - с досадой ответила старуха. - Все Невсько обошла, а такой же, как у Марьюшки, купила.

- Ну, и подействовал сарафан на ребят? - Павел Антонович, видимо, заранее зная ответ, захохотал.

- Подействовал. До пятидесяти годов в девках сидела.

Марья Петровна с непритворной сердитостью замахала на мужа руками - не растравляй ты, мол, старую рану, но Павел Антонович снова громыхнул:

- Не тот сарафан, наверно, купила.

Филиппьевна не сразу ответила, и бог знает, чего больше было в ее словах - неизбывной горечи или запоздалой насмешки над собой:

- Меня уж после люди надоумили. Не сарафаном, говорят, взяла Машка, а коровами. У отца-то ейного пять голов было, а у моего-то родителя в то лето ни одной.

Выйдя на крыльцо, Филиппьевна подняла голову и, поднеся к глазам сухую коричневую ладошку, поглядела на небо.

- Это на солнышко смотрит, - сказала со вздохом Марья Петровна. - Сколько, думает, зря просидела. Старорежимная бабушка!

Припав к окну, я долго провожал глазами ковыляющую по песчаной дороге маленькую, одинокую в этот час на деревенской улите старушонку. Шла она мелкими шажками, широко расставляя короткие негнущиеся ноги в кирзовых сапожонках и важно, как на молитве, размахивая руками. Потом, дойдя до старого дома, она завернула за угол.

Пусто, совсем пусто стало на улице. Пахло лесным дымом, чадом, от песчаной дороги несло зноем пустыни, и только еле приметная цепочка следов, проложенная от крыльца к соседнему дому и все еще дымящаяся пылью, указывала на то, что тут недавно прошел человек.

Вот так же когда-то, думал я, проложила свой след на Питер безвестная пинежская девчушка. Давно смыт тот след дождями и временем. Скоро смоем время и самое Филиппьевну. Но хождение ее, как сказка, останется в памяти людей.

Да, хорошо это - оставить по себе хоть крохотную сказку, помогающую жить людям.

Федор Абрамов, 1961

Вернуться в библиотеку

 

Дети, повинуйтесь своим родителям о Господе, ибо сего требует справедливость. «Чти отца твоего и матерь твою — это первая заповедь с обетованием: да благо ти будет, и будеши долголетен на земли» (Еф. 6; 1-3). Господь возвысил отца над детьми и утвердил суд матери над сыновьями. Почитающий отца очистится от грехов, и уважающий мать свою будет как приобретающий сокровища. Почитающий отца будет иметь радость от детей своих и в день молитвы своей будет услышан. Уважающий отца будет долгоденствовать, и послушный Господу успокоит мать свою. Боящийся Господа почтит отца и, как владыкам, послужит родившим его (Сир. 3; 2-7). Всем сердцем почитай отца твоего и не забывай родильных болезней матери своей. Помни, что ты рожден от них, и что можешь ты воздать им, как они тебе? (Сир. 7; 29-30). Делом или словом почитай отца твоего и мать, чтобы пришло на тебя благословение от них, ибо благословение отца утверждает домы детей, а клятва матери разрушает до основания. Не ищи славы в бесчестии отца твоего, ибо не слава тебе — бесчестие отца. Сын! Приими отца твоего в старости его и не огорчай его в жизни его. Хотя бы он и оскудел разумом, имей снисхождение и не пренебрегай им при полноте силы твоей. Ибо милосердие к отцу не будет забыто, несмотря на грехи твои, благосостояние твое умножится. В день скорби твоей вспомянется о тебе, как лед от теплоты, растают грехи твои (Сир. 3; 8-10, 12-15).

  Великая подвижница XX века, безконечно любимая и почитаемая Голосеевская старица монахиня Алипия – родилась 3/16 марта 1905 года в селе Вышелей Городищенского уезда Пензенской губернии в благочестивой патриархальной мордовской семье Тихона и Вассы Авдеевых.

Родители будущей блаженной матушки Алипиибыли усердными прихожанами сельской Петропавловской церкви.
В святом крещении девочка была названа Агафией, в честь мученицы Агафии. Из чувства благоговейной любви к небесной покровительнице матушка всю жизнь носила на спине икону своей святой, практически с ней не расставаясь.

Отец блаженной, Тихон Авдеев, был большим постником: ко время постов он ел только сухари и пил отвар из соломы, а ее мать Васса отличалась сострадательностью к страждущим, нищелюбием и смирением: она любила раздавать милостыню и подарки руками дочери. Эти добродетели унаследовала и матушка: до конца своих дней хранила строгий пост, утешала страждущих и обременных различными скорбями и недугами, укрепляла, исцеляла, помогала во всех духовных и житейских нуждах. Отца и мать она любила горячей, благодарной любовью: сама всю жизнь молилась о них и духовным детям и почитателям заповедала постоянно поминать рабов Божиих Тихона и Вассу, а также Павла, Евфимию, Сергия и Домну (своих дедушек и бабушек).

Избранничество и духовные дарования блаженной проявились очень рано. Родители Агафии очень любили молиться не только дома, но и в храме Божием. Они часто оставляли маленькую девочку дома одну и уходили на службу, с младенчества приучая ее к уединению. Послушное дитя нисколько этим не тяготилось, уже тогда находя утешение в молитвах. Кроме этого, девочка внимательно наблюдала за теми, кто шел в храм. Ее чистому духовному взору было открыто: кто идет в церковь молиться, а кто идет в дом Божий, как на базар.

Неизвестно, где матушка получила образование: в гимназии или в начальной, возможно, даже церковно-приходской школе. Молитвослов и Псалтирь читала на церковнославянском языке. Даже будучи очень юной, она, приходя к кому-то в гости, не участвовала в разговорах, а раскрывала Псалтирь и садилась в укромном уголке.

Октябрьский переворот 1917 года безжалостно перевернул и ее жизнь: карательный отряд красноармейцев ворвался в дом Авдеевых и расправился с хозяевами. Агафия чудом осталась жива: она в это время отлучилась к соседке. Вернувшись домой, девочка ншла расстрелянные тела своих родителей. Несмотря на глубокое горе, отроковица не дала волю чувствам и сама прочла над убиенными Псалтирь. Сироту приютил у себя родственник, но вскоре солдаты Первой конной армии С. М. Буденного забрали ее с собой. Однако Господь сохранил жизнь Своей избранницы: Буденного тронули слезы девочки, и он велел ее отпустить.

Трагическая смерть родителей и последующие испытания произвели в душе Агафии окончательный перелом: она взяла свой крест и последовала за Христом, готовая претерпеть за Него все, даже мучительную смерть. Немногословная от природы, она стала совсем молчаливой и полностью ушла в молитву. Богобоязненная с детства, девушка начала постоянно посещать храм Божий (особенно любила молиться в пензенской церкви Жен-мироносиц). Странницей она посетила множество святых обителей, которые в на-чале 1920-х годов чудом сохранились от разорения. Жила тем, что Бог пошлет, ночевала под открытым небом; часто нанималась на поденную работу, чтобы иметь кусок хлеба и крышу над головой.

Жестокие испытания не ожесточили ее милосердного сердца, а сделали его еще более милосердным. Безграничное людское горе подвигло девушку постоянно молиться о страждущих и несчастных и помогать им чем только можно. Скитальческая жизнь научила ее быть благодарной Богу и людям за малейшее добро: за прожитый день, за спокойную ночь, за глоток воды, за крохи от чьей-то трапезы, за доброе слово и приветливый взгляд. Этот дар благодарной любви матушка пронесла через всю свою жизнь и умножила его многократно. Уже став известной прозорливой старицей, она умела отблагодарить человека даже за добрую мысль о себе.

К юродивому Мише-Самуилу

В Переславль-Залесский к местным святыням, а главное, на могилку к блаженному Мише-Самуилу мы собрались в последний день апреля. Из Москвы поехали вместе с отцом Анатолием Горбуновым. Батюшка – настоящий подвижник, но вот беда: из-за потери зрения совсем уже не может служить. Да и возраст как-никак 74 года. Перед операцией на глазах он решил испросить молитвенной помощи у святого Михаила-Самуила – великого ходатая за всех болящих и немощных. На автовокзале в билетной кассе раздражённая кассирша сказала нам, что билетов на сегодня нет. Отец Анатолий кротко стал молиться. Я подошла к другой кассе, и билеты, как ни странно, нашлись – именно на сегодня, на ближайший рейс...

В Переславле-Залесском остановились на квартире у моих знакомых – супругов Сергея и Галины, людей верующих и очень гостеприимных. Они радушно нас встретили, долго расспрашивали отца Анатолия о его жизни. Разговор затянулся далеко за полночь, а утром мы с батюшкой пошли в Никольский женский монастырь. Ещё издали обитель поражает своей красотой, сверкающими на солнце куполами. Внутри монастырской ограды аккуратно разбиты газоны с зелёными насаждениями, ровные дорожки ведут к храмам. Величественный Никольский собор высоко в небо возносит свои золотые купола.

* * *

Когда мы зашли в собор, там шла служба. Отдали записочки. Приложившись к мощам благоверного князя Андрея Смоленского и святого Корнилия Молчанника, помолились о своих нуждах. Потом, отстояв панихиду, в прекрасном расположении духа вернулись домой.

На вечернюю службу пошли в храм Живоначальной Троицы в Троицкой Слободе, что стоит в километре от Никольского монастыря у автомагистрали Москва – Ярославль. У алтаря этого храма в часовне покоятся мощи юродивого Миши-Самуила.

Блаженный Миша родился в 1848 году в семье крестьянина в селе Ям, расположенном в двух километрах от Переславля-Залесского. С детства отличался от сверстников серьёзностью, избегал шумных игр и затей. Жители села считали его глупым и безумным, но он фактически с детства принял на себя подвиг юродства. Уже в восьмилетнем возрасте обнаружилась его прозорливость. Было это так: посреди села мальчик выкопал две могилки, заполнил их ещё незрелыми яблоками и засыпал землёй, поставив на них крестики. Когда товарищи и мужики стали его за это бранить, он отвечал им: «Не любо – поплачешь». Через неделю Миша стал возить землю лаптями на сельское кладбище. И опять окружающие стали бранить и даже бить его за это, а он им те же слова говорит: «Не любо – поплачешь». И что же? В селе вскоре случился мор, унёсший в могилу множество молодых людей и детей. Однако односельчане решили, что гибель людей случилась из-за колдовства, насланного маленьким Мишей, и стали требовать от его родителей, чтобы они увезли сына из села.

Когда Мише исполнилось 12 лет, родители так и сделали. Взяли с собой отрока в Переславль на ярмарку, там сказали, что пора ему самому себя содержать. В село Миша всё-таки вернулся, но в дом его больше не пускали. Ночевал он на сеновале в сарае. Если хотел зайти домой, то отец брал ременной кнут и, как бродячего пса, выталкивал сына за ворота. Прожив зимние холода под чужими крышами, весной Миша уходил в город, обитая чаще всего на кладбищах, ночуя под открытым небом, потому что его повсюду преследовала уличная детвора.

Так было, пока беспризорного мальчика не приютил в своей келии иеромонах Никольского монастыря Самуил, известный в Переславле своей высокой духовной жизнью. Он заменил Мише отца и стал его духовным руководителем. Перед своей кончиной иеромонах Самуил передал Мише чудотворную икону Божией Матери «Взыскание погибших», а также подарил скуфейку. От него же получил благословение на подвиг юродства, а также перенял второе имя – Самуил.


Блаженный Михаил. Фото

Известно, что Миша-Самуил был высокого роста, с типичными русскими чертами лица: пышными вьющимися русыми волосами, окладистой бородой, тонким носом с горбинкой. Тёмно-серые глаза его, необыкновенно живые и добрые, во время молитвы в храме иногда озарялись неземным светом. Зимой и летом он носил одну и ту же одежду. Под старое изношенное полупальто всегда надевал фартук, сшитый им самим из серого тонкого полотна, с двумя большими карманами. В одном носил чётки, иногда – дневное пропитание. В другой опускал монеты, которые ему подавали. На рукавах у него были красные повязки, как бы поручи. На ногах – сапоги с отрезанными голенищами. В левой руке Миша обычно держал скуфейку, в которую собирал подаяние.

Не заботился блаженный о том, во что ему одеться и что поесть – добрые люди подавали ему и пищу, и одежду, давали приют. Но чаще других он любил останавливаться в доме братьев Никиты и Семёна Вуколовых, которые жили в Троицкой слободе. Семья у них была богомольная, и Миша всех их любил и уважал, хотя жили они очень бедно. Когда они приглашали его поесть, он говорил: «Сыт, сыт, сыт». Спал зимой и летом на крыльце. Ему говорят: «Мишенька, иди на голубец, в дом», а он отвечает: «А мне тепло, тепло».

Жители Переславля обращались к Мише-Самуилу за советами в затруднительных обстоятельствах. Как-то у одного купца украли породистых лошадей. Он с горя был готов покончить с собой. Тогда его отвели к Мише, и блаженный ещё до разговора, едва завидев несчастного, утешил его советом: «Поезжай домой – найдётся». И действительно, возле дома купца встретили родные и обрадовали известием, что коней к дому привели воры-цыгане, задержанные полицией.

Иногда Мишу видели плачущим у ворот того дома, где кто-то должен умереть. Бывало, он даже заходил в такой дом и просил у хозяев белую рубаху, чтобы подготовить семью к горю. Одной крестьянке случилось повстречаться с Мишей в городе. Миша посмотрел на неё, заплакал и сказал: «Дай копеечку – помяну». Женщина подала милостыню и спросила, кого же он хочет помянуть. «Поди домой», – был ответ. Дома крестьянка нашла неожиданно для всех умершего восьмилетнего сына.

Предсказывал Миша и пожары. «Хорош дом, да недолго жить в нём», – сказал он однажды хозяевам нового дома. Через неделю дом сгорел до основания. В другой раз принялся пить воду напротив некоторых деревенских изб. Случившийся вскоре пожар уничтожил двенадцать домов – именно те, перед которыми Миша пил воду. Блаженный предчувствовал грядущие гонения на верующих, делился этими предсказаниями со слепой монахиней Феодоровского монастыря Анисией, а та передала это своей племяннице – монахине Сусанне. За несколько лет до революции Сусанна, ссылаясь на предсказания Миши-Самуила, говорила: «Мы скоро разогнаны будем по чужим дворам, как овцы без пастыря, потому что надвигается тяжёлое время разрухи. Свергнут Царя, а управлять Россией будут серые мужики и бабы. Ежели доживём до тех страшных ураганов, то наш причал будет у Никитского мужского монастыря». Так впоследствии всё и случилось. Когда Феодоровский монастырь закрыли и все сёстры были разогнаны, многие его насельницы окормлялись у монахов Никитской обители. Анисия и Сусанна даже жили рядом с Никитским монастырём в частном домике

Миша-Самуил имел дар видеть, что у человека на душе. У неискренних людей он никогда не ел, питался только у простых и добрых, а кушал совсем немного. Одна женщина про себя подумала о блаженном: «Надоел. Часто приходит». В другой раз сама его пригласила, а он сказал ей: «Надоел, надоел!»

Перед смертью у Миши-Самуила спрашивали: «Где тебя положить? Не у городского ли Владимирского собора?» А он в ответ: «Жарко, жарко». После революции собор закрыли, а в нём разместили городскую хлебопекарню.

Все деньги, которые жертвовали Мише-Самуилу, он раздавал таким же, как он сам, нищим или приносил в дар Богу, разнося по храмам. Все считали за честь и удачу услужить Мише – и купец, и извозчик, и простой крестьянин, потому что заметили, что после этого дела у каждого поправлялись. В феврале 1907 года блаженный неожиданно для всех заболел. По просьбе Миши его отвезли в дом Семёна Вуколова в Троицкую слободу. Весть об этом быстро распространилась по городу. Каждый день к постели болящего из города и его окрестностей стали стекаться почитатели блаженного, чтобы получить его последнее благословение. В последние дни жизни за Мишей ухаживали монахини Никольского, в то время уже женского монастыря. 23 февраля (8 марта по новому стилю) Миша после Таинства соборования, будучи напутствован Святыми Тайнами, тихо скончался. Весь город спешил к бедному домику Семёна Вуколова отдать последний поклон своему любимцу. Почти непрерывно по усопшему служились панихиды.

С раннего утра в день погребения, 25 февраля, в Троицкую слободу народ стал стекаться со всех окрестностей. На вынос тела, кроме местного причта, приехали священники из ближайших и отдалённых приходов. Похоронили блаженного, как он и завещал, возле алтаря Троицкого храма. В скором времени на его могилке были установлены большой металлический крест с распятием и красивая металлическая ограда. После того как там стали происходить обильные исцеления, почитание нового угодника Божия быстро распространилось по всей России. Об известности Михаила-Самуила говорит тот факт, что во время 300-летия Дома Романовых, в 1913 году, могилку блаженного посетил Император Николай II со своими детьми. Троицкому храму Государь передал в дар икону Нерукотворного Спаса, а на могилке Миши по просьбе Царя была отслужена панихида. Когда она закончилась, Император одарил собравшийся народ монетами. На пути следования монарха возле каждого дома стоял праздничный стол с хлебом-солью – народ приветствовал Государя, стоя на коленях.

И ныне к блаженному Мише-Самуилу едут поклониться из Москвы, Санкт-Петербурга, Киева, Великого Новгорода, из других мест испросить его молитвенной помощи в болезнях, своих нуждах – и просимое получают. Я, грешная, тоже постоянно чувствую его помощь. Так однажды, когда стала помазывать маслом от его лампадки больную руку и выбитый плечевой сустав, то нестерпимая боль прошла, а вскоре я исцелилась окончательно. По молитвам к Мише-Самуилу помощь приходит и ко всей нашей семье. А какая радость охватывает меня всякий раз, когда я прихожу к нему на могилку – не передать словами. В одной из таких поездок у меня родились стихи:


Михаил-Самуил,
В Переславле ты жил.
Со скуфейкой ходил
Михаил-Самуил.

Богоизбранным был
И молитву творил,
Сердце Богу отдал
Михаил-Самуил.

Михаил был пророк,
Изгнан был за порог,
Людям мор предрекал,
На крылечке он спал.

У дороги есть храм,
Похоронен он там,
И поныне святой
Помогает сей нам.

На могилке блаженного Михаила-Самуила батюшка Анатолий отслужил панихиду. Некоторое время мы ещё стоим молча, молимся про себя угоднику Божию, а затем идём в Троицкий храм. С радостью замечаю новое паникадило, так украсившее всё внутреннее пространство церкви. Иконостас ещё только делается, храм благоукрашается новыми иконами, среди которых новый, только что написанный образ Царственных мучеников. Всё это происходит под неусыпным руководством настоятеля иерея Бориса и его помощников: Владимира, Михаила и других прихожан. Народу на вечерней службе немного, но в воздухе стоит какой-то особенный дух благодати. Отец Борис служит чинно, с большой любовью к Господу. Его трепет перед Всевышним передаётся прихожанам. Вот бабушка Настя молится на коленях. Она приехала поклониться Михаилу-Самуилу из Белоруссии. Ещё две женщины – из Москвы. Заканчивается служба, но уходить не хочется. Почему-то думается о блаженном Михаиле, о его тяжёлой жизни, добровольных скитаниях ради Христа в постоянной нужде, холоде и голоде. Кто из нас, слабых и немощных, способен нынче на такие подвиги? Вечная память преподобному Михаилу-Самуилу – вечному скитальцу, строгому постнику и молитвеннику о нас, грешных!

Ольга ШАПОВАЛОВА
г. Москва

     Стихи Новомученика Князя Владимира Палей ( 1896 - +1918)

ЧЁРНЫЕ РИЗЫ... ТИХОЕ ПЕНЬЕ... 

Черные ризы... Тихое пенье... 
Ласковый отблеск алых лампад... 
Боже всесильный! Дай мне терпенья: 
Борются в сердце небо и ад. 

Шепот молитвы...Строгие лики... 
Звонких кадильниц дым голубой.. 
Дай мне растаять, Боже великий, 
Ладаном синим перед Тобой! 

Выйду из храма - снова нарушу 
Святость обетов, данных Тебе,- 
Боже, очисти грешную душу, 
Дай ей окрепнуть в вечной борьбе! 

В цепких объятьях жизненных терний 
Дай мне отвагу смелых речей. 
Черные ризы.. Сумрак вечерний.. 
Скорбные очи желтых свечей...

    "и поехала она за ним в Сибирь и испортила ему всю каторгу"))))

    Вступая в общение с человеком, заранее смирись с тем, что он принесет и привнесет в твою жизнь известную тяжесть, известный груз, который ты должен подъять, то есть, должен потерпеть его, должен воздержаться от осуждения его, должен покрыть его немощи своей любовью, должен восполнить ему недостающее своей собственной молитвой. Так муж мыслит в отношении своей жены. Так мать мыслит в отношении своих детей. Так друг мыслит в отношении своего друга. Так сослуживец мыслит в отношении сотрудника своего. А кто так не мыслит - то не знает ни самого себя, не знает ни природы человеческой, ничего не понимает в общении с ближними.

Протоиерей Артемий Владимиров

   Учитесь молиться, принуждайте себя к молитве: сначала будет трудно, а потом, чем более будете принуждать себя, тем легче будет, но сначала всегда нужно принуждать себя.

Святой праведный Иоанн Кронштадтский

41

Если человек не видит своих грехов, это не значит, 
что их нет у него. 
Это значит, что человек не только во грехах, 
но еще и в слепоте духовной.

Игумен Никон (Воробьев)

 25 ноября юбилей протоиерея Иоанна Миронова, батюшке исполняется 90 лет.

Священник Аркадий Петровцев о настоятеле храма во имя иконы Божией Матери «Неупиваемая Чаша» на завоhttp://ruskline.ru/news_rl/2016/11/24/prinoshenie_k_yubileyu_protoiereya_ioanna_mironova/

Статья профессора А.М.Бутенина.  Бутенин Алексей Михайлович (1952–2008) — к. м. н. (1986), профессор (2001), консультант Московского гомеопатического центра (МГЦ), заведующий кафедрой гомеопатической пропедевтики Московского Института Гомеопатии (с 1999), Учёный секретарь Московского отделения Российского гомеопатического общества (РГО) (с 1998), член Редакционной коллегии журнала «Гомеопатический ежегодник» (с 1997).

Удивительное и редкое о Сергее Есенине - Православном Русском поэте 

•  

  «Наша вера не погасла, Святы песни и псалмы…»

  С.А. Есенин, 1915 г.

   

   

  Знакомая толчея Казанского вокзала… Пробираюсь сквозь людскую многоголосицу к железнодорожным путям. Ищу глазами нужный поезд. А вот и он — экспресс Москва–Рязань отправлением в 12-40. Проводница — белокурая женщина в отутюженной униформе — приветливо улыбается, возвращая билет. Улыбаюсь ей в ответ и прохожу к своему месту у окна в комфортабельном вагоне. Поезд медленно трогается, унося меня от столичной суеты в рязанскую сказку: я еду в село Константиново — на родину Сергея Есенина. Путь совсем недалёкий: два с половиной часа до городка Рыбное, а там уж рукой подать.

  
   

  Дом, в котором родился Сергей Есенин

  Село Константиново встретило меня полетнему тепло. Стояла дивная июльская погода, когда всё вокруг пронизано солнечными лучами и ароматами разнотравья среднерусской полосы.

  Первое, что привлекло здесь моё внимание, — белоснежная красавица церковь Казанской иконы Божией Матери, возвышающаяся над живописным берегом Оки.

  Античный архитектурный идеал, основой которого провозглашается «благородная простота и спокойное величие», в полной мере нашёл своё воплощение и при строительстве этого храма.Строение состоит из колокольни, трапезной, придела святых римских мучениц Веры, Надежды, Любови и матери их Софии и основного придела Казанской иконы Божией Матери.

  При входе надпись: «В 1895 году в этом храме настоятель протоиерей Иоанн Смирнов совершил Таинство Крещения великого поэта земли русской Сергея Александровича Есенина».

  По воспоминаниям одной из сестёр С.А. Есенина, весь вид храма представлялся удивительно лёгким и стройным: «В проёмах колокольни видны колокола: большой, средний и четыре маленьких. Стройные многолетние берёзы со множеством грачиных гнёзд служили убранством этому красивому и своеобразному памятнику русской архитектуры. Вдоль церковной ограды росли акация и бузина. За оградой было несколько могил церковнослужителей и константиновского помещика Кулакова. За церковью на высокой крутой горе — старое кладбище».

  Над куполом церковных глав

  Тень от зари упала ниже.

  О, други игрищ и забав,

  Уж я вас больше не увижу!

  Знакомство с историей храма открывает множество интересных фактов. Впервые о нём упоминается в «Окладной книге» 1676 года, согласно которой «в приходе оной церкви значится 79 дворов да двор боярский, в причте 2 попа, земли церковной 10 четвертей и сенных покосов на 50 копён». Какихлибо сведений о внешнем виде храма в тот период не содержится. Можно предполагать, что церковь представляла собой небольшую деревянную постройку. В 1779 году по проекту знаменитого столичного архитектора Ивана Егоровича Старова в селе Константинове на средства князя Александра Михайловича Голицына возводится классическое произведение храмового зодчества. В 1972 году было принято решение о передаче здания музею С.А. Есенина. После частичной реставрации трапезной части храма (1975), где находится придел святых мучениц Веры, Надежды, Любови и матери их Софии, в нём разместилась экспозиция, дублирующая материалы литературного музея, стали проводиться выставки художников. Уже в 1979 году были проведены большие реставрационные работы, частично восстановлен внешний облик здания, на котором установили мемориальную табличку, свидетельствующую о том, что Казанская церковь является памятником архитектуры ХVIII века и охраняется государством. В 1990 году по ходатайству жителей сёл Константиново, Федякино, Вакино, Кузминское, Аксёново и Рязанской епархии храм был возвращён Русской Православной Церкви. 27 сентября, в праздник Воздвижения Честнаго Животворящего Креста Господня, в нём было совершено первое богослужение.

  В отроческие годы Сергей Есенин принимал активное участие в приходской и богослужебной жизни храма, прислуживал в алтаре, пел на клиросе, звонил в колокола. Это нашло отражение во многих стихах Есенина, который, говоря о Родине, обращается к церковным образам: «Хаты — в ризах образа», «Небо как колокол, месяц — язык», «И на извёстку колоколен невольно крестится рука». Не удивительно: ведь с церковью, с колокольным звоном была тесно связана вся жизнь села.

  Колокол дремавший

  Разбудил поля,

  Улыбнулась солнцу

  Сонная земля.

  Понеслись удары

  К синим небесам,

  Звонко раздаётся

  Голос по лесам.

  Дом Есениных, составляющий сердцевину музея, находится здесь же, в нескольких метрах от церкви. Из окон его фасада открывается чудесный вид на храм Божий и простирающиеся за ним заливные луга Оки.

  
   

  В доме Есениных

  Дом совсем небольшой, но дружной семье, состоявшей из девяти человек, в нём не было тесно. Интерьер его, как теперь принято выражаться, аутентичный, то есть все его предметы подлинные. Тут и старинные образа, перед которыми молилась благочестивая семья Есениных, и кровать поэта, свидетельствующая о его небольшом росте (около 160 см), и пузатый самовар — творение тульских мастеров, согревавший семью в долгие зимние вечера, и швейцарские настенные часы с боем — подарок состоятельных покровителей молодого Есенина, и многое иное, что хранит в себе дух семьи и красноречиво указывает на её быт и традиции. Особое внимание привлекает знаменитый шушун, воспетый поэтом в «Письме матери» (1924):

  Ты жива ещё, моя старушка?

  Жив и я. Привет тебе, привет!

  Пусть струится над твоей избушкой

  Тот вечерний несказанный свет.

  Пишут мне, что ты, тая тревогу,

  Загрустила шибко обо мне,

  Что ты часто ходишь на дорогу

  В старомодном ветхом шушуне.

  И тебе в вечернем синем мраке

  Часто видится одно и то ж:

  Будто ктото мне в кабацкой драке

  Саданул под сердце финский нож.

  Ничего, родная! Успокойся.

  Это только тягостная бредь.

  Не такой уж горький я пропойца,

  Чтоб, тебя не видя, умереть.

  Я попрежнему такой же нежный

  И мечтаю только лишь о том,

  Чтоб скорее от тоски мятежной

  Воротиться в низенький наш дом.

  Я вернусь, когда раскинет ветви

  Повесеннему наш белый сад.

  Только ты меня уж на рассвете

  Не буди, как восемь лет назад.

  Не буди того, что отмечталось,

  Не волнуй того, что не сбылось, —

  Слишком раннюю утрату и усталость

  Испытать мне в жизни привелось…

  Так забудь же про свою тревогу,

  Не грусти так шибко обо мне.

  Не ходи так часто на дорогу

  В старомодном ветхом шушуне.

  Сразу за домом Есениных — уютная избавремянка под соломенной крышей, куда перебралась семья в 1922 году после пожара (Есенин в это время вместе с Айсидорой Дункан путешествовал по США). Чуть поодаль — обширный амбар, знаменитый тем, что именно здесь в уединении будущий прославленный поэт делал свои первые шаги на литературной стезе. Все постройки, окружённые живописным плетнём, подлинные и потому хранят тепло есенинских рук.

  
   

  Протоиерей Иоанн Смирнов

  Между избой Есениных и церковью — дом упомянутого выше протоиерея Иоанна Смирнова. Организаторы музея посчитали необходимым разместить тут экспозицию, посвящённую этому доброму пастырю Христову, так как его жизнь неотделимо связана с судьбой поэта. Отец Иоанн настоятельствовал в Казанском храме на протяжении нескольких десятилетий на рубеже XIX–XX веков. На его глазах протекала жизнь Сергея Есенина от самого рождения до совершеннолетия. Опытный священник выделял Серёжу Есенина из толпы деревенских мальчишек, примечая в нём печать Божия избранничества и тягу к просвещению. Часто и подолгу он беседовал с одарённым отроком, просвещая его Евангельским учением и наставляя в правилах христианского благочестия. Этот батюшка обладал большой житейской мудростью и вёл совершенно трезвый образ жизни, что не являлось в то время характерным для жителей Константинова. Он был заядлым книгочеем, выписывал журнал «Нива», газету «Русские ведомости». Сергею Есенину было интересно бывать у священника. Сама обстановка в доме протоиерея была необычной: на стенах висели картины на религиозные сюжеты, на полках стояли интересные книги. В этом доме любознательный и восприимчивый отрок открывал для себя интересный, необычный мир. Естественно, Есенин проникся уважением к своему духовному наставнику. И даже уехав в Москву, поэт не прерывал своего общения с отцом Иоанном, писал ему письма, прислал фотографию с дарственной надписью. А возвращаясь в Константиново, он первым делом спешил в дом священнослужителя. Протоиерей Иоанн Смирнов, несомненно, оказал большое влияние на духовное становление поэта. Да упокоит Господь его светлую душу в Своих Небесных обителях!

  
   

  Открытка С. Есенина священнику И.Е. Смирнову: «Поздравляю дорогого батюшку с наступающим днем ангела...»

  Нынешний настоятель храма, протоиерей Александр Куропаткин, также с большим искренним чувством отзывается о светиле русской поэзии, просиявшем в Константинове: «Раньше я относился к поэзии Есенина без особого внимания. Когда же стал настоятелем Казанской церкви, то удивился тому, сколько народу приезжает в Константиново. Тысячи и тысячи людей со всего мира! Я задумался, в чём же причина того, что эти люди так любят Есенина. Стал читать о нём книги Прокушева, Кошечкина и других есениноведов. Особенно поразило меня исследование О.Е. Вороновой «Сергей Есенин и русская духовная культура». Благодаря этому труду я открыл православный мир Есенина, его высокую духовность и глубокую веру в Бога, которая отражена во многих стихотворениях поэта, а также в его письмах».

  Рассуждая о плодах христианского воспитания поэта, О.Е. Воронова отмечала: «Во многих произведениях Есенин показал свою глубокую осведомлённость в жанрах гимнографической поэзии — таких, как тропарь, канон, псалом, акафист, в типах молебнов и молебных песнопений, Таинств и священнодействий». В апреле — мае 1925 года поэт открыто исповедовал свою веру во Христа, ответив стихами на антихристианские опусы Демьяна Бедного (Ефима Придворова), поругавшегося над новозаветными истинами Евангелия. В своём «Послании "евангелисту” Демьяну» Сергей Есенин писал:

  Ты сгустки крови у креста

  Копнул ноздрёй, как толстый боров.

  Ты только хрюкнул на Христа,

  Ефим Лакеевич Придворов.

  Гибель С.А. Есенина в ночь с 27 на 28 декабря 1925 года стала следствием его непримиримой духовной борьбы за веру. Работавший в 1991–1993 годах заместителем председателя Комитета по делам архивов при Правительстве России А.С. Прокопенко неоднократно заявлял: «Исследователи причин смерти Сергея Есенина пришли к выводу о прямой причастности к гибели поэта ОГПУ. Документы об этом есть в архивах КГБ, да вот уже семь десятилетий не дают читать их. Ради только одного снятия греха самоубийства с души великого поэта должны быть названы нечестивцы, оборвавшие его жизнь».

  В связи с этим хотел бы отметить, что экскурсовод музея обратил моё внимание на экспонаты, свидетельствующие о том, что смерть поэта носила насильственный характер. Вообще, похоже, и среди работников музея, и среди жителей села никто не верит в самоубийство Есенина. Отец Александр сообщил мне, что во многих храмах Рязанской епархии по благословению Священноначалия совершаются панихиды по Сергею Есенину, что было бы невозможно, если бы Церковь считала его самоубийцей.

  Экспозиция музея, занимающая несколько домов в селе, настолько разностороння и притягательна, что тщательно ознакомиться с ней в один или даже в два дня представляется затруднительным. Поэтому я принял решение остановиться на несколько дней в пансионате «Державный», что неподалёку от села Константинова на правом высоком берегу Оки.

  
   

  Константиново. Земская школа

  Об этом православном пансионате, окормляемом протоиереем Артемием Владимировым, я был наслышан и прежде. Теперь же представилась возможность познакомиться с ним на деле. Красавица река, змейкой убегающая к горизонту, обширные луга на противоположном берегу и синеющий за ними лес составляют окрестности пансионата. Всё здесь напоено тишиной и покоем, так присущими русской природе. Пансионат состоит из гостиницы и детского лагеря. Все постройки деревянные, поэтому дышится в них удивительно легко. Прямо посреди пансионата — бревенчатая церковь святой равноапостольной Ольги. Гостиница двухэтажная, с благоустроенными номерами и обширной верандой, обращённой к реке. Отсюда открывается дивный вид на пойму Оки, обрамлённую живописными перелесками. После обильного и вкусного обеда в трапезной пансионата здесь хорошо отдыхать, наслаждаясь видами и покоем. Трудно представить себе место, более подходящее для чтения есенинских стихов. Тут я провёл многие часы с томиком Есенина в руках, размышляя о его трагической судьбе.

  И думалось мне тогда, что сегодня нет необходимости говорить о его жизни со страстями и ошибками, грехами и падениями. По мнению митрополита Рязанского и Касимовского Симона (Новикова, †2006), «этой жизнью, конечно, страдала и изнывала душа поэта. Но эту жизнь преодолел его дух. Преодоление себя, своей души в слове и обретение через слово своего духа есть самое таинственное и могущественное в творчестве Есенина».

  
   

  Похвальный лист, выданный Сергею Есенину по окончании Константиновского земского училища

  Другой выдающийся иерарх наших дней, митрополит Воронежский и Борисоглебский Сергий (Фомин), так говорит о значении поэта для современной России: «Есенин — это наши духовные корни, которые будут способствовать возрождению России. Говоря о Есенине, надо говорить о России, о её трагедии. Отражение правды о России является основой творчества поэта. Миру ещё предстоит узнать Есенина заново» Ему вторит архимандрит Авель (Македонов, †2006), наместник знаменитого ИоанноБогословского монастыря, расположенного в нескольких километрах от села Константинова: «Сергей Есенин был человек чистой души. И стихи его такие же чистые. А те наслоения, которые складывались вокруг имени Сергея Есенина, производились теми людьми, которые хотели, чтобы имя русского поэта было забыто».

  Что ж, давайте «узнавать Есенина заново»!

  
   

  С. Есенин с земляками (во втором ряду справа). 1909 год. Село Константиново

  Ефимов Михаил, кандидат богословия

  Православная беседа 2013 / 4

  http://www.orthedu.ru/news/8828-udivitelnoe-i-redkoe-o-sergee-esenine-pravoslavnom.html

 Когда мы идём на исповедь, бывает, что сатана нас смущает, вбивает свой клин, но такое испытание надо проходить мирно, безропотно. В этот момент надо читать "Верую..." 

 Говорят: нет охоты, так не молись, — это лукавое мудрование плотское. Не стань только молиться, так и совсем отстанешь от молитвы; плоть того и хочет. Царствие Божие нудится; без самопринуждения к добру не спасешься. Вот почему надобно не тогда только молиться, когда есть расположение к молитве, но молиться и тогда, когда не хочется молиться, когда лень, сон, заботы, суета и прочее удаляют нас от молитвы. 

 Если нищие ежедневно преследуют тебя, это значит - милость Божия непрестанно преследует тебя. 

Схиигумен Савва (Остапенко)

 Явление Светописанного образа Пресвятой Богородицы в Русском на Афоне Свято-Пантелеимонове монастыре | STSL.Ru

 Случайностей в жизни нет – всё происходит по Божьему промыслу или попускается ради нашего спасения, отражая наше внутренне состояние и потребности. 

 Кружевница Прасковья 

Проявила чудеса невероятной стойкости. Настоящая русская девушка, красивая, статная, она не побоялась солдат. Защищая свой дом в деревушке Соколово Смоленской губернии от французов, она, не медля ни минуты, зарубила их топором. Трупы спрятала в погребе. А в следующий раз заколола вилами накинувшегося на нее офицера. Такое уже не могло пройти незамеченным и грозило неминуемой расплатой деревенским жителям. Прасковья же стала будто одержимая. Жажда мести охватила ее. Прасковья возглавила партизанский отряд, сформированный ею же из местных парней. 

По легенде, Прасковья со своим отрядом нападала на французские обозы и дошла почти до Смоленска. Молва о ее необычайной храбрости прокатилась по всему уезду. Пленный французский генерал называл ее «мужичкой» и«разбойником». За ее голову была назначена большая награда. А сам император Наполеон, узнав о Прасковье, удивлялся русскому менталитету: «Что за страна? Жгут свои лучшие города, сражаются женщины и дети!..» 
После войны 1812 года она вновь вернулась к своим привычным занятиям – кружевоплетению, и никто практически не узнавал в этой смиренной девушке грозу французов, одно имя которой приводило в трепет храбрых солдат «великой армии». Вскоре за ее подвиги из Петербурга была прислана памятная серебряная медаль – высшая награда времен Отечественной 1812 года. Это так подействовало на деревенских, что даже сам помещик дал ей вольную и выдал средства на жизнь.

 У нас батюшка славно с парнем одним разговаривал: 

- Сколько лет? 
- 21. 
- Женат? 
- Нет. 
- Женись. 
- Не встретил пока единственную. 
- Единственную не встречают, а берут. 
- Как это батюшка? 
- Как, как! Жена - Крест. Одел - тяни. 

Тяните нас, Мужчины! Мы вам пригодимся, пропасть перейти...

Многим кажется,что, будь они на другом месте, они были бы лучше. Богатому кажется, что добродетели мешает богатство, бедному кажется, что – бедность, ученому – ученость, невежественному – невежество, больному – болезнь, старому – старость, молодому – молодость. Это всего лишь самообман и признание своего духовного поражения... Адам потерял веру в раю, Иов укрепил веру на гноище. Пророк Илья ни разу не сказал: голод мешает мне быть послушным Богу! И царь Давид не говорил: корона мешает моему послушанию. 

Святитель Николай Сербский

 Один нече­сти­вый егип­тя­нин рас­па­лил­ся нечи­стою лю­бо­вью к за­муж­ней кра­си­вой жен­щине, но ни­как не мог скло­нить ее к из­мене му­жу, ибо она бы­ла це­ло­муд­рен­на, доб­ро­де­тель­на и лю­би­ла сво­е­го му­жа. Силь­но же­лая овла­деть ею, егип­тя­нин этот от­пра­вил­ся к од­но­му ча­ро­дею с прось­бою, чтобы он по­сред­ством сво­их вол­шеб­ных чар устро­ил так, чтобы жен­щи­на эта по­лю­би­ла его или же чтобы муж ее воз­не­на­ви­дел ее и про­гнал от се­бя. Ча­ро­дей, по­лу­чив от то­го егип­тя­ни­на бо­га­тые по­дар­ки, упо­тре­бил свои обыч­ные вол­шеб­ства, пы­та­ясь си­лою вол­шеб­ных чар со­блаз­нить це­ло­муд­рен­ную жен­щи­ну на дур­ной по­сту­пок. Не бу­дучи в со­сто­я­нии скло­нить непо­ко­ле­би­мую ду­шу жен­щи­ны к гре­ху, ча­ро­дей оча­ро­вал гла­за всех, смот­рев­ших на жен­щи­ну, устро­ив так, что она ка­за­лась всем не жен­щи­ною, име­ю­щею че­ло­ве­че­ский вид, но жи­вот­ным, имев­шим вид ло­ша­ди. Муж той жен­щи­ны, при­дя до­мой, с ужа­сом уви­дал вме­сто сво­ей же­ны ло­шадь и силь­но удив­лял­ся, что на по­сте­ли его ле­жит жи­вот­ное. Он об­ра­тил­ся к ней со сло­ва­ми, но не по­лу­чил ни­ка­ко­го от­ве­та, толь­ко за­ме­тил, что она при­хо­дит в ярость. Зная же, что это долж­на бы­ла быть его же­на, он по­нял, что это сде­ла­но по чьей-ли­бо зло­бе; по­се­му он весь­ма огор­чил­ся и про­ли­вал сле­зы. По­том он при­звал в свой дом пре­сви­те­ров и по­ка­зал им свою же­ну. Но они не мог­ли по­нять, что пред ни­ми че­ло­век, а не жи­вот­ное, так как и их гла­за бы­ли оча­ро­ва­ны, и они ви­де­ли жи­вот­ное. Про­шло уже три дня с то­го вре­ме­ни, как жен­щи­на эта ста­ла всем ка­зать­ся ло­ша­дью. В те­че­ние это­го вре­ме­ни она не при­ни­ма­ла пи­щи, по­то­му что не мог­ла есть ни се­на, как жи­вот­ное, ни хле­ба, как че­ло­век. То­гда муж ее вспом­нил о пре­по­доб­ном Ма­ка­рий, и ре­шил­ся от­ве­сти ее в пу­сты­ню к свя­то­му. На­дев на нее уз­ду, как бы на жи­вот­ное, он по­шел к жи­ли­щу Ма­ка­рия, ве­дя за со­бою же­ну, име­ю­щую вид ло­ша­ди. Ко­гда он при­бли­жал­ся к ке­ллии пре­по­доб­но­го, ино­ки, сто­яв­шие око­ло ке­ллии, него­до­ва­ли на него, за­чем он же­ла­ет с ло­ша­дью вой­ти в мо­на­стырь. Но он ска­зал им:

– Я при­шел сю­да для то­го, чтобы жи­вот­ное это, по мо­лит­вам свя­то­го Ма­ка­рия, по­лу­чи­ло ми­лость от Гос­по­да.

– Что же дур­но­го слу­чи­лось с нею? – спро­си­ли ино­ки.

– Это жи­вот­ное, ко­то­рое вы ви­ди­те, – от­ве­чал им че­ло­век, – моя же­на. Как же она об­ра­ти­лась в ло­шадь, я не знаю. Но вот уже три дня про­шло с то­го вре­ме­ни, ко­гда это слу­чи­лось, и она все это вре­мя не вку­ша­ет ни­ка­кой пи­щи.

Вы­слу­шав его рас­сказ, бра­тия тот­час по­спе­ши­ли к пре­по­доб­но­му Ма­ка­рию, чтобы рас­ска­зать ему о сем, но ему уже бы­ло от­кро­ве­ние от Бо­га, и он мо­лил­ся за жен­щи­ну. Ко­гда ино­ки рас­ска­за­ли свя­то­му про­ис­шед­шее и ука­зы­ва­ли ему на при­ве­ден­ное жи­вот­ное, то пре­по­доб­ный ска­зал им:

– Вы са­ми по­доб­ны жи­вот­ным, так как гла­за ва­ши ви­дят скот­ский об­раз. Она же как со­зда­на жен­щи­ною, так и оста­ет­ся ею, а не из­ме­ни­ла сво­ей че­ло­ве­че­ской при­ро­ды, но лишь ка­жет­ся жи­вот­ным ва­шим гла­зам, обо­льщен­ным вол­шеб­ны­ми ча­ра­ми.

За­тем пре­по­доб­ный освя­тил во­ду и с мо­лит­вою вы­лил ее на при­ве­ден­ную жен­щи­ну, и тот­час она при­ня­ла свой обыч­ный че­ло­ве­че­ский вид, так что все, смот­ря на нее, ви­де­ли жен­щи­ну, име­ю­щую ли­цо че­ло­ве­ка. По­велев дать ей пи­щи, свя­той сде­лал ее со­вер­шен­но здо­ро­вою. То­гда и муж, и же­на, и все ви­дев­шие это пре­див­ное чу­до воз­бла­го­да­ри­ли Бо­га. Ма­ка­рий дал на­став­ле­ние ис­це­лен­ной жен­щине, чтобы она как мож­но ча­ще хо­ди­ла в храм Бо­жий и при­ча­ща­лась Свя­тых Хри­сто­вых Та­ин.

– Это слу­чи­лось с то­бою, – ска­зал пре­по­доб­ный, – от то­го, что про­шло уже пять недель, как ты не при­ча­ща­лась Бо­же­ствен­ных Та­ин.

Сде­лав на­став­ле­ние му­жу и жене, свя­той от­пу­стил их с ми­ром.

По­доб­ным об­ра­зом ис­це­лил Ма­ка­рий и од­ну де­ви­цу, ко­то­рую один вол­шеб­ник пре­вра­тил в осли­цу, и ко­то­рую в та­ком ви­де при­ве­ли к свя­то­му ро­ди­те­ли ее. Дру­гую же де­ви­цу, всю гнив­шую от ран и стру­пьев и ки­шев­шую чер­вя­ми, о сде­лал со­вер­шен­но здо­ро­вою, по­ма­зав ее свя­тым еле­ем.

 Пишите бумажные письма! 

Раньше ... человек писал письмо, отправлял его, оно шло несколько дней, его получали, на него писали ответ, отправляли. Люди с нетерпением ждали ответа, а когда его получали, читали с радостью. Они читали письмо, перечитывали, зачитывали его своим близким. Многие письма хранили как память. Во многих письмах содержался глубокий смысл. В нашу эпоху этот способ общения уже практически не используется. Мы звоним по телефону, говорим о наших радостях или проблемах, и история многих событий нашей жизни утрачивается. 

Сегодня технологии настолько развиты, что ты посылаешь письмо по факсу, сразу же получаешь ответ и – тут же его выбрасываешь. Такие письма ни о чем тебя не уведомляют, потому что люди престали в них выражать свои чувства, мысли, наблюдения. 

В нашу эпоху общение с помощью писем приобрело профессиональный характер, в них теперь в основном пишут только о работе, по делу и только о делах. Где уж теперь современному человеку сесть за стол и написать письмо о своих переживаниях, чувствованиях и радостях! Это сжатие времени, пространства, места лишает нашу жизнь множества прекрасных вещей. 

Митрополит Лимассольский Афанасий (Николау)

 КАК БОРОТЬСЯ С СУЕТОЙ И МНОГОЗАБОТЛИВОСТЬЮ

"Милость Божия буди с вами!

Пишете, что вас тяготит забота житейская до того, что и молиться не дает. Это вражье наваждение. Как нам нужны кров, одежда, пища и другие вещи, то нужно и добывать их; нужно потому и думать об этом и стараться. И в этом ничего нет грешного. Так Бог благоволил устроить нашу жизнь. Но к этому безгрешному враг, подкравшись, прививает грешное, это непрестанную заботу, которою и голову тяготит, и сердце гложет. Против этой болезни направлены все наставления Спасителя о непопечении: не пецытеся на утрей: утренний бо собою печется[Итак не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний сам будет заботиться о своем] и так далее (Мф. 6: 34). Не то сие значит, чтоб ничего не делать, а то, чтоб, все делая, не томиться излишнею заботою, которая ничего не придает, а только томит… Многозаботливость грешна тем, что все хочет сама устроить и добыть без Бога, — тем, что после того научает опираться надеждою на добытое и на прочие способы свои и другое настраивает житейския блага почитать главною целию и настоящую жизнь конечною, не простирая помышлений о будущей жизни. Видите, какой дух богоборный движется в этой многозаботливости!.. Возьмите же из сего побуждение к тому, чтоб бороться с сим злом, как вы боролись бы, если б враг, подошедши, внушал вам душегубство. Если не станете бороться, забота совсем вас съест, а станете бороться, она отойдет как и всякая другая немощь душевная, когда с нею борются.

Как бороться? Начинайте и научитесь… Начните прежде всего молитву очищать от сей заботы, а потом очистите и все дела свои, так что и дела будут у вас идти своим чередом, и заботы притом не будет.

Как молитву очищать от заботы? Как только придет забота во время молитвы, гоните ее; опять придет, опять гоните… И так всегда… Никогда не держите заботы при молитве, как только сознаете, что она пришла. В этом борьба! И увидите плод. Еще пред молитвою положите не поддаваться заботе, если придет во время молитвы, и оградите сим, утвердите такое намерение разными помышлениями… Увидите плод, только рук не опускайте, а боритесь!

Больше ничего не скажу, да и не нужно. Дело потом всему научит. Однако, если угодно вам будет потолковать – потолкуем. Другая у вас забота – сын. Что делать? Сатана все полчища свои напустил на Россию, потому что одна только она и есть держава, содержащая истину… И вот видим, какие шибкие имеет он среди нас успехи. Видим, и как действовать против сего не знаем, и взяться за сие дело не умеем и даже охоты не чувствуем… Головка – горькая… В этом, однако ж, для вас нет утешения! Хоть наряду с другими гибнет сын, а все же нельзя матери не болеть о нем. – Болите и молитесь! Вот все, что могу вам сказать. Можно бы рассуждать с ним. Попробуйте… Только наедине, чтоб никого не было, и прямо к сердцу его обратитесь… Затем попытайте, какие основания он имеет к неверию? И тут же потихоньку разрушайте сии основания. Выпытывайте одно за другим и все разоряйте. У него ничего нет солидно-твердого, а так ветер навел, и держится дух такой… (лукавый)! Когда по разорении непрочных оснований неверия останется он ни при чем, тогда и свои основания предложите, а дотоле не выставляйте их, а только его разоряйте. И все молитесь. Бог поможет, и просветится душа его. Он прятал иконку, чтоб не видели. В этом нет укорного. Скажите ему, что и все может прятать… то есть и Богу молиться, и в церковь ходить, пряча сие от других… А когда не удастся, пусть все внутренне делает, пусть в душе к Богу обращается и молится… И это настоящее будет Богу угодное дело. И веру пусть блюдет. Пусть каждое утро и вечер Символ веры просматривает, восставляя в сердце все догматы святой веры нашей. Впрочем, ваше, любящее сына и верующее искренно сердце лучше меня научит вас всему. Благослови вас Господи!

Спасайтесь!

Ваш богомолец епископ Феофан"

Икона Божией Матери 'Умиление'