Помощь  -  Правила  -  Контакты

Поиск:
Расширенный поиск
 

"Без креста". М. Кравцова
Рассказ


Сергей вдруг проснулся с детским, давным-давно позабытом в бешеной круговерти, во всеобщем безумии войны ощущением счастья, словно вернулся в гимназические годы, словно завтра - золотой праздник Пасхи Господней. Повернувшись на другой бок, он, зажмурив глаза, собирался снова задремать, но вдруг - как-то резко, в один миг - не вспомнилось, а грозно надвинулось страшное настоящее, предъявляя свои права на его жизнь, на саму душу, разбивая приснившееся счастье как хрупкую вазу.
Осколки... Вся жизнь его теперь состояла из осколков, наподобие тех, что хрустели под ногами красноармейцев, занявших его родовой особняк, - драгоценных осколков терракоты и звонкого, как весенняя капель, хрусталя. Сам он, впрочем, этого не видел, и слава Богу! Он был тогда далеко. Сергею повезло. Очень повезло. У него не было ни сестры, ни жены, ни невесты, не из-за кого было сходить с ума, просыпаясь по ночам с дикими криками, как его приятель поручик Бахметьев, у которого молодая жена застрелилась, когда красные ломились в дверь...
Неохотно приподнявшись, Сережа уселся, уткнув в ладони осунувшееся лицо. Хотелось спать, безумно хотелось доспать еще часок! И зачем это настойчивое солнце вырвало его из такого хорошего минутного забвения? Вспомнилось все! Теперь тянуло постыдно разреветься, но он просто не мог... Пересилив себя, юный поручик встал, умылся кое-как и, нехотя приведя себя в порядок, поплелся в штаб.
Городок они взяли совсем недавно. Жители, совершено ошалевшие, уже в который раз переходящие "из рук в руки", кажется, не слишком-то радовались такому обороту событий. Но и не слишком-то горевали. Никаких желаний ни у кого не осталось, кроме желанья выжить, хоть как-то прожить, при любой власти...
Злость была полезна для поручика. Она давала выход горю. Горе было настоящее, спрессованным пластом лежащее на сердце, - омертвело и тяжко. Личное горе его в общей беде. Слова "красный террор" стали вдруг осязаемыми до кошмара, до настоящей сердечной боли. У него был друг. У него, юноши когда-то застенчивого и тихого, иных друзей не было, кроме Владимира, - старшего, умного, в меру ироничного и философски спокойного во всех жизненных переделках. А теперь его убили. Зверски. И Сергей даже не смог по-человечески поплакать, когда узнал подробности его, попавшего в плен белого полковника, мученической кончины. Он едва не задохнулся тогда от ужаса и отвращения, и новое горе, не желая разбавляться ни слезами, ни проклятьями, молча, глухо легло на сердце впечатлительного юноши. Это случилось совсем недавно.
Теперь он уже понимал, что такое беда, а что - благо. В наследственном молитвослове - дорожном, растрепанном, с крошащимися желтыми листами и золотым тиснением на переплете - он носил с собою повсюду фотографию, запечатлевшую Владимира вместе с его, Сережиным, отцом. Остальные фотографии и портреты отца остались там, в разгромленном доме. Смерть отца казалась теперь не горем, а благом. Царский генерал умер незадолго до февральского беснования, обыденно простудившись. А вскоре жизнь стала такой... Сергей теперь даже рад был, что остался совсем один, - мать он потерял еще маленьким мальчиком.
Все осталось "там". В тех днях, когда жизнь была легкой и звонкой, словно пенье птиц поутру, когда будущие чудесные подвиги казались естественными и необходимыми, а сердце при скромном молчании уст трепетало, ликовало, рвалось из груди птахой от слов: "Отечество, Император, Россия…"
Отец был лично знаком Государю Императору, и Сереже посчастливилось видеть Николая Второго так же близко, как нынче поручика Бахметьева, с которым квартировали вместе...
Сережа знал, что никогда, ни за что, - даже перед смертью! - не сможет забыть удивительных глаз Государя. Даже если бы Царь Николай не был так идеально красив, то только одни глаза сделали бы его лицо незабываемым. В этих светлых очах с продолговатым разрезом, - больших, прозрачных, чистейших - было все: и любовь, и свет, и мудрость, но главное, - что и поразило тогда ничего еще непонимающего Сережу, что поражало еще сильнее теперь, - отблеск того, что можно назвать предвиденьем. О! они все уже знали тогда, эти печальные святые глаза, и говорили об этом всем, кто хотел бы понять... Но никто не хотел.
И в один ужасный день Сергей вдруг узнал...
- У нас нет больше Императора! Да здравствует Временное правительство!
Вскоре в церквях уже не поминали Государя, будто его и не было, возглашая "многая лета" господам Временному правительству, а Сережа вот тут-то впервые и обрадовался невольно, что отца его, преданного слуги Престола, уже нет в живых. А когда не стало Государя...
О том, что Царь Николай с Семьей расстрелян, Сергей узнал не сразу. Но что это изменило? "Предатель! - говорил сам себе юноша, закрывая глаза, чтобы удержать обжигающим потоком струящиеся слезы не сравнимого ни с чем горя. - Цареубийца. Я! Зная, что Государь в плену, что я сделал? К нему бежать надо было, рваться, пусть даже ничего бы один не сумел, - умереть с ним! А теперь... все мы прокляты, и я тоже!"
А потом он воевал с красными, он научился убивать, он забывал обо всем в пылу боя, но после страшная усталость, уже привычная и неотвратимая, наваливалось на тело, на сердце, на душу... "Царя нет… Ничего у нас не выйдет! Это конец…"

В штабе, куда он сегодня прибыл с такой неохотой, никого не удивил его угрюмый вид. Настроение у всех было паршивое. Ходили слухи, что подоспевшие силы красных отрезали путь подкреплению, спешащему к городку, а без этого нечего было и думать удержать его. Сегодня утром привели в штаб пленного красного комиссара, он мог бы сообщить нужные сведения, но молчал точно немой.
Подполковник Александров и князь Турчин сидели в пустой комнате непонятно в который раз отвоеванного лучшего городского здания. Подполковник травил анекдоты, князь нервно, беспрерывно курил, давясь от мучительного кашля, - он был простужен. Поручика они приветствовали довольно дружелюбно, - любили его. Князь прозвал его "непорочным юношей", а Александров, "ради красного словца не жалеющий и отца", очень любил наблюдать как краснеет этот юноша при его двусмысленных шутках. Поручик, поздоровавшись, мрачно взглянул на князя, тот - на него, отметив, что Серж сегодня бледен, а голубые глаза, в редком сочетании с черными как смоль волосами, горят странным огоньком.
- Загрустил, рыцарь печального образа? - князь закашлялся, смяв в нервных пальцах папиросу, в его серо-стальных глазах затаилась очень знакомая поручику злость на весь мир. - Ничего, красные на подходе, скоро повеселят нас. Пой псалмы, молитвенник!
- Может, хватит? - тихо попросил Сережа. - Сегодня Владимиру сорок дней...
- Ах, вот оно что! - Турчин достал новую папироску. - А России когда сорок дней было, не считал?
Сережа открыл было рот, но вмешался Александров.
- Ты, ваше сиятельство, Россию-то погоди хоронить! - заметил он князю, сразу став серьезным. - Может, еще…
Их прервал дикий вопль, донесшийся из соседней комнаты. Поручик вздрогнул и обратил на князя изумленный взгляд. Турчин равнодушно зевнул.
- Кривоносов и Борисов допрашивают... этого... как его...
Новый крик.
- Да чего ж они делают-то? - у поручика затрепетали ноздри, он едва усидел на месте.
- А ты что так разволновался, Серж? - князь вновь закашлялся.
- Может, жалеть еще вздумал красного пса? - подполковник встал, сделал два шага к стулу, на который присел Сережа, и смотрел на него сверху вниз, заложив руки за спину. Поручик вскочил, зло сверкнув синими глазами, выпрямился перед Александровым.
- Почему я должен давать вам отчет в своих ощущениях, ваше высокоблагородие?
- Тряпка! - бросил сквозь зубы Александров. - Ваши ушки привыкли к мазуркам Шопена?
- Нельзя так! - вмешался Турчин. - Нельзя, Николай Григорьевич, мы его в бою видели...
Сережа не почувствовал, просто не воспринял оскорбления. Новый вопль, хриплый, нечеловеческий, опять заставил содрогнуться. Его взгляд приковался к двери.
- Стыдно! - взорвался подполковник. - Эти сволочи недобитые наших в землю живыми зарывают, попу здешнему глаза выкололи и в проруби утопили, а ты…
Но Сергей не слушал, он метнулся к двери, распахнул ее рывком. Первое, что бросилось в глаза, - страшное лицо нестарого, высокого человека, лицо неестественно белое, с кровоподтеками и черными тенями под страдальческими глазами.
- Что здесь происходит?! - закричал поручик.
- Допрос, ваше благородье. - Кривоносов пожал плечами, мол, неужели нельзя догадаться. Офицер Борисов брезгливо, словно на раздавленную жабу, смотрел на комиссара. На поручика даже не обратил внимания.
- Ну, может, сейчас будешь посговорчивее?
Красный комиссар молчал, опустив в землю болезненно горящие упрямые глаза. Поручик, стараясь не глядеть на врага, решил высказать Борисову свое мнение о происходящем.
- Как вы можете? - начал он. - Мы - офицеры Белой Гвардии и…
- Вас не спрашивают, поручик! - рявкнул Борисов. - А с тобой я сейчас поговорю…
Он закурил и после первой затяжки вдруг спокойно припечатал папиросу тлеющей стороной к открытой на плече ране комиссара.
- Вы это, кажется, проделывали с нашим Мишенькой Синельниковым? - издевательски осведомился он, с удовлетворением слушая вой допрашиваемого.
- Я никогда… ничего такого… - глухо простонал комиссар.
- Ничего?! - глаза Борисова расширились. - Вы - ничего? Может быть, это не вы расстреливали заложников? А? Не вы убивали в пытках наших братьев, не вы бесчестили наших жен... - Он резко развернулся к поручику, соизволив о нем вспомнить. - Что молчишь, поручик? Или это не твоего лучшего друга они убивали шесть часов?
- Да! - выдохнул бледный Сережа. - Ему сегодня сорок дней, и я не хочу, чтобы… Оставь этого человека, Борисов!
- Что?! - дотоле широко раскрытые глаза Борисова теперь, напротив, сузились до щелочек. - Ах ты… Баба!
Звук пощечины... и внезапная краска в лице Борисова.
- Выйдем за дверь! - прошипел последний. - Кривоносов, продолжи пока!
Снаружи внимательно, с интересом, прислушивались к ним князь и подполковник. Дверь распахнулась с треском. Борисов просто вышвырнул поручика за порог, осыпая его бранью. Они подрались бы, несомненно, если б не Турчин и Александров... Подполковник удерживал Борисова, князь вцепился в Сережу.
- Все вокруг свихнулись, и мы тоже! - закричал князь. - Нам не хватало только грызни между собой! Ополоумели вовсе, господа...
- Креста на тебе нет! - кричал Сережа Борисову.
- Крест - вот он! - Борисов рванул шнурок из-под мундира. - Потому и не жалею этих мразей, этих…
- Да разве ж мы палачи?! - не слушал Сережа. - Что ж... они наших жен бесчестят, давай и мы в отместку...
- Замолчите оба! - повысил голос князь.
Но теперь уже не вытерпел и подполковник:
- Если такой богомольный, поручик, так чего ж ты... Они же храмы превратили в отстойники, они священникам руки-ноги отрубают!
- Вся Россия сошла с ума... от безбожия, - тихо ответил Сергей. - И мы тоже... Потому и потеряли Россию!
- Потеряли? - вскрикнул Александров. - Ну, это мы еще посмотрим... А с такими настроениями...
Он плюнул, отпустил Борисова, и вышел, громыхнув дверью. Борисов оправился, вздохнул пару раз и вновь скрылся в комнате, превращенной им в камеру пыток. Слышно было, как щелкнул запор изнутри.
- Пойдем отсюда, Серж, - сказал князь, беря юношу под руку.
Они прошли по коридору, наконец, Турчин свернул в какую-то комнатушку, потянул за собой Сергея, прикрыл дверь.
- Ты на себя-то взгляни, - сказал сочувственно, и его серо-стальные глаза неожиданно потеплели. - Бледный, растрепанный, дрожишь, как в лихорадке... Да, неприятно. Тяжело. А Борисов тоже человек, Серж, он не святой. Ты знаешь, что у него всю его большую семью расстреляли, как заложников?
- Я не знал, - тяжело дыша, вымолвил поручик. - Ну он, ладно… Но вы-то, князь! Вы так спокойны!
- А что же мне, заступаться было за красную сволочь? - с удивлением пожал плечами Турчин. - У Борисова на них на всех больше прав, чем у меня. Сам бы я, конечно, никогда такого себе не позволил, но…
- Значит, все, - прошептал угасающим голосом Сергей, - нет Святой Руси!
- Да что ты все заладил - Святая Русь… - Князь вновь закашлялся, и долго не мог подавить этот навязчивый, сводящий его с ума кашель. Наконец, успокоился, в суровых глазах стояли невольные слезы.
- Ты многого не понимаешь, Серж! Ты молод, -- заговорил он хрипло, прижимая ко рту платок. - Ты - идеалист.
- Да, - мрачно подтвердил поручик. - И этим горжусь!
- Ну-ну! Конечно, при этом ты - смелый воин, ты не боишься смерти, но… Ты не знаешь жизни, не знаешь боли. Не дай Бог! Никогда тебе этого не пожелаю. Не дай Бог тебе попасть к ним в лапы! Все донкихотство слетело бы с тебя, мальчик, когда б они пару раз запустили тебе иголки под ногти.
У Сережи вдруг перекосился рот, и он глянул на князя так, что и много-много лет спустя, доживая свой печальный век в Париже, князь Турчин помнил этот взгляд.
- Не знаю боли? Князь! Царя... расстреляли. А вы - иголки. Эх, князь!
Он ушел, а Турчин в который раз закурил, проклиная все на свете, и в том числе - себя самого.

Дурные предсказанья князя насчет того, что красные вскоре их "повеселят", сбылись гораздо быстрее, чем сам он предполагал. На следующий же день городок был неожиданно атакован подтянувшимися отрядами Красной армии. Бились долго и яростно, но пришлось отступить при многочисленных потерях. Сережа в бою забывал обо всем, кроме боя, впитав в себя золотое правило: в сражении - не думать. Он не терпел крови и, действительно, боялся боли, но при этом был одним из лучших бойцов отряда. В глазах товарищей это искупало и чрезмерную, как они считали, его набожность, и "идеализм". На войне и не могло быть по-другому.
В этом сраженье он впервые был ранен. Сразу потеряв сознание, очнулся только через несколько часов. И первое, что увидел, - изможденное лицо красного комиссара, которого вчера на его глазах уделывали Борисов и Кривоносов. С трудом Сергей понял, что красные комиссара отбили. Значит, городок взят! Он было вскочил. И тут же с громким стоном повалился вновь, - раненое плечо словно проткнули раскаленным шомполом. Сережа, закрыв глаза, стиснув белые губы, прислушивался к ощущениям, к боли, которой он до этого так боялся и которую так не любил причинять другим. И понял вдруг, что он-то как раз, может быть, и выдержит…
- Ну, вот и встретились, поручик! - сказал, усмехаясь, комиссар. Сергей с трудом разомкнул веки. Усатое, бледное лицо расплывалось перед ним, криво улыбаясь. Левая рука комиссара покоилась на перевязи, а губы нервно подрагивали. Сережей овладел безотчетный ужас...
- Это кто? - в полузабытьи услышал он еще чей-то голос.
- Да это… - комиссар коротко поведал, при каких обстоятельствах познакомился с "его благородием". В ответ - мат… Похлеще, чем у Борисова.
- Да мы его, паскуду…
- Незачем, - бросил комиссар. - Мальчишка. Пристрелить - и все, пока сам не окочурился. Да я и пристрелю.
- Твоя воля! Твои вражины персональные… Ишь, как они тебя.
- Ничего, тот сучий сын, что меня пытал, давно пополам рассеченный валяется, а я вот жив! Вставай, ваше благородие, на прогулку пора.
У Сергея все поледенело внутри. Это часто бывало в страшных снах, - а сны всегда ему снились красочные, забирающие, - приходила опасность, и чувствовалось, что жизнь кончена, и хотелось от этого выть по-волчьи. Но за гранями сна всегда жило осознание, что это понарошку. Вот и сейчас ему вдруг показалось, что понарошку. Но комиссар торопил. - Нечего разлеживаться, успеешь, тебе теперь долго лежать. Встать! Живо!
Превозмогая боль, которая уже не так ощущалась от ужаса близкой смерти, Сергей, призвав на помощь всю свою волю, поднялся и направился к двери, - насколько мог твердо. Комиссар, достав наган, - сзади.
Так они шли до границы городка, а дальше начинался лесок... Сергей помнил, что в такие минуты люди в единые мгновенья переживают заново всю свою жизнь. У него этого не было. Он верил в Бога, и именно это вдруг наполнило все его существо особым страхом, до ледяной дрожи. Как это будет Там?! Он содрогался от мысли, что сейчас, именно сейчас, не когда-то, через вечность, узнаешь, что же все-таки будет Там… Он старался вспомнить свои грехи, молился про себя. Мягкий снег хорошо, крахмально хрустел под его ногами, - как в детстве. Он так любил всегда зиму, мороз, коньки и такой вот хруст снега. И внезапно у Сережи перехватило дыханье от бешеного желанья жизни... Все, все, что угодно, только жить! Но тут заговорил комиссар.
- Ты не серчай, поручик, я помню, как ты за меня вступился. Только тебе все равно не жить. Я тебе доброе дело сделаю, сразу пристрелю, не мучая, потому как ребята за меня шибко взъелись. Они б тебе показали, почем фунт лиха. А ты и так еле дышишь. Так что, война… Что делать, парень...
Кровь, медленно стекая из раны, падала на чистейший снеговой пух, унося с собой силы. Внезапно потемнело в глазах, но Сергей даже не споткнулся, продолжал идти. На какой-то миг почудилось, что комиссар, говоривший с ним сейчас без зла, может довести его до леса и оставить там, сделав вид, что расстрелял. Такие случаи были, Сережа знал. А тогда бы он, хоть и раненый и едва дышащий, сумел бы спастись. По крайней мере, он сам на месте комиссара не смог бы выстрелить в раненого. "А ведь он тоже - русский!" Но эта же мысль вдруг как-то сразу угасила последнюю надежду. "Где Россия? Нет ее!"
Они вошли в лес.
- Становись вон к той сосенке, ваше благородье, - спокойно, даже добродушно кивнул комиссар и поморщился. Ему вчера здорово досталось. Ему тоже было больно.
"Ну, вот и все! Последние мгновенья..." И вдруг... вспомнил! Вспомнил то, о чем поклялся не забывать именно вот в такое мгновенье. Он вспомнил чудесные, полные бесконечной любви, святые глаза последнего русского Императора. И неожиданно стало хорошо-хорошо... "Вот, истина, - почти вслух шептал поручик. - Вот оно - настоящее... А Он - жив! Он у Бога. Может быть, и я буду жив… Там. И Россию Он отмолит... Государь, помоги!"
- Разреши мне помолиться? - почти как к брату обратился Сережа к своему будущему убийце. Тот кивнул.
Сергей опустился на колени прямо в рыхлый снег... Приятно холодный, тут же таящий от его жара... И стал молиться вслух. Взволнованно, торжественно, почти ликующе. Это была не молитва по молитвослову, - это был гимн Создателю и Жизни, Им сотворенной, которая никогда не кончится...
Комиссар честно решил дать ему закончить, но когда стал невольно вслушиваться в слова… Побледнел еще сильнее. В душе что-то натянулось, как струна - до отказа, грозя вот-вот лопнуть. Не выдержал. Медленно обошел Сергея. Прицелился в затылок. Сухой, четкий звук выстрела, казалось, заставил вздрогнуть лес, - и тут же канул в тишину. Поручик лежал на снегу. Комиссар подошел и повернул к себе его лицо. Синие глаза были открыты, теперь они смотрели в синее небо. Красивое молодое лицо изумило комиссара непонятным спокойствием. Вспыхнувший желто-лимонным заревом закат бросил на это лицо золото вечернего света, покрывая его неживую белизну. И комиссар, глядя на убитого им человека, вдруг сделал то, чего, казалось бы, не смог сделать уже никогда в жизни. Он - перекрестился...

Марина Кравцова, Copyright © 2000
3 февраля 2000 г., г. Щелково.vera.mipt.ru›liter/kravcova/krest.htm 

Санькина доля
Рассказ

Ольга Рожнёва








В новую жизнь

Желтый теплый песок грел босые ступни, мягкий, манкий, он мог соперничать с золотистыми россыпями лучших курортов мира, но в Прохоровке его достоинства ценила только чумазая малышня с соломенными, выгоревшими на солнце макушками. Большая, шумно вздыхающая лошадка, несмотря на жару, ступала бодро, а колеса телеги хоть и утопали в желтом, но крутились бойко: невелика ноша – Санька да Ленька.





19-летний Ленька правил не спеша, сочувственно посматривал на сестру, желая утешить, тянул тихонько:

Летят перелетные птицы
В осенней дали голубой,
Летят они в жаркие страны,
А я остаюся с тобой.

11-летняя Санька, спрыгнув с телеги, шла рядом, часто оглядывалась на родной дом. Маленькая фигурка матери уже скрылась из вида, но навсегда осталась в памяти: мама Дуня кивает головой, а руки, большие, натруженные, с узловатыми шишками вен, тянутся к губам, останавливают рвущиеся рыдания – не пугать дочу. Это потом она упадет на железную кровать с подушками горкой и зарыдает горько, безутешно: уехала дочушка, кровинушка уехала…

А всё сумка, старая дерматиновая сумка – да будь она неладна! Давно бы выкинуть, уничтожить, сжечь, нет же, хранила. Дохранилась… Оставайся теперь одна, как была одна всю жизнь! Да ладно, чего уж теперь… Лишь бы дочушке, Санечке, хорошо было!

А я остаюся с тобою,
Родная навеки страна!
Не нужен мне берег турецкий,
И Африка мне не нужна!

Санька ехала в новую семью – к отцу, к родным братьям и сестрам. А было их ни много ни мало – двенадцать человек! Сердце обмирало в предвкушении новой счастливой, веселой и дружной жизни. По детской бестолковости не пожалела маму Дуню, обняла крепко, чмокнула в обе щеки, сама – вся там, в приключениях будущего. А мама – так она всегда мама, никуда не денется, будут в гости друг к другу ездить!

Брат с сестрой были очень похожи: светлые волосы, серые глаза жителей северных русских деревень. Толстая, тугая пшеничная коса, длинные черные ресницы Саньки, каждый взмах – как крылья бабочки, загорелые коленки длинных, не по-деревенски стройных ног – лет через пять-шесть обещали обернуться грозой для будущих женихов.

Ленька заботливо накинул на голову сестры легкий платочек – чтобы не напекло жаркое июльское солнце. Родной брат… Когда-то, в такой же жаркий июль, он спас Саньку от страшной смерти: не успела родиться – чуть не похоронили.

Не сметь ее трогать – она живая!

Татьяна умерла на третий день после родов, оставив сиротами четверых детей и крошечного младенца, дочь Александру, названную в честь отца. Шел 1944-й, от отца после краткого отпуска по ранению не было весточек. Потом пришел синий конвертик с синими же расползающимися чернилами: «Пал смертью храбрых, защищая Родину».





Татьяну сразу стали хоронить: жара, духота. Трое детей выли на разные голоса, молчали только старший и младший. Восьмилетний тогда Ленька оставался за главу семьи и не мог позволить себе рыдать, а младенец Санька плакать не могла от слабости. Изредка попискивала, и счет ее жизни шел уже не на дни, а на часы.

Голод царил в деревне, властно распоряжаясь судьбами, и родная, тоже многодетная, тетка над могилой сестры, оглядывая в ужасе сирот, предложила:
«

– Давайте младенчика положим рядом в могилку, всё равно помрет… Так чтоб ни она, ни мы не мучились…
»

– Давайте младенчика положим рядом с Татьяной, всё равно помрет… Так чтоб ни она, ни мы не мучились – пускай с мамкой останется…

И Ленька спас сестру, гневно крикнул:

– Не сметь ее трогать – она живая!

Тетка раздобыла стакан муки, развели водой – помянули маму.

А после поминок Ленька принес в сельсовет, положил еле кряхтящего, плохо пахнущего младенца на стол председателю:

– Наш папка на войне погиб, а это дочь погибшего за Родину фронтовика!

Лысый председатель с пустым рукавом поскреб единственной рукой затылок, и жернов Санькиной судьбы закрутился от смерти к жизни.

Быстро нашли женщину 49 лет, Евдокию, Дуню, которая работала на счастливейшем месте – в вожделенной пекарне. Дали карточки, назначили пенсию, и бездетная вдова оказалась матерью. Таскала младенца с собой на работу, где Санька, напившись вдоволь жирного козьего молока, спокойно почивала среди груды тряпья, а Дуня поминутно подскакивала, любовалась на дочушку, подтыкала самодельные пеленки, надышаться на чудо не могла.

Через три месяца в упитанном, радостно гулящем младенце с перевязочками на ручках и ножках вы не узнали бы заморыша, чей жалобный писк свидетельствовал только о скором конце.

Горшок с кашей

Судьба Евдокии складывалась трудно. Родилась в 1895 году, росла и воспитывалась в вере и благочестии, рано потеряла родителей и, единственная из семьи, веру пронесла до конца жизни, не дрогнув и не убоявшись безбожного государства.

Семеро братьев умудрились когда-то выдать ее, шестнадцатилетнюю, за старика, позарившись на его хозяйство и большой дом. И пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и налегли на дом тот; и он упал, и было падение его великое. Жизнь со стариком не сложилась, дети не родились, хозяйство конфисковали, и молодая вдова коротала век одна-одинешенька.

Всю жизнь мечтала о детишках, и Господь не посрамил упования кроткой, смиренной души. Дорвавшись до заветного материнства, Дуня боялась потерять дочушку, боялась возвращения фронтовика, и, как выяснилось позже, ее сердце тревожилось не напрасно.

Отец Саньки оказался жив. Тяжелораненый, он долго лежал в госпитале и вернулся в родную деревню только в 1946 году. Но Евдокия об этом не узнала, так как уехала с младенцем раньше. Желая сохранить тайну появления у нее ребенка, сорвалась в далекую Олонецкую область, в колхоз.

Работала, получила жилье – и счастью не было предела. Правда, за неимением бабушек-дедушек дочушку приходилось оставлять одну. Одну, да не совсем. Собираясь на работу, упадет на колени перед старыми иконами (уберегла, сохранила чудом):

– Матушка-Заступница, Царица Небесная, тебе вручаю доченьку свою! Защити, убереги от всякого зла! Святителю отче Николае, помоги! Ангел-Хранитель, моли Бога о нас!

И в течение дня не раз помолится о дочушке, прошепчет горячо: «Богородице Дево, радуйся, Благодатная Марие, Господь с Тобою…»

Старалась Дуня и по-человечески дочу утешить: и игрушек нашьет, и кукол смастерит. Даже клоун был у Саньки, и звала она, трехлетняя, этого клоуна замысловато и длинно: Гринь-тинь-тинь-чик. А только такое имя и могло быть у этого чудесного разноцветного клоуна! Это медвежонок – Степка, кукла – Галя. А клоун сказочный – только Гринь-тинь-тинь-чиком и мог зваться.

Мама варила вкуснейшую овсяную кашу. Ах, что это за каша была! В сытые годы нового века вспоминала Александра мамкину кашу, томленную в печи для дочушки, да со сливочками. Поставит мама горшок с кашей на пол в углу, рядом питье: молоко, воду. Санька ползает, играет. Проголодается, подползет к горшку с коричневой сладкой пенкой по краям, поест, дальше играет. Мама придет: где Санька? Умаялась, под столом спит…

А Пресвятая Богородица и святитель Николай Чудотворец с образов ласково смотрят: присмотрели, уберегли.

Хорошо они с мамой жили. А в четыре года Санька испытала ужас. Кошмар просто. И кошмар этот никак не заканчивался целых два года.

Кошмар

В четыре года оказалась Санька в детдоме. Как оказалась и где мама – сама понять не могла. Запомнила, как целый день не выпускала подол нянечки и рыдала-рыдала, до истерики, до заикания: «Где моя мама? Когда мама придет?»





Детдом 1948 года был местом сталинского духа, с суровыми порядками и строгим воспитанием. Врезался в память эпизод: детдомовцы на прогулке, и Санька с вечно голодным, ноющим животом, пытаясь обмануть голод, забралась на сугроб, отломила с крыши веранды сосульку. И сосет, и лижет, отбиваясь от голодных конкурентов. Воспитательница приказала бросить ледяное сокровище, но сил исполнить приказ не хватило.
«

Санька – только за ложку, а ей – раз – и под нос другую тарелку ставят. А в тарелке – снег.
»

После возвращения группы с прогулки все сели за столики. На столах – жидкий суп, морковная котлета с кашей, детдомовская радость – компот. Санька – только за ложку, а ей – раз – и под нос другую тарелку ставят. А в тарелке – снег.

– Ешь вдоволь! Учись старших слушаться!

На всю жизнь запомнила эту тарелку со снегом. На воспитателя обиды не держала: она не злая, просто так принято было воспитывать маленьких детдомовцев – в строгости.

А через два года мама вернулась. Худая, стриженая, постаревшая, совсем-совсем седая, обняла дочушку, прижала к сердцу, дрожащими руками протянула воспитателю помятую справку: «Гражданке Евдокии, освободившейся из заключения, разрешается забрать из Олонецкого детского дома дочь Александру, шести лет».

Санька узнала маму: у старушки в лохмотьях были мамины глаза, а в глазах – мамина любовь.

– Мамочка, где же ты была?!

– В тюрьме сидела, доча.

В тюрьме

Евдокия, работящая, справедливая, быстро стала в колхозе бригадиром. Работала бригада ее на совесть. Закончилась посевная, посеяли зерно, осталось полмешка пшеницы. Один из бригады, многодетный сосед Иван, просит-умоляет:

– Сейчас домой приду – детям есть нечего, аж возвращаться не хочется, в голодные глаза детские смотреть… Дай хоть горсточку зерна – детишкам затируху сделаю…

И Дуня насыпала ему в карманы две пригоршни пшеницы.

Пошел сосед домой, да, видать, не в добрый час. А по дороге:

– Иван, дай, что ли, закурить!

Он в карман полез – а оттуда зерно посыпалось.

– Ты где это зерно взял?

– Да вот Дуняшка дала…

Ну и им дали. Ивану четыре года, Евдокии два. Хорошо, шел 1949-й. Десять лет назад за то же самое получили бы расстрел с конфискацией имущества, а при смягчающих обстоятельствах – лишение свободы на срок не менее 10 лет. И осужденные по этому закону, так называемому «закону о трех колосках», не подлежали амнистии.

А уж как молилась Дуня в лагере за дочку – знает только Царица Небесная. И Пресвятая Богородица помогла, не оставила: доча жива-здорова, и мамке ее вернули, что по тем временам случалось нечасто.

Старая сумка

После тюрьмы пришлось переезжать в другую деревню, искать работу: кто же доверит работать в колхозе расхитительнице социалистической собственности?!

Евдокия трудилась в геологоразведке разнорабочей, потом на лесозаготовках лесорубом, потом травму получила, и осталось одно подходящее занятие – легкий труд: уборщицей. Ведра тяжеленные, грязь вывозила тоннами, но, по сравнению с лесорубом, полегче, конечно, получалось. А было в ту пору ей уже под шестьдесят.

Санька окончила четыре класса сельской школы, а больше классов в этой школе и не было. Нужно отправлять дочу учиться в район – а это для Дуни как нож острый да в самое сердце. К чужим людям… И оставлять без образования дочушку тоже нельзя, вон она какая смышленая растет – большим человеком станет, может, врачом, может, учительницей…

А тут случилось непредвиденное. Мама ушла на работу, а у дочи каникулы, сама себя развлекает. Нашла в чулане старую дерматиновую сумку, в платок завязанную, развязала, содержимое вытряхнула. Вот справка мамина об освобождении, вот еще бумажки старые… Читает вслух: папа убит, мама умерла, эта мама неродная…

Дуня заходит.
«

«Мам, а ты мне неродная, да?» – Так ноги и подкосились. Села на пол, заплакала.
»

– Мам, а ты мне неродная, да?

Так ноги и подкосились. Села на пол, заплакала.

– Мамочка, не плачь, ты мне самая родная! Только вот скажи: есть у меня братья и сестры?

Долго думала Дуня: сказать? нет?

– Есть.

– Мам, а напиши им письмо! Вдруг они меня ищут?!

И Дуня не смогла отказать, не хотела лишить дочу родных людей. Да и о своем возрасте задумалась: Саньке одиннадцать, а ей уже шестьдесят. Случись что, а у дочушки и родных нет… Написала.

И – тут же ответ пришел. Два конверта. Первый – из сельсовета: отец Александры жив-здоров, имеет семью.

Второй от отца:

«Уважаемая Евдокия, очень благодарен вам за воспитание моей дочери. Я долго искал ее после войны. Алименты платить не смогу, так как работаю в колхозе и денег не получаю. Если вы согласитесь отдать мне мою дочь, я с радостью ее заберу».

Утаить письма хитрости не хватило у Дуни – эх, нехитрая она была да нерасчетливая. Пенсию с дочери погибшего фронтовика тут же сняли, как узнали, что отец жив, а зарплата уборщицы – 20 рублей. Тут уж учиться в район дочу никак не отправить. Что делать?

А у отца школа-десятилетка… Вот так и случилось, что в жаркий июльский день лошадка увозила Саньку всё дальше и дальше от мамы в новую жизнь. Санька радовалась: едет к братьям и сестрам, к родному отцу. Только не знала, не догадывалась – куда едет…

Новая семья

Большое село на 400 дворов, большая изба, в ней две комнаты и кухня. Навстречу Саньке высыпало так много народу, что она испугалась. Хотелось зажмуриться, но пришлось превозмочь себя: всем кивать, со всеми здороваться. Прибежали соседи, всем в диковинку: отец дочку нашел.

Поставили на стол блестящий самовар на два ведра. Санька дичилась: она у мамы одна росла, а тут такое количество народу, сразу всех не запомнишь, по именам даже – и то не упомнить. А старшая сестра шепчет:

– Саша, нас у мамы было пятеро, папа женился на тете Анисье с двумя детьми, и еще пятеро родились после войны. Так что у тебя одиннадцать братьев и сестер.

Отец Александр Данилович – среднего роста, широкий в плечах, коренастый, волосы седые, но еще не старый, крепкий мужчина. Единственный работник в семье. Мачеха не работала, да и когда ей работать: с утра до ночи крутилась по хозяйству. Старший Ленька учился в училище, младшие в школе, совсем маленькие дома. И прожила Санька в родной семье семь лет – с 11 до 18.





Только потом поняла, осознала: ведь отец мог от нее отказаться. Он работал в колхозе за трудодни, а дочь не бросил. Вот когда позже взрослой Александре жаловались знакомые: дескать, и хотели бы второго родить, да жилищные условия или зарплата не позволяют, зачем нищету плодить?! – вот тогда ей и вспоминался большой стол, за которым не было лишних ртов, и милостивый Господь на каждого посылал его долю. Господь крепость людем Своим даст, Господь благословит люди Своя миром…

Картошка рассыпчатая, капуста ядреная, хрустящая, наливные помидоры, пупырчатые огурцы… Две коровы, бараны – на шерсть и на мясо, утки, кур штук пятьдесят, гусак и семеро гусынь, а у каждой гусыни по семеро гусят… Огромный погреб, набитый льдом, а там свежайшие продукты…

Мачеха продавала яйца. Одной картошки сажали 40 соток, чтобы прокормиться. Сладостей не пробовали, их считали за роскошь, за безделицу, но на столе всегда были хлеб, овощи, ягоды, если нет поста – молоко, творог, мясо. Малышей в молочном не ограничивали. Братья ловили рыбу.

Анисья готовила вкусно: пирожки с капустой, картошкой, морковью, земляникой, смородиной. Вареники, зимой – пельмени, жаркое – картошка с молоком. Курник: тесто, пшено, картошка, курица или утка – и в печку.

Санька всегда была благодарна отцу за то, что научил трудиться. У мамы она – сама хозяйка, мама баловала единственную дочку, у отца же – не до баловства. В доме – закон: если сказали что-то сделать, нужно обязательно сделать. Каждый должен работать. Такой семейный монастырь с послушаниями. Если мачеха дала послушание, а ты не выполнил – выйди из-за стола: кто не работает – тот не ест. Но такого на Санькиной памяти почти не встречалось.
«

Задания-послушания давались справедливо – по способностям, а кормили – по потребностям
»

Задания-послушания давались справедливо – по способностям, а кормили – по потребностям. Малыши могли подмести двор, насобирать ягод для пирога, постарше – ухаживали за скотиной, носили воду, пололи огород. Картошку копали вместе, только мешки успевали завязывать. С молитвой, с благословением…

Так что Александр Данилыч далеко опередил Никиту Сергеича по строительству справедливого общества в отдельно взятом государстве: никаких реорганизаций и управленческих экспериментов, никаких тебе ротаций руководящих кадров и перетряски правящего слоя, никаких экспериментов с кукурузой.

Дом и сарай из кирпичей, а кирпичи самодельные – из соломы и глины; летом в доме прохладно, зимой тепло. Знали люди, как построить, чтобы хорошо жить… Это вам не панельные дома: построят кое-как и сидят – зубами от холода лязгают…

Спали младшие – на печке, старшие – на полу, в углу телята, ягнята… Стали малыши подрастать – миром поставили семье новый дом. Санька навсегда запомнила, как собралась вся сельская улица. Мужчины сруб поднимают, крышу ставят, дети с лопатками бегают – мох утыкают. Женщины столы накрыли. Всё дружно, весело… За день дом поставили! А потом уже плотники делали полы, окна вставляли.

Дети не только работали – давали им время и на отдых, и на прогулки. Любили ходить в лес, травы ели, корешки знали. Зайцев гоняли, мальчишки рыбачили, девчонки купались в реке. Играли в войнушку, футбол, катались зимой на лыжах.

Из их семьи никто не был ни октябренком, ни пионером. Храм – в семи километрах от села, и ходили туда нечасто. Но ходили. Дети обязательно причащались два раза в год: на зимних и летних каникулах, получалось – в пост. Дома был молитвослов для взрослых и детский, от руки написанный Ленькой.

Сказать, что жили идеально, – нельзя, но старались – по справедливости, с Божией помощью. Освящали день и труд молитвой.

– Леня, а вы всегда такие верующие были?

– Нет, не всегда. Мама (ты ее не помнишь, она очень хорошая была) рассказывала, что одно время село наше очень от веры отстало.

Рассказ о пастухе

В 1930-е годы закрыли в селе церковь, у нас дедушка священник был, так его арестовали и увезли. До сих пор ничего о нем не слышно. Храм закрыт, а в клубе танцы-песни. Частушки безбожные да похабные появились.

А у нас в селе жил очень верующий пастух, дед Ефим. Вот он всегда мимо закрытого храма идет – перекрестится. Пасти идет – молитвы вслух читает. Ему председательша Дарья при всём народе выговаривает:

– Отсталый ты старикашка! Все уж знают про атеизм, про научно мирозрене, а ты всё по старинке живешь!

– И буду так жить – и вам советую.





Народ слушает: какой-то пастух да с самой председательшей спорит – посмеиваются, балагурят. Дарья, женщина крупная, мощная, над маленькой фигуркой деда Ефима нависла, от гнева раскраснелась:

– Да чем ты можешь доказать, что Бог есть?! Ты сам-то видел Его когда?! После смерти в лопух вон превратишься – вот и вся твоя душа, вот и всё твое бессмертие!

– Я, Дарья, человек старый. Долгую жизнь прожил, и конец мой не за горами. А вот как помру, ежели у Господа милость обрету, вам с того света для вразумления весточку подам. А тебе, Дарья, на особинку весточка будет. Для покаяния.

Так серьезно и сурово сказал, что народу балагурить расхотелось, пошли по домам. И председательша угомонилась, на прощание насмешливо бросила:

– Буду ждать твою весточку!

И что ты думаешь? Месяца не прошло, как помер дед Ефим. Внучка его три дня по нему Псалтирь читала не таясь. А как похоронили – на следующее же утро чудо случилось, какого отродясь в селе не бывало.
«

И стоят: коровы, бараны, лошади – весь сельский скот. Стоят, не разбредаются, словно кто-то невидимый их держит.
»

Утром, до петухов, вся-вся скотина до малейшего ягненка оказалась выведена со дворов. Выведена, выстроена у старого закрытого храма чуть не в шеренгу. И стоят: коровы, бараны, лошади – весь сельский скот. Стоят, не разбредаются, словно кто-то невидимый их держит.

– То дед Ефим обещанную весточку послал, – пронеслось в народе.

А Дарья с утра из окна полураздетая выскочила, весь день по селу металась с взглядом безумным и на все вопросы только одно твердила:

– А мне на особинку, а мне на особинку…

Председателем больше работать не стала. Знаешь уборщицу в школе? Так это Дарья и есть та самая. Частушки похабные в селе петь перестали, достали иконы из сундуков, кто попрятал, про Псалтирь вспомнили.

Вот такую весточку дед Ефим общине послал.

Санькина обида

Случались искушения и скорби – а куда без них? Анисья относилась к новому члену семьи настороженно, приняла без радости. Став взрослой, Санька в полной мере оценила терпение мачехи, ее подвиг: воспитывать семерых родных детей, да еще взвалить на себя ношу чужих пятерых! Могла бы воспротивиться отцовскому решению взять Саньку домой – имела полное право: законная жена. Не воспротивилась, слова против не сказала, а ведь приходилось и готовить, и стирать на всю огромную семью.

Иногда не выдерживала, срывалась. Как-то ребятишки играли, и вдруг самому младшему прищемили руку в двери. Малыш закричал от боли, заплакал. Анисья вылетела с половником, и кто-то из детей, испугавшись наказания, показал пальцем на чужачку. Мачеха, не разбираясь, стукнула огромным половником Саньке по лбу. Больно! Сразу шишка стала расти.

Слезы потекли от боли и обиды: только своего папку нашла – и так обижают. Санька в слезах громко крикнула:

– Ухожу от вас! И пока папка за мной не придет – я к вам не вернусь!

А у нее появилась школьная подружка, Светка, которая росла в семье одна. Санька к ней и отправилась. Мама подружки, тетя Римма, увидев огромную разноцветную шишку, расстроилась:

– Вот что значит неродная мать! Да она убить тебя так могла! Садись, деточка, к столу, там, где есть три тарелки супа, всегда и четвертая найдется.

Прожила Санька у тети Риммы неделю. Приходит за ней Ленька:

– Саша, пошли домой!

– А почему папа не пришел?

– Как тебе не стыдно! Папа один на нас всех работает, а ты тут такие фокусы выкидываешь! Тетя Анисья сама жалеет, что тебя ударила. Под горячую руку ты попала…

Тетя Римма головой покачала, потом тоже посоветовала:

– Что делать-то, Санечка?! Иди уж домой…

Отец не сказал Саньке ни слова… Анисья тоже промолчала, только за ужином подсунула кусок побольше да послаще – видно, сама переживала.

Были и другие неприятности и даже скорби у Саньки, про все не расскажешь, но в целом жилось ей в родной семье хорошо. Много лет прошло с тех пор. Давно нет в живых ни отца, ни мачехи. Александра молится о них. За отца: не оставил, взял к себе, научил трудиться. За мачеху: какая бы ни была – взяла чужого ребенка, не отправила обратно, заботилась.

Рассказ Леньки про находку

Из всех братьев и сестер Санька больше всех сблизилась со своим спасителем Ленькой, и он частенько рассказывал ей разные истории. Вот одна из них.





Рядом с селом раньше был небольшой мужской монастырь. В 1923 году монастырь закрыли, почти всех из 80 монашествующих уничтожили. Кого расстреляли сразу, кого сгноили в тюрьмах, в ссылках, в лагерях. В монастыре работала лесопилка, храм использовали как склад, в кельях жили мирские люди – в общем, как по всей стране.

В конце концов разрушили храм и кельи, и поруганный монастырь зиял пустыми окнами. Ребятишки из села иногда гуляли по развалинам. И вот как-то десятилетний Ленька отбился от стаи мальчишек, будто услышал чей-то голос, чей-то зов.
«

Пошел он на этот зов и, не отдавая себе отчета в том, что делает, зашел в полуразрушенную келью…
»

Пошел на этот зов и, не отдавая себе отчета в том, что делает, зашел в полуразрушенную деревянную келью, поднялся по ветхой скрипящей лестнице и уверенными шагами отправился в угол чердака. Сунул направляемую кем-то невидимым руку под застреху и вытащил, потрясенный, старую, перевязанную полуистлевшей, когда-то голубой лентой картонную коробку.

Ленька так и сел на пыльный пол. Он сидел и смотрел на солнечный луч, протянувший свою нить к нему в руки. Тишина, не слышно голосов друзей, в свете луча всё вокруг казалось странным, нереальным – время остановилось. Золотистые тени мелькали по чердаку, и было ясно, до холодка, до зябких мурашек по спине в жаркий летний день: он не один здесь.

Медленно открыл коробку – там лежал большой золотой крест на цепочке. Ленька подумал, потом бережно поцеловал крест – и время возобновило свой бег. Как будто дано ему было испытание, и он его прошел.

Ленька слез с чердака, к мальчишкам не пошел, один вернулся домой и отдал находку отцу. Отец благоговейно приложился к кресту, спрятанному тем, кто скорее всего принял мученическую смерть и кто позаботился о своей святыне и привел ребенка к ней.

Потом отец унес крест в соседнее село в действующий храм и отдал служащему священнику. О находке рассказывать запретил, и Санька стала первой, с кем спустя почти десять лет Ленька поделился своей тайной.

Возвращение деда-священника


Фото: А.Заболоцкий / Expo.Pravoslavie.Ru
Через год от приезда Саньки в родную семью случилось важное событие. Темным зябким осенним вечером, когда семья вечеряла, а в печке мерно гудел огонь, в дверь постучался старый грязный нищий, одетый в лохмотья. Анисья вынесла ему хлеба и кружку молока, подумала-подумала и завязала в узелок несколько вареных картофелин, помидоры. Но бродяга не уходил, всё сидел на лавке у избы, и свет, падавший из окна, освещал его застывшую худую фигуру.


Отец вышел, и вдруг с улицы донеслись непонятные звуки: смех, плач, восклицания. Когда семья гурьбой высыпала на двор, отец держал седого бродягу в объятиях. Нижняя челюсть бродяги дрожала, и видно было, что он совсем беззубый.
«

Отец обнимал нищего странника с неожиданной нежностью и только повторял сквозь слезы: «Батя вернулся! Батя вернулся!»
»

А отец обнимал его с неожиданной нежностью и только повторял сквозь слезы:

– Батя вернулся! Батя вернулся!

Это и был тот самый дед-священник, о котором рассказывал Ленька. Отец Серафим отсутствовал в родном селе два десятилетия: тюрьма, лагерь, поселение.

Служить ему было нельзя, в избе он жить не пожелал, и отец со старшими братьями быстрехонько до заморозков поставил ему крохотную келью на краю огорода, ближе к лесу, утеплил, сложил небольшую печурку. Отец Серафим скоро обжился, будучи доволен малым: лежанка, табурет да часть икон из избы. Большую часть дня, а может, и ночи дед молился, зимой потихоньку чистил снег, летом ходил за травами, которые хорошо знал. Изредка приносил грибы.

Анисья по вечерам отправляла ему котомку с хлебом и овощами, кувшин с молоком; ел дед один раз в день и очень мало. Санька, еще до конца не обвыкшая в новой семье, первая вызвалась отнести незамысловатый ужин, и это стало ее обязанностью.

Со временем подружилась с дедом, ей нравилось сидеть рядом с ним в маленькой келье, где зимой трещал огонь в маленькой печи, горела лампадка, а летом стрекотали кузнечики и пахло душистым разнотравьем.

И отец Серафим проникся к внучке, беседовал с ней, наставлял, особенно когда стала подрастать, входить в девичий возраст.

Поучения его были мудры и полезны, запомнились Саньке на всю долгую жизнь. И представлялось, что сказаны они для нашего времени. Почему? Да потому что духовные законы не устаревают.

Наставления отца Серафима


Фото: А.Заболоцкий / Expo.Pravoslavie.Ru
– Запомни, Сашенька: если человек не обучен технике безопасности – он опасен для производства; если же не знает духовных законов – он опасен для себя и для окружающих.


Человек может быть начинен страстями злобы, гнева, осуждения, памятозлобия… Природа их разрушительна. Когда мы попадаем в сферу действия страсти, мы даже язык теряем – перестаем разговаривать и начинаем браниться.

Можно сказать о себе: Господи, я носитель страстей нечистых. Даже когда говорю хорошие слова, могу испытывать при этом недобрые чувства – а часто именно так и бывает. Женщины жалуются: «Батюшка, я мужу ничего плохого не сказала – а он рассердился! Почему?» – А потому что в душе у тебя раздражение, осуждение, неприятие! Ум собеседника слышит слова, а душа принимает дух. А дух у тебя немирный…

– Как же быть, дедушка?

– Старайся отдалиться от обстоятельств жизни, храни дух мирен в любой ситуации… Храни свой телесный скафандр настолько, насколько он нужен для жизни. А внимание души переключи на то, чтобы быть с Богом.
«

Главное, Сашенька, береги свой чин! Какой чин? Свой чин жены и матери.
»

И главное, Сашенька, береги свой чин! Какой чин? Запомни: если будешь правильно понимать жизнь, хранить свой чин жены и матери – это внесет правильный дух в твою семейную жизнь и передастся твоим детям.

– А в чем этот чин состоит?

– Женщина должна служить семье, жить не своей жизнью, а жизнью мужа и детей. Понимаешь? Любовь – это желание кому-то служить. Прочее, Саша, похоть. Семейная жизнь – это перестать жить для себя, жить для детей и мужа, служить семье. Если не слушать мужа, начальника своей жизни, которого даровал Господь, то мы разрушаем семью. У мужа мысли от Бога, у жены от мужа – единая плоть. Вот непослушная жена говорит: «Ребенок мой!» А Бог даровал ей ребенка через мужчину… Раньше был Домострой, знаешь такое?

– Это такой отсталый уклад жизни, дедушка, да?

– Хм… Отсталый… Этот уклад для женщины лучше всего был… Юную девичью душу хранили в семье от преждевременных увлечений, от страстей до замужества, чтобы она была цельной. А сейчас она в 15 лет влюбляется и растрачивает душевные силы (еще ладно, если только душевные), те силы, что предназначены только для одного мужчины – ее мужа…

– Дедушка, а если муж плохой?

– Бывает, Саша… Я вот тебе расскажу… Живу я на поселении, и народ тайком ко мне тянется. У всех свои скорби, у всех вопросы… Приходит ко мне мать семейства, бухгалтер по профессии, и жалуется: муж работать не хочет, бездельничает, а она всю семью тянет. Говорит: «Батюшка, вот, например, муж и жена в одной упряжке, муж, скажем, должен на себя 60 процентов ноши взять, а жена, скажем, 40. А мой муж не хочет брать ничего. Получается, я одна всю ношу везти должна?» Она, вишь ты, всё уже подсчитала, весь дебет-кредит! Я ей и отвечаю: «Нет, милая… Вот ты свои 40 процентов везешь – и слава Богу! Мужскую ношу ты по чину потянуть не можешь. Но если роптать не будешь, то 60 процентов ноши твоей понесет, знаешь, кто? Ангел! Да-да, головой не крути! Ангел, от Господа посланный, понесет ту часть ноши, которую твой муж должен был нести! И вдовам Ангел такой помогает, тем, у кого муж погиб или умер. И тем, кого бросил муж, разрушив свой мужской чин…»

– Ангел… Дедушка, а моей маме Дуне тоже Ангел помогает?

– А ты как думала?! Конечно! А будешь роптать и гневаться, и Ангел не сможет рядом с тобой находиться… Понимаешь ли?

Вот смотри, как бывает. Жены непокорны, скандальны, а мужья не хотят брать ответственность за семью на себя – все выходят из своего чина. Брошен чин – если муж ушел из семьи. А потом растут дети, и мы видим в детях себя: только помоложе и более растленных, если мы не задумывались о покаянии и передали им свои страсти.

Мы говорим правильные вещи, всё знаем, как правильно жить, но… Беда нашего времени – большая голова, набитая знаниями, и маленькие слабые ножки – закрытое для Бога сердце. А с такими слабыми ножками – что делаешь? Правильно, часто падаешь.

И слезы наши бесполезны: мы опирались на сломанную трость, а не на Бога. И вывод: плохие дети, плохие родители, плохие власти, плохое общество. А начинать нужно с личного покаяния.

Живи всегда с Богом, Саша. Пока есть хоть один храм рядом – всегда ходи в храм. Капельница, инъекция, анестезия. Капельница, инъекция, анестезия. Поняла? Нет? Исповедь, причастие, храм. Запомнила всё, что я сказал?

– Плохо, дедушка.

– Это тебе так кажется, доченька, потому что рановато тебе это слушать. Но делать нечего: моей жизни уже немного осталось… А придет время – и ты вспомнишь всё, что я тебе говорил, вспомнишь и поймешь. А сейчас пока запомни три правила на ближайшие годы. Первое правило: не принимай подарков от мужского пола. Второе: всегда ночуй дома. Третье: настраивайся на то, что замуж выйдешь только один раз. Нетрудные правила?

– Да вроде нет.

– Это пока тебе пятнадцать, они нетрудные. Помоги Бог, чтобы и дальше так было. Беги, хватит на сегодня. Давай благословлю на ночь. Храни Господь!

Мама Дуня

Санька регулярно получала письма от мамы, несколько раз на каникулах навещала ее. В выпускных классах ездить было некогда, и она больше двух лет не видела маму. Сдала выпускные экзамены, получила аттестат, и письма перестали приходить, как будто мама знала, когда нельзя мешать дочке, а потом расслабилась, отпустила туго натянутые вожжи. Санька запереживала, сорвалась с места, поехала.





Высоченные деревья стали меньше ростом, а просторная мамина изба превратилась в крохотный домишко. Это означало, что Александра выросла. И в самом деле, трудно было узнать в красивой, высокой, стройной девушке прежнюю Саньку.

А мама Дуня, лежащая на кровати, оказалась неожиданно маленькой, худой, старой. Ее парализовало после инсульта, отнялись правая рука и нога, сильно нарушилась речь, пострадала память.

Медсестра, живущая по соседству, грустно объясняла:

– Мама ваша очень по вам тосковала. Скучала сильно, унывала… Да и жизнь у нее нелегкая, сами знаете: одна тюрьма сколько лет отняла…
«

И вот как велико было счастье матери, к которой вернулось ее сокровище: больная поднялась на ноги!
»

И Санька осталась с мамой. Устроилась работать в школьную библиотеку, вместе с медсестрой ухаживала за Дуней. И вот как велико было счастье матери, к которой вернулось ее сокровище: больная поднялась на ноги! Постепенно восстановилась речь, плоховато, но заработали больные рука и нога.

И прожила Дуня до 85 лет! Она всегда была глубоко верующим человеком и до конца боялась уйти без исповеди и причастия. Перед смертью пережила второй инсульт, впала в кому, но за три дня до смерти пришла в себя, исповедалась и причастилась. По ее молитвам и Александра выросла верующим человеком.

И сейчас молится обо всех близких. По ее просьбе имя мамы в рассказе оставлено настоящим – Евдокия. Помяни, Господи, рабу Божию Евдокию во Царствии Твоем. А нам помоги жить с молитвой и Твоим милосердием! Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас!

Ольга Рожнёва


31 июля 2014 года
pravoslavie.ru›Интернет-журнал›72636.htm 

Прожить жизнь набело

Ольга Рожнёва








Двери автобуса закрылись прямо перед носом. Евгения забарабанила кулаками в закрытую дверь с таким ожесточением, как будто это был последний автобус, Ноев ковчег, готовый отплыть от последнего островка суши.





Двери открылись.

– Девушка, вы что – на свидание опаздываете? – улыбнулся парень у выхода.

И она зачем-то виновато объяснила:

– Мне в больницу. К бабушке. Срочно!

Парень перестал улыбаться, сочувственно кивнул головой, а она уже забыла о нём, села на свободное место к окну – ехать нужно было далеко, через полгорода.

Да, бабушка позвонила и сказала: «Пожалуйста, приезжай побыстрее…» И её голос, всегда такой уверенный, такой командирский, звучал совсем иначе – как голос маленькой девочки, испуганной маленькой девочки.

Только вчера Женя сидела в просторной и светлой палате, выкладывала на новёхонькую красивую тумбочку сок, фрукты, куриные котлетки, – всё, что обычно носят в больницу. Бабушка морщилась: внучка никогда не умела готовить так, как она сама. Такие ароматные пироги, наваристый борщ, сочное жаркое, нежные, во рту тающие котлеты, как у Натальи Изотовны, – пальчики оближешь, – вполне могли бы украсить стол самого изысканного гурмана.

Женя как-то сказала про бабушкину кухню словами из книги: «Баба, ты готовишь котлеты с таким искусством, как будто им предстоит долгая и счастливая жизнь!» И все согласились – сущая правда!

Всё, что ни делала бабушка, было самым лучшим! Она сама – всегда самая красивая, самая видная, умеющая из ничего сотворить королевский наряд. Невысокая ростом, пухленькая, русоволосая, боевая, быстрая – первая на работе и запевала за столом. Бригадир, чья фотография не сходила с доски почёта.

Умела вести хозяйство, экономить, у неё всегда и на всё хватало денег. Умела белить и шпаклевать, красить, вбивать гвозди, вкручивать лампочки, чинить и ремонтировать. В квартире всегда идеальная чистота. На стирку уходил весь день: всё кипятилось, отбеливалось, крахмалилось, подсинивалось, гладилось ещё влажным. Да, стирка была кошмаром из Жениного детства – она не могла выдержать ни темпа, ни нагрузки бабули.

При этом бабушка – совсем не зануда! Прочитала огромное количество книг, собрала чудесную библиотеку: классики, энциклопедии, современная литература. На всё имела свой взгляд, своё мнение, отличалась редкой рассудительностью, ясной логикой, сильным и критическим умом.

Умела анализировать происходящее, разбиралась в политике, могла при случае дать умный и трезвый комментарий, так что не знающий её биографию человек в жизни не догадался бы про образование длиной ровно в три класса.

Сила характера бабушки чувствовалась всеми окружающими, её уважали, слушались, спрашивали совета. Случись Жене давать характеристику собственной бабушке, она, пожалуй, назвала бы два качества: жизнелюбие и энергия. Да, пожалуй, так…

Даже в восемьдесят два года бабуля сохранила эти качества. Женя как-то сказала:

– Баба, мне бы дожить до твоих лет и иметь такую энергию и жизнелюбие, как у тебя!

На что бабушка не замедлила с ответом, припечатала с улыбкой:

– Доча, да тебе бы в твои двадцать иметь такую энергию, как у меня!

Дед не употреблял слова «энергия и жизнелюбие», он часто говорил о жене просто: «Хваткая у меня Наташа, эх, и хваткая! Хватучая!» Так и повелось в родне: хваткая да хваткая. Вроде ласкового прозвища.

Бабуля и вчера, после тяжёлой операции, а ей ампутировали ногу, держалась бодро, шутила, бросалась косточками от вишни, беззлобно ругала врача, что ногу высоко отрезал.

Вот такая у неё бабушка! А теперь она позвонила и испуганным голосом маленькой девочки просила срочно приехать. Женя нетерпеливо заёрзала на кожаном сиденье: как далеко ещё ехать! Что же случилось с бабой?


Забайкалье



Родилась её бабушка в Забайкальской деревне Черемхово Читинской области. Двадцатые годы (старинное китайское пожелание врагу – чтоб тебе жить в эпоху перемен!) – страшные годы… Раскулачили бабушкину зажиточную семью, многие родные сгинули в лихолетье.

Бабуля росла единственной девочкой в большой семье: шесть сыновей и девчонка-сорванец. Как жили в забайкальской деревне – понятно, наверное, всем: постельного белья – и того не было, спали на зимней одежде.

Маленькую Наташу учили шить бельё и печь хлеб, а она уверенно заявляла:

– А я буду в городе жить и торт есть!

Всё сбылось… И жила в городе, и торт ела…

А в детстве – нищета деревенская, а рядом богатый-богатый край… Контрастом: вода и камень, стихи и проза, лёд и пламень – не так различны меж собой…

Забайкалье – почти как Зазеркалье, для большинства россиян страна далёкая, неизведанная, почти сказочная… Горные хребты забайкальцы называют сопками, а межгорные долины – падями. Сопки укутаны сиреневым багульником, на склонах и вершинах – кедры и дикие розовые абрикосы. Тайга, на опушках которой растут особенные забайкальские берёзы с тёмной берестой.

Кто раз здесь побывал – не забудет никогда: ягодные пади и душистое разнотравье степей, чистые родники и горячие минеральные ключи.

Может, и характер бабушкин сложился таким же ярким, сильным, многоцветным, как Забайкальская природа?

Когда-то Женя любила красивые строки:

Забайкалье — это за Байкалом,
Это там, где сопки и тайга.
Это там, где снег по перевалам,
Где зимой беснуется пурга.

Здесь весна багулом красит сопки,
В синем небе дымкой облака,
А в тайге чуть видимые тропки
Приведут к хрустальным родникам.

До Байкала – проза, за Байкалом – поэзия, – Чеховские слова…

Антон Павлович, проезжая через Забайкалье, в путевых заметках писал: «В Забайкалье я находил всё, что хотел: и Кавказ, и долину Псла, и Звенигородский уезд, и Дон. Днем скачешь по Кавказу, ночью по Донской степи, а утром очнёшься от дремоты, глядь — уж Полтавская губерния — и так всю тысячу верст. Забайкалье великолепно. Это смесь Швейцарии, Дона и Финляндии. Вообще говоря, от Байкала начинается Сибирская поэзия, до Байкала же была проза».

Поэзия… Бабушка не была романтиком, она была махровым материалистом. Убеждённой коммунисткой… Светлое будущее наступит – мы его построим! Кто был ничем – тот станет всем! И никакой религии…

Никакой религии… Вспомнила! Вчера в палате спросила:

– Баба, а ты крещёная?

– Конечно!

– А верующая?

– Так мы все неверующие… Коммунисты… Так и жизнь прожили…

– Баба, тебе нужно исповедаться и причаститься!

– Зачем?

– Чтобы в рай попасть!

– Да есть ли он этот рай вообще?!

– Есть, баба! Есть рай!

– Да… У нас с тобой прямо как в романе: «Иван, а бессмертие есть, ну, там какое-нибудь, ну хоть маленькое, малюсенькое? – Нет и бессмертия. – Никакого? – Никакого. – Алешка, есть бессмертие? – Есть. – А Бог и бессмертие? – И Бог и бессмертие. В Боге и бессмертие».

– Бабуль, ты меня поражаешь просто! Так вот запросто – наизусть! Это из «Идиота»?

– Доча, что ж ты «Братьев Карамазовых» от «Идиота» отличить не можешь?!


Бабушка замолчала. Молчала долго. А потом вдруг вздохнула тяжело и сказала с болью:


– Как это страшно! Как же страшно!

– Что страшно?

– Я жила без Бога – и если рай есть – то как же это страшно!

Потом зашёл врач, и Женя совсем забыла о разговоре. А сейчас вспомнила… Не с этим ли разговором связан неожиданный детский робкий голос бабули по телефону? Ведь она сказала: «Как же это страшно!»

Женя помнила все рассказы бабушки о её жизни – и страшного там ничего не было. Трудности были, а ещё много весёлых случаев, семейных баек, о которых вспоминали за праздничным столом.

В войну юная Наташа работала в Чите токарем на заводе, за станком. Точила снаряды. Ей, маленькой ростом, подставляли ящик, чтобы дотянулась.

После работы на танцах познакомилась с дедом, кадровым офицером восточного фронта. Когда решили пожениться, дед повёл её в отдел кадров: увольняться и ехать с ним в гарнизон в Бурятию. Купил будущей супруге конфеты «Дунькина радость». Остался ждать внизу, а Наташа поднялась к кадровикам писать заявление.

Ждёт-пождёт – нет Наташи. Поднялся сам по лестнице – невеста ест «Дунькину радость» и по перилам катается. Развлекается, в общем, по полной программе. Парк культуры и отдыха.

А когда привёз молодую жену в гарнизон, уходя на работу, попросил поджарить макароны из пайка. Наташа эти макароны видела первый раз в жизни, отварить не догадалась – так и положила весь пакет на сковородку.

Но училась хитростям ведения хозяйства быстро. Уехал муж в командировку из комнаты в бараке – страшной, облезлой, грязной. Приезжает назад – Наташа беременная, на оставленные гроши купила извёстку, глину, шпаклёвку, замазку, ситец. Ремонт сделала, занавески сшила – комнату не узнать: чистота и красота!

Часто вспоминала бабуля забавный случай, когда сыновья Саша и Юра, бойкие малыши, все в маму, пошли гулять – и на пекарню по соседству забрели. Там мальчишек приветили и угостили большой булкой хлеба. Идут они по гарнизону, важные такие, навстречу командир полка:

– Это что у вас такое?

Юра и Саша – не жадные, протянули булку командиру:

– На, кусай!

Весь гарнизон смеялся.

А немного позже весь гарнизон искал пропавшего Юру. А он маленький был толстенький, щёчки пухлые, похож на бурята. Его буряты и украли. Обыскали все юрты, наконец, в одной нашли.

Сидит Юра в синем халате – дэгэле, с длинным, расширяющемся книзу подолом, поверх халата пояс, на голове бурятская шапочка конической формы, мехом отороченная, – хасабшатай малгай.

Сидит довольный и за обе щёки уплетает позы, это что-то типа наших больших пельменей: фарш из баранины, смешанный с внутренним жиром и всё это в тесте. Рядом пиала стоит – чай с молоком, солью и маслом. Щёчки толстые, глазки жмурит – настоящий бурятский малыш…

– Как же ты не плакал?

– Я знал, что вы меня найдёте!

Вот так они и жили – мотались всей семьёй по гарнизонам. Когда дедушку демобилизовали – осели в Чите. Навалились болезни. Шесть лет бабушка ухаживала за парализованным дедом.

У самой началась астма, дали инвалидность, чудовищные дозы гормонов. От гормонов – трофические язвы на ногах, сосуды сужены, кровоток нарушен. Поражения тканей такие страшные, что пальчики на ногах самоампутировались – зрелище не для слабонервных…

Никогда не жаловалась, терпела боли мужественно – стойкий оловянный солдатик. И вот сейчас – началась гангрена, сделали операцию, ампутировали ногу до колена. Как-то перенесёт бабуля эту операцию в её восемьдесят два? Хирург беспокоился: выдержит ли сердце, не подведёт ли в послеоперационный период?

– Городская клиническая больница! Следующая – конечная!

Женя вылетела из автобуса, взлетела на третий этаж – хирургическое отделение, палата номер три.

– Баба, как ты, как чувствуешь себя?

– Иди сюда… Сядь поближе… Ещё ближе… Знаешь, доча, сегодня кто-то сидел рядом со мной на кровати.

– Врач? Медсестра? Ты спала, баба?

– Нет! Это был не человек. Может, ангел? Кто-то очень-очень добрый… Я ясно чувствовала и даже видела, как бы боковым зрением, – сидит кто-то рядом со мной на кровати и печалится обо мне, плачет обо мне.

– Бабуля, ты у нас такая материалистка – и вдруг ангел?!

– Он печалился обо мне…

Женя вышла из палаты растерянная. Что делать? Кажется, её бабушка перестала быть махровой материалисткой. Ей стал открываться духовный мир? Женя думала весь вечер, и, засыпая, решила: утром она привезёт к бабушке священника. Может, пришло время, и бабуля не откажется исповедаться, покаяться. Может, она даже не откажется причаститься?

Как там сказал известный персонаж: «Да, человек смертен, но это было бы ещё полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус!»

Слава Богу, у бабушки есть время…

Женя верила в Бога, но, как это принято говорить, в душе. Она не ходила в церковь – её не учили этому ни бабушка, ни мама. Иногда размышляла: ведь если начать жить церковной жизнью, наверное, нужно быть готовой не грешить?

Жить, так сказать, набело? А получались черновики одни… То одну страницу хотелось переписать, то другую вырвать из памяти… Вся жизнь – сплошной черновик… Может, она чего-то не понимает? Или понимает неправильно? Эх, прожить бы жизнь набело – так, чтобы не ошибаться!

Ладно, она начнёт с бабушки – привезёт к ней священника.

Женя включила чайник, сделала аппетитный бутерброд, но позавтракать не успела – зазвонил телефон. Звонил хирург, Иван Тимофеевич, лечащий врач бабули.

– Евгения Александровна? Простите за ранний звонок и примите наши соболезнования. Ваша бабушка, Наталья Изотовна, скончалась в шесть часов утра.

Ольга Рожнёва


27 мая 2014 года
pravoslavie.ru›Интернет-журнал›71013.htm 

Самый счастливый день
26 августа 2013

Много написано в XX веке об ужасах и страданиях заключенных в лагерях. Архимандрит Павел (Груздев) уже незадолго до смерти, в 90-х годах уже минувшего столетья, признался:

«Родные мои, был у меня в жизни самый счастливый день. Вот послушайте.

Пригнали к нам в лагеря как-то девчонок. Все они молодые-молодые, наверное, и двадцати им не было. Их „бендеровками“ называли. Среди них одна красавица — коса у ней до пят и лет ей от силы шестнадцать. и вот она-то ревит, так плачет… „Как же горько ей, — думаю, — девочке этой, что так убивается она, так плачет“.

Подошел ближе, спрашиваю… А собралось тут заключенных человек двести, и наших лагерных, и тех, что вместе с этапом. „А отчего девушка-то так ревит“? Кто-то мне отвечает, из ихних же, вновь прибывших: „Трое суток ехали, нам хлеба дорогой не давали, какой-то у них перерасход был. Вот приехали, нам за все сразу и уплатили, хлеб выдали. А она поберегла то, не ела — день что ли, какой постный у нее был. А паек-то этот, который за три дня, — и украли, выхватили как-то у нее. Вот трое суток она и не ела, теперь поделились бы с нею, но и у нас хлеба нету, уже все съели“.

А у меня в бараке была заначка — не заначка, а паек на сегодняшний день — буханка хлеба! Бегом я в барак… а получал восемьсот граммов хлеба как рабочий. какой хлеб, сами понимаете, но все же хлеб. Этот хлеб беру и бегом назад. Несу этот хлеб девочке и даю., а она мне: „Ни, не треба! Я чест свое за хлиб не продаю“! и хлеб-то не взяла, батюшки! Милые мои, родные! Да Господи! не знаю, какакя честь такая, что человек за нее умереть готов? До того и не знал, а в тот день узнал, что это девичьей честью называется!

Сунул я ей этот кусок под мышку и бегом за зону, в лес! В кусты забрался, встал на коленки… и такие слезы были у меня радостные, не горькие. А думаю, Господь и скажет:

— Голоден был, а ты, Павлуха, накормил Меня.

— Когда, Господи?

— Да вот тую девку-то бендеровку. То ты Меня накормил!

Вот это был и есть самый счастливый день в моей жизни, а прожил я уж немало».slavianka.com›read/zemnoe_i…Samyj-schastlivyj-den 

22 июня
Рассказ

Наталья Романова









Незнакомич с грохотом ввалился в коммуналку.


– Чо грохочешь! – бабка Таня выглянула из своей комнаты. – Каждая козявка шумит.

– Сидите у себя и не высовывайтесь понапрасну! – злой Незнакомич толкнул соседкину дверь.

Это, конечно, он сделал зря. Казалось, бабка Таня только и ждала, чтобы с кем-нибудь пособачиться. Она широко распахнула дверь своей комнатушки и завопила:

– Люди добрые! Вы только посмотрите на него! Три дня в начальниках, а уже важнее самого товарища Молотова!

Незнакомич молча прошагал по длинному коридору в свои двухкомнатно-смежные покои. На пороге его уже ждала встревоженная жена. Бабка Таня всё еще что-то кричала вслед соседу.

– Что опять ей надо? – Луиза посмотрела на мужа.

– Да ну ее.

– Я вот найду на нее управу! Не посмотрю, что старая! – крикнула в пространство коридора жена, закрывая дверь. – Ведьма!

– Ты-то хоть не будь дурой, не связывайся с ней.

Незнакомич, не раздеваясь, прошел к окну и распахнул его. Уличный шум нарушил тихое и складное состояние комнаты.

– А чего она? – Луиза скорчила гримасу и вмиг сделалась обидчивой: дескать, я за тебя заступаюсь, а ты мне еще и выговариваешь.

Незнакомич чуть ли не с разбега рухнул на черный диван с высокой спинкой и закинул ноги в сапогах на подлокотник – аккурат на белые кружева.

– Незнакомич! – Луиза в ужасе подскочила к мужу. – Ты в своем уме?!

«Заткнись!» – так и хотелось сказать Незнакомичу, но он, положив руку на лоб, закрыл глаза. Луиза вытащила из-под сапог белоснежную салфетку и прижала ее к груди.

– Это память о маме, а ты сапогами! – прошептала жена, невольно срифмовав.

– Кого? Маму сапогами? – переспросил Незнакомич рассеянно.

– Память! Память сапогами! – и в голосе Луизы звякнули слезы обиды.

Незнакомич нервно соскочил с дивана, выхватил из рук жены салфетку, кривляясь, поцеловал ее, положил на подлокотник и бережно разгладил, а затем пулей вылетел из комнаты. Он был страшно раздражен, но срывать злость на почти плачущей жене не хотелось, потому Незнакомич, без стука ворвавшись в комнату бабки Тани, с порога процедил сквозь зубы:

– Еще раз обидишь Луизу или косо посмотришь в мою сторону, ни тебе, ни внуку твоему не поздоровится! Уж я постараюсь. Поняла?

Соседка растерянно глядела на взбешенного Незнакомича.

– Поняла? – заорал он. – Ни тебе, ни внуку твоему, раздолбаю!

– Поняла, батюшка, поняла.

Бабка Таня вжала голову в плечи. За себя она не переживала, а вот за внука… Тот и вправду был непутевый, но Бог пока миловал с наказаниями.

– Вот то-то же! – сказал Незнакомич уже более миролюбивым тоном. – Гляди у меня! С этого дня жизнь меняется.

Тем временем Луиза, сменив гнев на милость, накрывала на стол.

– Руки! – грозно сказала она, когда муж вернулся.

Тот вытянул руки вперед и впервые за вечер шутливо посмотрел на жену.

– Мыть! Мы-ы-ыть! – она завернула мужа обратно в коридор.

За время его отсутствия на столе, покрытом светлой скатертью, помимо еды оказались граненые стопки.

– А это уже совсем другой разговор, – Незнакомич потер крепкие ладони.

За ужином Луиза весело щебетала, забыв сапоги на кружевах. Незнакомич сосредоточенно молчал. Его широкое загорелое лицо оставалось беспристрастным.

– Вкусно? – спросила Луиза.

Незнакомич откинулся на спинку стула.

– Не обижайся. У меня сегодня день не из легких.

– На работе что-то стряслось?
«

– Завтра будем храм разрушать.

– И что?

– Что-что… Неспокойно у меня на душе, вот что
»

– Завтра мне предстоит участвовать… В общем, будем храм разрушать.

– И что?

– Храм разрушать, – повторил Незнакомич.

– И что такого?

– Что-что… Неспокойно у меня на душе, вот что.

– Из-за храма?

– Ты, Луиза, дура, что ли? – Незнакомич в сердцах кинул ложку на стол. – А из-за чего еще? Конечно, из-за храма.

Он вскочил и стал, выбрасывая ноги, вышагивать по комнате от двери к окну и обратно.

– Какой храм? – как можно более участливо спросила Луиза.

– В Путинках. Рождества Богородицы.


Церковь Рождества Богородицы в Путинках



– На Малой Дмитровке? Так он давно уже мертвым грузом стоит. Место только занимает. Роскошный, правда, зараза. Узорочье русское, – Луиза тряхнула кудряшками. – Только это не повод, чтобы жалеть ту церковь. Пусть даже она и последний шатровый храм.

Незнакомич остановился и в раздумье почесал щеку.

– А почему последний? А потом какие?

– Патриарх Никон прекратил после нее строительство шатровых храмов на Руси. Потом строились только крестово-купольные.

– А патриарх Никон – это у нас век…

– Семнадцатый! – Луиза укоризненно посмотрела на мужа. – А указ был по поводу шатровых храмов в 1653-м.

– Не зазнавалась бы ты, историк Луиза Незнакомич!

– В чем-то она последняя, а в чем-то первая, – с гордостью делилась своими профессиональными знаниями Луиза, – ее придел был освящен впервые на Руси в честь Неопалимой Купины, то есть в честь иконы Божией Матери «Неопалимая Купина», – поправилась она.

– Которая от пожаров спасает? – уточнил Незнакомич.

– Естественно!

– Стало быть, церковь старая…

– Почти триста лет в обед. Кстати, мои родители там венчались. Еще до революции. Недалекие люди, – вздохнула Луиза.

При упоминании о родителях Незнакомич вздрогнул и снова заходил по комнате. Взгляд невольно упал на кружевные диванные салфетки тещи. И храм будто свит из белоснежного кружева, – пронеслось у него в голове.

– А мы вот не такие, как они были, – продолжила жена. – Что за пошлость – венчаться? Фу… Хорошо, что они потом одумались и поняли: религия – опиум.

Незнакомича бросило в пот.

– Луиза, это и волнует меня больше всего. Отец ведь твой Спасителя разрушал.

– Принимал участие.

– А ведь на следующий день того… помер.

– Да, – кивнула жена.

– Ни с того ни с чего. Лег вот на него, – Незнакомич покосился на диван, – заснул и не проснулся.

– Легкая смерть!

– Так после того, как Христа Спасителя взорвали! На следующий день! Тебя это не удивляет столько лет?

– Нет, – спокойно ответила жена и встала из-за стола в желании убрать посуду. Незнакомич остановил ее, снова усадив на венский стул.

– Луиза, – шептал он, – я не хочу завтра участвовать в этом деле. Я еще пожить хочу. Как бы отказаться?

– Отказаться? – жена тоже перешла на шепот. – Что значит «отказаться»? Ты в своем уме? Тебя же арестуют! А потом и меня.

– Может, обойдется? Заболею… Ну, не знаю еще что. Придумаем.

– Нет! Ты пойдешь! Я и не знала, что у меня муж – трус! – она решительно встала и принялась за уборку.

Незнакомич сел на подоконник у раскрытого окна. Вывалиться что ли? Тут не высоко, не сильно пострадаешь. Жив-то уж точно останешься. Скажу, что сердце прихватило, вот и упал, пока жена посуду мыла. Он посмотрел на тротуарную часть под окнами и ясно представил, как свалится на веселых, по-летнему разодетых прохожих.

В комнату вошла Луиза. Муж опустил глаза.

– Чего ты так далеко выставился? Упадешь еще! А ну слезай с подоконника, – Луиза потянула его за рукав. – Кому говорят?

Незнакомич нехотя повиновался.

– Бабка Таня – сама любезность, – жена вытирала посуду и составляла ее в буфет. – Говорит: смотрит на нас с тобой и налюбоваться не может. И какая муха ее укусила, ведьму эту?

– А давай тебе купим платье в цветочек, – неожиданно предложил муж, – а то у тебя то горох, то однотонное.

– Здрасте! – Луиза оторвалась от своего занятия. – У меня три цветастых платья!

– Да? – смутился Незнакомич. – Тогда давай еще одно купим, новое. Лето-то только началось.

– Завтра можно было бы. Воскресенье, выходной. Но ты, наверное, весь день занят будешь.


Разрушение Храма Христа Спасителя (1931)



Незнакомич, вспомнив о предстоящем деле, тихонько чертыхнулся. Достал из кармана пачку папирос, закурил. Из головы не выходил тесть, умерший почти десять лет назад в декабре 1931-го – на следующий день после умерщвления храма Христа Спасителя. Может, совпадение? Ведь накануне тесть крепко выпил.
«

– Каюк Христу Спасителю! – с гордостью говорил тесть
»

– Каюк Христу Спасителю! – с гордостью говорил тесть. – Взорвали, не отвертелся. Жаль, что не с первого раза. Крепкий, однако! А народу набежало! Со всей Москвы. Кидались свою богомольню отстаивать. Запомнился мне один с бородкой. Наверное, поп какой. Всё время пел протяжно: «Да простоит сей храм многие века…» И еще один, в смушковой шапке. Тот, правда, не пел, а проклинал нас. Окаянными антихристами обзывал. Злобный, собака! Да и не только он. Дивлюсь я, сколько ненависти в людях…

Тесть в этот вечер был в центре внимания. Теща подкладывала ему в тарелку мясного, сама наполняла из рифленого графинчика стопочку, то и дело ласково гладя мужа по голове. Для нее, как и для Луизы, глава семейства был героем, они непрестанно засыпали его вопросами. Новоиспеченный зять молча внимал рассказу уважаемого тестя. В какой-то миг Луиза с долей негодования сверкнула глазами на мужа. Мол, спроси что-нибудь у отца, чего молчишь как истукан.

– Неожиданно, – только и пришло на ум Незнакомичу.

– Что неожиданно? – вскинул бровь тесть. – Еще в июльском номере «Правды» официально заявили о строительстве Дворца Союза Советских Социалистических Республик.

– И в «Известиях», – поддакнула ему жена.

– Не по сердцу, что на месте храма такой дворец будет? – тесть-большевик испытующе посмотрел на зятя.

Незнакомич не ответил. Ему очень нравился храм Христа Спасителя, и его мнение об этом соборе шло вразрез с мнениями специалистов. И совсем не похож ни на самовар, ни на кулич. А бездушной архитектурой тут и не пахнет. Придумают тоже.

Как-то попалась ему на глаза брошюрка Кандидова «За Дворец Советов». Незнакомич сперва пробежал глазами названия глав: «Ложно-историческая ценность храма Христа Спасителя», «Сказка о художественной ценности храма Христа Спасителя», «Храм Христа Спасителя на службе контрреволюции» и другие, подобные по смыслу. Забросил брошюру, не став ее читать.

– А со взрывами тоже интересно получилось! – тесть хвалился новостью дня. – Самый сильный был третий. И надо же такому случиться, что этот взрыв сделал простой рабочий-сезонник. Э-э-э… Фамилия как ягода… А! Морошкин! Имя чудное, не вспомнить сразу. Он всего-навсего охранял вход в помещение подрывного пункта.

– Как так? – теща Незнакомича деланно всплеснула руками. – Специалистов, что ль, не нашлось?

– Как не нашлось? Там самые опытные подрывники собрались! Только когда и второй взрыв не взорвал храм, что началось! Видели бы. Богомольцы ликуют. Насмехаются над нами. У начальства пена изо рта. Орут благим матом. Неразбериха полная. Оконфузились, получается. Беготня началась. А как дали команду на третий взрыв, из техников никого у взрывной машины и не оказалось. Ну и Морошкин тут как тут.

– Перед начальством выслужиться хотел этот ягодный, – теща подобострастно взглянула на мужа. – А иначе куда лез малограмотный?

– Вот таким выскочкам порой и приходит слава, – вздохнул тесть. – В общем, храм не устоял, а остальные взрывы доделали дело. Сейчас еще разбирать руины предстоит, да и фундамент.

– Представляю, какой там ор стоял среди этих богомольцев, – теща вновь наполнила тарелку мужа едой.

– И не говори, мать! Рыдали, как по покойнику, вот глупые-то.

На следующий день рыдали по самому тестю…

«Как бы по мне не пришлось рыдать в понедельник! – Незнакомич с тоской посмотрел на Луизу. – Сколько, интересно, она вдовой проходит? Год? Два? А потом замуж выйдет. И… – Незнакомича словно обдало холодной волной. – Ну уж нет!»
«

Храм в Путинках он уничтожать не пойдет. Так тогда его самого уничтожат. Что делать-то?
»

Храм в Путинках он уничтожать не пойдет. Не пойдет… Так тогда его самого уничтожат. И снова Луиза с другим в постели представилась ему. Что делать-то? Замкнутый круг какой-то…

– Скоро спать, а ты надымил так! – жена со всей силы размахивала полотенцем.

За десять с небольшим лет, что Незнакомич жил с ней, Луиза стала намного ворчливее, да и красоты в ней поубавилось. Только соломенные кудряшки по-прежнему вызывали в нем воспоминания о той юной особе, в которую он когда-то страстно влюбился. Мысль о том, что кто-то другой, а не он сам, может любить его жену, была ему папиросой в сердце.

Луиза продолжала бухтеть из-за папирос, и Незнакомич отправился на кухню попить водички. Там он застал бабку Таню. Виновато посмотрев на него, она вдруг протянула ему письмо.

– Прочитать некому. Сегодня утром получила. От племянницы. А внук мой, шалапут, куды подевался, ума не приложу. Прочти, милок, не откажи. Не терпится узнать, как они там, в деревне.

Незнакомич хотел было послать бабку Таню куда подальше, но вдруг взял письмо, пробежал мельком по мясистым буквам и вдруг наткнулся: «Выкорчевывают из нас имя Христово…» Он крякнул и посмотрел на соседку, стал молча читать дальше: «Диву даешься, что стало с людьми. Сердце кровью обливается. Хорошо, что ты, тетка Таня, уехала с этих мест и не видишь все бесчинства, творящиеся здесь. Думали, уж закончено со всем беззаконием, так ведь нет же! Церковь каменную порушили! Горе-то какое…»

– Чего там? Неладное что-то? – встревожилась бабка Таня.

– Церковь у них там порушили, – сказал Незнакомич и дальше стал читать вслух: – «Какая красивая была, помнишь ведь, к нам в село ты не раз приходила».

– Как не помнить! – горько усмехнулась бабка Таня.

– «Резная, и иконостас резной. Иконы, как говорили знающие, еще жидкой техникой выполнены. Старинные. И стояла-то она на пригорочке, никому не мешала. Пригнали сначала один трактор, потом второй вызвали. Мы все встали кольцом, окружили, значит, ее, родимую. Но разве ж бабы да старухи сила? Зацепили эти супостаты колокольню за макушку тросом, мы в плач, крик, кто был не в круге, кинулись на сломщиков. Что началось! В общем, милицией дело закончилось. А церковь-то разрушили всё же… И иконы многие пожгли. Эх, входят люди в историю геростратами». Ишь ты, грамотная племянница твоя! – Незнакомич оторвался от письма.

– Какими стратами? – слабым голосом спросила бабка Таня, но Незнакомич не ответил, продолжив чтение.

Дальше Валентина радовалась факту, что те, кто принимал участие в поругании церквей в соседних селах, уже наказаны Богом. Кто повесился, кого убили, кто сгорел вместе с семьей и домом…

Незнакомич скомкал письмо, поднес к нему спичку и горящее кинул в раковину. Встретившись глазами с бабкой, прислонил к губам указательный палец. Соседка понимающе молча кивнула и поклонилась.

Вернувшись в свои апартаменты, Незнакомич застал Луизу перед зеркалом. Она забавлялась с волосами, придумывая себе разные прически.

– Чего такой испуганный?

– Я? Я нет. С чего мне быть испуганным? – Незнакомич внимательно посмотрел на себя в зеркало: в глазах и впрямь тревога. – Я насчет завтрашнего всё думаю. Не стоит мне этого делать.

– Опять? Сколько можно об одном и том же! Незнакомич, ты милиционер! Ми-ли-ци-о-нер! – проговорила она по слогам. – Ты не будешь разрушать церковь, ты будешь стоять в оцеплении, карауле, или как у вас там. Людей не пускать, чтобы они не покалечили себя, дурни. Объяснять им, что они заблуждаются. И всё такое.

Ночью от мыслей и духоты разболелась голова. Луиза спала беспробудно, отвернувшись к стене.
«

Под утро Незнакомич дошел до полного бреда: «Пусть что угодно случится, лишь бы отменили церковь эту разрушать. Не хочу я!»
»

В ту ночь впервые Незнакомич обратился к Господу. «Сделай так, – горячо шептал он, – чтобы мне не пришлось завтра участвовать в этом. Ведь накажешь, как пить, накажешь. А я и не пожил еще. Не нажился. И детей нет. Двое родились да и умерли сразу. Тридцать лет всего-навсего. Сам посуди, разве умирают в таком возрасте? Пусть эту церковь не тронут! Сделай чудо, ну что Тебе стоит?» Он засыпал, но снова просыпался и шептал. Под утро дошел до полного бреда: «Пусть что угодно случится, лишь бы отменили церковь эту разрушать. Не хочу я!»

А на следующий день началась война. Ведь уничтожение церкви Рождества Богородицы в Путинках было назначено на воскресенье 22 июня 1941 года. Та страшная дата явилась спасительным днем для храма.

В кровавые военные годы Незнакомич уцелел, хотя с 1943 года был на фронте и даже пару раз на передовой. Только одна легкая контузия. Луиза ушла на фронт одновременно с ним, санитаркой, и подорвалась на мине, спеша к раненому. Хоть и не христианка, а погибла «за други своя».

Каждый раз – и готовясь к сражению, да и просто на привале – Незнакомич размышлял о храме в Путинках. «Из-за тебя началась война!» – гневно думал он. Однажды даже стал писать письмо в ЦК партии с просьбой немедленно взорвать храм, чтобы война кончилась, но вовремя спохватился. Скажут: контузило мужика, что тут удивительного!

После войны раз в год, 22 июня, он приходил на улицу Чехова, бывшую Малую Дмитровку, и разговаривал с храмом:

– Вот ты стоишь тут во всем великолепии, а из-за тебя столько народу погибло. И Луиза моя…

Храм молча смотрел на человека, ни в чем не чувствуя своей вины.

– Ну дождешься у меня! – грозил Незнакомич. – Я тебе покажу!

Однажды спьяну он вновь стал писать письмо куда следует: «Я, узнав о том, что церковь будут сносить, смалодушничал, – выводил Незнакомич на бумаге, – всю ночь умолял Бога, чтобы Он оставил храм. Преступно возопил: “пусть что угодно произойдет, лишь бы храм не стали рушить”. И Бог услышал. Оставил храм в покое. Оставить-то оставил, но началась война. А вот если бы не оставил, то и ничего бы и не было. Прошу принять меры по ликвидации храма». Прочитав наутро письмо, разорвал его в клочья. Прямая дорога в психушку!

Время от времени в голову приходили совсем шальные мысли… Раз я тебя вымолил, мне тебя и казнить! Сам взорву, и дело с концом.

Но как ты взорвешь? Да еще в одиночку.

Наступало очередное 22 июня, и Незнакомич снова приходил к храму – укорять его за то, что он стоит, а столько народу погибло. Подолгу стоял, внимательно вглядываясь в воздушный архитектурный ансамбль церкви.

– До чего ж наряден! – останавливались прохожие. – Шедевр московского зодчества!

– На фасадах и не отыскать ровной поверхности. Всё в резьбе и каменном кружеве!

В послевоенные годы в церкви Рождества Богородицы в Путинках расположилась репетиционная база цирка, там дрессировали собак и обезьян, клоуны отрабатывали свои смешные номера. Несколько раз 22 июня Незнакомич видел, как в храм входил известный ему клоун.


Церковь Рождества Богородицы в Путинках



В 1990-е храм стал действующим. Вот тогда-то впервые и переступил Незнакомич порог церкви Рождества Богородицы. Ему уже было за восемьдесят.

Без робости, уверенно, словно хозяин, вошел он в храм. И обмер. Совсем другим ему представлялись и само пространство, и интерьер.

– Крохотно как! – вслух сказал Незнакомич. И долго, прислонившись к ступенькам, ведущим в придел в честь иконы Божией Матери «Неопалимая Купина», стоял, рассматривая внутреннее убранство.

И он стал чаще приходить сюда, не только 22 июня. Как-то раз видел актера Александра Абдулова. Говорили, что Абдулов вместе с другими артистами расположенного рядом театра «Ленком» помогал возрождать церковь. А еще он видел того самого клоуна, но постаревшего и смиренного. Клоун долго и старательно исповедовался священнику. «Небось, кается, горемыка, за все свои ужимки и прыжки», – усмехнувшись, подумал Незнакомич. Сам он и не думал ни исповедоваться, ни причащаться.

В 1994 году Незнакомич попал в храм как раз, когда там отпевали хорошего артиста Евгения Леонова. С возрастом он, располневший, внешне стал походить на этого добродушного актера. К тому же Незнакомич впервые побывал на отпевании и очень проникся происходящим, а потому стал задумываться о чем-то глубоком и важном.

Наступил новый век, а Незнакомич всё жил да жил на белом свете и уже подумывал грешным делом, что не только храму суждено стоять вечно, но и ему, одинокому старику, время которого уже подтекало к столетию. И вот уже совсем не старого Абдулова, умершего от рака, отпевали в том же храме в Путинках, только уже не на улице Чехова, а как раньше – на Малой Дмитровке.

– Молодые мрут, а мы с тобой, старые, не умираем, – сказал Незнакомич храму после того отпевания.

В том же году он и помер, не дожив до 100 лет. Как ветерана войны, его навещала медсестра.

– Пусть отпоют меня. В том храме, – простонал он.

– В каком? – спросила медсестра.

– В моем, – глухо ответил Незнакомич.

Это были его последние слова.

Наталья Романова


20 июня 2014 года
pravoslavie.ru›jurnal/71586.htm 

Самый сокровенный Оптинский старец
Памяти преподобного Нектария (1853–1928)

Ольга Рожнёва








Двенадцатого мая — день памяти преподобного Нектария (1853–1928), последнего соборно избранного Оптинского старца, наделённого Богом великим даром пророчества и прозорливости. Он задолго до революции и гражданской войны видел грядущие беды и скорби людей, молился за всю Россию, утешал людей, укреплял их в вере, брал на себя бремя людских грехов. Старец разделил участь многих своих верующих соотечественников: был гоним, сослан, почил в изгнании.


Преподобный Нектарий Оптинский
Кому нужны такие?


Рассказы о своём детстве преподобный Нектарий часто начинал словами: «Было это в младенчестве моём, когда жил я с маменькой. Двое нас было на белом свете, да ещё кот жил с нами. Мы низкого были звания и притом бедные. Кому нужны такие?» Его отец, умирая, благословил семилетнего сына иконой святителя Николая, поручая ребёнка попечительству святого. С этой иконой преподобный Нектарий не расставался всю жизнь.

Вскоре умерла и мать, мальчик остался круглым сиротой и уже в одиннадцать лет должен был сам зарабатывать себе на жизнь, работая у богатого купца. В свободное время любил ходить в храм и читать церковные книги.

Монастырь вместо женитьбы

Когда юноше исполнилось двадцать лет, его, отличавшегося кротостью, скромностью и душевной чистотой, старший приказчик решил женить на своей дочери. Николая отправили за благословением к столетней схимнице, старице Феоктисте, духовной дочери святителя Тихона Задонского. Старица вместо женитьбы благословила юношу пойти в Оптину пустынь.

Так весной 1873 года будущий старец оказался в монастыре. Он пришёл в обитель с одной котомкой, в которой лежало Евангелие. Много лет спустя старец Нектарий вспоминал о своём первом впечатлении от Оптиной: «Какая красота здесь! Солнышко с самой зари, и какие цветы, словно в раю».

Самый что ни на есть последний

Монастырь в те годы процветал, и юный Николай думал о себе: «Круглый сирота, совсем нищий, а братия тогда вся была — много образованных. И вот я был самым что ни на есть последним». Тем не менее, великий старец Амвросий, приёма к которому приходилось многочисленным паломникам ждать неделями, принял «самого что ни на есть последнего» сразу, и, несмотря на огромную занятость, говорил с никому не известным юношей два часа. О чём была их беседа, преподобный Нектарий никогда не открывал, но после неё юноша навсегда остался в скиту.

Духовное окормление старцев

Николай стал духовным сыном преподобного Анатолия (Зерцалова), а на совет ходил к преподобному Амвросию. О духовном окормлении старцев и советах преподобного Амвросия вспоминал позднее так: «… я питал к нему великую любовь и веру. Бывало, придёшь к нему, и он после нескольких слов моих обнаружит всю мою сердечную глубину, разрешит все недоумения, умиротворит и утешит. Попечительность и любовь ко мне, недостойному, со стороны старцев нередко изумляли меня, ибо я сознавал, что их недостоин.

На мой вопрос об этом духовный отец мой, иеромонах Анатолий, отвечал, что причина сему — моя вера и любовь к старцу, и что если он относится к другим не с такой любовью, как ко мне, то это происходит от недостатка в них веры и любви. Как человек относится к старцу, так точно и старец относится к нему».

Николка проспится — всем пригодится!

Молодого послушника старцы вели истинно монашеским путём. Старцы Амвросий и Анатолий (Зерцалов), провидя в юноше своего достойного преемника, прикрывая свою святую любовь к нему полуюродством и шутками, обучали юного послушника высшей и спасительной добродетели — смирению.

По воспоминаниям тех, кто знал отца Нектария в годы его юности, он был очень красив. И старец Амвросий для смирения называл его «губошлеп». Юный послушник всегда с любовью и смирением принимал его укоризны. Так, братия Скита часто получала посылки от родственников с «утешениями» — печеньем, вареньем, чаем. Николаю некому было присылать эти «утешения», и сами великие старцы потчевали его, но при этом смиряли. Придёт он к старцу Амвросию, просит сладостей к чаю, а тот ему строго: «Как, ты уже всё съел? Ах ты, губошлеп!»

Первым послушанием его в Оптиной было ухаживать за цветами. Порой ему приходилось выходить из Скита в монастырь и под большие праздники вместе с шамординскими монахинями плести венки на иконы. При этом, как потом вспоминали сёстры, молодой послушник часто краснел и старался не поднимать на них глаза. Ревностный ученик великих старцев «хранил зрение», чтобы достигнуть евангельской чистоты.

Вскоре его назначили на пономарское послушание: прислуживать священнику в алтаре. У преподобного Нектария была келья, выходившая дверью в церковь, в ней он прожил двадцать лет, не разговаривая ни с кем из монахов: только сходит к старцу или духовнику и обратно. Сам он любил повторять, что для монаха есть только два выхода из кельи — в храм да в могилу.

По ночам постоянно виднелся у него свет — послушник читал или молился. А утром должен был первым, до прихода братии, прийти в храм, подготовить алтарь к богослужению. Утреня в Скиту начиналась около часа ночи и продолжалась до половины четвёртого утра. Нелегко было мирскому юноше привыкать к строгому уставу святой обители. Простояв на молитве ночь, он приходил в храм полусонный. Случалось, опаздывал в церковь и ходил с заспанными глазами. Братия жаловались на него старцу Амвросию, на что он отвечал: «Подождите, Николка проспится, всем пригодится». Так преподобный Амвросий предсказывал его будущее старческое служение.

Крылышки за плечами чувствовал

14 марта 1887 года Николай был пострижен в мантию. При монашеском постриге ему было дано имя Нектарий в честь преподобного Нектария Киево-Печерского. Принятие ангельского чина стало для инока великой радостью. Будучи старцем, он вспоминал: «Целый год после этого я словно крылышки за плечами чувствовал».

В затворе

Получив мантию, отец Нектарий почти перестал покидать свою келью, не говоря уже об ограде Скита. По благословению старцев в затворе отец Нектарий читал духовные книги. В те годы в Оптиной была большая библиотека, в которой насчитывалось более тридцати тысяч книг.

Занимался он также географией, математикой, изучал иностранные языки, латынь. Мог прочитать наизусть Пушкина и Державина. Как-то сказал: «Многие говорят, что не надо читать стихи, а вот батюшка Амвросий любил стихи, особенно басни Крылова». И до последних дней своей жизни старец просил привозить ему книги, интересовался направлениями современного искусства, расспрашивал о постановке образования в новое время. Окончив лишь сельскую церковно-приходскую школу, он мог легко общаться с писателями, учёными.

Одна духовная дочь отца Нектария говорила подруге в его приёмной: «Не знаю, может быть, образование вообще не нужно, и от него только вред. Как его совместить с Православием?» Старец, выходя из своей кельи, возразил: « Ко мне однажды пришёл человек, который никак не мог поверить в то, что был потоп. Тогда я рассказал ему, что на самых высоких горах в песках находятся раковины и другие остатки морского дна, и как геология свидетельствует о потопе. И он уразумел. Видишь, как нужна иногда учёность».
«

Старец посоветовал семинаристам жить и учиться так, чтобы учёность не мешала благочестию, а благочестие — учёности
»

Однажды к нему пришли семинаристы со своими преподавателями и попросили сказать слово на пользу. Старец посоветовал им жить и учиться так, чтобы учёность не мешала благочестию, а благочестие — учёности. Он советовал читать святоотеческую литературу, жития святых, но прежде всего, учил пристальному и внимательному чтению Священного Писания. Не раз повторял, что не может быть ничего в мире выше его истин: «Все стихи в мире не стоят строчки Божественного Писания».

Отец Нектарий, прими послушание

Переход из уединённой кельи к общественному служению дался отцу Нектарию нелегко. В 1913 году оптинская братия собралась, чтобы избрать нового старца. Преподобный Нектарий по своему смирению даже не присутствовал на собрании. Братия заочно избрали его в старцы и послали за ним.

Тогда отец Нектарий покорно надел рясу и как был — одна нога в туфле, другая в валенке — пошел на собрание. «Батюшка, вас избрали духовником нашей обители и старцем», — встречают его. «Нет, отцы и братия! Я скудоумен и такой тяготы понести не смогу», — возражает отец Нектарий. Но архимандрит Агапит сказал ему решительно: «Отец Нектарий, прими послушание». И тогда он подчинился, только по послушанию согласившись принять на себя старчество.

Позднее духовная дочь отца Нектария вспоминала: «…батюшка сказал мне: “Я уже тогда, когда избирали меня, предвидел и разгром Оптиной, и тюрьму, и высылку, и все мои теперешние страдания — и не хотел брать этого всего…” Он часто говорил: “Как могу я быть наследником прежних старцев? Я слаб и немощен. У них благодать была целыми караваями, а у меня — ломтик”. Про старца Амвросия говорил: “Это был небесный человек или земной ангел, а я едва лишь поддерживаю славу старчества”».

Самый «сокровенный» из Оптинских старцев

Преподобный отец Нектарий был, возможно, самым «сокровенным» из оптинских старцев. Ведь что видели случайные посетители, что оставалось в памяти о внешнем? Игрушки: крошечные автомобили, самолетики и поезда, подаренные ему кем-то когда-то, цветные кофты, надетые поверх подрясника, странные обувные «пары» — башмак на одной ноге, валенок — на другой. Музыкальные ящики и граммофон, пластинки с духовными песнопениями… Одним словом, «странным» и уж очень непредсказуемым был этот батюшка. А в странностях его был глубокий смысл.

В юродстве старца часто содержались пророчества, смысл которых открывался часто лишь по прошествии времени. Например, люди недоумевали и смеялись над тем, как старец Нектарий внезапно зажигал электрический фонарик и с самым серьёзным видом ходил с ним по своей келье, осматривая все углы и шкафы. А после 1917 года вспомнили это «чудачество» совсем иначе: именно так, во тьме, при свете фонариков, большевики обыскивали кельи монахов, в том числе и комнату старца Нектария.

За полгода до революции старец стал ходить с красным бантом на груди — так он предсказывал наступающие события. Или насобирает всякого хлама, сложит в шкафчик и всем показывает: «Это мой музей». И действительно, после закрытия Оптиной в скиту был музей.

Однажды старец Варсонофий, будучи ещё послушником, проходил мимо домика отца Нектария. А он стоит на своём крылечке и говорит: «Жить тебе осталось ровно двадцать лет». Это пророчество впоследствии исполнилось в точности.

«Детская игра старого человека»

Часто вместо ответа старец Нектарий расставлял перед посетителями куклы и разыгрывал маленький спектакль. Некоторых это смущало и казалось детской игрой старого человека.

Так, однажды владыка Феофан Калужский, посетивший Оптину, с изумлением наблюдая за тем, как старец одну за другой стал своих куколок «сажать в тюрьму», «побивать» и выговаривать им что-то невнятное, отнёс все это к возрастной немощи.

Смысл же всех этих таинственных манипуляций прояснился для него намного позднее, когда большевики заключили его в тюрьму, подвергли унижениям, а после ссылке, где владыка очень страдал от хозяина — владельца дома. Слова, сказанные старцем и показавшиеся тогда невразумительными, относились к тому, что ожидало епископа в будущем. Он вспоминал: «Грешен я перед Богом и перед старцем. Всё, что он мне показывал тогда, было про меня…».

Не читая, видел содержание

Протоиерей Василий Шустин рассказывал, как батюшка, не читая, разбирал письма:

«В один из моих приездов в Оптину пустынь я видел, как отец Нектарий читал запечатанные письма. Он вышел ко мне с полученными письмами, которых было штук пятьдесят, и, не распечатывая, стал их разбирать. Одни он откладывал со словами: “Сюда надо ответ дать, а эти благодарственные можно без ответа оставить”. Он, не читая, видел их содержание. Некоторые из них он благословлял, и некоторые даже целовал…»

Она будет здорова


Преподобный Нектарий Оптинский
Известны многочисленные случаи, когда батюшка исцелял смертельно больных людей. Приехала в Оптину мать, дочь которой страдала неизлечимой болезнью. От больной отказались все врачи. Мать дожидалась старца в приёмной и вместе с другими богомольцами благословилась у него. Она ещё не успела сказать ему ни слова, как старец обратился к ней сам: «Ты пришла молиться о больной дочери? Она будет здорова». Он дал матери семь пряников и велел: «Пусть каждый день дочь съедает по одному и почаще причащается, будет здорова». Когда мать вернулась домой, дочка с верой приняла пряники, после седьмого причастилась и выздоровела. Болезнь к ней больше не возвращалась.


Вот тебе лекарство

Как-то приехала к нему монахиня Нектария с мальчиком-подростком, который вдруг заболел. Температура поднялась до сорока градусов. Она и говорит старцу: «Олежек у меня заболел». А он отвечает: «Хорошо поболеть в добром здравии». На другой день дал мальчику яблочко: «Вот тебе лекарство». И, благословляя их в путь, сказал: «Во время остановки, когда будете лошадей кормить, пусть выпьет кипяточку и будет здоров». Так они и сделали. Мальчик выпил кипяточку, заснул, а когда проснулся, был здоров.

Ни синяка, ни царапинки

Духовная дочь старца схимонахиня Фомаида (Ткачёва) вспоминала, как избежала серьёзной травмы: «Это было в Холмищах. Батюшка вынес блюдце с водой и ватку и стал, крестя меня, обмывать водой все мое лицо. Я смутилась и подумала: “Не к смерти ли он меня готовит?”

На следующий день я помогала снимать с чердака оледенелое белье. Я стояла внизу, а мне передавали белье сверху. Вдруг кто-то уронил огромное, замерзшее колом одеяло, и оно ударило меня по лицу. Такой удар мог бы меня серьезно искалечить, но у меня на лице не оказалось даже синяка или царапинки. Я пошла к батюшке и рассказала ему: он молча снова обмыл мне лицо таким же образом…»

Открытая книга

Принимал преподобный старец Нектарий посетителей в «хибарке» прежних старцев. На столе в его приемной обычно лежала какая-нибудь книга, раскрытая на определенной странице. Посетитель в долгом ожидании начинал читать эту книгу, не подозревая, что это является одним из приемов отца Нектария давать через открытую книгу предупреждение, указание или ответ на задаваемый вопрос, чтобы скрыть свою прозорливость. А преподобный Нектарий по своему смирению замечал, что они приходят к преподобному старцу Амвросию, и сама келья говорит за него.

Бог за послушание поможет

Высоко ценил старец послушание. Митрополита Вениамина (Федченкова) он наставлял: «Примите совет на всю вашу жизнь: если начальники или старшие вам предложат что-нибудь, то, как бы трудно ни было или как бы высоко не казалось, не отказывайтесь. Бог за послушание поможет».

Сам батюшка не только в молодые годы, но и будучи старцем, всегда подавал пример смирения и послушания. В последние годы жизни в Оптиной он болел и с трудом передвигался. Когда же ему советовали взять палочку, отвечал: «У меня нет на это благословения духовника». Даже такую мелочь он не дерзал решать самостоятельно, без благословения. До конца дней своих строго следил за исполнением послушания и сам исполнял.

Наглядный урок послушания он дал студенту Василию Шустину (будущему протоиерею), как-то сказав, что научит его ставить самовар, потому что скоро придёт время, когда у него не будет прислуги и придётся самому ставить себе самовар. Юноша с удивлением посмотрел на старца, недоумевая, куда может деться состояние их семьи, но послушно пошёл за батюшкой в кладовку, где стоял самовар. Отец Нектарий велел налить в этот самовар воды из большого медного кувшина.

— Батюшка, он слишком тяжёлый, я его с места не сдвину, — возразил Василий.

Тогда Батюшка подошёл к кувшину, перекрестил его и сказал: «Возьми!» И студент легко поднял кувшин, не чувствуя тяжести. «Так вот, — наставил отец Нектарий, — всякое послушание, которое нам кажется тяжёлым, при исполнении бывает очень лёгким, потому что делается как послушание».

Брать на себя страдания и грехи приходящих

Как-то спросили старца, должен ли он брать на себя страдания и грехи приходящих к нему, чтобы облегчить их или утешить. «Иначе облегчить нельзя, — ответил он. — И вот чувствуешь иногда, что на тебе словно гора камней — так много греха и боли принесли тебе, и прямо не можешь снести её. Тогда приходит благодать и размётывает эту гору камней, как гору сухих листьев. И можешь принимать снова».

Господи, даруй мне благодать Твою!
«

Молитесь просто: “Господи, даруй мне благодать Твою!”
»

Старец часто и с любовью говорил о молитве. Он учил постоянству в молитве, считая добрым знаком от Господа неисполнение прошений. «Надо продолжать молиться и не унывать, — поучал Батюшка, — Молитва — это капитал. Чем дольше лежит, тем больше процентов приносит. Господь посылает Свою милость тогда, когда Ему это благоугодно, когда нам полезно её принять… Иногда через год Господь исполняет прошение… Пример надо брать с Иоакима и Анны. Они всю жизнь молились и не унывали, и какое Господь послал им утешение!» Однажды посоветовал: «Молитесь просто: “Господи, даруй мне благодать Твою!” На вас идёт туча скорбей, а вы молитесь: “Господи, даруй мне благодать Твою!” И Господь пронесёт мимо вас грозу».

Закрытие монастыря и арест старца

После закрытия монастыря в Вербное воскресенье 1923 года преподобного Нектария арестовали. Старца повели в монастырский хлебный корпус, превращённый в тюрьму. Он шёл по мартовской обледеневшей дорожке и падал. Комната, куда его посадили, была перегорожена не до самого верха, а во второй половине сидели конвоиры и курили. Старец задыхался от дыма. В Страстной Четверг его увезли в тюрьму в Козельск. Позднее из-за болезни глаз старца перевели в больницу, но поставили часовых…

После высылки преподобного Нектария из Оптиной, большевики привели в его келью некоего оккультиста для того, что найти, как они надеялись, скрытые здесь сокровища. Была ночь, в келье старца горела керосиновая лампа. Колдун-оккультист начал свои чародейства, и, хотя лампа продолжала гореть, в комнате наступила мгла. В соседнем помещении находилась одна монахиня. Она взяла четки отца Нектария и ими начертала крестное знамение в сторону кельи старца. В его комнате сразу стало светло, а чародей бился на земле в конвульсиях эпилептического припадка.

Не оставляй духовных чад

По выходе из тюрьмы власти потребовали, чтобы отец Нектарй покинул Калужскую область. Старец был глубоко потрясен и печален, он пребывал в великой борьбе душевной, и всё утешение его было в молитве. Однажды уходящий от него обернулся и увидел, как батюшка с руками, простертыми, как у ребенка, зовущего мать, — весь обратился к иконам.
«

К отцу Нектарию явились все Оптинские почившие старцы и сказали: «Если хочешь быть с нами, не оставляй своих духовных чад»
»

Как-то старец рассказал своим духовным детям, что к нему явились все Оптинские почившие старцы и сказали ему: «Если хочешь быть с нами, не оставляй своих духовных чад». И он тогда вернулся к старчеству. Жившие с ним уверяли, что духовный перелом был явен. Утром однажды вышел к ним прежний старец во всей силе духа.

В поисках утешения и совета

В Холмищи, где поселился старец, невзирая на трудности, добирались духовные чада в поисках утешения и совета, сюда потянулся поток людей со всех концов России. Святой Патриарх Тихон советовался с преподобным Нектарием через своих доверенных лиц. Добираться до села, особенно весной, из-за разлива рек, было трудно, даже сообщение на лошадях прекращалось. Порой приходилось идти пешком в обход до семидесяти пяти вёрст мимо леса, где было много волков. Они часто выходили на дорогу и выли, но, по святым молитвам старца, никого не трогали.

Преподобный Нектарий, будучи провидцем, предсказывал в 1917 году: «Россия воспрянет и будет материально не богата, но духом будет богата, и в Оптиной будет еще семь светильников, семь столпов».

Блаженная кончина старца


Преподобный Нектарий Оптинский
С 1927 года преподобный Нектарий стал серьёзно недомогать, силы его угасали. 29 апреля 1928 года до Холмищ с трудом добрался отец Адриан, на руках которого старец скончался в эту же ночь. Незадолго до кончины на вопрос, где его хоронить, старец указал на местное кладбище. Когда его спрашивали, не отвезти ли его тело в Козельск, отрицательно качал головой.


Преподобный Нектарий не велел хоронить его и возле Покровской церкви в селе Холмищи, сказав, что там будет хуже свиного пастбища. Так и случилось. Храм разрушили, а на соборной площади устроили ярмарку и танцплощадку. Исполняя желание старца, его погребли на местном сельском кладбище в двух-трёх верстах от села Холмищи.

В 1935 году грабители разрыли могилу старца, надеясь найти там ценности. Они сорвали крышку гроба и открытый гроб поставили, прислонив к дереву. Утром колхозники, пришедшие на кладбище, увидели, что старец стоит нетленный — восковая кожа, мягкие руки. Гроб закрыли и опустили в могилу с пением «Святый Боже».

В лике святых

Несмотря на все потрясения революции и перемены могила старца Нектария была найдена. В 1992 году братия восстановленного Оптинского монастыря прибыла на место погребения старца и начала копать. Сначала нашли гроб схимонахини Нектарии (Концевич) — матери владыки Нектария Сеаттлийского и послушницы старца Нектария, а потом ниже и чуть в стороне — гроб с мощами старца Нектария. Когда открыли гроб старца, все ощутили благоухание; мантия его оказалась нетленна. Было совершено торжественное перенесение мощей с кладбища села Холмищи во Введенский собор Оптиной пустыни. Когда торжественная процессия двигалась по обители, от мощей старца исходило чудное благоухание, они были янтарного цвета.

В 1996 году преподобный Нектарий был причислен к лику местночтимых святых Оптиной пустыни, а в августе 2000 года — Юбилейным Архиерейским Собором Русской Православной Церкви прославлен для общецерковного почитания.

Как при жизни старца, так и после его блаженной кончины каждый, кто обращается к нему с истинной верой, получает благодатную помощь. По молитвам преподобного Нектария люди выходят из трудных жизненных ситуаций, совершаются чудеса духовного и телесного исцеления.

Преподобне отче Нектарие, моли Бога о нас!

Ольга Рожнёва


12 мая 2014 года.pravoslavie.ru›Встреча с Православием›70612.htm 

Родственные души

Ольга Рожнёва









Утро начиналось не очень удачно: несколько машин такси стояли одна за другой в ожидании пассажиров, а пассажиров-то и не было. Глухо как в танке. Машина Сергея, видавшая виды «семерка», стояла первой, дверь была приветливо приоткрыта.


На скамейке рядом со стоянкой такси сидел самый настоящий бомж – лохматый, грязный, страшный. Пил прямо из бутылки пиво и, похоже, был вполне доволен жизнью. Тут работаешь-работаешь, ни покоя, ни отдыха, а он – вот, пожалуйста, сидит себе – ни забот, ни печалей…

Сергей таксовал много лет, а чтобы успешно таксовать, нужно быть не только хорошим водителем, но и хорошим психологом. Он и был. Мог определить по внешнему виду клиента его профессию, достаток, сколько заплатит и будет ли торговаться. Даже характер можно определить по тому, как человек садится в машину, как ведет себя в дороге. В общем, белых пятен в тайнах человеческой психологии для Сергея почти не существовало.

Да… а еще он был верующим человеком и старался жить по заповедям. Трудно? А вы как думали?! Сергей размышлял: если уж мытари – сборщики налогов для завоевателей – не теряли надежды на спасение, и даже один из них ставился в пример фарисею, то отчего бы таксисту эту надежду терять?!

Клиентов всё не было. Зато бомж допил свое пиво, встал и, пошатываясь, двинулся к машине Сергея. Вот удача-то привалила! Вот пассажир-то наконец достойный нашелся! Сергей захлопнул дверцу прямо перед носом бомжа. Тот кротко так назад повернул, сел снова на скамейку. Сидит, голову виновато опустил.

Сергею стало стыдно. Вот если бы бомж вел себя нагло, то стыдно бы не было. А когда человек ведет себя так кротко – тогда стыдно… Ну, что ж… Не заплатит он, конечно, ничего… Да ладно!

Совсем недавно был случай: очень не хотелось одного старого деда, какого-то облезлого, в деревню глухую везти. Вдруг смотрит: идут к машине четверо, один другого страшнее, ноги заплетаются – хуже того деда в сто раз… Так и приметил: стоит начать копаться, выгадывать – еще хуже всё подворачивается.

Сергей вышел из машины, подошел к бомжу:

– Куда ехать?

– В Оптину Пустынь, командир!

– Ну садись, тут всего три километра до Оптиной…

Пока ехали, бомж представился Иваном, сказал, что документов у него пока нет, живет в лесу рядом с монастырем.

– В лесу?! Так холодно же!

– Не, уже не холодно, уже трава зеленая…

Подъехали к монастырю.

– Командир, ты прости, денег у меня сегодня нет.

– Да я уж понял…

– Но я тебе долг отдам. Я тебя сразу разглядел: ты парень хороший! Мы с тобой родственные души! Знаешь, есть такие: жаба задушит что-то доброе сделать… А ты не такой! У меня сотового нет, я вот номер твоей машины запишу… В следующий раз поедем – долг и верну!

Достает он пачку сигарет и на ней номер машины Сергея записывает. Прощается, опять про родственные души говорит и уходит.

Сергей даже и не расстроился: как ожидал, так и вышло. Ну и ладно, вроде милостыню подал… Рассказывать только ребятам нельзя – не поймут мужики.

Прошла неделя, начал и забывать уже про бомжа. Утром стоят таксисты кружком, байки травят. Вдруг в центр выходит какой-то страшнющий мужик, машет пачкой сигарет, на которой номер машины Сергея записан, и объявляет, что поедет только с водителем этой машины. Немая пауза почти как в «Ревизоре».

Садится он к Сергею и просит:

– Пообщаться хочу… У тебя время есть? Давай сначала к банку подъедем…

Подъехали. Иван заходит в банк, выходит, садится в машину, кладет пятитысячную купюру на панель.

– Иван, пять тысяч – это слишком много! Ты мне за прошлую поездку всего сотню должен!

– Деньги – ерунда! Не суди книжку по обложке… Много у меня денег-то на самом деле… Я тебя поблагодарить хотел! Мы с тобой родственные души!
«

Деньги – ерунда! Не суди книжку по обложке… Много у меня денег-то на самом деле…
»

Заехали в магазин, Иван взял бутылку, колбасы, хлеба… Посидели они. Иван про себя много не рассказывал, упомянул только, что по профессии он летчик. Пошутил: «Не судите меня за прошлое – я не живу там больше». Что у него в жизни случилось, какие перипетии – в душу к нему Сергей лезть не стал.

Только глядя на нечесаного, лохматого, грязного бомжа он заметил странную вещь: по мере грамотного умного разговора о жизни, о том, что в мире творится, облик Ивана стал странно расплываться.

И становилось понятно, что он совсем не старик, а молодой человек, что у него умные и внимательные глаза, и держится он с достоинством, и привык к другому столу и другой сервировке. Как будто аристократа загримировали в нищего, а при ближайшем и внимательном рассмотрении понимаешь: нет, не нищим он родился…

Больше Сергей с Иваном не встречался. Только сделал для себя вывод: напрасно сам себя считал хорошим психологом. Стоит возгордиться, как тут же и посрамишься. Ин суд человеческий, ин суд Божий…

Ольга Рожнёва


13 июня 2014 года
pravoslavie.ru›jurnal/70743.htm 

Джой
История царской собаки

В 2013 году отмечается 400-летие начала царствования династии Романовых в России. Этому юбилею посвящена публикация* полной версии мемуаров баронессы Софьи Карловны Буксгевден (1883-1956) — фрейлины святой страстотерпицы царицы Александры Федоровны. Баронесса рассталась с императорской семьей в мае 1918 года в Екатеринбурге — в Ипатьевский дом ее не пустили, а мемуары писала уже в эмиграции, в Лондоне. Есть в ее воспоминаниях рассказ о встрече с собакой цесаревича Алексея. Одновременно радостной и грустной встрече с единственным выжившим свидетелем убийства царской семьи. О Джое и его встрече с фрейлиной рассказывает один из авторов-составителей издания Татьяна Манакова.

«Чекист Михаил Медведев, с первого выстрела, застрелил насмерть Николая II. В это время, я также разрядил свой "наган" по осужденным. Результаты моих выстрелов я не знаю, т.к. вынужден был сразу же пойти на чердак, к пулемету, чтобы в случае нападения на нас (во время этой акции), враждебных нам сил, в своей пулеметной команде отражать это нападение.

Когда я вбежал на чердак — увидел, что в Горном институте, расположенном через улицу, загорелся свет. Хорошо были слышны выстрелы, и сильный вой царских собак.

Я немедленно спустился в комнату казни и сказал, что стрельба в городе хорошо слышна, что очень силен вой царских собак, что против нас, в Горном институте, во всех окнах горит свет, но в это время, за исключением фрельны (фрейлины – Т.М.) и сына Николая, все уже были мертвы.

Я рекомендовал умертвить их холодным оружием, а также умертвить трех царских собак, которые сильно выли. Четвертую собаку Джек как не производившую вой, не тронули.

Затем районный врач освидетельствовал всех казненных и установил, что все они мертвы».









































Так рассказывал об убийстве царской семьи в Ипатьевском доме член Уральского ЧК М. Кабанов. В его воспоминаниях есть неточность – царских собак было три, а не четыре — Джой, Ортипо и Джимми. В августе 1917-го года все три собаки отправились со своими хозяевами из Царского Села в ссылку в Тобольск, а позже — в Екатеринбург, где в июле 1918-го и была расстреляна императорская семья. После событий, описанных чекистом Кабановым, в живых остался только спаниель цесаревича Алексея — Джой.

Один из охранников Дома Ипатьева Анатолий Якимов вспоминал: «Дверь из прихожей в комнаты, где жила царская семья, по-прежнему была закрыта, но в комнатах никого не было. Это было ясно: оттуда не раздалось ни одного звука. Раньше, когда там жила царская семья, всегда слышалась в их комнатах жизнь: голоса, шаги. В это же время там никакой жизни не было. Стояла только в прихожей у самой двери в комнаты, где жила царская семья, их собачка и ждала, когда ее впустят в эти комнаты. Хорошо помню, я еще подумал тогда: напрасно ты ждешь».

Во время выноса тел из подвала Дома Ипатьева Джой убежал на улицу. Собаку взял к себе один из охранников дома Летемин. При допросе Летемина выяснилось, что 22 июля 1918 года он унес из Дома Ипатьева к себе многие вещи, принадлежавшие ранее Царской Семье. А Джоя просто пожалел и решил дать ему приют.

Через восемь дней в Екатеринбург пришли белые. Во дворе Ипатьевского дома они нашли “бедное маленькое животное, полуголодное, бегавшее по двору Ипатьевского дома. Казалось, что собачка все время искала своего хозяина, и его отсутствие ее так печалило и удручало, что она едва прикасалась к еде, даже когда о ней ласково заботились”. Джоя, который к тому времени был почти слепым, взял к себе полковник Павел Павлович Родзянко, служивший в белых войсках Восточного фронта. Вскоре он отвез собаку в Омск, где находилась Британская военная миссия.

В это время в Омске находилась и бывшая фрейлина императрицы баронесса Буксгевден. Узнав, что маленький друг убитого цесаревича Алесея здесь, она немедленно отправилась посмотреть на него.









































Почувствовав знакомого человека из той жизни, находящийся в отчаянии почти слепой пес вскочил и побежал навстречу баронессе.

“Я никогда не видела собаку в таком волнении,— вспоминала она. — Когда я позвала его, он мгновенно выскочил из вагона и бросился через платформу ко мне, подпрыгивая и делая вокруг меня широкие круги, и не прильнул ко мне передними лапами, но вышагивал на задних лапах, как цирковая собака. Генерал Дитерихс сказал мне, что он до этого никого так не приветствовал, а я приписала это тому, что моя одежда, которая была той же, что я носила в Тобольске, все еще имела знакомый запах, притом, что я его особенно не ласкала. Когда я ушла, Джой пролежал целый день у двери, через которую я ушла. Он отказался от еды и снова погрузился в свое обычное состояние отчаяния.

Что видел маленький Джой в ту ужасную ночь 16 июля? Он до последнего был с Императорской Семьей. Был ли он свидетелем трагедии? Очевидно, в его голове сохранялась память об огромном потрясении, и его сердце было разбито. Вызывало большое сочувствие наблюдать этого немого друга, который так живо сохранял память о Цесаревиче. О маленьком Джое хорошо заботились. Полковник Родзянко взял его в Англию, и он провел свои последние годы в самых комфортных условиях, но прежнее его настроение так и не восстановилось».

Полковник Родзянко, как пишет баронесса, передал Джоя англичанам. Они увезли собаку в Англию, где ее приняли в семье короля Георга, кузена императора Николая II. Свою жизнь Джой, преданный друг цесаревича и свидетель убийства императоской семьи, дожил при английском дворе в Виндзоре.

***
Сегодня много написано о гибели семьи последнего императора, много свидетельств собрано о событиях тех лет. Но помимо исторических фактов, результатов расследований, мне кажется значимым для осмысления той трагедии и такое вот свидетельство Джоя. Снова и снова рисую в воображении эту картину – почти слепой царский пес, хозяев которого жестоко убили, вдруг чувствует запах фрейлинского платья — и бежит из последних своих старческих сил навстречу прошлому. Тому прошлому, которое уже никогда не вернуть. Но Джой не знает этого и не верит в это. Да и как может потерять надежду собака, чье имя переводится как “Радость”?..



* Книги С.К. Буксгевден «Жизнь и трагедия Александры Федоровны, Императрицы России» вышли в московском издательстве «ГрифЪ» при участии издательств «Лепта Книга» и «Вече».

Источник фотографий - сайт Стандарт № 5.


 Автор: МАНАКОВА Татьяна / просмотров 3120 / 25-02-2013foma.ru›dzhoj.html 

И никаких таблеток!

Ольга Рожнёва








Месяц май в Оптиной и ее окрестностях – чудесная пора. Мой дом крайний на ближайшей к монастырю улице Козельска, за ним – лес и дорога в Оптину. Распускаются первые весенние цветы, благоухает душистая черемуха, зацветают белоснежные яблони, набирает цвет сирень. Жиздра одевается в зелень берегов, течет стремительно, радостно навстречу ласковым солнечным лучам.





По вечерам заливаются соловьи, тревожат душу, не дают уснуть. Поют на разные голоса славки, пеночки, зеленушки. Стрекочут пестрые длиннохвостые сороки, кукушки от весенней радости кукуют без умолку, обещая благодарным слушателям целую вечность. Оживляются ежики, часто попадаются по пути в монастырь, семенят вдоль дороги.

– Благодать-то какая! – восхищается бабушка Зоя, приехавшая ко мне в гости с холодного еще Урала.

Водитель такси Сергей заводит свою видавшую виды семерку: мы едем по святым местам Калужского края. Словоохотливый Сергей по пути рассказывает нам истории бывалого проводника по окрестностям, разрешает эти истории пересказать и сохранить его имя.

***

– Люблю я народ по святым местам возить! Я и сам – человек верующий… Еще бы я неверующим был, когда каждый день в Оптину езжу! А дороги к нашим святым местам – через леса и поля: залюбуешься!

Вон, смотри, коршун полетел… А это, знаешь, кто? Это сокол-балобан… Знающие люди – охотники – за такого кучу денег выложат, не поморщатся. А здесь он так просто летает!

Стоит такому вот соколу в небе показаться – пение птичье смолкает, все пернатые прячутся. Птахи мелкие просто цепенеют, иногда даже у человека защиты ищут. А когда сокол рядом с тобой охотится – слышно свист: это он пикирует на добычу, а скорость его в этот момент достигает ста метров в секунду – представляешь?!

Трава изумрудная, просторы дивные! Когда человек любит природу – здесь можно лечить одним видом… И никаких таблеток не надо!





Есть акафист благодарственный «Слава Богу за всё!», там очень хорошо об этом говорится: «Небо как глубокая синяя чаша, в лазури которой звенят птицы, умиротворяющий шум леса – праздник жизни…» Как там еще? Сейчас вспомню… «Вся природа полна ласки, и птицы и звери носят печать Твоей любви…»

Понимаешь, все наши болезни от страстей… А если всё вокруг любить, почаще бывать на природе – такой мир в душе воцаряется! Да…
«

Историй разных за 17 лет работы в такси у меня много накопилось… Уже пора писать мемуары таксиста!
»

Историй разных за 17 лет работы в такси у меня много накопилось… Уже пора писать мемуары таксиста! У меня интуиция: сразу вижу, кто чем дышит… Конечно, иногда и ошибиться могу – Господь попускает, чтобы не возносился. Про бомжа-то рассказывал – помнишь? Вот еще одна история – поучительная.

Я особенно люблю к святым источникам ездить, сам всегда окунусь и воды наберу. Каждый год ребята из Челябинска в Оптину приезжают, мои старые знакомые. Всегда ко мне обращаются, и мы с ними едем в Ильинское: в храм и на святой источник. Это мой самый любимый источник. Он сильный очень… Бежит, как горная речка, по каменным перекатам. Вот приедем, увидишь… Купальня? Конечно, есть…

Вот об этом и рассказать хотел. Приехали как-то ранней весной ребята из Челябинска, звонят мне. А я приболел в это время. Температура небольшая, правда, но насморк сильнейший, горло болит. Отказываю я им, а они просят-просят… Привыкли уже со мной. Ладно, собрался кое-как.

Поехали. А с ними новичок, парень молодой, по имени Петр. Приехали, сходили в храм, потом я в машине остался, а они стали спускаться к источнику. Сижу, третий платок носовой меняю. Смотрю: идут. Все радостные, один Петр унылый такой. В чем дело? Оказывается, испугался окунуться. Плюс три на улице – холодно, видите ли, ему показалось…

Ребята еще раз в храм пошли, а Петр этот со мной в машине сидит, нос повесил. Не выдержал я: это надо же! из Челябинска приехать – и в таком чудесном источнике не искупаться! Ну что за молодежь такая трусливая пошла!

Я ему говорю: «Выходи! Пошли за мной!»
«

Спустились мы к источнику. Иду, тело болит, горло болит, из носа течет…
»

Спустились мы к источнику. Иду, тело болит, горло болит, из носа течет. Господи, помоги мне совсем не разболеться, я ведь не для себя, для трусишки этого стараюсь…

«Делай как я! Три раза с молитвой! Вот так!»

Окунулся Петя. Пошли наверх, а он от радости только что не поет. «Я окунулся! Я окунулся! Как хорошо-то! Чудесный какой источник!»

Едем назад. Ребята спрашивают: «Сергей, у тебя вроде насморк прошел?»

Прислушался к себе: не только насморка, но и боли в горле не стало! Домой приехал как новенький! Ждал: не поднимется ли температура? Не, не поднялась. Вот такая история. И никаких таблеток!

Ольга Рожнёва


29 мая 2014 года.pravoslavie.ru›put/71072.htm 

Нечаянная радость
Рассказ

Александр Богатырев









Надежда Петровна долго не могла решиться на эту поездку. Уж больно далеко. Сутки в поезде, а потом на автобусах да с пересадками. Никто с ней поехать не мог, а одной боязно. Об отце Антипе она узнала от своей подруги Елены, попавшей к нему по рекомендации ее духовника. Слишком сложны и запутанны были у Елены дела. Требовался духовный опыт, как выразился ее духовник, «большого калибра». Елена вернулась от отца Антипы успокоенная и радостная. Этот, как ей показалось, очень простой батюшка разобрал все якобы неразрешимые ее проблемы и объяснил, что делать и как жить дальше.


– Прозорливый, аж страшно! И прошлое, и будущее видит, – почему-то восторженным шепотом сообщила Елена и добавила: – Уж этот-то точно расскажет.

И Надежда решила ехать к отцу Антипе. Она уже потеряла счет священникам, к которым обращалась со своим вопросом. А вопрос был: «Жив или мертв ее зять Андрей?» Вот уже пять лет прошло с момента его исчезновения.

Ее дочери Анне, оказавшейся без мужа то ли молодой вдовой, то ли покинутой женой, мужчины не давали прохода. Но она и слышать не хотела о новом замужестве. Она молилась об Андрее как о живом. По трезвому размышлению, надежд не было никаких. Уж если жив, то дал бы как-то знать о себе. Ведь он не просто любил ее и их сына, а до известного события вел себя как влюбленный мальчишка. В редкий день приходил домой без цветов. Постоянно делал ей дорогие подарки, чуть ли не каждый месяц увозил за границу. Они побывали во всех знаменитых уголках мира. Отпускал он ее от себя только тогда, когда вел конфиденциальные деловые переговоры или когда проводил время со своим другом Павлом. Он, безо всякого преувеличения, не мог без нее жить. Бросить ее и таиться пять лет! Все были уверены, что Андрея нет в живых. Уверен в этом был и Павел. Это ему и сердце подсказывало, и кое-какие сведения, полученные из надежных источников. Но о них он ни с кем не мог говорить откровенно.

Павел знал Андрея как себя самого. Они дружили с детского сада. Просидели за одной партой в школе, вместе закончили один институт. И все годы были «не разлей вода». Это была поразительно крепкая дружба. Такая и между родными братьями встречается редко. Они и представляли друг друга: «Мой брат Павел» и «Мой брат Андрей». У них и кличка была составленной из их имен: Падре. И соперничество между ними было братское. Они постоянно делали друг другу подарки, стараясь один другого перещеголять. Началось это с детства. Подарит Павел Андрею редкую коллекционную марку, а тот ему швейцарский нож со множеством лезвий. А когда они оба выросли и разбогатели, то подарки стали намного солиднее. Дело дошло до машин и бриллиантов для жен. Оба умели делать деньги и считали, что деньги – это ключ ко всему: к счастью, удовольствиям, положению в обществе. Они были знакомы со многими важными людьми и с помощью их и, разумеется, денег много раз избегали крупных неприятностей.
«

Беда началась с подарка. Андрей подарил Павлу парапонт – парашют, с которым прыгают с гор.
»

Беда началась именно с подарка. Андрей подарил Павлу парапонт – парашют, с которым прыгают с гор. Они опробовали эту опасную забаву во Французских южных Альпах. Однажды, отдыхая в Антибе, они заехали в городок Ванс, где познакомились с местными парапланеристами. Те взяли их с собой в горы и предложили полетать с инструктором. Андрей полетел на одном с инструктором парапонте. Павел же прыгнул самостоятельно. Опытные парапланеристы отговаривали его. Если бы с ним что-нибудь случилось, то отвечать бы пришлось инструктору. Но поскольку инструктор в этот момент летел с Андреем и не мог остановить отчаянного русского смельчака, Павел уговорил французов в случае беды сказать, что его никто не знает. В тот день было ветрено, и, прыгнув с горы, он полчаса кружил над холмами предгорья. Приземлившись, заявил, что ничего лучшего в жизни не испытывал, и решил по приезде домой вступить в клуб планеристов. Но дела и обрушившиеся проблемы не позволили осуществить эту затею. И вдруг на день рождения он получает от друга парапонт. В тот же день он решил испытать его. Они с женами и друзьями поехали на любимое место на берегу реки, устроили пикник с шашлыками. Теща Андрея, Надежда, тоже была приглашена. В компании своего зятя она не чувствовала возрастной разницы. Ей было 43 года. Зятю – 30. Она была моложава и выглядела старшей сестрой своей дочери.
«

Павел побежал вслед набиравшей скорость машине и через минуту взлетел на всю длину троса.
»





Никаких горушек и холмов в окрестностях не было. И друзья решили, что полететь можно точно так же, как на море, только парашют привязать не к моторной лодке, а к машине. Андрей сел за руль, а Павел побежал вслед набиравшей скорость машине и через минуту взлетел на всю длину троса. Два другие автомобиля с женами, друзьями и Андреевой тещей поехали следом. Надежда сидела в «мерседесе» с открытым верхом и не без страха смотрела на летевшего высоко над деревьями Павла. Зрелище было впечатляющее. После плавного поворота ярко-желтый с синими полосами парашют оказался на фоне закатного солнца. Павел восторженно кричал что-то, и вдруг на крутом повороте, когда машина Андрея резко сбросила скорость, парашют сложился и Павел стремительно полетел вниз.

Надежда не успела поверить в реальность происшедшего. Все три машины разом остановились. Из них долго никто не выходил. Потом одновременно вся компания бросилась к лежавшему на земле Павлу. В тот момент Надежда подумала почему-то не о разбившемся друге, а о том, что ее зятя посадят в тюрьму. Испугалась и за дочь с внуком.

Павел лежал на спине с открытыми глазами. Когда к нему подбежали, он закашлялся и удивленно посмотрел на склонившихся над ним жену и друзей. Никто не решался поднимать его. Все были уверены, что у него сломан позвоночник. Неожиданно Павел повернулся на бок и попытался подняться. Все закричали, несколько рук потянулось к нему, стараясь удержать его в лежачем положении. Но он энергично отстранил державшие его руки и довольно легко встал на ноги.

– Что ты делаешь? – хором кричали друзья. – Тебе нужно лежать.

Но Павел широко расставил руки, останавливая тех, кто хотел поддержать его, и сделал несколько шагов.

У Надежды заболело сердце. Она почувствовала, что теряет сознание. Еще шаг – и Павел рухнет. Это ведь болевой шок лишил его рассудка. Но Павел улыбнулся и весело произнес:

– Все в порядке. Потом расскажу.

Он отстегнул широкий пояс с закрепленным на нем тросом, стряхнул с себя пыль. Одним словом, вел себя так, словно упал не с 30-метровой высоты, а просто споткнулся обо что-то и шлепнулся безо всякого вреда для здоровья. Видно было, что ни ноги, ни руки не сломаны. Только в правом глазу, в уголке, там, где сходится верхнее веко с нижним, быстро набухала красная капля.
«

Он услыхал голос. Спокойный и очень приятный голос: «Нет, Павел, деньги – не самое главное».
»

Он спокойно доехал по тряской проселочной дороге, не ощущая боли в спине, а вечером, оставшись в узком кругу, рассказал, почему он не разбился. Когда схлопнулся парапонт, он услыхал голос. Спокойный и очень приятный голос: «Нет, Павел, деньги – не самое главное». Потом он ощутил, будто сердце его оборвалось, услышал свист и увидел яркую белую вспышку. Он подумал, что оказался в раю. Над ним голубело небо, расчерченное широкими полосами солнечного света, и было невероятно тихо. Потом он увидел лица жены и Андрея и понял, что это не рай.

Это чудо потрясло многих, но более всего Надежду. История обросла подробностями. Будто Павел видел ангелов и Самого Господа Бога. И будто Господь приказал ему покаяться, изменить жизнь и построить храм на месте его чудесного спасения. Сам же Павел говорил только о голосе и об услышанной фразе о деньгах. Он совершенно не представлял, что нужно делать. Поскольку ему было сказано о деньгах, решил с них и начать. Взял 10 тысяч долларов и пошел в ближайший к дому храм. Был полдень. В храме никого. Он обратился к свечнице с просьбой подсказать, как можно отблагодарить Бога, спасшего ему жизнь. Та ответила, что нужно заказать молебен о здравии.

– А сколько это стоит?

– Пятьдесят.

– У меня только десять, – пробормотал он и направился к выходу.

Удивленная свечница закричала ему вдогонку:

– Как ваше имя? Я запишу вас, а деньги принесете в следующий раз.

Но Павел махнул рукой и вышел. «Вот тебе и не самое главное». Он не знал, что такое молебен, не понял, что речь шла всего лишь о 50 рублях, а не о 50 тысячах долларов, и решил, что в московских храмах все дорого, а вот вдали от столицы можно управиться и за 10 тысяч «зеленых рублей». Не заходя домой, он поехал в церковь, находившуюся недалеко от его дачи. Они с женой несколько раз приходили в нее на Пасху святить куличи и яйца. Ему очень понравился старенький седобородый священник. «С таким и поговорить не страшно», – подумал Павел. Он долго простоял в пробках, но все же успел приехать за час до вечерней службы. Батюшка принял его ласково. Он сразу понял, что имеет дело с человеком не церковным, и спросил, какая беда привела его в храм. Павел решил показать, что правильно понял услышанные в небе слова, и положил перед священником пачку стодолларовых купюр.

– Вот, хочу заказать молебен. Если не хватит, на днях привезу, сколько прикажете.

Батюшка медленно перекрестился и сказал:

– Тут не на молебен, а на вечное поминовение всех ваших сродников живых и умерших и еще батальона сослуживцев. Служили в армии?

Павел кивнул.

– А сколько здесь?

– Десять тысяч.

Батюшка снова перекрестился и, откинув полу подрясника, вытащил из кармана помятый лист.
«

«Что это?» – спросил Павел. – «Повестка в суд за долги».
»

– Что это? – спросил Павел.

– Повестка в суд за долги.

– Какие долги?

– За электричество и воду. Много лет нечем было платить. Вот и набралось, – сказал батюшка и вытащил другую бумажку с цифрой долга.

Павел взял ее, пересчитал в уме, переводя рубли в доллары.

– Это почти тютелька в тютельку 10 тысяч долларов. 25 рублей еще на автобус останется.

Батюшка снова перекрестился.

– Тютелька, говорите? А теперь рассказывайте, что у вас за беда.

Когда Павел рассказал о том, чем закончился его полет, батюшка долго сидел с закрытыми глазами. Потом сказал:

– Чудны дела Твои, Господи! Сейчас и отслужим благодарственный молебен.
«

Вдруг ему показалось, что он вновь слышит тот голос, прозвучавший во время его падения.
»

Во время молебна Павел был как во сне. Он чувствовал в груди какую-то необычную теплоту. Он старался вслушиваться в слова. Первые минуты это ему удавалось, но потом словно сладкая дрема замутила его сознание. Слышен был старческий голос священника и красивое женское сопрано единственной певчей. Она с самого начала взяла очень высоко, но не сорвалась до самого конца молебна. Павел почему-то подумал, что она должна хорошо и очень высоко летать на парапонте. Мелодии, которые она выводила своим тонким голосом, были ему знакомы, хотя он никогда не был на церковных службах. Должно быть, слышал по радио или по телевизору. И вдруг ему показалось, что он вновь слышит тот голос, прозвучавший во время его падения. Теперь-то он точно узнает, что главное в жизни.





Когда молебен закончился, у Павла вдруг полилось из носа. Он полез в карман джинсов за платком, но вспомнил, что платок в пиджаке, а пиджак в машине. Батюшка кивком пригласил его следовать за ним в алтарь. В алтаре он взял из пачки, лежавшей рядом со свечами, салфетку и протянул ее Павлу. Павел промокнул глаза, извинился, приложил салфетку к носу и вдруг почувствовал сильный запах ладана. У него закружилась голова. Он посмотрел вокруг в поисках стула, но стульев в алтаре не было. Только под большой запрестольной иконой стояло резное темное кресло. Павел еще раз извинился и вышел из алтаря. Он дошел до стены у свечной лавки и сел на широкую скамью рядом со старушкой в драповом пальто. Был жаркий день. Павел расстегнул ворот рубашки и глубоко вздохнул. Старушка, не говоря ни слова, поднялась и через минуту вернулась с пластиковым стаканом:

– Выпей святой водички. Полегчает.

Павел поблагодарил ее, жадно выпил и тут же потерял сознание.

Когда он пришел в себя, рядом стояли два человека в голубых медицинских халатах. Один закрывал чемодан с инструментами, другой держал его руку.

– Ну что, поедем с нами? – предложил он. – Давление нормальное, но очень сильное сердцебиение.

Павел ехать отказался. Сказал, что все прошло, и если ему станет хуже, сам приедет в больницу.

К нему подошел батюшка:

– Ну, как вы? Получше?

Павел кивнул.

– Нам нужно серьезно поговорить. А сейчас пора начинать службу. Если трудно подождать два часа, то приезжайте ко мне, когда будет удобно.

Батюшка перекрестил его, положил руку ему на голову и, попрощавшись, пошел в алтарь. Подошла свечница и протянула бумажку:

– Это номер батюшкиного телефона.

– Отец Георгий, – прочитал Павел.

Он позвонил отцу Георгию на следующий же день и сразу отправился на встречу. Беседовали они без малого шесть часов. Батюшка терпеливо отвечал на вопросы, свидетельствовавшие о том, что Павел не имел никакого представления о христианской вере. Вернее, представление он имел и даже был уверен в своей правоте и с жаром ее отстаивал, но это был набор нелепостей, придуманных и навязанных народу атеистами. А когда он попросил у отца Георгия совета, как жить дальше, тот предложил ему построить на месте падения часовню и начать ходить к нему на службу. Тот так и поступил. Выкупил гектар земли и стал строить, но не часовню, а огромный храм. Каждое воскресенье он приезжал к отцу Георгию на литургию. Иногда успевал и на субботнюю всенощную. Накупил несколько десятков книг и через два месяца стал рьяным неофитом: пытался воцерковить жену, Андрея, Андрееву тещу и многих друзей. С женой получилось, с Андреевой тещей тоже, а с Андреем впервые в жизни произошла ссора. Андрей не просто рассердился на него за то, что тот «давит» и заставляет оставить прежнюю жизнь. Когда Павел повторил сакраментальную фразу «деньги – не самое главное», Андрей пришел в бешенство:

– Не знаю, кто тебе это сказал. Свалишься с тридцати метров – еще и не такое почудится.
«

Вместо денег он получил проповедь. Все было верно, но не в той ситуации.
»

Он пришел к другу именно за деньгами. У него начались серьезные проблемы с бизнесом. В тот день ему нужно было во что бы то ни стало оплатить долг. Вместо денег он получил проповедь. Все было верно, но не в той ситуации. Он не стал ничего просить у Павла. Раньше они легко выручали друг друга. Поначалу у них были общие дела, но когда в их среде начались ссоры из-за денег между бывшими друзьями, они решили не рисковать и не подвергать испытанию свою дружбу. На их глазах друзья становились врагами, а один их знакомый «заказал» своего ближайшего друга. Они разделили то, что было общим, и стали вести дела самостоятельно.

Для строительства храма Павел продал свой пакет акций одного крупного предприятия. Покупатели захотели приобрести и акции, принадлежавшие Андрею. У него было 20 процентов акций. Предприятие было успешным, и Андрей отказался продавать их. Тогда его стали шантажировать: нашли какие-то грехи в управлении, что-то он напортачил с налогами. Натравили на него всех: и органы, и бандитов. В результате он и акции потерял, да еще заплатил изрядный штраф. И очень скоро оказался на грани разорения.

С той поры всегдашнее соперничество друзей обрело испугавшую всех форму. Чем больше воцерковлялся Павел, тем хуже становилось Андрею. Он пребывал в постоянном унынии, стал раздражительным. По ночам не спал. Его мучили страхи. Говорил он только о деньгах.

Надежда не представляла, чем помочь Андрею. Она стала посылать записки во все обители. Ездила сама, упрашивая священников молиться за него. Она с трудом представляла, чем он занимался. Знала, что у него есть недвижимость в России и за рубежом, что у него начались проблемы с иностранными партнерами. Но в чем их суть, не представляла. У них с дочерью повелось с самого начала не задавать вопросов о делах Андрея. Это был приказ: «Меньше знаешь – меньше скажешь и крепче спишь».

Однажды Андрей пропал на несколько дней. Когда вернулся, на коленях просил прощения у жены. Та простила, и с полгода Андрей казался спокойным. Был прежним любящим мужем и отцом. Теще он стал оказывать особое почтение.

С тех пор как Павел приступил к строительству храма, Надежда очень сблизилась с ним. Помогала во всех делах. Вела бухгалтерию и даже стала чем-то вроде десятника, следившего за ходом работ. Она приложила немало трудов для того, чтобы помирить друзей. И ей это удалось. Она была уверена, что участие в делах Павла приведет Андрея к Богу. Многие приятели, зная о том, что произошло с Павлом, и видя, как он коренным образом изменил свою жизнь, стали ходить в храм. Надежда уговорила зятя поучаствовать в строительстве. К тому времени был уже готов первый этаж. Его освятили, прислали молодого, очень усердного священника, и начали служить. Андрей купил для храма огромное паникадило и несколько икон.
«

Он не появился ни через час, ни через два, ни на следующий день. Он исчез…
»

Надежда стала постоянно ездить к отцу Георгию. Почти всегда с Павлом. Но когда дела не позволяли ему, добиралась самостоятельно. При первой возможности отправлялась в паломнические поездки по монастырям либо с паломническими группами, либо с подругой Еленой. С Еленой они когда-то вместе работали в одном НИИ. Встретились в Оптиной пустыни и возобновили знакомство, переросшее в крепкую дружбу. Елена объездила многие святые обители. Бывала она и на приходах, где служили священники, которых народ почитал за старцев. Знала многих московских батюшек. Она закончила богословские курсы и могла дать дельный совет в непростой ситуации, в которой оказалась ее подруга. Надежда упросила ее «заняться» Андреем. Она надеялась, что долгое соперничество друзей подвигнет зятя к тому, чтобы догнать и обогнать Павла, но уже не в богатстве, а в делах благочестия и служения Церкви. И хотя теща и Елена старались быть предельно деликатными и не «давить» на Андрея, ему их опека не понравилась. Он даже приказал теще не приглашать Елену в их дом. Но его дела становились все хуже, и в какой-то момент он сам попросил тещу съездить с ним к отцу Георгию. Надежде в тот день нужно было передать Павлу кое-какие бумаги. Она отправилась в строившийся храм и попросила Андрея заехать за ней, а оттуда уже к отцу Георгию. Через час Андрей позвонил ей и сказал, что подъезжает. Но он не появился ни через час, ни через два, ни на следующий день. Он исчез, и все попытки найти его ни к чему не привели. Надежда даже наняла частных сыщиков, но те, едва приступив к делу, отказывались. Один из них посоветовал ей не искать Андрея. Стало очевидным, что его похитители очень могущественные люди.

С тех пор, как Андрей разбогател, Надежда всегда боялась, что случится какая-нибудь беда. Она стыдилась неожиданного богатства. Ее подруги едва сводили концы с концами, и она старалась им хоть чем-нибудь помочь. Зять часто давал ей деньги, и она по воскресеньям устраивала для подруг обеды, после которых вручала им пакеты с «гуманитарной помощью» – так называли посылки с продуктами и одеждой от зарубежных благотворительных организаций.

И вот ее ожидание беды свершилось. Она стала еще чаще ездить с дочерью по святым местам. Они молились о здравии Андрея и его благополучном возвращении. Елена часто сопровождала их в этих поездках и постоянно говорила о том, что нужно выяснить: жив он или нет. И если нет, то молиться не о здравии, а об упокоении. Но к кому бы ни обращалась Надежда, никто не мог ей сказать, жив ли Андрей или нужно о нем молиться как об убиенном.

Однажды Надежда приехала в знаменитый монастырь и после литургии, когда монахи шли в колонну по два в трапезную, долго присматривалась к их лицам, стараясь определить, кто из них самый духовный. Выбрала она пожилого иеромонаха с самой длинной седой бородой. После трапезы она буквально налетела на него и попросила уделить ей несколько минут. Тот согласился и спросил ее: откуда она и есть ли у нее духовник? Та назвала отца Георгия и церковь, в которой он служил. Монах удивленно поднял брови:

– Не тот ли это Георгий, на которого упал с неба мешок денег?

Надежда не могла сдержать смеха. Она знала о церковном фольклоре, но такого поворота сюжета не ожидала. Ей пришлось нарушить обещание не отвлекать надолго монаха и подробно рассказать историю падения Павла и исчезновения Андрея.

Монах был очень удивлен. Он несколько раз перебивал Надежду, задавал вопросы. Потом вздохнул и произнес:

– Один упал с высоты, чтобы на еще большую высоту подняться, а другой упал, чтобы пропасть.

– А жив ли он? – тихо спросила Надежда.

– Да кто ж его знает. Ты у Георгия спрашивай. Он священник опытный. А я в монашестве всего третий год. Хоть и иеромонах, но нет у меня такого дара, чтобы ответить тебе.

– А может, подскажете, у кого есть.

– Прости, мать, не дерзну. Поезжай домой. Помолись с Георгием. Может, и откроет ему Господь.

Своему духовнику Надежда задавала этот вопрос много раз. Но он не мог ей ответить. Подсказала ей, к кому обратиться, Елена. Но поехать с ней не смогла: угодила надолго в больницу. И Надежда отправилась к отцу Антипе одна.

Началось всё с искушений. Сначала потеряла билет. Но, заплатив 100 рублей, восстановила его в кассе перед самым отходом поезда. В купе билет сразу же нашелся. Ночью ей надуло из окна, и она к утру расхворалась. Поднялась температура, заболела голова. На автостанции, где постоянно открывалась входная дверь и не переставая дуло со всех сторон, пришлось два часа ждать автобус. Ее стало знобить.
«

«Батюшка Антипа, исцели от гриппа», – бормотала неудачливая путешественница, чувствуя, что в любую минуту может лишиться сознания.
»

– Батюшка Антипа, исцели от гриппа, – бормотала неудачливая путешественница, чувствуя, что в любую минуту может лишиться сознания. Она не помнила, как забралась с тяжелой сумкой в холодный автобус, как тряслась по изуродованной глубокими колеями дороге. Надо было сделать еще одну пересадку. К счастью, очередной автобус не пришлось ждать.

«Батюшка Антипа, избавь меня от гриппа», – продолжала в уме обращаться к старцу Надежда.

Добралась она до дома священника в полуобморочном состоянии, а когда переступила порог, искушения достигли предела. Вид отца Антипы обескуражил ее. Она полагала, что ее встретит согбенный старец с длинной белой бородой, седыми волосами, забранными в косичку, а увидела совсем не старого коренастого мужичка в поношенном легком подряснике. С лысиной во всю голову и остатком редких темных волос, словно приклеенных низко под затылком. Он весело посмотрел на нее и предложил сесть поближе к жаркой печке:

– Давай, давай, матушка, садись.
«

Надежда смутилась: «Ну и старец. Стоило тащиться под дождем и снегом в такую даль».
»

Взял ее за руку и долго пристально смотрел в глаза. Надежда смутилась: «Ну и старец. Стоило тащиться под дождем и снегом в такую даль». Неожиданно отец Антипа рассмеялся.

– Да ты, матушка, артистка.

– Какая же я артистка? – еще больше смутилась Надежда.

– Вот борода моя тебе не нравится. Я ведь могу и обидеться. И не отвечу на твои вопросы. Плешь мою презираешь. А что же мне делать, коли я плешивый?! Может, парик прикажешь заказать? А что, и вправду, привези мне парик. Только модный. Такой курчавый. Буду ходить по селу кудрями трясти. Может, и на танцы пойду. Пойдешь со мной на танцы?

Надежда слушала эту тираду со страхом.

– Батюшка, простите, простите окаянную. Я сама не знаю… Виновата. Это я от простуды. От температуры, – лепетала она.

– Да нет у тебя никакой температуры, – батюшка отпустил ее руку и отвернулся.

И Надежда вдруг почувствовала, что у нее, и вправду, нет никакой температуры. И голова перестала болеть.

– Действительно, нет температуры. Спасибо, отец Антипа. Не знаю, как вас благодарить, – она засуетилась, стала открывать сумку.

– А ты мне денег дай. Да побольше. Ведь деньги – не самое главное, – сказал он и заговорщицки заглянул ей в глаза. – Ведь, правда, не самое главное?

– Правда, – прошептала Надежда. Она почему-то вспомнила гипнотизера. Когда она была студенткой, они пошли всем курсом на нашумевший сеанс гипноза. Назывался он «Психологические опыты». Пожилой гипнотизер во фраке и с цилиндром на голове вызывал на сцену человека из публики, брал его за запястье и отвечал на написанные в записках, присылаемых из зала, вопросы. Еще он ходил между рядами и находил спрятанные вещи.

– А говоришь, не артистка, – вздохнул отец Антипа. – Сдались тебе эти гипнотизеры.

Надежде стало страшно. Она поняла, почему Елена, говоря о прозорливости отца Антипы, перешла на шепот. И она шепотом стала просить прощения.

– Да ладно, не шепчи. Денег-то дашь? Ублажи дурака: дай пятака.

Надежда кивнула. Она вытащила из сумки кошелек и достала 20 пятитысячных купюр.

– Во, хорошо, – засмеялся отец Антипа. – Вот они, пятачки. Пестренькие. У меня тут есть чада, которым срам нечем прикрыть. Щас я им фраки куплю для… – он прокашлялся – …для прикрытия срама. Пусть ходят модные. Да тебя, Надежду, поминают.

Надежда не называла своего имени, но это уже не могло ее удивить. Она достала головку сыра, ветчину, большой пакет апельсинов, виноград, три коробки дорогих шоколадных конфет.

– Давай-давай. Дальше выкладывай, – смеялся отец Антипа. – На гипнотизера-то билет дорогой, поди, был. Вот и нам, убогим, гостинчик перепал.


Икона «Нечаянная Радость»
Надежда опустошила сумку и почувствовала, как легко и ясно становится у нее в голове. Словно вытряхнули из нее тяжелый мусор. И страх куда-то подевался. И этот невысокий короткобородый батюшка показался ей летописным могучим богатырем. А деревенская изба – богатыми хоромами. Отец Антипа перестал смеяться и смотрел на нее ласково и печально. Она не понимала, сколько прошло времени. Ей казалось: очень много. А когда взглянула на часы, то увидела, что всего 20 минут. Батюшка налил ей из самовара чаю и сказал:


– Попей да поезжай с Богом. Через час автобус. Ночевать у меня нельзя. А к другим посылать не стану. Ты, матушка, только не расплескай. Ни радости не потеряй, ни горя. Поскорби. Андрюху твоего давно убили. Поминай. Оно и к лучшему. Он ведь на салазках со свистом в ад ехал. Худым делом занялся. Поминай. И дочке твоей Господь не дал позор пережить. Слава Богу, что он не спился и не изблудился… Это великая милость. Так что ступай. Вот и тебя не Антипа, а Господь избавил от гриппа. Благодари и помни. Теперь чего-нибудь сочини про Антипу получше…
«

Она вспомнила историю с иконой. Почему же она тогда не поняла тайного смысла?..
»

Весь обратный путь Надежда пыталась восстановить поминутно, что произошло с ней в доме отца Антипы и каждое сказанное им слово. Она вспомнила историю с иконой. Почему же она тогда не поняла тайного смысла?.. Падение Павла произошло 21 июля – на Казанскую. И она решила заказать Казанскую икону для зятя, чтобы он всегда помнил этот день. Иконописец, обещавший ей исполнить заказ за неделю, тянул больше месяца. Ей пришлось несколько раз уезжать от него ни с чем. А когда она приехала к нему накануне дня рождения Андрея и снова вместо иконы услыхала рассказ о срочном заказе местного владыки, терпение ее кончилось, и она попросила дать ей любую готовую икону Богоматери. Была лишь одна – «Нечаянная Радость». Слава Богу, Андрей не остался без подарка! И только теперь, вспомнив о том, как Богородица и Младенец-Спаситель остановили разбойника, шедшего на тяжкое преступление, поняла, что именно «Нечаянная Радость» нужна была Андрею в тот момент. Но он не остановился, не познал нечаянной радости.

Теперь она знала, что его нет в живых. Но совершенно не чувствовала скорби. Слишком долго тревога и страхи от неведения о его судьбе терзали ее. Теперь тревога прошла. Она знает, как нужно молиться о нем.

Надежда с удивлением прислушивалась к тому, что происходит в ее душе. Что-то легкое и радостное заполняло ее. «Это Нечаянная Радость», – прошептала она и улыбнулась. Она смотрела в окно и не могла оторвать глаз от однообразного пейзажа: холмы да голые березы под серым небом. Но ей казалось: еще минута – и всё преобразится. Исчезнут тяжелые тучи, и всё зальет яркий солнечный свет. И она с радостным терпением ждала этого преображения.

Александр Богатырев


14 мая 2014 года.pravoslavie.ru›jurnal/70003.htm 

Кто мой ближний?

Ольга Рожнёва












Посвящается моей подруге Татьяне Кипрушевой-Кан

Стучат… Так громко стучат. Кто стучит, зачем? Таня с трудом открыла глаза, выкарабкиваясь из тяжелого, беспокойного сна.

Стучали в дверь:

– Вставайте! Вставайте, выходите!

Таня подвинула Надюшку, которая перебралась к ней ночью на постель, взяла со стола сотовый: половина второго.

– Одевайтесь, берите документы, деньги, ценные вещи, выходите: вода поднимается!

Люди, разбудившие ее, пошли дальше, слышно было, как они стучали в соседские двери.

Таня встряхнула головой, прогоняя сон. Сон не желал уходить – может, этот стук в дверь ей просто приснился?

А начиналось всё так хорошо! Они долго ехали на поезде. По дороге, когда дочка спала, Таня открывала любимого Паустовского, «Черное море», и читала медленно: «Над голым хребтом показываются белые клочья облаков. Они похожи на рваную вату. Облака переваливают через хребет и падают к морю, но никогда до него не доходят. На половине горного склона они растворяются в воздухе.

Первые порывы ветра бьют по палубам кораблей. В море взвиваются смерчи. Ветер быстро набирает полную силу, и через два-три часа жестокий ураган уже хлещет с гор на бухту и город. Он подымает воду в заливе и несет ее ливнями на дома. Море клокочет, как бы пытаясь взорваться».

Прочитав страницу, Таня откладывала книгу, смотрела на спящую дочку, следила за солнечным зайчиком, пляшущим по теплому боку вагона, вздыхала с облегчением: как хорошо, что они едут на море в августе – никаких ураганов!

Турбаза, море, солнце. Их с Надюшкой поселили в корпус с названием «Ореховая роща». Это потому, что рядом с корпусом была тенистая аллея из ореховых деревьев, фундук рос прямо над головой, падал на землю. В тени деревьев на улице – стол, вокруг цветы – розы. За столом потом ели сладкие, сахарные арбузы. Комната в домике тоже уютная, вешалка на двери в форме скрипичного ключа – такой сказочный домик, в окна которого стучались ветки ореховых деревьев.

В родной Воркуте такого не увидишь! И море – совсем рядом. Вода красивая, чистая, голубая, под вечер синяя. Воздух свежий, морской, иногда – розовый. А еще они ездили в дендрарий, гуляли у водопадов! Ели от души фрукты. Подкармливали ласковую серую кошку со смешными котятами, прозвали ее Муськой. Котята были слишком малы и прозвищ получить не успели.
«

Они говорили с легким, почти незаметным акцентом: грузины, дагестанцы, осетины? Чужаки. Непонятные чужаки.
»

В столовой соседями оказались бойкая рыжая разведенка Света с пятилетней дочкой Дашей, высокий крупный мужчина с таким же крупным сыном лет семнадцати – серьезные, вежливые. Немного портили впечатление от отдыха два молодых человека, которых Таня про себя называла «горячие кавказские парни». Они говорили с легким, почти незаметным акцентом, и совершенно нельзя было определить их национальность: грузины, дагестанцы, осетины? Чужаки. Непонятные чужаки.

Крепкие, шумные, они сразу же начали улыбаться Тане и Светке, подмигивать, угощать детей шоколадом. Таня знала, что знакомиться с ними нельзя: и мама дома предупреждала не связываться с лицами «кавказской национальности», и сама знала, что лучше держаться от них подальше.

Светка одному из них, помоложе, сказала что-то резкое, и они ей больше не улыбались, а Таня не умела грубить и так и терпела все эти улыбки и комплименты, и даже сладости, незаметно оказывавшиеся у Надюшки в руках. Дальше комплиментов, правда, дело, слава Богу, не шло, и Таня постепенно успокоилась – что делать, видно, у них такой стиль общения…

Ей было приятно общаться с высоким мужчиной, Владимиром Ивановичем, и его сыном Савелием, отвечать на их неторопливые реплики о погоде, о местных достопримечательностях. Владимир Иванович был свой, понятный, можно сказать, родной. И всё, что он говорил, тоже было понятно и близко: что купил, какие сувениры, что здесь дорого, а что дешевле, чем в их северных краях.

В дверь снова постучали:

– Быстрее! Собирайтесь, выходите!

Таня опомнилась, глянула на соседнюю койку: там спала Даша. Светка уже несколько раз по вечерам отпрашивалась у Тани на танцы, просила присмотреть за своей дочкой. Даша у нее была крупной, толстенькой и спокойной, спала очень крепко, беспокойств не доставляла, а трехлетняя Надюшка всё равно часто перебиралась спать к маме и уютно сопела рядом…
«

Он показал на столб в море: смерч – и усмехнулся: «Ваша турбаза ведь “Торнадо” называется? Вот вам и торнадо».
»

Ну вот… Разбудили, испугали… Ну, вода поднимается – и что? Земля вся сухая, вода просто уйдет в землю, и ничего не будет. Так сказал таксист днем, когда они с Надюшкой ездили на экскурсию. Он показал на столб в море: смерч – и усмехнулся:

– Ваша турбаза ведь «Торнадо» называется? Вот вам и торнадо. Где вы еще такое увидите? Смотрите и любуйтесь!

– А это не опасно?

– Чего тут опасного?! Всю жизнь тут живем!

Таня повторила сама себе тихонько: «Чего тут опасного?!», оделась, приготовила одежду Надюшке, Даше. Взяла расческу, причесалась, закрепила заколкой густые каштановые волосы, которые так и норовили рассыпаться тяжелыми прядями. Подумала: что взять? Собрала в сумку документы, деньги, сотовый. Взять фотоаппарат или нет? А чемодан? А подарки? Она купила много подарков: маме, подруге. Сувениры. Купила очень вкусное кизиловое варенье, дешевые яблоки, помидоры, продукты в дорогу: двухнедельный отпуск у моря уже приближался к концу.

В дверь постучали в третий раз:

– Что же вы не выходите?! Скорее! Рынок на том берегу уже смыло!

Голос был очень тревожный, и Таня вдруг почувствовала страх. Он подступил мгновенно, пошел снизу и окатил всю – до самой макушки. Стало холодно ногам, глянула вниз и ахнула: на полу появилась вода – она заливала грязными языками пол и неприятно лизала босые ступни. Руки стали мгновенно ледяными, мелко задрожали. О чем это она – какие помидоры, какое варенье?!
«

Вода поднялась еще немного и была уже выше щиколоток – холодная, грязная, обвивала ноги, мешала идти.
»

Таня стала будить детей. Надюшка проснулась сразу, села на кровати, послушно подавала ручки и ножки для одежды, и с ней Таня справилась быстро. Но на полу вода была уже по щиколотки, и Надюшка наотрез отказывалась идти сама. Даша никак не хотела просыпаться, а когда Таня все-таки разбудила ее, заревела басом, обхватила шею, мешая одевать ее. Когда Таня наконец справилась с детьми и вышла на улицу, вода поднялась еще немного и была уже выше щиколоток – холодная, грязная, обвивала ноги, мешала идти.

Таня стояла у забора и никак не могла понять: что делать дальше? Куда нужно идти? Вот глупая, почему она так долго раздумывала, собиралась?! Но ведь никто не предупреждал, никто не говорил об опасности!

Идти, честно говоря, она особо и не могла: испуганная Надюшка не желала слезать с рук, обвила ручонками шею, мешала смотреть, даже дышать стало тяжело, а Даша мертвой хваткой вцепилась в правую ногу, не давая двинуться с места. Таня попыталась поднять на руки и Дашу, но не смогла: девочка была очень тяжелой, и нести двух детей на руках сил явно не хватало.

Никто ничего не объявлял, никуда не звал, мимо в темноте в разные стороны двигались люди, громко кричали что-то друг другу, шумела вода, дул сильный ветер, заглушая их крики. Все эти люди были заняты собой и проходили мимо, никто не обращал внимания на Таню с детьми. Никому не было до них никакого дела, совсем никакого… Они стояли у забора, и Таня думала с отчаянием: «Зачем, зачем она взяла путевки в этот злосчастный “Торнадо” с таким говорящим названием?! Почему решила продлить путевку на два дня? Продлять не хотели, а она так настаивала… Если бы уехала на два дня раньше, ничего бы не случилось… Вот и не верь после этого знакам и предупреждениям, посылаемым свыше!»

Вдруг Таня увидела Владимира Ивановича с сыном и приободрилась, замахала свободной рукой, пытаясь привлечь внимание знакомого, да что там, почти друга – земляка. Владимир Иванович шагал по разливающейся воде тяжело, в руках большой кожаный чемодан и такая же большая сумка, под мышкой большой пакет, Савелий тоже нес сумки. Проходя мимо, Владимир Иванович что-то прокричал, из-за шума воды Таня ничего не услышала. Он крикнул еще:

– Догоняйте! Сумки тяжелые, а то б помогли!

Таня смотрела в спину уходящих мужчин и чувствовала, как потихоньку закапали слезы – еще немного, и она зарыдает в голос, как Даша, вцепившаяся в юбку.

Внезапно кто-то тронул ее за плечо, почти в ухо сказали:

– Нужно подниматься на гору, в столовую на горе.

Таня обернулась: «горячий кавказский парень». Она растерялась, пытаясь сообразить, можно ли довериться ему. А он, казалось, понял ее сомнения и прокричал сквозь шум ветра и воды:
«

«Сестра, не бойся, нужно идти, пойдем!» Это ласковое «сестра» оборвало что-то внутри, натянутое как струна…
»

– Сестра, не бойся, нужно идти, пойдем!

Это ласковое «сестра» оборвало что-то внутри, натянутое как струна, и она заплакала. Парень оторвал Дашу от Таниной юбки, легко поднял, потянул свободной рукой Таню, повел за собой.

А мутная вода ревела, набирая силу, идти было всё труднее, и если бы не эта крепкая рука, она не смогла бы удержать равновесия. Пахло тиной, грязью, сыростью, глиной – этот запах наводнения потом долго стоял в носу, заставляя передергиваться от отвращения, отбивая аппетит.

Они почти поднялись на гору, когда сбоку подбежала Светка, напуганная, растрепанная, зареванная. На горе, в столовой сидели до утра, с террасы было видно, как стремительно прибывала вода, перемахивала через трехметровый забор, быстро скрывала фонтан, клумбу, деревья. Машины под навесом швыряло из стороны в сторону, они бились, уходили под воду. Потом уже ничего не видно.

Владимир Иванович с сыном сидели в столовой в окружении сумок и чемоданов. Увидев Таню, приветственно помахали руками. Людей было много, кто-то с вещами, кто-то в футболке и шортах, кто-то полураздетый: как спали в кроватях, так и выскочили.

Вахтанг, спаситель Тани, и его друг Дато, как оказалось, обошли все домики турбазы: будили спящих, помогали подняться в гору. Они прочесывали территорию базы до последнего, чтобы никого не забыть. Именно они, как выяснилось, и разбудили Таню.

Вахтанг откуда-то принес одеяло, потом бутылку минеральной воды. Таня спросила:

– А вы? Вы пить не хотите?

– Нет, спасибо, пейте, дайте детям.

– Устали? Я хотела сказать, хотела поблагодарить…

Он удивился:
«

Он удивился: «За что благодарить? Я мужчина, делал то, что положено мужчине»
»

– За что благодарить? Я мужчина, делал то, что положено мужчине.

Дети, хоть и были испуганы, однако быстро уснули на одеяле; Таня думала, что не сможет сомкнуть глаз, но тоже отключилась, как будто щелкнул телесный предохранитель, оберегая потрясенную душу.

Последнее, что увидела, засыпая: Дато принес серую кошку Муську и трех котят, мокрых, пищащих, тут же пристроившихся к мокрому боку матери. Таня хотела сказать: «А котят было четверо…», но не успела – уснула.

Наутро вода ушла, и они спустились к домикам, но домиков больше не было: наводнение смыло их. Вокруг чавкала жидкая грязь, неприятно пахло тиной, сыростью и глиной, и люди надевали на ноги полиэтиленовые пакеты, искали вещи. Таня не нашла ничего, смогла узнать только плавающую в воде дверь своего номера с вешалкой в форме скрипичного ключа.

До отъезда предстояло жить в гостинице, на походных условиях – без водопровода, без горячего обеда. Слава Богу – живы, здоровы, и дети вроде бы не очень испугались.

Заметила маленькое серое тельце утонувшего котенка, который так и не успел получить прозвище, услышала по радио новости: погибших в наводнении – четыре человека. Про Вахтанга и Дато Светка разузнала: врачи, родом из Грузии.

Таня искала Вахтанга, хотела еще раз поблагодарить, но его нигде не было. Увидела Дато и радостно закричала:

– Дато, здравствуйте, как вы?

Дато улыбнулся:

– Спасибо, всё в порядке. Я-то с барсеткой ходил – деньги, документы остались. А вот Вахтанг – без всего: ни денег, ни водительских прав – ничего! Рубашка и шорты! Ладно, паспорт его у меня, с моими документами вместе. Вон – идет. Вахтанг, брат, нашел что-нибудь?

Подошел Вахтанг, тоже улыбнулся:

– Нет, ничего. Здравствуйте, Таня.

Таня очень расстроилась:

– Как же так?! Вы всех спасали, а сами… Послушайте… – она стала рыться в сумочке в поисках кошелька.

Вахтанг нахмурился:

– Зачем обижаешь, Таня?! Деньги – это… это просто – деньги! Как нам Господь заповедал? Не собирайте себе сокровищ на земле… Слава Богу, все живы-здоровы! Вон Дато даже кота спас!

– Не кота, а кошку с котятами! – возразил весело Дато.

И они рассмеялись все трое и пошли вместе в гостиницу. Светило солнце, и только грязная вода под ногами напоминала о прошедшем наводнении.

Ольга Рожнёва


30 апреля 2014 года
pravoslavie.ru›put/70314.htm 

Прикосновение Господа

Ольга Рожнёва









Сегодня у меня гости: из Калуги приехала Екатерина (имя по ее просьбе изменено), главная героиня моего рассказа «Молитва Веры». Приехала не одна – привезла с собой свою лучшую подругу, почти сестру, по ее словам, Людмилу (а это имя настоящее).


Знакомимся. Людмила – милая, приветливая женщина под 50, по профессии инженер путей сообщения. Она из Сосенского, это небольшой городок рядом с Козельском и Оптиной Пустынью. Мы с Катей накрываем на стол, а Людмила общается с моей мамой.

Читала у святых отцов: «Приветливость искренняя – дар Божий, который даруется за чистоту сердца». Мама после инсульта парализована и чужих не очень жалует, но тут – смотрю: маме нравится приветливая собеседница, они быстро находят общий язык, о чем-то уже весело разговаривают.

Людмила приехала, чтобы поделиться своей историей, которая, как она думает, может оказаться полезной другим родителям. Итак, история Людмилы и ее сына Сережи.

Тот день навсегда останется в памяти Людмилы как один из самых тяжелых дней в ее жизни. Шел 1992 год, Сереже исполнилось три, и он в первый раз был отправлен в детский сад. Дичился шустрых, привычных к детскому обществу ребятишек и, пока остальные играли, один сидел в беседке, испуганный, потрясенный переменами в своей маленькой жизни.

Людмила пришла рано, раньше всех родителей, прижала к себе зареванное чадо, удивилась тому, что весь мокрый и никто не переодел. Воспитательница парировала:

– А почему вы, мамаша, не предупредили, что сам на горшок не ходит?! Их много, а я одна!

– Так он ходит сам на горшочек, не привык просто к чужой обстановке… Я завтра его еще раньше заберу, вы уж проследите, пожалуйста…

Но завтра в садик им пойти не пришлось. Ночью у ребенка поднялась высокая температура, он весь горел. Вызванный врач поставил диагноз: ангина. Несколько дней Сережу лечили дома антибиотиками, но лучше не становилось: температура поднималась до 40 градусов, опускалась на полчаса от жаропонижающих лекарств до 38,5, и красный столбик снова стремительно поднимался до 40.

Положили в больницу, колют уколы, лучше не становится. Обкладывают льдом, ставят капельницы – лучше не становится. Людмила чувствует, что врачи уже сами понимают: не справляются. Ищут машину отправить ребенка в областную больницу в Калугу – то водителя нет, то машина сломана. Наконец нашли. Медсестра садится впереди и говорит водителю:

– Быстрее езжай, чтобы успеть довезти.

А Людмила сидит сзади, держит на руках горячее тельце, сама ни жива ни мертва. Едут быстро. Под Перемышлем гаишник за превышение скорости машину останавливает, медсестра выбегает, что-то говорит ему, он их отпускает.
«

Приехали в областную, врач вслух читает: «Лейкоз»
»

Приехали в областную, врач в приемном покое смотрит карточку, вслух читает: «Лейкоз». Людмила спрашивает:

– Простите, а что это?

Врач как не слышит. Кладут в палату. Людмила смотрит: дети в палате худые, под глазами синяки, матери бледные, суровые. У соседки спрашивает:

– Простите, что такое лейкоз?

– Рак.





И Людмила начинает плакать. Слезы текут, и ничего поделать не может. Только соседки по палате ей долго плакать не позволили, вывели в коридор и пригрозили:

– Будешь реветь – потребуем твоей выписки! Ребенок тут останется, а сама домой поедешь! Поняла?! Тут все дети больные! Ты будешь реветь, а наши дети будут нас спрашивать: «Отчего это тетя плачет?» Так что либо берешь себя в руки, либо домой едешь!

Зубы стиснула – терпит. Детям делают химиотерапию, Сереже пока капельницы ставят, обследуют – лучше не становится. На улице лето, в палате душно, разрешили им выходить на улицу, в больничный дворик. На руках вынесет сыночка, сидит с ним на лавочке. Женщина с ребенком тоже гуляет, подходит ближе, спрашивает:

– Что у вас?

– Лейкоз…

– А… ну, лейкоз – это значит: всё…

И уходит не оборачиваясь. Людмила сына в палату унесла, сама в коридор вышла, поднялась по лестнице на пролет между этажами, где никого нет, лбом в стекло уперлась и разрыдалась. Рыдает и остановиться не может. И вот в тот момент она в первый раз в жизни стала молиться Богу:

– Господи, я такая грешная! Господи, прости меня! И я никогда в жизни не молилась – прости меня! Но, Господи, я никому в своей жизни не желала зла… Господи, смилуйся! Исцели моего ребенка!
«

Она явственно почувствовала, как от макушки до пят прошла по всему телу волна тепла
»

И тут она явственно почувствовала, как сверху донизу – от макушки до пят – прошла по всему телу волна тепла. Дрожь такая прошла сверху донизу, реально, ощутимо. И еще раз. И еще – в третий раз. Трижды. И она почувствовала прикосновение Господа. Ощутила, что не впустую сказала слова, что не в мертвое пространство бросила. Почувствовала, что услышана.

Этот ответ на молитву невозможно спутать ни с чем другим. Душа чувствует прикосновение Божие и тает вся от ласки Господа. Появляются мир и покой в сердце.

Людмила вернулась в палату. И этот день был первым днем, когда у Сережи спала температура. Стала нормальной. До этого – 40 – 38,5 – опять 40. А тут – 36,6! И ребенок стал выздоравливать.

Через две недели им сняли диагноз как ошибочный и выписали домой. А Людмила стала верующим человеком.

Воцерковилась не сразу. Как многие новоначальные, не привыкшие к Церкви, полагала, что верить нужно в душе. И молиться своими словами.


Тоже сын помог. Стал подрастать, а она редко в храм ходит – только на праздники большие, а об исповеди и причастии и понятия не имеет. Как-то собралась в Оптину, а шестилетний Сережа говорит:


– Возьми меня с собой!

– Так ты же не умеешь молиться, сыночек, тебе же скучно там будет…

– А ты мне купи книжку с молитвами – я и научусь!

Спросила она в книжной лавке – есть детские молитвословы! Купила – он за неделю все молитвы выучил! Взяла, как и обещала, в Оптину, а сынок стоять с ней не стал, пошел сразу к братии, встал рядом с клиросом и стоит – подпевает. Братия улыбается: монах растет!

Стал проситься на причастие. Так Людмила начала сына причащать и сама научилась исповедоваться и причащаться. Теперь у нее есть духовный отец, и она часто бывает в Оптиной Пустыни.

Близ Господь сокрушенных сердцем…

Ольга Рожнёва


17 апреля 2014 года.pravoslavie.ru›put/70027.htm 

О старом серванте

Ольга Рожнёва








«Когда я молюсь, в моей жизни происходят удивительные совпадения и открытия, но когда я перестаю молиться, эти совпадения прекращаются»
Из рассказа архимандрита Тихона (Шевкунова)
о Владыке Василии (Родзянко)


Как-то неожиданно Олег Владимирович затосковал. Тосковать ему было совершенно не о чём: любимая семья, любимая работа с достойной зарплатой, поездки в отпуск с женой и трёхлетним сынишкой по удивительным и прекрасным местам. И в храм по выходным они ходили всей семьёй, и дом — полная чаша…


О чём тужить? А вот: всё чаще, глядя на подрастающего сыночка, стал вспоминать собственное детство. Маму, добрую, светлую. Он, маленький, любил подбежать, обнять, погладить ручонками светлые пушистые мамины волосы и сказать: «Солнышко моё!» А мама подхватывала на руки, кружила и отвечала радостно: «Олежка-сыроежка мой! Это ты моё солнышко!»

Папу он не знал, а с мамой им было очень хорошо вместе в их маленькой однокомнатной квартире. Там все радовало малыша: кухня, с самыми вкусными запахами на свете, уютный диванчик, собственный письменный стол, который ждал, когда он, Олежка, пойдёт в школу и будет заниматься важным делом — уроками, а пока они с мамой за ним рисовали вместе, учили буквы, читали азбуку.

Или чудесный сервант, в котором располагалось целое множество полочек, шкафчиков, отделений. В одном — высоко — прятались сюрпризы и замечательные подарки: машинки, мяч, подъёмный кран, конструктор, из которого они вместе с мамой мастерили всякие разности. И у него всегда получалось лучше, чем у мамы, и она хвалила его: «Ты у меня настоящим мужчиной растёшь, сынок!»

Были антресоли, где ожидали своего часа новогодние игрушки. Он так любил и так ждал всегда приближения сказочных дней, когда мама, встав на стул, доставала большую коробку, полную ваты, дождика, хрустальных волшебных шаров и сосулек, и прочих чудесных игрушек, которыми они украшали ёлку.

Был ящичек, где хранился их семейный фотоальбом. И там мама была маленькой девочкой в коротком платьице, школьницей с портфелем в руках — это когда его ещё не было у мамы… И портрет мамы, где она смотрела прямо на него и улыбалась ласково, конечно, только ему, и солнечные лучи золотились на маминых солнечных волосах. «Солнышко», — шептал он, глядя на любимую фотографию.

А ещё — снимки на юге, где он строил на песке дворец, он всегда любил что-то строить, а мама смеялась и помогала. Он стал архитектором и хорошим архитектором — наверное, благодаря тем детским играм…

Что-то он совсем расклеился: игрушки ёлочные, сервант, диванчик… Узнал бы кто на работе… Метр девяносто пять и сто килограммов накачанного тела вкупе с суровым взглядом и короткой стрижкой как-то не свидетельствовали о сентиментальности их владельца.

Став взрослым, иногда слышал или читал высказывания о том, как балует мальчиков женское воспитание, не позволяет воспитать настоящих мужчин. Он хорошо знал, что это не так. Всё бывает по-разному…

Его мама была умной и сильной — это он сейчас понимал. Но силу свою всегда скрывала. Четырёхлетний Олежка боялся темноты, а мама делала вид, что не замечает страхов сына. Обнимала его и шептала:

— Сынок, мы, женщины, такие трусишки! Как хорошо, что у меня есть ты! Знаешь, вот в ванной темно, и мне даже страшно как-то туда идти…

И он чувствовал прилив великодушия и благородства, и это великодушие и желание помочь маме прогоняли страх начисто. И он шёл, включал свет и радостно объяснял:

— Смотри, видишь: светло! И нечего тут бояться!

А в пять лет он брал у мамы сумку:

— Мам, пойдём быстрее!

— Да я бы с радостью, сыночек, вот только сумка тяжёлая… Мы, женщины, народ хрупкий…

— Давай я понесу! Мне не тяжело!

Это сейчас он понимал, что сумка была совсем лёгкой, а тогда учился — учился быть сильным.

— Не плачь, сынок, мужчины не плачут!

— А если не можешь не плакать?

— Закрой дверь и поплачь, а потом выйди и улыбнись!

Так внезапно закончилось детство и так рано. Из садика забрала мамина подруга, Лена.

— Где мама?

— В больнице, Олег. Ей делают операцию: аппендицит.

Маму он больше не увидел. И фото маминых больше в руках не держал никогда. Приехала тётя Галя, мамина сводная старшая сестра, быстро оформила его в детский дом:

— У меня своих детей нет и не было, а уж с чужими я и подавно не справлюсь. Ты уже большой, Олег, будешь расти в коллективе, тебе это полезно. Квартиру вашу я сдавать стану, что ей пустой стоять-то. Деньги получу с квартирантов: глядишь, тебе куплю подарок какой-нибудь к школе.

В детдоме он, домашний, любимый, тем не менее, не стал мальчиком для битья. Он быстро научился драться и не давал себя в обиду.

Грозой детдома был Шняга, Вовка Шнягин. Он не отличался особой силой, но был патологически жестоким, не боялся боли — ничего не боялся, мог порезать себя самого или других на раз. Олег дрался с ним и делал вид, что тоже не боится боли, не боится крови — ничего не боится, и Шняга отстал, признал равным.

Подарков от тёти он не дождался. Да и саму тётю видел только один раз, когда уже вырос и стал жить самостоятельно. Тётя не лишила его жилья, не продала втихаря — и за то спасибо. Когда он, уже совершеннолетний, пришёл в их с мамой квартиру — она была пуста. Совершенно пуста — ни мебели, ничего. Даже лампочки выкручены. Что ж… он выжил, не пропал, не попал в тюрьму и не стал преступником или тунеядцем.

Он слишком хорошо помнил маму. Помнил её любовь, и эта любовь давала силы, вела по жизни. И сейчас про него можно сказать, что он состоялся. Как муж, отец, хороший работник, профессионал…

Отчего же так ноет сердце, и всё чаще снятся сны об их маленькой квартире, наполненной светом, цветами? Снится чудесный сервант и маленький диванчик и их с мамой письменный стол… А главное: у него не осталось ни одной маминой фотографии — совсем ни одной. И он очень боялся, что время сотрёт из памяти её светлые волосы и глаза с рыжими крапинками, и он забудет, как выглядела мама.


Рожнева О.Л. Тесный путь. Рассказы для души. Зерна, Рязань: 2014.
Он никогда в жизни не молился о вещах или предметах. Молился о сыне, о жене, о здравии и спасении своей семьи, о путешествующих и страждущих в болезнях. А вещи — это такой пустяк…


А тут вдруг ночью проснулся — и больше не смог уснуть: опять снилось, как живут они себе с мамой вместе, как она любит его. Почувствовал сильную тоску и, встав, подошёл тихонько к окну. Смотрел, прижавшись лбом к стеклу, на тихо падающий снег и, неожиданно для себя стал молиться:

— Господи, пошли мне что-нибудь о маме, какую-нибудь весточку, хоть что… Я так боюсь забыть её. Так люблю её, Господи…

Сам удивился несуразности просьбы — столько лет прошло, какие там весточки…

Днём, как обычно, забегался и думать забыл о ночных переживаниях. После работы проехался по магазинам. Обычно ездили за покупками всей семьёй, но тут особый случай — нужно было поискать подарок на день рождения жене. Выходя из машины, услышал скрипучий голос:

— Олег, это ты, что ли? Какой взрослый стал! А здоровый-то какой! Да… Когда я тебя последний раз видела — тебе ведь лет восемнадцать было, да? А какая машина-то у тебя красивая! Разбогател, что ли? А про родную тётку и не вспоминаешь?!

И он послушно, сам не зная зачем, поехал в гости к тёте Гале, постаревшей, уменьшившейся в размерах. Пил жидкий чай на неприятно пахнувшей кухне. Послушно улыбался, кивал головой и слушал, как жаловалась тётка на одинокую жизнь, на маленькую пенсию. Потом спросил:

— У вас не осталось что-нибудь из маминых вещей?

— Ещё как осталось! Я хранила в целости и сохранности!

Повела в коридор, подняла занавеску над каким-то шкафом — и он узнал их с мамой сервант!

— Вишь, как вещь сохранилась! Для тебя берегла! Можешь забрать… Ты мне только, племяш, помоги чуток… Денег не хватает — сам, небось, знаешь, каково пенсионерам живётся на белом свете, да ещё если никто не помогает… А я ведь тебе много добра сделала, Олег! Квартиру твою сберегла для тебя! И вот буфет тебе сохранила — гляди: как новенький!

И он отдал тётке пятьдесят тысяч — всё, что было с собой. Вызвал машину и забрал сервант, привёз домой, поставил у себя в кабинете. Жена, увидев этот старый сервант в их со вкусом и любовью обставленном доме, вздохнула, но, будучи человеком тактичным и умным, ни слова не сказала против и расспрашивать, глядя на его лицо, пока не стала.

А он закрыл дверь в кабинет, подошёл к серванту — и увидел всё как наяву: машинки, и конструктор, и ёлочные игрушки, и сладости на полке. Стал открывать шкафчики — всё пусто, там не осталось ничего из их с мамой жизни, но это был их с мамой сервант. Вдруг в одном из ящиков он что-то заметил. Засунул руку поглубже и достал… их с мамой фотоальбом.

Олег Владимирович открыл альбом — на него смотрели мамины весёлые глаза, рыжие в крапинку, и солнечные лучи золотились на маминых солнечных волосах. И она смотрела прямо на него и улыбалась ласково — конечно, только ему. «Солнышко… Солнышко моё… Мама…», — прошептал он. Хорошо, что дверь в кабинет была закрыта — ведь мужчины не плачут.

***

Данная история вошла в новую книгу Ольги Рожнёвой «Тесный путь. Рассказы для души», выпущенную в издательстве «Зёрна». Многие из напечатанных в книге рассказов были впервые опубликованы на страницах портала Православие.Ru.

Ольга Рожнёва


25 апреля 2014 года.pravoslavie.ru›put/70195.htm 

Хождение за Благодатным Огнем
Заметки паломницы

Наталья Глебова








Святая Земля, Иерусалим… Кого из христиан эти заветные места, связанные с земной жизнью Иисуса Христа, не манят к себе? Когда в 1998 году у меня появилась возможность встретить Пасху Господню в Святом Граде, счастью не было конца. Однако родные и близкие искренне волновались. По сообщениям газет и телевидения, в Израиле было неспокойно: происходили то политические, то религиозные стычки. Я же горячо убеждала всех, что буду в безопасности, так как даже предположить не могла, какая кровавая трагедия ждала меня у Великой Святыни. Это паломничество стало настоящим испытанием веры и школой молитвы.

***

Хваля, призову Господа и от враг моих спасуся.

(Пс. 17: 4)


Вот батюшка напророчил! 19 апреля 1998 г.
Мой духовный наставник отец Олег, в то время настоятель храма Рождества Пресвятой Богородицы в Пояркове, еще за неделю до поездки благословил меня в путь, но перед самым отправлением в аэропорт я почему-то заехала в храм. Решили кратенько помолиться, так как батюшка был очень уставшим: утром он отслужил литургию, а только что кончилась длинная вечерняя служба. Неожиданно он дал возглас и начал служить полный молебен, не сокращая ни единого слова. Уже после моего возвращения батюшка расскажет, как в последнюю секунду ясно почувствовал, что без глубокой молитвы в это паломничество меня отправлять нельзя.


Когда молебен закончился, отче вручил мне три большие связки ароматных восковых свечей и напутствовал ставить их как приношение от нашего храма во всех местах, в которых доведется побывать. Благословил в путь и вдруг добавил с улыбкой:

– Что-то вид у тебя совсем не паломнический… Паломница – это платочек, повязанный по брови, простая кофточка, неброская темная юбочка, рюкзачок за плечами. Ты же выглядишь по-светски…

– Рюкзачок, батюшка, есть, – весело ответила я, – а в нем и платочек, и юбочка, и кофточка, так что на Святой Земле постараюсь выглядеть паломницей!
«

На меня напал священный ужас! Машина застряла, теперь вот авария на дороге. Что это за знаки? Для меня?
»

Выйдя из церкви, мы увидели, что машина застряла. Оказалось, что в течение часа, пока шел молебен, водитель тщетно пытался вытащить ее из огромной ямы, наполненной грязью. Восемь человек, в том числе и сам батюшка, участвовали в вызволении автомобиля. С огромным трудом выволокли его, оказавшись с ног до головы облитыми грязью. Когда же выехали на Ленинградское шоссе, почти тотчас едва не попали в автокатастрофу: пешеход перебегал дорогу в неустановленном месте, и автобус, который шел впереди нас, резко затормозил. В один миг он оказался поперек дороги, а мы зажатыми между двумя автомобилями, шедшими сзади. Только чудо спасло нас от гибели. На меня напал священный ужас! Машина застряла, теперь вот авария на дороге. Что это за знаки? Для меня? Для кого?

Наконец водитель как-то сумел выбраться из образовавшейся пробки, и мы направились в аэропорт…

В четверг, 16 апреля, наша паломническая группа числом около 100 человек благополучно прибыла на Святую Землю. Нас встретил руководитель группы Сергей Молитвин и сразу предупредил, чтобы мы не расслаблялись. Он пояснил, что в Страстную седмицу здесь бывают самые неожиданные искушения: темным силам особенно ненавистны те, кто пожелал встретить Пасху Христову на месте Страданий и Воскресения Господа.

Сергей как в воду глядел. Наш автобус через каждые 15–20 минут начал останавливаться: по неизвестной причине глох мотор. Шофер «выходил из себя», но ничего не мог сделать. Потом вдруг двигатель заводился, мы ехали несколько минут – и снова остановка. Затем отказалась работать автоматика: выключился кондиционер, вышел из строя микрофон, и нашего гида услышать было просто невозможно. Решили набраться терпения и старались не обращать внимания на неустройства. Через какое-то время всё заработало, и мы благополучно добрались до гостиницы.

После расселения и трапезы оказалось, что у многих поднялась высокая температура и появились признаки простуды, поэтому наше паломничество началось изрядно поредевшим составом: один из двух поджидающих нас экскурсионных автобусов пришлось отпустить за ненадобностью.

Сначала отправились на юго-запад Старого города – в Сион. Побывали в церкви Успения Божией Матери, затем затейливым лабиринтом прошли к гробнице царя Давида. Эта святыня находится у евреев. Гробница огромной величины, кругом горят лампады и свечи, а потолок и стены сильно закопчены. От святого царя мы отправились к дому Иоанна Богослова, Сионской Горнице, где состоялась Тайная вечеря, где Христос дважды после Своего Воскресения показался ученикам и где они приняли Святаго Духа.

Дальше наш путь лежал в русский Горненский женский монастырь, где, согласно Евангелию, Сама Матерь Божия прожила три месяца. Здесь же родился Иоанн Креститель. По всему было видно, что нас ждали, и встретили очень радушно и трогательно. После кратких молебнов у святынь и вкуснейшей трапезы было около часа свободного времени, и я с удовольствием отправилась гулять по утопающей в зелени обители. Быстро стемнело, но ярко светили звезды и полная луна. Каждая былинка в их неземном сиянии радовала глаз, а ум не вмещал радости: «Господи, я хожу по местам, где совершались такие события! За что мне такая благодать и радость?»

Страстная пятница, 17 апреля, началась для нас с посещения Гефсиманского сада – одного из заповеднейших евангельских уголков Иерусалима. Здесь со Своими учениками любил отдыхать Господь. В самой старой части сада сохранились древние маслины, которые видели Спасителя, слышали Его голос, шаги. Здесь же стоит храм, что воздвигли над камнем, прожженным Его слезами в последнюю ночь перед предательством Иуды. Здесь Сын Человеческий молил Отца в минуту борения: «Да минует Меня чаша сия»…


Храм во имя святой равноапостольной Марии Магдалины
/p>

Главной достопримечательностью Гефсимании является нарядный семиглавый русский храм во имя святой равноапостольной Марии Магдалины.

С особым трепетом я переступала его порог, потому что хорошо знала, что под этими сводами находятся мощи святой, которую я особенно люблю и почитаю, – великой княгини преподобномученицы Елисаветы Феодоровны Романовой. Несколько лет назад мне попала в руки книга с ее житием и акафистом. В духовном настрое этой замечательной женщины, которую еще при жизни многие называли земным Ангелом, нашлось многое, что было мне очень близко. У меня с детства также явилось желание помогать страждущим, больным, обиженным, поэтому еще со школы я посещала детские дома, старалась, как умела, помогать людям обездоленным, немощным.

Когда прочитала, что в Иерусалиме в храме Марии Магдалины покоятся мощи Великой Матушки, то еще тогда подумала с затаенной надеждой: вот бы когда-нибудь явилась возможность побывать у этой святыни! Господь услышал мои воздыхания, так что можно представить, с каким благоговением и трепетом подошла я к храму, а затем к мощам своей любимой святой.

Паломников у раки не было, так как большинство из них пошли подавать записки на поминовение, покупать сувениры и свечи. Только хотела я приложиться к раке, как кто-то тронул меня за плечо. Обернувшись, увидела монахиню средних лет, которая мягко спросила:

– Тебе нужно маслице от Елисаветы Феодоровны? Вот, возьми, – и подала мне три сосуда, закрытых красными крышечками. Затем монахиня погасила три свечи, горевшие на большом подсвечнике возле раки, молча протянула их мне и быстро удалилась.
«

Неожиданно один из пузыречков выпал и звонко разбился об пол.
»

Буквально через минуту произошло непредвиденное. Я приложилась к мощам, держа в руке сосуды с маслом и свечи, сделала шаг назад. Неожиданно один из пузыречков выпал и звонко разбился об пол. Я пришла в ужас: у такой святыни так неловко всё получилось! Слезы водопадом полились из глаз, к горлу подошел тяжелый комок. На шум подбежала Лидия, паломница из Санкт-Петербурга, с которой мы жили в одном номере гостиницы.


У мощей преподобномученицы Елисаветы Феодоровны. 17 апреля 1998 г.


– Не беспокойся, мы сейчас всё соберем, – сказала она и достала из своей сумки несколько бумажных салфеток. В одну из них мы начали собирать осколки разбившегося сосуда. Другими хорошенько вытерли пол. Я зажала салфетку с осколками в руке, но, поднимаясь с колен, задела своим рюкзаком тот самый подсвечник, с которого мне подарили свечи, – он с жутким металлическим грохотом упал на пол. Лампада с него свалилась на меня, и все масло вылилось на одежду. Тотчас из глубины храма прозвучал чей-то строгий голос:

– Женщина, вам надо уйти из храма! Что вы здесь творите?!

Выбежала из церкви, вытирая с себя миро и пытаясь справиться с рыданиями. Через какое-то время подошла Лидочка и, поглаживая по плечу, сказала:

– Ты не плачь, иди и попроси у Матушки прощения…

Я поблагодарила ее за заботу и сочувствие, оставила с ней злополучный рюкзак и отправилась к мощам Елисаветушки. У раки никого не было, и я, встав на колени, вновь заплакала…

В какой-то момент почувствовалось облегчение, слезы высохли, и светлая радость озарила сердце. Я приложилась к мощам и, уже спокойная, вышла из храма.

– Что будем делать с салфеткой, – спросила Лиду, – ведь она вся пропитана святым миром, а в ней стекла?

– Давай стекла выбросим, – предложила она не раздумывая, – а салфетку ты увезешь на память…
«

Никакого стекла не было. Что это значит? Мы ведь складывали туда осколочки – все до единого!
»

Мы направились к урне, начали разворачивать салфетку и обомлели: никакого стекла в ней не было. Что это значит? Она все это время находилась у меня в руке. Ведь вместе с Лидочкой мы складывали туда осколочки – все до единого! Несколько секунд мы стояли как вкопанные, смотрели друг на друга, не проронив ни слова. Когда остолбенение миновало, решили думать, что это, наверное, Елисавета Феодоровна простила, раз такое чудо подарила…

После полудня мы приехали в другой русский монастырь – Спасо-Вознесенский на Елеоне. Елеон – это гора, с которой в сороковой день после Воскресения вознесся на Небеса Спаситель. Войдя в главный храм обители, Вознесенский собор, мы увидели поразительно красивый белокаменный иконостас. Необычным было и то, что в северном крыле находилась не рака с мощами, а могила основателя храма и отца всей Русской Палестины архимандрита Антонина (Капустина). Справа – в отдельных мраморных киотах с золочеными колонками – некогда привезенные из России чудотворные иконы «Елеонская Скоропослушница» и «Взыскание погибших».

В тот самый момент, когда подошла моя очередь приложиться к образам Божией Матери, у меня внезапно началось сильное носовое кровотечение.

«О ужас!» – подумала я и пулей вылетела из храма. Что делать, к кому обратиться? В голове один вопрос: «Господи, что же такое опять со мной случилось?»

Зашла за угол и как-то сразу оказалась в пустынном монастырском саду. Стала рвать листья, чтобы вытереть ими кровь. Начала твердить Иисусову молитву: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешную! Господи Иисусе Христе…»

Буквально через несколько мгновений в глубине сада появилась женская фигура. Это была монахиня в сером подряснике. Из-под черного апостольника видны были седые волосы. Она сразу свернула в мою сторону, подошла и участливо спросила по-русски:


С матушкой Вероникой (Рахеб). Встреча спустя год


– Что с тобой случилось, дорогая?

Когда объяснила, что не знаю, как остановить кровь, она сказала:

– Не волнуйся, мы сейчас всё устроим.

Мать Вероника – так звали мою спасительницу – отвела меня в свою небольшую скромную келью, которая находилась на втором этаже монастырского общежития. Остановила кровь, нагрела воды, помогла умыться, дала одежду вместо залитой кровью, полотенце, какие-то мази. На всё ушло минут двадцать, и вместе с матушкой мы отправились к месту сбора паломников из России. Обнялись на прощание, как подруги, и уже через мгновение матушка Вероника с поклоном растворилась в том же саду.

Вернулась я к своей группе, будто ничего не случилось. Подумала: «Надо же! Уже второй раз за один день Господь мгновенно ответил на мои молитвы и послал людей, которые помогли в беде. Слава Богу за эту милость!»

Вечером того же дня мы направились в храм Воскресения, чтобы посмотреть его святыни и, главное, занять места для ночевки. Ведь завтра – Великая суббота, день, в который из века в век на Гроб Господень сходит Благодатный Огонь. Тысячи паломников остаются в храме накануне, чтобы на следующий день быть поближе к центру событий. Народу оказалось столь много, что наша группа в несколько минут буквально растворилась в общей толпе.
«

Едва встала на колени перед местом казни Христа, как у меня снова потекла кровь…
»

Я решила сначала подняться на Голгофу, чтобы приложиться ко Кресту, стоящему на месте Распятия Господа, а потом отправиться ко Гробу Господню. Едва встала на колени перед местом казни Христа, как у меня снова открылось сильное кровотечение…

Состояние мое было близко к панике. «Да что это за напасть! Все люди как люди, а я?» Было обидно, что подходил к концу уже второй день пребывания на Святой Земле, а у меня неприятности одна за одной. Теперь вот не удалось побывать у Гроба Господня. Сколько верующих христиан хотели бы увидеть эту Святыню, а Господь даровал мне, недостойной, ходатайствовать о них, и вот – какая-то сила не пускает…

Надо было принимать решение, потому что оставаться в храме на ночь в таком состоянии нельзя. Но как найти свою гостиницу, я ведь не знаю дорогу? К кому обратишься за помощью в многотысячной многоязычной толпе? Справившись с приступом отчаяния, подумала: ведь я в храме Гроба Господня, не может быть, чтобы Он оставил меня в беде. Как и прежде, начала молиться: «Господи, помилуй меня, грешную!..»

Я не поверила своим глазам, когда через пару минут увидела в толпе Сергея Молитвина! Начала решительно протискиваться в его сторону. Оказалось, что у одной нашей паломницы, Зинаиды, стало плохо с сердцем, и Сергей как раз собирается проводить ее до гостиницы. Мы выбрались из храма, справились с кровотечением и уже не спеша пошли по узким улочкам Старого города. С благодарностью в сердце я неустанно твердила одну фразу: «Ты снова услышал меня, Господи. Слава Тебе, слава Тебе!»

Утром Великой субботы, 18 апреля, вместе с моей новой знакомой Зинаидой и с другими паломниками, не оставшимися на ночь в храме Воскресения, мы отправилась по Крестному пути Спасителя. Удивительно, что в самом начале, вовсе не планируя этого, я вдруг купила у местных лавочников четки и небольшой крест, сделанные из дерева, и освящала их на святых местах, связанных с Крестным шествием Христа.


На Крестном пути Спасителя. 18 апреля 1998 г.



Как передать чувства, наполняющие сердце там, где евангельские события словно оживают у тебя на глазах!.. Вот сюда после мучительной ночи побоев, насмешек и бесчеловечного судилища, Его, просидевшего на сыром камне всю ночь, вывели в багрянице к разъяренной толпе иудеев. Те кричат, обращаясь к Пилату: «Распни Его, распни!»… Здесь Он совершал Свой последний земной путь, падал и снова вставал… Здесь произошла Его случайная встреча с Матерью, безуспешно ходившей просить за Сына… Здесь женщина по имени Вероника утерла кровь и грязь с Его лица своим покрывалом, на котором остался лик Спасителя… Здесь Он утешал плачущих о Нем иерусалимских женщин: «Не плачьте обо Мне, но плачьте о себе и о детях ваших» (Лк. 23: 28).

Плакала всю дорогу и я. Плакала о своей прошлой жизни, прожитой без Бога. Плакала о грехах, которые уже нет возможности загладить ни делами, ни словами. Плакала о страданиях Христа, которые Он перенес. Просила простить меня, грешную, очистить, оказать милость, допустить к святыне. В голове постоянно звучали покаянные слова 50-го псалма. Это было удивительно, я ведь совсем недавно пришла к вере и еще не знала наизусть столь сложные молитвы. Тем не менее как будто кто-то неведомый вкладывал в мои уста слова: «Окропиши мя иссопом, и очищуся; омыеши мя, и паче снега убелюся…»
«

Тысячи рук тянут вверх свечи, тысячи глаз с мольбой обращены к небу. Сейчас-сейчас-сейчас!..
»

Когда подошли к храму Гроба Господня, уже не было никакой возможности пройти на территорию, но нам с Зинаидой удалось подняться на крышу храма. Обзор был хороший. Мы стояли и с трепетом в душе молились. Ближе к полудню прибыл патриарх Диодор – оставалось только ждать. Тысячи рук тянут вверх свечи, тысячи глаз с мольбой обращены к небу. Сейчас-сейчас-сейчас!..

Зазвонили колокола. О, это был не звон, а скорее мощный торжественный набат, отрывающий от земли и приковывающий к небесам! Каждый ритмичный удар пронзал насквозь необычайной силой, восторженностью, глубиной. Душа разрывалась одновременно от благоговейного страха и от счастья, величина которого была ни с чем не сравнимой.

Через минуту Благодатный Огонь на пылающих связках свечей вынесли из храма, и по живой цепочке он быстро разлился вокруг: на площади, на крыше, в тесных прилегающих улочках. Я зажигала один за другим пучки свечей, проводила огнем по рукам, по лицу, и он не обжигал, лишь давал ласкающее тепло. Кругом радость на лицах, люди кричат, друг друга обнимают. Еще не звучит «Христос воскресе», но сердце уже ясно чувствует, что «Воистину воскресе!»


На крыше храма Гроба Господня. Схождение Благодатного Огня. 18 апреля 1998 г.
Постепенно паломники начали покидать храм Воскресения, унося домой небольшие лампадочки с Благодатным Огнем. Меня же как магнитом тянуло ко Гробу Господню. Была уверенность, что именно сейчас мне нужно войти в храм, тем более что до сих пор мне так и не удалось приложиться к его святыням.


Вместе с Зинаидой мы еле-еле протиснулись в храм, подошли к Камню Помазания. На него было положено тело Христа после распятия, и жены-мироносицы поливали его ароматным миром. Я приложила к святыне вновь приобретенные четки и деревянный крест.

Оглянулась вокруг: никакой пышности, никакого великолепия – одни серые молчаливые камни. Но такая радость, такое желание молиться переполняли душу! «Что ж, – подумала я, – Спаситель и родился-то в нищете. Спасибо Ему и за эти камни: мрачные и серые, но такие освященные!»

В это время вокруг Кувуклии, внутри которой находится Гроб Господень, проходили пасхальные крестные ходы христианских конфессий, которые имели свои приделы в храме. Пропуская очередной крестный ход, мы с Зинаидой оказались слева от Кувуклии, среди группы армянского духовенства.

Вдруг в считанные секунды началось нечто невероятное. Сначала словесные препирания между арабами, которые совершали свой крестный ход, и армянами. Арабы требовали пропустить их на территорию армянского придела. Но сделать это было невозможно: такая плотная толпа стояла вокруг.

Поясню, что арабы вообще очень бурно и даже буйно ведут себя во время событий Страстной седмицы. Везде они создают давку, впрыгивают друг другу на плечи, бьют в барабаны, гудят в трубы, кричат о том, как они любят Православие, что их вера самая истинная. Слова вроде бы хорошие, но поведение столь безобразно, что возмущает многих, кто собирается здесь. Они не только мешают, их действия выглядят кощунством на святом месте, где подобает благоговейно молчать и молиться. В эти дни так хотелось тишины, но нас постоянно сопровождал их дикий ор, бой барабанов, толкотня.
«

Словесная стычка мгновенно переросла в драку. В нашу сторону полетели палки, камни, бутылки…
»

Совершенно неожиданно словесная стычка мгновенно переросла в драку. В нашу сторону из толпы арабов полетели палки, камни, бутылки. В этот момент я получила сильный удар по голове – как выяснилось потом, разбитой бутылкой. Множество осколков вонзились мне в голову, и перед глазами вспыхнули молнии. Начался кошмар. Я крикнула Зинаиде, чтобы она не бросала меня здесь одну, и уже в следующий миг ее рука сильно сжимала мою. Мне подумалось, что это конец: крики, нескончаемый дождь тяжелых предметов, как будто небо обрушилось. Арабы, разъяренные, готовые заживо разорвать любого, шаг за шагом приближались к нам. Оставалось не больше двух метров, когда я решила, что наступили последние мгновения моей жизни. Мысленно начала исповедоваться Господу в грехах, просить прощения, чтобы не умереть без покаяния.

Вдруг обожгла мысль: как же так, ведь Бог здесь, рядом, только что Пасха Господня совершилась, Он знает, что у меня маленькие дети, Он не допустит моей гибели, Он обязательно заступится. Пуще прежнего начала молиться: «Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй!..»

В этот момент меня неожиданно подхватили чьи-то сильные руки и буквально затолкали в комнату армянского придела. Огромные двери заперли изнутри. Но арабы продолжали штурм: слышны были непрекращающиеся жуткие удары…
«

Было невыносимо плохо, но я понимала, что если прекращу молиться – наступит конец…
»

В комнате было очень много армянского духовенства. Монахи и послушники сразу же начали, кто чем мог, оказывать мне помощь, но кровь лилась фонтаном, я слепла от ее потока. Сознание то включалось, то исчезало, но я правой рукой прижимала к груди деревянный крест, а левой перебирала четки, твердя Иисусову молитву. (Вот когда стало понятно, зачем на Крестном пути Спасителя мне вдруг понадобилось их купить и освящать на местах страданий Христовых!) Держалась за молитву, как за спасительную ниточку. Было невыносимо плохо, но я понимала, что если прекращу молиться – наступит конец…

Сидеть взаперти пришлось довольно долго, так как возле храма не оказалось ни полицейской машины, ни машины «скорой помощи». Когда же городским властям пришло сообщение о жертвах в храме Воскресения, полиция и врачи должны были пробираться к храму пешком узкими улочками, до отказу забитыми людьми.

Наконец полиция разогнала нападавших. Двери открыли – и образовался людской коридор, по которому нас с Зинаидой повели из храма. Мне плохо помнится этот долгий путь: казалось, что он никогда не кончится. Кто-то поливал меня водой, смывая кровь с лица, кто-то протягивал платки, салфетки. В то же время слышался шум, свист. Казалось, что снова летят камни. В какой-то момент я вдруг поняла, что нас ведут тем же путем, каким шел Господь в день казни…







Мы выбрались на одну из площадей, где стояла машина «скорой помощи». На ней мы были доставлены в госпиталь, который находится неподалеку от Горненского монастыря. Пока готовилась операционная, ко мне подошли полицейские и попросили опознать среди арестованных ими арабов нападавших на меня. Удивительно, но и здесь Господь даровал мне чудо: пережив столь опасную и болезненную травму, сильнейшее душевное потрясение и еще не ведая, чем всё закончится для меня, я не почувствовала к этим людям никакой неприязни! Подозвала одного, которого хорошо запомнила, дотронулась рукой до креста, который висел на его груди, и спросила по-русски: «Что ж ты так, христианин?» Он не выдержал взгляда и опустил глаза…

Как выяснилось впоследствии, в момент нападения все они были под воздействием наркотиков, а происшедшее оказалось заранее спланированным преступлением. Все орудия – камни, ножи и другие предметы – арабы принесли в храм загодя: под рубашками, в карманах брюк, в сумках.

Хирурги наложили мне четыре больших шва, удалили осколки, которые вошли в голову неглубоко. Долго не могли остановить кровотечение. Пока шла операция, Зинаида созвонилась с Сергеем Молитвиным, и через час он был уже в госпитале. Доктор сказал ему, что мне нужно остаться в госпитале на неделю, так как получено сильное сотрясение мозга и потеряно много крови. Но мне удалось уговорить Сергея, и еще через час я была уже в гостинице среди моих дорогих, обретенных в паломничестве, друзей.

Так встретила я день Светлого Христова Воскресения…

Утром я облачилась в «запасные» наряды, подошла к зеркалу и замерла, потому что увидела портрет паломницы, который описал священник перед моим отъездом, и даже улыбнулась: ну батюшка и напророчил! После операции голову до самых глаз затянули бинтами, поэтому мне пришлось повязать платок под брови, кроме того на мне были неброская белая блузка, простая темная юбка. Всё в точности совпадало!

Позвонили из армянской миссии и пригласили посетить армянскую церковь. Монахи, которые накануне спасли мне жизнь, встретили нас с Зинаидой радостно, с братской любовью.
«

Коль у Гроба Господня христиане пролили кровь христиан, значит, скоро закроется вход к этой величайшей святыне…
»

С их слов мы узнали о том, что, когда до Иерусалимского патриарха Диодора дошла весть о происшедшем, он заплакал и сказал, что начинают сбываться пророчества, хранящиеся в Иерусалимской Церкви: коль у Гроба Господня христиане пролили кровь христиан, значит, скоро закроется вход к этой величайшей святыне и настанут для Церкви Христовой особенно тяжкие времена…

Замечательно то, что все последующие пять дней паломничества, а нам пришлось переезжать из города в город, я чувствовала себя великолепно. По всем горам, монастырям и храмам не ходила, а буквально летала, будто за спиной появились крылья. Это событие окрылило и возрадовало и нашу большую паломническую группу. Было видно, как они счастливы, что знаменательное событие случилось с паломницей, которую они знают, что они стали свидетелями многих чудес. Среди нас было несколько человек, которые путешествовали как обычные туристы. Удивительно было видеть, как они, уверовав в Бога, менялись! Один из паломников крестился прямо в Иордане.


У Иордана. Апрель 1998 г.
Перед самым отлетом на родину мы вновь вернулись в Иерусалим, и я сразу же отправилась в храм Воскресения – ведь мне так и не удалось побывать у Гроба Господня – главной святыни, ради которой приехала на Святую Землю. Очень обрадовалась, увидев длинную очередь паломников из России, прибывших, наверное, с паломнического теплохода из Хайфы. Времени у меня было в обрез, и я попросила соотечественников пропустить меня вперед. Вид мой был удручающим: большая гематома над глазом, опухшее лицо, голова замотана бинтами. Что я услышала в ответ – об этом лучше умолчать. Едва сдерживая слезы, отошла в сторону. Когда увидела, что россияне не пропустили вперед даже инвалида в коляске, стало ясно, что мне придется смириться…


Подумала: «Плохие мы последователи Христа. Идем к Нему, забывая Его же заповеди. Вот и пострадать мне пришлось от рук людей, называющих себя православными». Вспомнила слова патриарха Диодора о наступающих тяжких временах, но в надежде на чудо начала молиться: «Господи, прости меня, грешную, земную, недостойную…»

Совсем неожиданно меня заметил греческий монах отец Пантелеимон – хранитель Гроба Господня. Очевидно, он понял, в чем дело, и властным жестом остановил очередь паломников. Силы ушли куда-то, я опустилась на колени и буквально поползла…
«

Даже воздух в Кувуклии был удивительным – прохладным, каким-то разреженным, а Гроб весь в капельках… Что тут говорить? Как молиться?
»

Минуты, проведенные наедине с величайшей святыней мира, когда-то вместившей в себя Невместимого, были такими тихими и такими благодатными! Даже воздух в Кувуклии был удивительным – прохладным, каким-то разреженным, а Гроб весь в капельках… Что тут говорить? Как молиться? Казалось, что Господь видит и слышит меня, и я излила Ему все печали и всю боль, всю радость и всю благодарность за любовь Его и за незаслуженную милость. Попросила простить мои грехи, помолилась о своих детях, о близких мне людях, о соотечественниках, которые так повели себя перед святыней. Нашла им оправдание: дескать, и у них мало времени, и как знать, может быть, кто-то из них также болен…


Кувуклия
Выйдя из Кувуклии, просветленная и утешенная, я поблагодарила отца Пантелеимона. Он, понимая мои чувства, с улыбкой благословил. Тут я вспомнила о связке восковых свечей, последней из врученных мне батюшкой перед отъездом в паломничество. Достала ее из рюкзака и протянула отцу Пантелеимону. Он приложил связку к лицу, вдохнув дивный аромат настоящего воска, затем прижал к сердцу и торжественно понес внутрь Кувуклии. Мне стало так радостно, что наши поярковские свечи, привезенные из-за тысячи верст, будут гореть на Гробе Спасителя как приношение от всех, кто в нашей Русской земле остался верным Господу.

«

Однажды во сне увидела преподобномученицу Елисавету. И утром мне вдруг стало многое ясно…
»

Вернувшись в Россию, постоянно размышляла о том, что означают события, произошедшие со мной на Святой Земле. И вот однажды во сне увидела преподобномученицу Елисавету. Не помню, чтобы она что-то говорила, но утром мне вдруг стало многое ясно. Сердце благодатно озарилось догадкой: кровотечения в иерусалимских храмах – знак о том, что мне суждено было пролить кровь у Великой Святыни; разбитый у мощей Елисаветушки сосуд – знак о разбитой бутылке, которой меня ранят у Гроба Господня; миро из лампады, облившее меня с головы до ног, – знак того, что великомученица Елисавета таким образом помазала меня перед грядущим тяжким испытанием; чудо с исчезновением осколков – знак о том, что осколки из моей головы будут благополучно удалены.

Той же ночью вдруг появилось неодолимое желание нарисовать икону Матушки. Как это сделать, я не имела представления, однако… через 40 минут лик Елисаветы Феодоровны был готов. Батюшка, несмотря на то, что я никогда прежде этого не делала, благословил сделать вышитый образ.


Все происходящее с нами – суть уроки. Один, второй, третий… Думаю, что своим особым таинственным попечением великая Матушка нашей земли – святая Елисавета призвала продолжать служение, которое совершала она с сестрами основанной ею Марфо-Мариинской обители: по-прежнему помогать ближним, больным, обездоленным, сиротам. Для этого, может быть, и подарила мне монахиня у ее гробницы тот символический дар: миро – чтобы собирать елей дел милосердия, свечи – чтобы горело сердце и теплилась непрестанная молитва…


…Вся боль и тревога тех переживаний давно бесследно утонули в неисчерпаемом море благодатной милости Божией, в радости Христова Воскресения. Я неустанно благодарю Бога за то, что через эти трагические события Он посетил меня, грешную, и дал понести Свое благое иго: в дни Христовых Страданий, которые принял Господь за наше спасение, Он сподобил меня хоть на самую ничтожную малость прикоснуться к ним, почувствовать и пролить кровь.

Слава Богу за все!

Наталья Глебова


19 апреля 2014 года.pravoslavie.ru›put/70063.htm 

Возвращенное счастье

Леонид Гаркотин












Крестная моей сестры, Мария Николаевна, человеком была уникальным. Появлялась всегда неожиданно, и пространство вокруг нее немедленно оживало, просыпалось, наполнялось шутками, смехом и какой-то невероятной позитивной энергетикой. Рядом с ней невозможно было оставаться серьезным или пребывать в плохом настроении. Она всегда была в движении, и если кому-либо случалось иногда пойти с ней по делам, то этот кто-то возвращался домой совершенно измотанный и еще долго вздрагивал при малейшем желании Марии Николаевны с ним куда-то пойти.

Она не ходила по улице – она летала. Транспорту городскому никогда не доверяла и весело шутила по этому поводу: «Зачем я поеду на автобусе за деньги, если пешком приду быстрее и бесплатно?».

Все четыре работы, на которых она работала одновременно, исполняла добросовестно и с удовольствием. В детском саду служила няней и ночным сторожем, и дети, завидев быстро бегущую им навстречу кормилицу и утешительницу, бросали игрушки и повисали на ней гроздьями, как бананы на пальме. Она всех обнимала, каждому говорила что-то такое, только ему предназначенное, и с напускной суровостью командовала: «Марш в группу!» – и они, радостные и счастливые, вместе с ней возвращались к оставленным делам и игрушкам.

Завершив рабочий день, она направлялась в другой детский сад, где работала уборщицей и истопником. Быстро мыла лестницы, а потом носила дрова и топила печи.

В редкие минуты отдыха садилась в кресло и вязала что-нибудь, исполняя чей-то заказ. Иногда прямо в кресле засыпала, но поразительно: вязать не переставала. Натруженные и натренированные руки по каким-то своим немыслимым законам сами продолжали делать начатое дело.

Казалось бы, при таком плотном рабочем графике времени еще на что-то или на кого-то у нее просто не должно было оставаться, но, к удивлению всех, оставалось. Она успевала заниматься дочкой и сыном, да и родственники другие вниманием ее не были обделены.

Детей своих Галю и Колю она боготворила, и понятно было, что жизнь свою – всю без остатка – она полностью посвятила им. Дети были ухожены, всегда аккуратно и модно одеты и выглядели не как все, а лучше всех. Она гордилась ими и заботилась о них с каким-то небывалым чувством одержимости, ради их благополучия была готова на любые жертвы со своей стороны, будто бы искупала какую-то огромную вину свою перед ними, никого не пускала в мысли свои, ни у кого не просила помощи, а сама несла тяжелый крест, данный Господом Богом только ей, и конкретно знала и понимала, для чего крест этот несет.

В рассказах своих она никогда не возвращалась в прошлое, будто и не было его вовсе, а если по телевизору начиналась передача или фильм о войне, немедленно уходила или выключала телевизор.

Лишь однажды, в порыве отчаяния, когда ребенок ее повзрослевший попал в дурную компанию и ей, с огромным трудом и огромными унижениями от соседей и недобрых людей, удалось вытащить его из этой грязи, рассказала она о том, что так долго и трудно носила в сердце своем и о чем запрещала близким своим разговаривать.

В середине тридцатых годов, когда страна мощно и уверенно строила и развивала новую экономику, семнадцатилетняя деревенская девушка Маша по протекции двоюродного брата Ивана, героя Гражданской войны, дважды награжденного Орденом Боевого Красного Знамени и дружившего с самим Кировым, приехала в Ленинград и устроилась на один из военных заводов, чтобы вместе со всем советским народом участвовать в строительстве социализма. Здесь встретила любовь свою, родила двоих детей, дочку Галю и сыны Колю, радовалась за удачно сложившуюся жизнь свою, вместе с мужем растила деток, строила планы на будущее, безоблачное и светлое.

Всё разрушилось в один миг. Началась война. Муж погиб при первой же бомбежке, сбрасывая зажигалки с крыши. Ей казалось, что остановилось всё и горя этого и потери этой перенести невозможно. Она и предположить не могла, что самое страшное и непереносимое будет потом.

Началась блокада, и потянулись бесконечные дни ужаса и страха, голода, холода и каждодневной смерти. Маша, как и прежде, ходила на работу на свой завод, за детьми смотрела соседка Стефания Карловна, пожилая питерская аристократка, бывавшая на балах в Зимнем дворце и неизвестно как уцелевшая в годы репрессий, категорически не пожелавшая покинуть вместе с семьей город и уехать в эвакуацию, свято верившая, что ее любимый Петербург выстоит, а вместе с ним выстоят и они с Машей и детьми.

Но, вернувшись однажды с работы, Маша застала испуганно плачущих детей, закутанных в одеяло, но всё равно дрожащих от холода и страха, и неловко лежащую на полу Стефанию Карловну. Вещи были разбросаны, а ящик стола, где хранились хлебные карточки, пуст. В квартире побывали мародеры. Соседи вызвали милицию, Стефанию Карловну погрузили на сани и увезли, а Маша, расписавшись в составленном милиционерами протоколе, осталась с детьми в холодной квартире без малейшей надежды на завтрашний день.

Ночью она не спала, бережно прижимала к себе вздрагивающих во сне детей и думала с завистью о своей подруге Вальке Платовой, бездетной и свободной: «Счастливая Валька! Замуж до войны не вышла и детей не нарожала. Теперь и заботы такой, как у меня, нет».

Рано утром разделила пополам оставленный с вечера кусочек похожего на серую глину хлеба, дала детям, заперла их в квартире и отправилась на работу.

В перерыве начальник цеха сообщил, что завтра с утра ей надлежит быть на сборном пункте с детьми: подошла очередь на эвакуацию.

На сборном пункте было шумно, девушка в военной форме записывала в тетрадку какие-то данные, бледные и ко всему равнодушные дети тихо сидели на узлах, мамы нервничали и ожидали команды на погрузку в бортовые полуторки, чтобы доехать до Ладожского озера – единственной возможности спасти детей от неминуемой смерти.

Пришел офицер, провел перекличку, быстро погрузились в машины и скоро прибыли на берег Ладоги. Все приободрились, понимая, что еще немного усилий – и всё самое страшное останется там, за Ладогой.

Резко прозвучала команда: «Воздух!» – женщины с детьми прыгали с машин, падали в снег; метались военные, пытались рассредоточить людей, понимая, что сделать этого уже не успеют.

Маша прижала Коленьку к себе и побежала. Пятилетняя Галя отстала. Снаряды рвались со всех сторон, кричали раненые, падали убитые. Сбросив бомбы, самолеты скрылись за горизонтом, оставив после себя ад. Горели машины, рыдали и выли над убитыми детьми матери, черный дым застилал Ладогу.

Маша лихорадочно искала дочку, а увидев ее, недоуменно застыла, не понимая, почему девочка не встает, а тихонько лежит, поджав ножки, рядом с машиной, как будто только что уснула. Двое военных подхватили Машу с ребенком под руки и подняли на машину. Колонна двинулась по льду, оставив на берегу Галю и других погибших и раненых детей.

Маша не помнила, как они пересекли Ладогу, как везли их в теплых автобусах до станции. Она лишь везде машинально твердила: «Нам надо в Вельск, а потом на девяносто пятый километр». Там и встретила их Августа, жена племянника. Увидев Машу, она чуть было не потеряла сознание. Прямо с подножки поезда на руки ей свалилась седая, изможденная старуха с потухшим взглядом. Она крепко прижимала к себе закутанного в платок ребенка, такого же изможденного и измученного. Бережно уложив их на санки, предусмотрительно взятые с собой, ошеломленная женщина повезла их к себе домой.

Колю выходить не смогли, он умер в больнице, а Маша долго и медленно возвращалась к жизни. К весне уже потихоньку помогала племяннице по хозяйству. Она мало чем интересовалась, и только дети племянников поддерживали в ней какой-то интерес к жизни. Она любила смотреть на их игры, а когда девочки Тоня и Нина, ровесницы ее Гали, и двухлетний бутуз Вовка, заметив долгий взгляд ее, подбегали и, крепко обняв, что-то щебетали, она замирала, и в глазах ее, просветленных и влажных, появлялись одновременно и теплота, и боль, и радость, и скорбь, и виден был, пусть небольшой, но твердый и упрямый огонек надежды и желания на новое свое счастье, в котором она уже никогда не усомнится.

Семь лет она лелеяла свою мечту и умоляла Господа простить ей отчаяние и мысленный грех, когда она позавидовала своей бездетной подруге, и верила и чувствовала, что получит прощение от Всевышнего. И получила!

Леонид Иванович был вдовцом и несколько лет жил один. Он не ухаживал за Машей. Он просто позвал ее замуж. Маша ни разу не пожалела, что приняла это приглашение. Пять лет, которые они прожили вместе, были годами радостными и добрыми.

Родившуюся через год зеленоглазую и крепенькую девочку родители назвали Галей, несмотря на предрассудки многочисленной родни, убеждавшей Машу, что нельзя давать новорожденной имя погибшей дочки. Она ни на шаг не отходила от ребенка и впервые за долгие годы после гибели детей улыбалась широкой счастливой улыбкой и была уверена, что Господь ее простил.

Через три года Маша родила сына и дала ему имя Коля.

Счастье вернулось, а вера укрепилась.

Леонид Гаркотин


19 февраля 2014 года
pravoslavie.ru›jurnal/68558.htm 

Слепень
Spitefully


"Выгляди, будь добра, хоть в этот день, как подобает приличной скромной девушке!" – приказала мне мама.

...Было лето, теплое и беззаботное. Меня – семнадцатилетнюю эгоистку, мама с тетушками насильно привезли в Сергиев Посад. Сопротивлялась я, впрочем, недолго – любопытство перевесило. Ладно уж – прогуляюсь. Сложнее было с одеждой: в монастырь полагалось прибывать отнюдь не в любимых мною потертых джинсах, вылинявшей на солнце футболке и кедах на белой мягкой резиновой подошве – для неслышных шагов по дорожкам дачного поселка.

Я не ходила в церковь, поэтому и одежды соответствующей не имела. В результате меня экипировали в длинную мешковатую юбку с крупными цветами у талии – что подчеркивало мою худобу, в великодушно одолженные одной из тетушек туфли, которые были велики мне на полтора размера, в уродливую дамскую блузку с рюшами на всех мыслимых местах... И что самое страшное – перед воротами монастыря мне предстояло повязать на голову платок. Но ведь тогда никто не сможет увидеть чудесные каштановые локоны с рыжим отливом!

Отсутствие джинсовой брони сделало меня злым зверенышем. На всякий случай, чтобы не совсем лишиться привычного облика, я надела на блузку темную жилетку с глубокими карманами. И поехала, прижавшись лбом к пыльному стеклу окна электрички.

Купола голубые, купола золотые... Голуби в небо взвились. Где-то высоко – уже не на земле, но еще не на небе, ударили в колокола – такой перезвон стоял, что я даже руки из карманов вытащила. Потом мы с мамой и тётушками в главный храм зашли. На клиросе пели. Красиво... Голоса молодые, Троицу славят. Я отделилась от своих и вертела головой, разглядывая фрески на высоких сводах. От этого едва не сбила с ног отца дьякона, кадившего ладаном, но кто-то вовремя оттащил меня за рукав, еще кто-то шепнул в ухо: "Кланяйся!". Я послушалась, и погрузилась лицом в ароматный горьковатый дым. В носу у меня защипало, но чихнуть я постеснялась и терла до красноты переносицу. Потом люди опять развернулись и заняли свои места. Весело всё, только уж слишком долго – ноги устали. Я стояла, шевелила пальцами в широких закрытых туфлях.

Молившийся рядом строгий высокий мужчина лет пятидесяти, видимо, заметил мое нерадение – посмотрел внимательно и с досадой отвернулся.

Я так и стояла минуты две с приподнятыми большими пальцами на ногах. Потом попятилась к выходу. Хотелось скорее вырваться из скучных монастырских стен, ехать электричкой до своей платформы, бежать от нее в загородный дом, скидывать всю эту чудную, непривычную одежду – юбки, рюши, платок... Натянуть узенькие плавки, лиф купальника, короткие джинсовые шорты и на велосипеде гнать к реке так, чтобы обязательно добиться свиста в ушах. А по дороге – у крайнего в поселке забора, там, где не проехать и нужно пробираться, спешившись и наклонив голову, чтобы низкие ветки старых яблонь не били по макушке, – там непременно надо спустившейся "вдруг" с загорелого плеча бретелькой привлечь внимание стеснительного паренька с глазами, которые хотелось немедленно целовать, целовать, целовать... От горячего взгляда беднягу всегда пробирала испарина. Это ж надо, так краснеть – до коротких рыжих волос!

Мне всегда нравилось дразнить тех, кому я небезразлична. Влюбить в себя и бросить... А если это было не так, то сначала я любыми способами добивалась должного внимания, а потом игнорировала, с презрением закусив нижнюю губу. Меня подобные игры заряжали холодной энергией или просто веселили.

Вот и тогда, в храме... Лучше бы я просто сбежала с непонятной мне службы. Но тут, почти войдя в тень больших прохладных сеней и устремив взгляд к алтарю, в тонком луче света, который протянулся от решетчатого окна к самому аналою, я вдруг увидела лицо – такое прекрасное, что на мгновение от зависти у меня закружилась голова. Как он был красив! Я решила рассмотреть его поближе и... отомстить: заинтересовать своей персоной и перестать замечать. Пусть пострадает!
Сделала три медленных шага вперед. Его красота была такой спокойной, что он, казалось, не замечал ее.

Я, лавируя между людьми, которые занимали слишком много места, оказалась по левую руку незнакомца, отличавшегося еще и высоким ростом, и тем, что он не стремился скрыть этот рост, как часто делают другие молодые люди, стесняясь своего собеседника. Незнакомец неотрывно смотрел вперед, как будто вслушивался в дальние шаги священника за закрытыми вратами алтаря. Его профиль казался вылепленным из тающего воска: он именно что таял, потому что мое сознание не умело вместить в себя такой гармонии, уравновешенной чувством всеобъемлющего спокойствия и любви, но любви не страстной, с пылающими щеками и расширенными зрачками, а простой и понятной, как глоток воды.

Я начала гореть: "Да посмотри же ты на меня! – гипнотизировала я юношу. – Ведь оторваться потом не сможешь!".

Он медленно повернул голову, и ... взгляд его прошел сквозь меня и устремился в сторону молодого послушника, скороговоркой читавшего благодарственные молитвы. В больших глазах на мгновение отразилось пламя стоящей рядом свечи.

"Он что – издевается?! – закипела я. – Ладно, раз так, буду стоять рядом: что-нибудь да произойдет. Свечку, например, передать попросит кто-нибудь".

Попросили... Я дрожащей рукой притронулась к локтю красавца, свечка погнулась в моих горячих пальцах, а он, чуть улыбнувшись, не глядя, взял ее и... какая-то женщина перехватила свечу, чтобы поставить к иконе. Я удивленно взглянула на эту икону, ответившую мне вопросом.

"Неподдающийся какой! Может быть, он монах? – мелькнуло в голове. – Но почему он не в форме, то есть... в чем они там ходят?".

Через некоторое время все неожиданно начали толкаться и пробиваться к улыбчивому батюшке, который протягивал людям золоченый крест, и люди целовали сначала этот крест, а потом державшую его руку. У батюшки была такая густая борода, что я удивилась, как она не мешает ему улыбаться. В толпе меня, как менее всех заинтересованную в батюшке, оттеснили к выходу, где я и столкнулась с заплаканными от радости тетушками.

– Иди, целуй крест, детка! – ласково приказала мне одна из них, пока я рассматривала кончик ее красного носа.

– Там душно! – лениво ответила я.

– Так нужно! – вмешалась в спор другая, более грозная тетушка, с которой лучше не обсуждать свое мнение.

Я обернулась и заметила потерянного было гордого "монаха", почти добравшегося до золоченого креста. Рядом с ним оказалась та самая женщина, которая перехватила свечку.

"Наверное, его мама... – догадалась я. – Похожи... В молодости она, вероятно, была очень красивой".

Женщина держала сына за руку и плакала. Прядь светлых волос иногда падала на глянцевый лоб юноши, и он небрежно проводил по волосам рукой с длинными пальцами.

Работая локтями, я довольно быстро пробралась к центру толпы. Но дальше продвигаться пришлось по ее законам, и я снова разминулась с незнакомцем. Проигнорировав свою очередь, я вернулась к выходу. Храм заметно пустел, и мое нерадение стало более явным. Тетушки негодовали, а мама, подошедшая к нам в том особом расположении духа, когда все ей казалось особенно значительным, покачала головой и заставила все-таки приложиться к кресту.
Около батюшки теперь осталось несколько человек. Они уже не давили друг друга, просто стояли полукругом, ожидая благословения, советов и участия. Я нерешительно приблизилась, но меня словно вымазали невидимой краской – никто не обратил должного внимания, не выразил интереса, а золотистый крест плавно проплыл мимо...

Этого выдержать было уже нельзя! Гордость была уязвлена так глубоко, что захотелось выругаться. Мне едва удалось сдержать негодование – но часть злобы все-таки вырвалась наружу, и я громко, четко выкрикнула, будто позвала: "Черт!!!". На мгновение тишина, полившаяся с высоких сводов, поглотила этот противоестественный для церкви гул. Я не вынесла испуганных и осуждающих взглядов и опрометью выскочила на улицу.

Несколько часов со мной никто не разговаривал.

Я молча ходила по территории монастыря, пила святую воду в стаканчиках из-под йогуртов, просовывала голову между прутьями чугунного забора, чтобы лучше рассмотреть снующих там стройных семинаристов в черных платьях, отчего с моей головы то и дело сбивался платок. Завидовала белым голубям, которые летали над землей – в них отражалось солнце, и становилось больно глазам, если смотреть, подставив небу лицо. Кормила булкой воробьев и выковыривала из нее вкуснейший изюм.

Потом мы все – приехавшие в монастырь паломники – стояли у ворот и ждали какого-то старца, который должен был пройти мимо, благословляя по пути подбегавших к нему людей.

Тогда я и увидела его – "воскового монаха", который так и не посмотрел на меня. Гордец! Он – с таким чистым, невинным лицом, со своей кроткой улыбкой – еще больший гордец, чем я! Лжец! Он делает вид, что добивается святости, а сам, а сам...

У меня перехватило дыхание. Я изо всех сил старалась не поворачивать голову в ту сторону, где на бугорке, поросшем изумрудной травой, сидел, прислонившись к березе и прикрыв глаза, молодой человек, похожий на спящего ангела. Его мать стояла неподалеку, одной рукой обняв соседнюю березку и склонив к ней голову. Помню, как громко и заливисто пели в те минуты птицы: казалось, что мои серебряные сережки звенят от их пения.

"Вот бы сейчас снять платок и распустить волосы! – обреченно мечтала я. – Встряхнуть ими прямо у его носа! Не отвертелся бы!".

Скосила глаза к дереву со спящим ангелом: то же безмятежное спокойствие на лице.
"Вот паразит! – губы скривила и к маме подошла жаловаться, а заодно – хитро так помириться. – Мам, знаешь, этот вот, который под деревом сидит, видишь, пялился на меня всю службу, наглый такой, да? Как ты думаешь, он нарочно так себя ведет, чтобы девчо..."

Но я не договорила. Мама удивленно посмотрела на моего желанного красавца, потом – на меня и сказала: "Кто – смотрел? Тот, у дерева? Так он же слепой".

Шум нахлынул на меня с такой силой, что я отшатнулась. В ушах звенело, и от этого словно било по щекам. Наверное, впервые в жизни мне стало стыдно своих жестоких и глупых забав. Больше всего на свете хотелось, чтобы рядом оказалась большая подушка – спрятать туда зардевшееся лицо.

Тут люди рядом со мной куда-то подались, но шум и ощущение поглотившей меня морской волны мешали сообразить сразу, в чем дело и куда нужно двигаться. Радостно переговариваясь и волнуясь, люди подходили к остановившемуся неподалеку старцу, который оказался высоким, худощавым и совсем не старым. Слепой ангел, ведомый своей красивой матерью, очутился рядом с ним одним из первых, и старец долго что-то говорил юноше и гладил его по голове.

Вдруг старец обратил взор на меня и ласково поманил рукой. Я нерешительно сделала шаг вперед и остановилась. Все звали меня, но внезапно я почувствовала, что кто-то большой и сильный больно жалит меня в лоб. Хлопнув по нему, я не убила, а лишь согнала огромного слепня, который сердито продолжал жужжать над головой, угрожая продолжить атаку. Тогда старец подошел ко мне сам, чему все окружающие несказанно удивились. Он спокойно взял рукой слепня, разжал кулак и выпустил его. Погладил меня по голове и спросил: "Болит"? И сам же ответил: "Болит душа-то, болит! На волю просится. Заморозилась, горемычная..." Легким касанием благословил и прошептал: "Сердечко – оно долго, долго тает"…

Автор: ИЛЬИНА Людмила / просмотров 1899 / 09-02-2014

foma.ru›article/index.php?news=2230 

Плоды покаяния

Елена Живова








Отец Петр


Отец Петр, настоятель и единственный священник храма иконы «Знамение Божией Матери» в Коруково, внешне очень напоминал Дядюшку Ау из старого советского мультфильма. Невысокий, худой и подвижный, с длинной бородой и всегда торчащими, как у льва, в разные стороны побелевшими волосами, в сером, будто поседевшем от времени подряснике и с неожиданно яркими, как весеннее небо, светло-голубыми глазами, которые, казалось, пронизывают все насквозь, – отец Петр вызывал у людей разные чувства. Но храм в райцентре был один, поэтому, хочешь или не хочешь, время от времени общаться с отцом Петром приходилось всем, кто, так или иначе, считали себя православными.
alt

Некоторые прихожане откровенно сторонились его, на исповедь и Причастие приходили редко, считая отца Петра, мягко говоря, странноватым. Другие же, напротив, души не чаяли в батюшке, называя его не иначе, как «старец» или «прозорливец». Впрочем, отец Петр страшно сердился, если кто-то в его присутствии произносил эти слова:

– Непрестанной молитвой, многими духовными подвигами и бесконечной любовью стяжали великие святые, отцы наши любимые, дар прозорливости, незачем сюда вплетать меня, грешного, – говорил он, хмуря густые седые брови.

Воскресным утром отец Петр, как всегда, принимал исповедь перед Литургией. Наташа пришла одна. Лера не смогла.

– Сил нет, – сказала она Наталье вечером.

– Причастишься – появятся, – заметила Наташа.

***

Валерия

Лера лишь вздохнула в ответ. Восьмимесячный Спишка фактически не слезал с ее рук, да и двухгодовалый Тришка не отставал от брата – оба маленькие, и мама нужна каждому, тем более, что у нее, мамы, помощников не было. Две недели назад муж Леры, Артем, уехал – случилось счастливое событие, которого он так долго ждал: в кафедральном соборе его рукоположили в сан дьякона. В течение 40-ка дней он должен был ежедневно служить, и выбраться домой у него не было никакой возможности. Звонил он каждый день часов около 3-х с одним вопросом:

– Вы как?

– Нормально, – отвечала Лера.

А что еще можно было ответить, если она знала, что приехать и помочь муж не сможет, что бы у них не случилось? Она не рассказывала, что молока у нее совсем мало, а пить из бутылки Спиридон отказывается, поэтому очень плохо спит ночью. Еще проблема была в том, что соску он не брал с рождения и из-за этого был капризнее своего старшего брата, который отказался от соски всего полгода назад – известно, что дети, приученные к соске, гораздо спокойнее. К тому же, у Спиши режутся зубки, из-за чего малыш стал очень нервным, и она совсем не высыпается.

Лера не говорила мужу, что, когда они были в гостях у его мамы на прошлой неделе, Трифон нашел и съел баночку протертой клубники, за что ей попало от его бабушки. От клубники у Трифона началась аллергия, последние несколько дней он все время чешется и постоянно капризничает.

Еще Лера не сказала, что сама она простудилась, без конца чихает и кашляет, кроме этого, в последнее время у нее тянет низ живота и болит поясница, особенно к вечеру, когда совсем уже не остается сил ни на что….

Лера снова была беременна. Четвертый месяц в ней искрилась маленькая жизнь. Она знала, чувствовала, что на этот раз будет девочка, и уже придумала ей имя – София. Имя, в котором живет Вера, Надежда, и Любовь. Лера надеялась, что Артем не будет против, ведь имена мальчикам выбирал он. Лера даже ахнуть не успела, когда Артем уверенно обратился к кулечку, который вручила ему медсестра:

– Ну, здравствуй, Трифон!

Святителя Спиридона Тримифунтского Артем тоже очень почитал, поэтому никакие возражения, естественно, не принимались.

Вздохнув, Лера посадила тяжелого, весившего почти 10 килограмм, богатыря Спишу в стульчик, пристегнула его, и в который раз за сегодняшний день попробовала накормить кашей, но малыш срывал с себя фартучек и кричал так отчаянно, что Лере ничего не оставалось, как снова взять его на руки и дать грудь.

Молоко, естественно, не пришло, да и откуда ему было взяться, ведь Лера с утра еще не успела не то что позавтракать, но даже выпить чаю.

Время – половина 11-го, встали, как обычно, в начале 7-го. Подмывание, смена подгузника, переодевание, приготовление каши для Трифона, его кормление, чтение любимой книжки Триши, потом надо было загрузить стиральную машину, снять высохшее белье, разложить его (сколько успела), и в перерывах между всем этим – бесконечные попытки покормить Спиридона то кашей, то смесью, то яблочным пюре.

Уснул. Уснул голодный. Лера положила сына в кроватку, укрыла одеяльцем и быстро, пока их не прибежал проведать шумный и шустрый Трифон, вышла из комнаты.

Ее мучил кашель, и очень хотелось спать. Лера вошла в мамину комнату. Старший сын сидел на диване и смотрел мультфильм про крокодила Гену и Чебурашку. Лера прилегла рядом и закрыла глаза.

– Мама! Давай иглать!

– Триша, потом… я посплю полчасика. Пожалуйста.

– Нет! Потом нет!

Разве можно объяснить двухлетнему малышу, что его младший братик не давал ей спать ночью, и она не выспалась, поэтому ей непременно нужно поспать, а то она просто упадет? Разве он поймет, что сон ей сейчас более необходим, чем еда, чем что-либо еще?

– Давай я сейчас тебе построю гараж, потом посплю, а когда проснусь, мы еще поиграем?

– Холосо, – улыбнулся Тришка и побежал за кубиками.

Быстро соорудив из кубиков гараж и положив сверху черную папку (как же без крыши?), Лера прилегла на краешек дивана и в ту же секунду уснула.

Спала она чутко, и через некоторое время среди безобидного «др-р-р» (Трифон катал машину) и бесконечных диалогов Гены и Чебурашки, Лера услышала хныканье, быстро перешедшее в возмущенный рев – как же, его, Спиридона, оставили в комнате одного!

Лера встала с дивана. Удалось поспать 20 минут, слава Богу! Голова кружилась. Она вынула Спишу из кроватки и пошла с ним на кухню.

Открыв холодильник, она обреченно вздохнула – естественно, за ночь здесь ничего нового не появилось…

Есть хотелось так сильно, что готовить еду не было времени. Лера поставила чайник, наскоро соорудила несколько бутербродов из 3-х ломтиков хлеба, неизвестно сколько пролежавшего на нижней полке мягкого помидора, половины луковицы и кусочка подсохшего сыра, положила их в духовку, поставила чайник и вынула надрывающегося от плача Спиридона из манежа.

– Малыш, прости. Нет у меня молочка. Ты уже большой, должен кушать кашу. Или хотя бы смесь, – сказала Лера, протягивая Спиридону бутылочку.

Мальчик оттолкнул руку матери и заплакал еще сильнее.

– Не хочешь? Но у меня больше ничего нет. Только баночки с говядиной, но их нам папа впрок закупил, говядину тебе можно есть только с 9-ти месяцев. Но давай попробуем.

Лера поставила баночку в микроволновку и услышала звонок в дверь.

– Привет, Лер! – Наташа сняла слегка намокшую от дождя куртку.

– Привет. Из храма? Как там отец Петр? – улыбнулась Лера.

– Вот об этом я и пришла тебе рассказать! Он, по-моему, совсем уже… у тебя ничего не горит?

– Ой! Это сэндвичи!

Лера кинулась в кухню и вытащила противень, на котором лежали 3 подрумянившиеся бутерброда с сыром:

– Ух, вроде успела, не сгорели.

– Нальешь чайку? Я так замерзла!

– Промокла? – сочувственно спросила Лера, одной рукой наливая чай, а другой, держа Спиридона, теребившего ее ухо – мальчик пытался выдернуть сережку-гвоздик.

– Давай, подержу! – сказала Наташа и протянула руки, чтобы взять ребенка, но малыш заплакал, прижавшись к маме.

– Вот вредина! Слушай, я тебе такое хочу рассказать! Отец Петр блажит, по-моему!

– Что случилось? – удивилась Лера.

– Представляешь, прихожу сегодня к нему благословение на доброе дело брать, а он – ты представь – не благословил! Да еще и отругал!!

В этот момент Трифон с плачем вбежал на кухню:

– Масииина!

– Сломалась машинка? Не плачь, ты же мужчина! Давай, я вставлю колеса, – предложила Лера, взяв машину из рук малыша.

Спиша, которого посадили на пол, демонстративно упал и начал громко кричать, размазывая кулачком слезы, текущие по щекам.

– Избаловала ты его, мать, – резонно заметила Наташа.

– Посмотрим, какой ты будешь матерью, – так же резонно ответила Лера.

Двадцатипятилетняя Наташа, на счету которой было два аборта, совершенных до воцерковления, промолчала.

Лера починила машинку, подняла с пола плачущего Спишу и потянулась было за бутербродами, но тарелка оказалась пустой – один сэндвич стянул Тришка – побежал крошить в комнату, значит, снова убираться – промелькнуло в голове Леры, а два других уже успела съесть Наташа.

– Я такая голодная! – виновато сказала подруга, дожевывая последний кусок.

– Скоро уже обед, буду суп ставить, – ответила Лера и посадила Спишу, занявшегося ее заколкой для волос, в манеж.

Голова Леры кружилась от голода. Она быстро перехватила волосы резинкой и выдвинула из-под стола ящик с картошкой.

– Сломает заколку-то! – сказала Наташа.

– Пусть. Зато успею поесть приготовить, – устало ответила Лера.

– Странная ты, – удивилась подруга.

– Что во мне странного? То, что я не успеваю делать то, что должна? – вспылила Лера.

– Ну, не знаю. Успевай то, что успеешь. Ты же сама себе выбрала такую жизнь! – ответила Наташа.

– Что значит «выбрала»? Я просто вышла замуж и живу, как обычная женщина.

– Обычная женщина успевает все, что нужно: и еду приготовить, и дом убрать, и мужа ублажить, и за собой следить, – тонко улыбнувшись, сказала незамужняя Наталья.

Лера провела запястьем руки, в которой держала нож, по растрепавшимся, выбившимся из-под резинки непослушным волосам, которые она не причесывала уже 3-й день. Спиша начинал хныкать – видно, игра с заколкой уже наскучила ему, а она еще не успела даже порезать капусту. В этот момент на кухню зашел Триша и гордо сообщил:

– Покакал!

– Молодец, – похвалила сына Лера и скрылась с ним в ванной.

Спиридон, увидев, что мама вышла, заплакал.

Наташа посмотрела на свои ногти. Если бы не маникюр, который она тщательно делала вчера, она бы помогла приготовить овощи для супа, но сегодня миссионерские курсы, а потом библейский кружок, и ей очень нужно хорошо выглядеть, потому что на курсы вот уже 3-е занятие приходит новенький – симпатичный парень, похожий на Джонни Дэппа…

Лера вошла в кухню, взяла на руки Спишу и подошла к окну. Лицо ее было бледным, под глазами залегли сине-серые тени.

– Лер, ты какая-то зеленая.

– Смотри: машина, – откинув занавеску, произнесла Лера.

– Дхрх… – протянул Спиша.

– Наташ, подержи его, – попросила Лера.

Ребенок, увлеченно показывая пальчиком на стоявший неподалеку желтый автобус, обхватил рукой шею Наташи, а Лера продолжила резать овощи для супа.

– Ты не договорила, как там поживает отец Петр? – спросила она, мелко нарезая капусту.

***
alt
Наталья





За час до разговора с Лерой Наташа сидела на скамейке в храме и, сжав губы, слушала отца Петра, упорно не желающего говорить о приюте для бездомных животных.

– Ты не задумывалась, почему женщины, согрешившие абортом, после покаяния очень часто не чувствуют желаемого облегчения?

– Почему? – спросила Наталья.

– Для того, чтобы получить настоящее облегчение, покаяние должно быть искренним и полным. Ведь только такое покаяние может принести облегчение душе, страдающей от греха. Нужно не только сожалеть о содеянном, необходимо творить добрые дела, противоположенные совершенному греху.

– Я стараюсь делать добро, и вот сейчас… – сжав руки в кулак, Наталья вздохнула, и уже в который раз попыталась рассказать о деле, которое она считала очень важным.

Но отец Петр покачал головой:

– Нет в тебе раскаяния. Ты думаешь, что оно есть, но его нет. Если бы оно было в тебе, ты давно бы ребенка усыновила, а то и двух, и растила бы их, а не ногти бы отращивала!

Наталья молчала, глядя на свои сапоги. Щеки ее были бардовыми.

– Не хочешь усыновлять? Боишься, что с ребенком тебя замуж никто не возьмет? Значит, состриги ногти и иди, помогай тем семьям, где женщины не убивают, а рожают своих детей. Переступи через гордость и работай бесплатно, на послушании в многодетной семье! Так и скажи: я пришла к вам, потому что сделала два аборта! – сказал отец Петр, сверкая глазами.

Наташа пожала плечами, и, подняв брови, хотела что-то сказать, но отец Петр, махнув рукой, перебил ее:

– Не надо мне снова рассказывать, что ты являешься активисткой то ли благотворительного фонда, то ли общества, которое, вроде бы, называется «Православные традиции». Ты уже говорила, что у вас есть свой сайт, я знаю, что вы расклеиваете наклейки, рассказывали мне и о том, как вы боретесь с «ветряными мельницами» в Интернете. В чем, по-твоему, суть Православия? Члены вашего общества работают «на публику» – фотографируют и выставляют на сайте фотографии спасенных от абортов младенцев; многодетных мам с пакетами подарков; детей-инвалидов. У вас постоянно проходят акции, круглые столы, митинги. Разумеется, всем этим очень приятно заниматься. Не смотри на меня так, Наталья, я тебе уже сказал, и еще раз повторю, что ты не желаешь принести Богу покаяние, – сказал отец Петр, и, сжав в кулак седую бороду, скрылся в алтаре.

***

Валерия

– Ой, у меня нет слов! – ответила Наталья Лере, – ты представляешь, я беру у него благословение на то, чтобы открыть приют для бездомных животных, а он, толком и не выслушав, говорит: «Хочешь творить добро? Займись тем, что важнее!». И это несмотря на то, что у нас в поселке огромное количество бродячих кошек и собак, которых каждую осень бросают дачники!

– А ты спросила, почему он не дал благословение?

– Лер, он сказал: «Сначала помоги ближнему. Принеси плоды покаяния». Ну, я ему начала объяснять, что пришла осень, животные находятся в жутких условиях, а он стал говорить на другие темы! А потом просто встал и ушел!

– А до Причастия допустил?

– Да. Я сначала исповедовалась, причастилась, а потом подошла к нему с этим вопросом, потому что народу перед Причастием много было, а разговор долгий. Понимаешь, животных надо спасать от голода и холода. Уже все продумала, а вот на тебе! – сказала Наташа, подкидывая Спишу, который снова начал хныкать, поглядывая на мать.

– И что конкретно ты продумала? – Лера уже закинула капусту в суп и начала пассировать морковь с луком.

– Прямо за больницей баба Шура живет, ты знаешь. У нее есть старый сарай, где она животных держала, он почти примыкает к забору больницы. Ограды вокруг сарая нет, бабе Шуре он не нужен – двор у нее обнесен частоколом, а сарай отдельно стоит, за ним поле начинается. Я с ней поговорила, и она разрешила там приютить собак и кошек, и даже свои старые корытца для кормления животных отдала. А в больнице поваром работает тетя Нелли, она водит к нам в воскресную школу внучку. Сказала, что будет давать еду, которая остается. Говорит, приходи каждый день, что-нибудь, да дам! Нет, ты представляешь? Больница и сарай рядом, такая удача, все получается, а он просто прогнал меня! Но я, разумеется, не откажусь от этой идеи, ведь так складно все выходит.

– Когда я была у батюшки в последний раз, он очень грустный был. Строго-настрого велел мне с детьми переехать к маме Артема.

– Да уж, помню... Отправил тебя к этой старой ведьме, – проворчала Наталья.

– Наташа! – с упреком сказала Лера.

– Нет, ну я серьезно! Она же тебя загнобит совсем!

– Наташ, в каждом человеке есть что-то хорошее, и немало, и в Нине Викторовне тоже. Просто она не любит бардак, а при наличии маленьких детей невозможно содержать дом в порядке.

– Точно, блажит! И зачем, интересно, он тебе посоветовал к ней переехать?

– Я же тебе говорила – он почему-то уверен, что я не справлюсь одна.

В прошлое воскресенье Лера и малыши были в храме. Она вспомнила свой разговор с отцом Петром и горько вздохнула.

***

– Плодитесь и размножайтесь! – возмущенно ворчал отец Петр, – а о культуре семьи подумали? Это я не тебе лично, это я вообще, – он посмотрел добрыми грустными глазами на Леру.
alt



– Батюшка, во мне мало любви, вот в чем проблема, – сказала Лера.

– Нет, милая. Самоедство это, понимаешь? Гордость и самоедство!

– А в чем гордость? – удивилась Лера.

– А в том, деточка, что ты считаешь, что сама должна со всем справиться! Не справишься, понимаешь? Не справишься! Твоя гордость – это уверенность в том, что ты должна и можешь решить все свои бытовые проблемы самостоятельно.

– Но Бог дал мне этих детей, и Он поможет мне с ними справиться!

– Да, поможет, но не в одиночку, а через людей! Ищи помощи! Проси помощи! Ты имеешь на нее право!

– Просить? Зачем?

– Ты посмотри на себя, деточка моя! Задерганные мамаши – вот наша культура многодетности! Сейчас знаменитые священники с экранов телевизоров вещают о забытой заповеди «Плодитесь и размножайтесь». Но они совсем, совсем не думают о последствиях!

У нас ведь как – оказывается помощь больным, кризисным, наркоманам, инвалидам, пьяницам и… многодетным! Понимаешь? Вы, многодетные, находитесь в одном списке с наркоманами, поэтому как к вам может относиться общество? Как? Вот так оно и относится – соответствующе! Надо начинать не с развешивания картинок с улыбающимися детскими лицами и надписью «Многодетная семья – счастливая семья!» – это никому ничего не даст, потому как не доброе это дело. Не злое, конечно, но и не доброе, а так, пустышка, утешение для гордецов, мнящих, что они таким образом «сеют добро».

Начинать надо с того, чтобы культивировать многодетность на приходах. Многодетность культивируется в сектах, но, увы, не на православных приходах.

А если говорить о добрых делах, о благотворительности, то почему-то забывается помощь семье. Ведь не только женщины, идущие на аборт, нуждаются в помощи, но и нормальные семьи тоже, а многодетные – особенно! У нас как считается? Мама и папа сами должны справиться со своими проблемами. Но папа вынужден работать, дома его нет, поэтому нагрузка сваливается на одну мать, соответственно, если с детьми что-то не так, то виним мы только ее, но в то же время ставим ее в пример: не делайте абортов! Живите полноценно и счастливо, как она!

Мы боремся за рождаемость, но не думаем об иерархии. Тем не менее, иерархия есть везде, даже у животных, ее нет только у нас, потому что у нас нет культуры семьи – все проблемы ложатся на одну-единственную женщину, жену и мать, – сокрушенно произнес отец Петр, и замолчал, теребя бороду тонкими смуглыми пальцами.

– И что теперь? – осторожно спросила Лера.

– А то, деточка моя, что раньше у многодетных семей было много помощников. В одном доме жили несколько поколений: сестры, тетки незамужние помогали мамам с детьми. А теперь и сестры, и тетки пребывают в поисках если не законных, так «гражданских» мужей, заботясь только о земном счастье, не думая о собственном спасении. И не только тетки – даже бабушки не обращают внимания на внуков, хотя им давно пора бы принести плоды покаяния.

Ведь «плоды покаяния» – это не свечечку в храме поставить, и не рубль нищенке сунуть. Плоды покаяния должны уподобиться греху, который был совершен. Но нет – они ездят в паломнические поездки, окунаются в источники… – батюшка покачал головой, тяжело вздохнул, махнул рукой и опустил глаза.

– У нас сложные отношения с бабушкой Артема и его мамой. Я там нервничаю, а мне нельзя нервничать, ведь я жду ребенка…

– А ты не нервничай. Ты смирись! Дай свекрови возможность помочь тебе для ее же спасения! А то нервничать, видите ли, ей нельзя! Скажи, а плохо питаться тебе можно? Ведь времени на приготовление нормальной еды у тебя нет! А не высыпаться тебе можно? Если о себе думать не хочешь, подумай о ребенке, которого носишь – его тебе не жалко? Посмотри, на кого ты похожа стала?

Лера опустила глаза. Отец Петр был прав, выглядела она ужасно – и без того стройная, она сбросила еще 6 килограммов из-за токсикоза, который мучил ее в 1-ом триместре.

– Гордость твоя тебе мешает, понимаешь? Гордость – я, мол, живу по-христиански, не как вы, я должна воплощать собой образ идеальной матери. Но пойми, детонька, достичь этого идеала в одиночку нереально! К этому путь долгий – у тебя сейчас лужа пересыхает, а надо, чтобы она переросла в озеро, а потом – в море!

– Это как? – удивилось Лера.

– Прими сейчас помощь, претерпи, ради ребенка, которого ждешь, смирись с создавшейся ситуацией. Чуть позже все наладится. Муж скоро вернется, а через какое-то время твоя мама приедет, возьмет на себя часть забот. Малыши подрастут, будет легче. Появятся еще детки, а старшие станут самостоятельнее.

– Я не могу даже в гости к свекрови прийти, сразу скандал начинается, – устало произнесла Лера.

Батюшка обреченно вздохнул и поднялся со скамьи:

– Твоя мама уехала в другой город несколько месяцев назад ухаживать за своим умирающим отцом. Когда вернется – неизвестно, сама знаешь. Может, через месяц, а может, через полгода. Муж тоже уехал. Создалась такая ситуация, что кроме тех, кто рядом, тебе и детям никто помочь не сможет, – устало ответил он.

– Я сама справлюсь. Постараюсь, – в который раз повторила Лера, впрочем, уже без былой уверенности.

Она вышла из храма. В коляске, стоящей под старым дубом, спал Спиридон, а Триша копался в песочнице с другими малышами. Присматривающая за ними Наталья бросилась навстречу подруге:

– Ну, что?

– Батюшка убеждает переехать к свекрови. Я уже не знаю, что и думать, – устало произнесла Лера.

– Просто отец Петр монах, ему не понять наших женских проблем. Он не знает, каково это – жить со свекровью, – фыркнула Наталья.

– Понимаешь, все еще осложняется тем, что она сама не приглашает меня. Что же мне, самой напрашиваться?

– Не надо! Живи спокойно, сама себе хозяйка, ни от кого не зависишь, зачем тебе лишняя нервотрепка? Просить, унижаться?

– Наверное, ты права, – ответила Лера.

Она не знала, что накануне отец Петр беседовал с ее свекровью, пытаясь убедить Нину Викторовну в том, что невестке нужна помощь, но будто бы наткнулся на каменную стену.

***

Нина Викторовна

– Батюшка, ну зачем мне ее приглашать? Если что-то нужно будет, пусть сама попросит! Гордая очень!

– Она считает, что сама справится и не хочет никого обременять. Это, простите меня, у вас гордость – не предложить ближнему помощь, в которой тот нуждается.

– Они сами думали, когда рожали, теперь пусть сами и справляются! Отвечают за свою легкомысленность! – подняв голову, сказала Нина Викторовна. Платок с ее головы сполз, но она даже не заметила этого.

– А вы, матушка, не хотите ответить? Ведь именно сейчас вы можете попытаться ответить за сделанные вами аборты! Помнится, вы шестерых чад во чреве загубили? – сокрушенно произнес отец Петр, глядя в глаза Нине Викторовне.

– Вот и буду отвечать так, как мне предстоит, а возиться с младенцами на старости лет и пресмыкаться перед этой выскочкой я не желаю! Тоже мне, мать многодетная! Вот кто ее, скажите на милость, надоумил сразу после родов беременеть? Нет бы, годков 5, а лучше 7 подождать! Да и вообще, двое – и то роскошь в наше время! Как они жить-то будут, на поповскую зарплату, в нашем захолустье? – Нина Викторовна огляделась вокруг и, убедившись, что никого поблизости нет, и ее разговор со священником никто не слышал, встала.

Отец Петр тоже поднялся, и, глядя на икону Страшного Суда, произнес:

– Это ваше право, матушка. Господь вам дает шанс спастись, а уж как этим шансом распорядиться – вам решать, ведь Он еще и волей свободной вас наделил. Проще говоря, хочешь спастись – спасайся, хватайся за круг спасательный, заодно и ближнего своего спасешь. Не хочешь – дело твое, погибай…

– Спаси Господи, – ответила Нина Викторовна, пятясь к дверям.

Отец Петр постоял несколько минут, глядя ей вслед, после чего ушел в свою маленькую комнатку, где, стоя на коленях, молился до самой вечерней службы.

***

Валерия

Когда Наташа ушла, Лера устало опустилась на стул, глядя в окно: дождь шел уже 2-ой день, значит, они снова не выйдут на прогулку. И в магазин она не попадет никак, придется обойтись без хлеба, сыра, мяса, творога и яиц.

Устав сопротивляться, она приложила сосредоточенно теребившего ее футболку Спишку к груди, и задумалась: действительно, к многодетным семьям отношение в целом скорее плохое, чем хорошее. Почему так?

В их поселке не так уж много многодетных – можно по пальцам пересчитать. Как-то ведь они справляются? У тети Люды, доярки, семеро детей. Старший сын уже работает, дочки с малышами помогают, а сама тетя Люда, кажется, даже и не выходила никогда в декрет – все работала и работала, доила коров. Ее муж, дядя Степа, правда, иногда выпивает. Но вообще, кажется, вполне благополучная семья. Если, конечно, не слушать того, что про них рассказывает медсестра из детской поликлиники Валентина Федоровна.

***

Валентина Федоровна

– Сплошное лицемерие! Где оно, это благополучие? Все напоказ! – сказала Валентина Федоровна.

– И не говори. За стол не садится, не помолившись, зато на детей орет, как полоумная. А потом девчонки в сарае сидят и рыдают, – согласилась с ней Вика.

Валентина Федоровна и ее младшая сестра Вика жили рядом с многодетной семьей Людмилы, их разделял только поредевший забор и кусты малины, поэтому они не только слышали, но и видели то, что происходит у соседей.

– На днях, гляжу, младшенький, Юрка, которому годик всего, один по двору ходит. К свиньям в загон стал лезть, они его чуть не сожрали!

– Да ты что? И никого поблизости не было? – удивилась Вика.

– Кто-то из старших дрова колол и увидел, Сашка, кажется. Подбежал, схватил его в последний момент, а отец среднюю, Варьку, что за Юркой следить приставлена, потом так отдубасил, что она с синяком теперь ходит, – сказала Валентина Федоровна.

Ее все-таки мучила совесть из-за того, что сама она даже не пошевелилась, наблюдая в окно за происходящим, хотя до мальчика, который был в смертельной опасности, она могла бы добежать в считанные секунды. А если бы Саша заметил Юрика хоть на минуту позже, то было бы поздно – ребенка растерзал бы огромный кабан Жорик…

– Да уж… У этих многодетных все просто – Бог дал, Бог взял, – с презрением ответила Вика.

– И чем Людка думает, когда рожает без конца? Самой 40, а младшему год недавно исполнился, – пожала плечами Валентина Федоровна.

***

Людмила

Людмила вошла в дом. В нос ударил резкий запах. Грязные колготки Юрика валялись на тумбочке. Уже все присохло… Ведь просила Варю, чтобы сразу замачивала…

– Лиза! Где Варвара?

– Тише, мам, она Юрика качает! – предупредила маму семилетняя Лиза.

– А почему так рано? – шепотом спросила Людмила.

– Он днем спал всего 20 минут, отец пьяный пришел и ходил, орал на всех.

– Опять! А сейчас он где?

– Ушел в запой с дядей Митей. Тот зашел за ним, и они ушли, – презрительно сморщив нос, ответила Лиза.

– Понятно, – сказала Людмила. На ее глазах появились злые слезы.

– Почему, за что, сколько можно? – прошептала она самой себе.

Иногда она так уставала, что ей хотелось упасть на месте и умереть. Она стыдилась этих мыслей и даже не говорила об этом на исповеди батюшке – что он подумает, ведь ее дети совсем маленькие.

В колени ей уткнулась неслышно подошедшая Оленька, и Людмила тут же устыдилась своих мыслей. Она взяла дочь на руки и тихо спросила:

– Привет, моя хорошая! Расскажи, чем занималась?

– Мы суп валили, потом калтоску жалили, а потом Сеня конфеты достал.

– Как достал конфеты? Я же их спрятала, то есть, приготовила на день рождения Саше!

– Он их съел.

– Ой, что же делать, ведь завтра у Санечки день рождения, и он так просил именно эти конфеты… Они такие дорогие, что мне делать? – прошептала Людмила. Потом попробовала успокоить себя:

– Тихо, тихо, пусть Юрочка поспит, а то будет капризничать до вечера…

– Люся! Ты пришла? – раздался скрипучий голос с веранды.

– Иду, иду, мама, – бросилась к ней Людмила – только бы она не разбудила своим криком Юрочку!

Мама Людмилы, всю жизнь проработавшая ветеринаром, уже год была парализована. Ее скверный характер за это время стал еще хуже – ей казалось, что никто ее не любит и все желают ее смерти. Кроме того, она недоумевала, почему дочь рожает детей, которые отнимают у нее время и мешают должным образом заботиться о матери.

– Мамочка, привет, – Людмила поцеловала мать в седую макушку. – Я сейчас вымою руки и приду. Включить тебе телевизор?

– Да на што мне этот твой телевизер? Што там хорошего кажуть? – ворчливо спросила мать.

– Мамочка, сейчас. Сейчас, переоденусь, вымою руки и приду, и мы с тобой поговорим, – сказала Люда и побежала в сарай – ночью родился теленок, как он там?

***

Варвара

Варя, уложив Юрочку, тихо присела на пол. Как же все ей надоело! Ее одноклассница Анжела одна у родителей. У нее есть все, что захочет: и сенсорный мобильный телефон, и айпад, и белоснежные кроссовки, а у нее нет ничего, только старые джинсы, сарафаны и кеды с рваными шнурками.

Она решила посидеть здесь в тишине – скажет потом, что Юрочку долго укладывала, а то еще какую-нибудь работу дадут. Надоело.

Варвара посмотрела в окно и увидела, как мать скрылась в сарае. Она тяжело вздохнула – сейчас мама увидит, что теленок умер. Варе его не жалко. И маму не жалко. Просто все надоело.

Юрочка заворочался. Только бы не проснулся! Если проснется – ударю, решила она. Все равно он всегда орет, когда просыпается, поэтому никто ничего не узнает.

Все думают, что она очень хорошая, тихая, спокойная и безропотная девочка. Пусть думают. Просто ей все надоело. Особенно надоело то, что на нее орут. Все орут. Мама, отец, бабушка, братья, сестры. Она будет делать все, только чтобы на нее не орали.

Мать вышла из сарая. Плачет.

Бабушка снова орет, маму зовет. Только ее зовет. А нас всех ненавидит. Надоела. Ох, сейчас Юрика разбудит! Только не это! Проснется – и снова бегай за ним! Надоело…

***

Валерия

Лера встала и прикрыла форточку. Осень в этом году началась рано…

Еще есть тетя Света – вспомнила она.

Тетя Света живет со своей старенькой мамой, отцом и древним, почти никогда не выходящим из маленькой комнатушки за печкой, дедом. Она растит троих детей без отца. Ее, кстати, больше всех любят обсуждать. Банальная история: недалеко от поселка находится воинская часть, и оттуда к тете Свете, которой уже тогда было около 30 лет, ходил парень. Как она с ним познакомилась – никто не знает, они встречались всю зиму, весной он уехал домой, а в конце осени у тети Светы родился сын. Года через 2 этот парень приехал к ней опять, жил неделю. Говорят, на его руке было обручальное кольцо – получается, он был женат, а тетя Света через 8 месяцев родила дочь. Спустя несколько лет он приезжал снова, а потом тетя Света родила еще одну дочь. Как-то ведь она справлялась, несмотря на издевательства соседей, родственников и ругань матери, которая, как поговаривают, даже бьет ее!

***

Светлана

Светлана сидела за большим старым дубовым столом и вырезала ножницами кружок из толстого картона.

– Мам, колеса должны быть больше! Это же БЕЛАЗ! – укоризненно проворчал Максим.

– А мне кажется, вполне подходит к пропорциям твоей машины, – сказала Светлана и, протянув последний кружок, потрепала сына по вихрастой макушке.

– А мне? – спросила Таня.

– А тебе мы сейчас вырежем красивую вазу с цветами – это будет твоя аппликация, – ответила Света и снова взяла в руки ножницы.

Скрипнула дверь. Света, виновато посмотрев на детей, встала. Максим и маленькая Таня съежились, а Юленька, мирно спавшая в самодельном слинге на груди мамы, смешно наморщила носик.

– Твари! Опять раскидали обувь по всей прихожей! – услышала она голос матери.

– Сейчас уберу, мам, – тихо сказала Света, сняла слинг, положила Юленьку в кроватку и вышла из комнаты.

– Давай, убирай за своими гаденышами!

***

Валерия

Лера, морщась от ноющей боли внизу живота, качала сосавшего пустую грудь Спишу и думала о том, почему же все вокруг справляются, а она – нет, почему ей так муторно, тяжело, почему не доставляет удовольствия играть с сыновьями, как случилось, что все превратилось в рутину, ведь она так мечтала о большой семье?

Стыдно было признаться, но сейчас ей больше всего на свете хотелось бы заняться любимым делом – шить! Сшить что-нибудь, все равно что, лишь бы побыть в тихом одиночестве, слушая цокот швейной машинки…

Ей было горько от своих мыслей. Спиша, почмокав, уснул, и Лера положила его в кроватку. Она вернулась на кухню, налила в тарелку суп, размяла его вилкой, и пошла в комнату кормить Трифона.

Она увидела его не сразу – Триша спал под столом, обняв трактор, подаренный папой перед отъездом. Телевизор нудно гудел заставкой – мультфильмы кончились.

Лера выключила телевизор, подняла сына на руки и аккуратно положила на диван. Она поцеловала его в лоб и насторожилась – кажется, он был горячий! Точно – и щеки красные! Она, тяжело вздохнув, прошептала:

– Вот я и заразила тебя, Тришенька…

Прикрыв мальчика пледом, Лера улеглась с ним рядом и задремала. Но долго поспать не получилось – через несколько минут она начала кашлять. Вместе с ней проснулся и Трифон. Он захныкал, так как был голодный, невыспавшийся, к тому же, он плохо себя чувствовал из-за высокой температуры.

Лера попробовала покормить его еще не успевшим остыть супом, но мальчик отказался есть. Померив температуру, она ужаснулась – 38,9!

Надо было в аптеку – купить жаропонижающие. Но оставить детей не с кем. Она взяла в руки телефон и набрала номер Наташи. Недоступен. Понятно – у нее сегодня занятия. Похоже, придется звонить свекрови.

Почему? Почему другие все успевают, а она не успевает ничего? Посуда не помыта, ковер в комнате запылился, постели не убраны, выстиранное белье не разложено... А ведь у нее всего-навсего двое детей! Неужели она ни на что не способна, даже не может, выходит, выполнить свое женское предназначение – быть нормальной матерью?

Она заварила Трише и себе черный чай, так как грудной сбор от кашля кончился еще вчера.

Хотелось плакать, но не было сил. Она пошла в комнату и взяла Трифона на руки.

Еще есть у них в поселке Татьяна Васильевна. Ее никто не называет «тетя Таня» – язык не поворачивается. Эта стройная, элегантная и улыбчивая женщина, мама пятерых детей, всю жизнь проработала учительницей русского языка и литературы. Сейчас ее дети уже взрослые, младшей дочери 17 лет, 2-е сыновей работают на биофабрике, один женился и уехал с женой в Германию, а старшая дочь, Ксения, казавшаяся Лере немного циничной, сразу после школы неожиданно уехала в Москву, поступила в институт, закончила его, и вышла замуж. Кажется, они с мужем то ли купили, то ли снимают квартиру-студию недалеко от центра Москвы.

***

Ксения

Ксюша вытерла вновь набежавшие слезы и повторила:

– Не хочу, не приставай!

– Ксень, ну так нельзя! Она же твоя мама! Она тебя вырастила!

– Вырастила? Ты думаешь, она меня растила? – зло прокричала Ксения.

– В смысле? – не понял Алексей.

Ксения поправила подушку и села на кровати.

– Хорошо, я расскажу тебе правду, если хочешь, – тихо сказала она.

– Какую еще правду? Да что с тобой, Ксюш? – спросил Алексей и обнял жену за плечи. Они недавно проснулись, потому что вчера почти всю ночь провели в кинотеатре.

– Знаешь, Леш, просто я не люблю говорить о грустном. В этом я похожа на свою мать, – начала она.

Леша улыбнулся и поцеловал жену в обе щеки, на которых то и дело появлялись милые ямочки – его Ксюша почти всегда улыбалась, и эту улыбку он заметил и полюбил прежде, чем познакомился с самой Ксенией. Действительно, она была похожа на свою маму – жизнелюбием, улыбкой, глазами, овалом лица, высокой стройной фигурой, густыми каштановыми волосами, умением все делать быстро. И вообще, казалось, что они – потерявшиеся во времени сестры-близнецы, но вот на тебе...

– Просто ты не общался и не жил с моей мамой, поэтому не знаешь ее совсем. Она очень жесткий и властный человек, – продолжила Ксения.

– А ты? – спросил жену Алексей.

– Не перебивай, пожалуйста, – попросила она.

– Извини, – потянулся под одеялом Алексей.

– Когда мне было 4 года, родился Семен. И у меня началась новая жизнь – я превратилась в няньку. Я должна была его качать, давать погремушки, развлекать его, совать соску, когда он плакал, а чуть позже, когда он научился ходить, убирать за ним игрушки.

Когда мне исполнилось 6, родился Сережа. И мама начала меня оставлять уже с двумя младшими братьями. Сема лез в кроватку к Сереже – ему хотелось поиграть с ним, потрогать его глазки, носик. Однажды он расцарапал до крови лицо Сережи, и тогда мама впервые больно наказала меня ремнем. Все девочки играли в куклы во дворе, им было весело, а у меня было два настоящих ребенка, за которых я несла ответственность, как взрослая.

Сереже исполнился год, и мама вышла на работу на полставки, когда я пошла в первый класс. Все девочки после школы гуляли, ходили в кружки, делали уроки, дружили, наконец, а я, придя из школы, сидела с детьми до вечера. Потом приходила уставшая мама и кричала на меня за то, что я не сделала уроки, за то, что не убраны игрушки, за то, что не вымыта посуда.

Борю я растила с рождения. Мне было 10 лет, когда он родился. Мать в декрет так и не вышла – боялась потерять место.

– Ну, ее можно понять, Ксюш… – тихо сказал Алексей.

– Я же просила, не перебивай! – крикнула Ксения и резко встала. Подушка упала на пол, задев стоящую на прикроватной тумбочке белую фарфоровую шкатулку, которая тоже упала и разлетелась вдребезги. Кольца, сережки, браслеты и цепочки Ксении рассыпались по полу, перемешавшись с осколками.

Алексей схватил Ксюшу за руку, но она вырвала ее и убежала в ванную. Он встал, накинул халат, пошел в кухню и включил кофеварку.

Ксения вышла минут через пять. Нос ее покраснел. Она откинула длинную челку назад и села на высокий барный стул.

– Не плачь, Ксюш, – Алексей погладил ее по руке и подвинул к ней чашку с дымящимся кофе.

Ксения встала, подошла к холодильнику и вынула шоколад.

– Рассказывай, Ксюш, – попросил муж.

– В 10 лет я делала все: стирала, варила супы, жарила картошку, гладила, пылесосила, мыла туалет, готовила смесь и кормила из бутылочки Борьку.

– А отец? – спросил Алексей.

– Отец был военный и без конца ездил в командировки. Приезжал и орал на нас за то, что поцарапали мебельную стенку, за то, что не ровно стоят книги и не на том месте хрустальная ваза, которую я всегда убирала подальше от детей…

Мои проблемы понял Сема, когда стал батрачить по-черному вместе со мной, и отчасти Сережа, которому тоже, хоть меньше чем нам, но все же доставалось. Они, как и я, сейчас практически не общаются с матерью.

Через полтора года после Бори родилась Катя. Я отвратительно училась, потому что времени на приготовление уроков у меня не было совершенно, а днем, в школе, я дремала от усталости, ведь ночью мне еще приходилось качать орущих братьев, а потом и сестру – то животик, то зубки, то температура, то попа спрела, то что-то еще. Все вокруг недоумевали – почему у такой замечательной мамы-учительницы дочь двоечница и неряха, но никто не знал правду или не хотел ее знать.

– Ты пробовала поговорить с мамой? Говорила ей, что устала?

– Разумеется. Но на все был стандартный ответ: свари суп и отдохни. Подмой ребенка и отдохни. Вымой пол и отдохни. Но стоило мне переделать все дела, как она давала мне все новые и новые задания. Может быть, она понимала, что мне тяжело, а может, нет – я не знаю.

– Ты сердишься на нее?

– Не знаю. Я просто не хочу с ней общаться.

– Теперь я понимаю, почему ты предохраняешься и так отчаянно не хочешь иметь детей. Почему ты не рассказывала мне об этом раньше?

– Леш, а тебе было интересно? Ты хоть раз спросил, почему я не хочу рожать детей? Ты не спросил ни разу, удовлетворившись моим «не хочу». Мы живем без проблем, тебе хорошо и удобно, но безразлично, что у меня на душе, – сказала Ксения, отодвинула чашку с недопитым кофе и разрыдалась.

Алексею было стыдно. Он понимал, что жена права – его действительно никогда не интересовало, почему между ней и ее матерью такие напряженные отношения. Когда они начали встречаться, Ксения предложила предохраняться, и он согласился. Как-то раз, года через 3 после свадьбы, Ксения все-таки забеременела и сообщила, что на аборт ни за что не пойдет. В тот момент у Алексея были проблемы с бизнесом, и он почти не интересовался делами Ксении. Ему казалось, что беременность – это проблема исключительно его жены, и был готов принять любое ее решение.

Так родилась девочка Анечка, которую обожает мама Алексея. Она даже не разрешила отдать внучку в садик – вышла на пенсию и забрала девочку к себе. Теперь родители видят дочь лишь по субботам и воскресеньям. Его все устраивало, и он никогда не думал, что у его улыбчивой и жизнерадостной жены было такое сложное детство.

Он подошел к ней сзади и обхватил ее за плечи:

– Ксюш, ну теперь-то все хорошо! Отпусти прошлое и живи дальше.

– Золотые слова, – вытерла слезы Ксения, – только куда оно, прошлое, денется? Оно всегда будет жить со мной бок о бок – параллельная жизнь, моя жизнь, мое прошлое, из которого, хочешь или не хочешь, складывается настоящее…

– И все-таки, поздравь маму с днем рождения. Думаю, она уже давно все поняла, и ей тоже неловко перед тобой.

Ксения, вздохнув, протянула руку, вязла трубку и набрала номер.

– Мам, ты? Привет. С днем рождения.

***

Валерия

Не успела Лера включить очередной мультфильм, как заплакал проснувшийся Спиша.

Она покормила малыша супом (наконец-то поел!), загрузила стиральную машину и еще раз набрала телефон подруги. Недоступен. Наверное, занятия еще не закончились.

Деваться было некуда, и Лера, стиснув зубы, позвонила свекрови.

– Здравствуйте, Нина Викторовна!

– Добрый день, Лерочка. Артем звонил?

– Сегодня еще нет. Нина Викторовна, у Триши температура, а у меня Панадола осталось совсем чуть-чуть, надо в аптеку.

– Не надо никакого Панадола! При температуре растирай ребенка водкой и давай мед с малиной, я тебе много раз говорила, что не нужно травить детей всякой химией!

– Ну, понеслось, – прошептала Лера.

– Алло? Я тебя плохо слышу!

– Знаю, знаю, что нельзя травить детей химией, но впереди ночь. Сейчас я натру водкой, а если поднимется очень высокая температура ночью, то возникнет необходимость в том, чтобы срочно сбить ее, а лекарство кончилось…

– Тогда вызывай неотложку!

– Нина Викторовна, но неотложка все равно будет травить, вернее, лечить химией – они просто сделают ребенку укол, чтобы сбить температуру.

– Ну, поступай, как знаешь! Зачем тогда у меня совета спрашиваешь, раз сама умная? – вспылила Нина Викторовна и положила трубку.

Лера села на диван, посадила сыновей на колени, и заплакала. Мальчики, несколько секунд, молча, с удивлением, смотрели на нее, потом испуганно закричал Спиша, а за ним надрывно и горько заплакал Триша.

Опомнившись, Лера попыталась отвлечь детей книжкой про самосвал, но мальчики не унимались.

Зазвонил телефон. Муж. Лера, схватив трубку, выбежала из комнаты, и, не обращая внимания на возмущенный плач сыновей, закрыла за собой дверь кухни.

– Привет, любимая! Как ты? Как мальчики?

– Нормально. Мы с Тришкой болеем. Лекарства кончились, еда тоже.

– Давай я позвоню маме, она все купит?

– Да не хочу я, чтобы все покупала твоя мама, – ответила Лера, глотая слезы.

– Тогда попроси своих подруг, Наташу или Настю.

– Настя уехала с мужем и дочкой в отпуск, а Наташа… ну, ты ее знаешь.

– Лер, но ты же понимаешь, что я не могу приехать?

– Понимаю…

– Я могу только помолиться о вас.

– Помолиться… Помолиться каждый может, а мне реальная помощь нужна! – заплакала Лера.

– Ну, тогда я сейчас же звоню маме и прошу, чтобы она пришла к тебе и помогла, или забрала тебя с детьми к себе.

– Да не надо мне твоей мамы! – прокричала Лера и нажала «отбой».

Триша стоял у двери и всхлипывал.

Она взяла его на руки и пошла в комнату, где было подозрительно тихо. Так и есть! Спиридон открыл нижний ящик маминого шкафа и вытянул пакет с клубками и спицами (слава Богу, что не укололся!), причем один клубок уже успел размотать и обслюнявить. Ни на секунду одного нельзя оставить!

Такой же хулиганчик будет, наверное, как младшенький сынок ее новой подруги Даши.

Да, кстати, Даша тоже многодетная мама. Муж у нее работает дома, занимается время от времени веб-дизайном, так как без его помощи Даша не справилась бы. Живут они в основном на пособия и всякие социальные выплаты. Покупают одежду, обувь, мебель, технику и прочее по Интернету – бывшее в употреблении или новое, но с прошлогодних сезонов. В семье Даши и ее мужа Дениса 9 детей, в начале зимы ждут «юбилейного» малыша. Разница между детьми не меньше полутора, но и не больше трех-четырех лет. Мамы-тети-бабушки им не помогают, разве только бабушка Дениса, которая живет в их поселке. Она периодически берет двух старшеньких на неделю-другую летом, чтобы мальчики, как она говорит, «пощипали малинку».

Они познакомились в церкви в конце лета, когда внук бабушки Лиды, Денис, приехал к ней в гости вместе со всей своей большой семьей. Дачи у них не было, да и откуда – москвичка Даша не имела родственников в деревне. Она, собственно, и приезжать сюда не хотела – говорит, что боялась бытовых трудностей (туалета на улице, домашних животных). Но бабушка Лида, иногда приезжавшая к ним на несколько дней в Москву погостить, все же уговорила Дашу приехать. Бабушка долго готовилась к приему дорогих гостей: убирала двор, наняла грузчиков и вывезла целую машину хлама, срубила две старые яблони, в общем, всего не перечесть!

Даша и маленький Павлик устроились в чисто выбеленной летней веранде, потому что беременной Даше все время было очень душно, а остальные разместились в 3-х комнатах: 2-х теплых и холодной. Впрочем, летом в комнатах без печи спится особенно хорошо!

Бабушка Лида и ее соседка бабушка Зина с удовольствием присматривали за малышней, и Даша, как она рассказывала Лере, отдохнула за эти 3 недели так, как никогда.

– Ты не представляешь: не надо смотреть за детьми – забор сплошной, высокий, малышня никуда не денется! Еду готовит, в основном, бабушка, я и дочки только посуду помогаем мыть. А главное, что не надо вообще ни о чем думать! Хотя, конечно, мне старшие уже хорошо помогают, вот теперь боюсь, как бы не избаловались тут!

– А стираете здесь как? – спросила Лера.

– Во-первых, жарко, и они почти всегда бегают в одних трусиках и сандалиях. На ночь одежду замачиваем, утром простирнем и вывешиваем, а через 2 часа все уже сухое! Красотища!

– Перебирайтесь к нам, – смеялась Лера.

– Не могу, – серьезно отвечала Даша, – а как же детский сад? Мой семейный детский сад. Это очень удобно: у меня стаж идет, и на питание получаем деньги. Мне же отчитываться каждый месяц надо, в том числе по занятиям. Детей всех я в бассейн вожу, на танцы девочек, и в школу музыкальную, и на рисование, и на бокс мальчишек – у вас же ничего этого нет?

– Не знаю, не интересовалась, нам до танцев, бокса и рисования пока далеко, – смеялась Лера.

Лере было легко и интересно с Дашей. Ей нравилось наблюдать, как она и Денис занимаются с детьми, как общаются с ними. Их дети были веселые и спокойные, а не крикливые и драчливые, как у тети Люды и дяди Степы.

Как-то Лера спросила, каким образом им удается справляться со всеми, и чтобы при этом ни один ребенок не чувствовал себя ненужным.

– Мы общаемся с ними, как с взрослыми, не кричим на них, но и не сюсюкаем, – ответила Даша, завязывая хвостик одной из малышек, и продолжила:

Понимаешь, дети – они такие же, как и мы. Тебе, может, это странно слышать, но если с ними обращаться по-человечески, они ответят тем же. А таких мам и бабушек, которые то сюсюкают, то орут, то пугают бабайкой, то обманывают, обещая подарки за хорошее поведение, дети со временем перестают воспринимать всерьез.

Лера кивнула и вспомнила, как Триша, когда ему только исполнилось полтора года, упал, разбив губу об стул. Ее свекровь стучала по сиденью стула кулаком, и так сильно, что пыль летела в разные стороны. Нина Викторовна «наказывала стул», крича при этом:

– Плохой стул! Плохой! Тришеньку обидел! Вот, я тебе покажу, на, на!

Тогда Лера заметила:

– А не приучится ли ребенок сваливать вину на другого, видя такие сцены?

– На, забирай, и успокаивай сама, – обиделась Нина Викторовна и вручила Лере вновь заплакавшего сына, потиравшего кулачком разбитую губу.

Лера задумалась: она не помнила ни одного случая, когда ей удавалось найти контакт со свекровью…

Четыре года назад, когда Лера и Артем только собирались пожениться, Лере очень нравилась его мама: аккуратная, приветливая, Нина Викторовна всегда вкусно готовила и встречала Леру с улыбкой.

Проблемы начались после того, как Лера, узнав о желанной беременности, сразу от врача прибежала домой, чтобы сообщить свекрови эту, как ей самой казалось, радостную новость. Однако Нина Викторовна почему-то не обрадовалась:

– Так скоро? Но зачем? Вам надо было сначала самим на ноги встать! – сказала она и посмотрела в окно. Взгляд ее стал холодным и злым, приветливая улыбка, которой она встретила входящую домой Леру, исчезла с ее лица. Такой Нину Викторовну Лера еще не видела.

С тех пор отношение свекрови к невестке резко изменилось, и молодым супругам через некоторое время даже пришлось переехать в маленькую двухкомнатную квартирку в трехэтажном доме, где жила мама Леры. И это несмотря на то, что дом, в котором вырос Артем, был большой, пятикомнатный, с двумя отдельными входами и огромным двором. Лера, да и сам Артем, недоумевали, в чем же тут дело, пока школьный друг Артема Кирилл, который учился на психолога, не рассказал им про постабортный синдром.

– Ты прости, дружище, но это расстройство у твоей мамы на лице написано, – сказал им Кирилл, с деловитым видом поправляя очки, когда Артем и Лера были у него в гостях, и разговор зашел об отношениях родителей и их выросших детей.

– Что ты имеешь в виду? – недовольно спросил Артем. Похоже, тема была ему неприятна.

– Твоя мама делала аборты? – спросил Кирилл.

– Откуда мне знать! – ответил Артем и нахмурился.

– Кирилл, а что представляет из себя этот синдром? – спросила Лера.

– Видишь ли, есть такая разновидность посттравматического стрессового расстройства, группа разнообразных психопатологических симптомов, которые возникают после аборта. Это и называется постабортный синдром. И к таким психопатическим симптомам относятся не только воспоминания об аборте, но и депрессия, кошмарные сновидения, и, конечно, женщина, у которой наличествует постабортный синдром, пытается избежать ситуаций, которые могут напомнить об аборте, потому что она все-таки переживает, ее гнетет чувство вины. В вашем случае, судя по поведению твоей мамы, то есть, по ее отношению к забеременевшей Лере, постабортный синдром, как я уже сказал, налицо.

– И что теперь делать? – спросила Лера.

– Если это правда – то каяться и молиться, – ответил Артем за Кирилла, который, как обычно, собирался сказать что-то умное.

– А если нет? Если она не делала аборты? – спросила Лера.

– Тогда это обычная ревность… – начал было Кирилл, но Артем резко прервал его:

– Все, проехали. Давайте поговорим о чем-нибудь другом.

Впоследствии Лера с Артемом больше не затрагивали эту тему, потому что обсуждать тут было нечего, да и незачем, но в том, что Кирилл был прав, она убедилась, когда забеременела вторым ребенком.

В этот раз, наученные горьким опытом, они ничего не сказали Нине Викторовне, но она догадалась сама, или кто-то из знакомых, работавших в женской консультации, рассказал ей, что Лера встала на учет по беременности. Реакция свекрови была ужасной:

– Иди на аборт!

– Нина Викторовна… вы что, серьезно?!

– Каждая женщина должна пройти через это, – она была неумолима.

– И вы тоже прошли через… это? – растерянно спросила Лера.

– Конечно, – уверенно ответила Нина Викторовна.

– Но как же так? Вы же православная! – удивлению Леры не было предела.

– В то время православных не было, – на секунду сникла Нина Викторовна, но тут же встрепенулась. – Да и причем тут Православие? Головой-то надо думать! Ты что, так и хочешь всю жизнь у мужа на шее просидеть?

– В смысле? Артем нормально зарабатывает в своем автосервисе, нам вполне хватает денег, еще одного ребенка мы сумеем обеспечить, – удивилась Лера.

– Дело не только в деньгах. Тебе самой-то не стыдно? Сидеть дома, плодиться, как бездумная клуша. Ведь ты ничего из себя не представляешь.

– А если сделаю аборт, то сразу буду из себя что-то представлять? – насмешливо спросила Лера. У нее не было слов.

– Разумеется. Потому что поймешь, что это такое, и впредь будешь думать головой, а не тем местом, откуда ноги растут, – деловито сказала Нина Викторовна.

– Ну, знаете ли… – у Леры не было слов, – по-вашему, аборт – это что-то типа «боевого крещения», без которого женщина не может стать полноценной?

– Только после аборта женщина может по-настоящему понимать ценность своей жизни и жизни других, – уверенно произнесла Нина Викторовна.

– А как быть с теми, кто идет на второй, третий, пятый аборт? – нашлась Лера.

Нина Викторовна, покраснев, ответила:

– Молодость часто не понимает, что творит.

– Знаете, что, – твердо сказала Лера, которой надоел этот разговор, – это моя семья, моя и моего мужа, и мы с ним считаем, что только Господь будет решать, сколько в нашей семье должно быть детей. Вне зависимости от того, понравится это кому-нибудь или нет.

После этого разговора отношения Леры и Нины Викторовны испортились окончательно. Впрочем, Нина Викторовна сохраняла былую доброжелательность, но Лера знала, что она была неискренней. Это ей было очень неприятно – сама Лера не была лицемерной, и поэтому скрыть свою неприязнь к свекрови не могла, да и не считала нужным.

Артем сначала очень расстраивался из-за ухудшившихся отношений между женой и матерью, но когда Лера пересказала ему этот разговор, он смирился и уже не настаивал на том, чтобы Лера шла с ним, когда он навещал Нину Викторовну.

От воспоминаний Леру отвлек оглушительный визг: Спиша вырывал из рук Триши трактор.

– Низя! Низя, иди! – кричал возмущенный Тришка, которому помешали играть, а не менее возмущенный Спиридон тоненько и очень обиженно визжал, потому что не мог понять, из-за чего ему не дают игрушку, которой он заинтересовался.

Лера встала с дивана, взяла Спиридона на руки и подошла с ним к серванту. Она открыла его, вынула старенькую серебряную солонку и дала малышу. Это была палочка-выручалочка на все времена: Спиша почему-то обожал эту солонку. Он долго рассматривал ее, изучая и пробуя на вкус камешки, собранные в красивый узор.

Лера посадила малыша на ковер и повернулась к Трише:

– Ты почему жадничаешь? Ты что – жадина?

– Не-еть, – обиделся Трифон.

– Тогда должен был дать братику трактор. Он бы поиграл и отдал.

– Низзя! – уверенно отрезал Трифон.

– А я все папе расскажу, и больше он тебе ничего не купит, – строго сказала Лера.

Триша, подумав несколько секунд, встал и подошел к брату.

– Ня, – он попытался сунуть в руки Спиши игрушку, но малыш не прореагировал: он был очень занят солонкой.

– Вот видишь, не очень-то и нужен ему твой трактор. Надо было бы тебе все-таки дать ему посмотреть. Он бы поиграл пару минут и отдал его тебе. Понимаешь?

– Дя.

– Не будешь больше жадничать?

– Дя.

– Вот и молодец, – весело сказала Лера и подхватила его. Ребенок засмеялся, но мать нахмурилась: кажется, он стал еще более горячим.

– Давай мерить температуру, заодно и книжку почитаем, – сказала она и взяла градусник.

Через несколько минут градусник запищал: уже 39,2. Надо сбивать. Она достала небольшую бутылку разведенного спирта, раздела уже начинавшего плакать Тришу, намочила его и быстро стала размахивать полотенцем. Трише это, конечно, не нравилось, он пытался убежать, кричал. Глядя на брата, занервничал и Спиша. Наконец, и Трифон, и сама Лера выдохлись. Она обернула сына пеленкой и посадила его к себе на колени:

– Не плачь, сейчас тебе станет легче, – сказала она. Сил у Леры больше не осталось: эту процедуру надо делать вдвоем, а еще лучше втроем, чтобы двое обмахивали ребенка спереди и сзади.

Через 15 минут Лера снова измерила температуру – 37,9. Уже лучше, но надолго ли? Подумав о том, какая тяжелая ей предстоит ночь, она горестно вздохнула, одела на сына футболку, шорты, носочки, после чего взяла на руки Спишу, которому уже наскучили и красивая солонка, и одиноко валявшийся в углу трактор.

– А давайте я включу мультик про паучка, который вам подарила тетя Даша? – спросила она у сыновей и улыбнулась им.

***

Дарья

Даша сидела на кухне за ноутбуком, зашивала Женечкины колготки и разговаривала по скайпу со своей двоюродной сестрой, которая несколько дней назад родила первенца и только вчера вернулась из роддома.

– Лена, успокойся. Ничего страшного не происходит.

– Но стоит мне развернуть его, как у меня начинают руки трястись – он такой крошечный! – в голосе Лены явно слышались истерические нотки.

– Да пойми ты, наконец, что ребенок на это не рассчитан! Ему передается твое состояние. Успокойся немедленно и пойми, что он пришел в этот мир и должен получить адекватную поддержку. Для его физического, да и психического развития, нормального развития, необходима мать-ведущая, уверенная в себе. Не мать-служанка, не мать-тиран, а мать-ведущая, понимаешь?

– Я понимаю, но что мне делать? Что? У него между ног все красное и на лице сыпь!

– Ты имеешь в виду, белые точки?

– Да, такие малюсенькие!

– Это норма, они исчезнут через некоторое время, ни в коем случае ничем не мажь и не выдавливай. Поняла?

– Да, – всхлипнула Лена.

– Теперь насчет покраснения. Запиши название крема, он продается в аптеке.

Дверь в кухню приоткрылась, и в проем протиснулись сразу 3-е возмущенных детей:

– Мам! Он мне мешает! – громко заявил восьмилетний Данила.

– Это он мешает, я первый взял эти кубики! – перебил его пятилетний Вова.

– Это мои, мне их дядя Слава подарил, – рассердился Данила и чуть было не толкнул Вову, но мать перехватила его руку и спросила у молчащей четырехлетней Гали:

– А у тебя что случилось?

– Нисего.

– Ничего – это уже хорошо. Сейчас будем сухарики к чаю жарить. С маком и с сахаром. Хочешь хлеб на сухари порезать? – спросила она дочь.

– Да! – обрадовалась Галя.

– И я хочу! – крикнул Вова.

– И я! – сказал Данила, но Даша ответила ему:

– А ты иди и играй в свои кубики, подаренные дядей Славой, из которых ты давно вырос, и поэтому вполне мог бы отдать их младшему брату. И подумай над тем, что нельзя жадничать.

Данила, надув щеки, вышел из кухни.

Даша посмотрела в монитор и попросила:

– Подожди еще полминутки, Лен. Ладно?

– Конечно. Я вообще не представляю себе, как ты все успеваешь. Я вот с одним даже поесть и в душ сходить не могу. Только и успеваю, что кормить и сцеживаться, кормить и сцеживаться…

– Что?! Зачем сцеживаться? Кто тебя этому научил? – возмутилась Даша, положив половину позавчерашнего батона хлеба на разделочную доску.

– Так в роддоме всех заставляют сцеживаться, – начала оправдываться Лена, – говорят, мастит будет…

Даша достала два маленьких металлических детских ножика с тупыми концами и протянула их детям:

– Режьте!

Вова с Галей обрадовано засуетились у стола, а Даша подошла к ноутбуку, села, и взяла в руки недоштопанные колготы.

– Мастит будет, – уверенно произнесла она, – если начнешь сцеживаться. Понимаешь, изначально молока приходит столько, сколько нужно для ребенка. У каждой мамы именно то количество и качество молока, которое необходимо ее ребенку. И в этот процесс нельзя вмешиваться.

– Надо же, а я не знала. И ты никогда не сцеживалась?

– Имела глупость, когда родился старший, послушала участкового педиатра, после чего как раз и заработала мастит, из-за которого количество молока уменьшилось в разы. Если бы не специалист по грудному вскармливанию, то был бы Андрей искусственником, – ответила Даша, закончив зашивать колготы.

Дверь снова открылась и в кухню медленно вошла девятилетняя Женя. Лицо ее было торжествующим.

– Что случилось? – слегка испугалась Даша.

– Коля вырезал самолетики и случайно ножницами разрезал подушку! И пух летает по всей спальне для мальчиков! Даже на люстре! – сообщила она таинственным полушепотом.

– А почему тебя это так радует? – удивилась Даша.

– Настя с Машей раздели Павлика, посадили его на беленькую пеленку, обсыпали перьями и фотографируют на свои телефоны! – сказала Женя.

– Ну, надо же. А что делает папа? – спросила Даша. Она закончила зашивать колготы и взяла в руки маленькие штанишки, от которых оторвалась пуговица.

– А папа достает пылесос, что ему еще остается? – пожала плечами Женя.

– Ясно. Передай, пожалуйста, Коле, чтобы он убрал все до последней пушинки. И скажи ему: за то, что он взял ножницы без разрешения и пользовался ими в спальне, я лишаю его вечернего просмотра мультфильмов и шоколадки.

– Хорошо, – обрадовалась Женя и стрелой выскочила из кухни.

В этот момент возмущенно заплакала Галя.

– Вова, ну-ка отдай ей хлеб, который она режет! – потребовала Даша.

– Я все нарезал, теперь ей помогать хочу! – строго сказал Вова.

– Ты ей не помогаешь, а мешаешь. Видишь, как аккуратно и мелко она режет. А у тебя ломти очень крупные, займись лучше ими. Режь мельче. Хорошо?

– Хорошо, – согласился Вова и продолжил свою нехитрую работу.

– Лена, ты еще тут? – вернулась к разговору Даша.

– Я тут. Ну и весело у тебя!

– Купи слинг. Я бы отдала тебе свой, но он тебе по размеру не подойдет. Купи, или закажи по Интернету, и носи в нем малыша. Удобств масса: во-первых, ты будто бы возвращаешься в состояние беременности, когда малыш всегда рядом, и нет повода для беспокойства за него, во-вторых, руки твои свободны – ты можешь готовить, убираться, гладить и прочее. В-третьих, в слинге можно даже покормить ребенка, если он захочет кушать, не отрываясь от собственных дел. В-четвертых, ты можешь с ребенком в слинге ехать куда угодно и на сколько угодно, и пройдешь где угодно – в этом несомненное преимущество слинга перед коляской.

– Но коляску мы уже купили, – сказала Лена.

– Отлично! Без коляски – никак, если ты идешь в супермаркет. Ты же не будешь, как верблюд, тащить на себе и сумки с продуктами, и пачку подгузников, и слинг с малышом? Поняла?

– Поняла, – улыбнулась Лена.

– Вижу, что ты успокоилась. Звони, если что, – сказала Даша, и уже хотела было отключить связь, как увидела возле Лены знакомое лицо ее мамы.

– Дашенька, здравствуй! – помахала рукой тетя Катя.

– Привет, теть Кать! – ответила Даша.

– Ой, а кто это у тебя там? – спросила она.

Даша развернула монитор ноутбука и ответила:

– Это Галя с Вовой. Хлеб режут для сухарей.

– Надо же, какие большие стали! Ой, как это – режут? Они же еще маленькие?

– Теть Кать, это специальные детские ножики, они безопасны. Детей к хозяйству надо приучать как можно раньше. В 10 лет уже будет поздно.

– Дашенька, так они у тебя больше накрошили, чем порезали… будешь все убирать.

– Когда ребенку 3, 4, 5, 6 лет, за него хочется все делать самой, потому что проблем от его деятельности, разумеется, будет в разы больше, чем ожидаемой помощи. Но когда ребенок становится старше, он привыкает, что за него все делают. Он видит, что его мать – служанка, и относится к ней соответствующе.

– Ах, Дашенька! Как же ты права! Моя Леночка такая лентяйка, все время ждет, когда я все сделаю сама. Даже замуж вышла, а трусы свои все мне кидает, чтобы я постирала – самой машину лень загрузить! – пожаловалась тетя Катя на дочь.

– Мам! – обиженно толкнула тетю Катю Лена.

– Дашенька, ты молодец! Скажи, в какой книге ты эту методику воспитания нашла?

– Без книг, теть Кать. На собственном опыте. Раньше, наверное, все эти тонкости воспитания передавались из поколения в поколение. А теперь инструменты абортмахеров истребили многодетность, так что все традиции и мудрости потеряны и забыты. Видите, ваша Лена не может самостоятельно справиться со своим собственным ребенком, а если бы у нее были младшие братья и сестры, то подобной проблемы не возникло бы.

– Ладно, Дашенька, я побежала! Пока-пока!

– Моя мама как всегда, везде влезет, – недовольно поморщилась Лена.

– Видишь, от темы ушла… – задумчиво сказала Даша.

– Да, помню, как мы с тобой отговаривали ее от аборта 4 года назад. Я до сих пор плачу, – всхлипнула Лена, – все вспоминаю, что у меня мог бы быть братик или сестричка.

– Утешься, – теперь у тебя есть сынок. А насчет твоей мамы… мы сделали тогда все, что могли, – грустно сказала Даша.

– Кажется, малыш закряхтел! Я побежала! – всполошилась Лена.

– Беги. И звони, если что, в любое время, – улыбнулась Даша.

***

Валерия
alt




Мультик про паучка уже закончился, когда Лера дозвонилась до Наташи.

– Наташ, привет, у меня Тришка заболел. Надо лекарства купить, и продуктов заодно. У меня только овощи есть и молоко, которое по утрам тетя Надя приносит. Можешь сходить в супермаркет и аптеку? Я тебе список по смс скину, а когда принесешь, то деньги верну.

– Лерунь, я не могу – мы сейчас после занятий убираем церковный двор к Празднику, староста попросил. А потом уже темнеть начнет, ты же знаешь, мне к дому через гаражи идти – страшно…

– Понятно, – упавшим голосом ответила Лера.

– Давай до завтра, а? Завтра я тебе все куплю, – пообещала Наташа.

– После работы? – уточнила Лера.

– После. Часам к 5-ти уже у тебя буду, ладно?

– Ну… ладно. Спасибо, до завтра, – ответила Лера и нажала «отбой».

«Проси помощи!» – вспомнила она слова отца Петра.

Да, кажется, прав был отец Петр – надо было какое-то время пожить у свекрови. Она хоть и не жалует нас, но искренне заботится, и с тем, чтобы оставить малышей на полчаса и сбегать в аптеку, проблем бы точно не возникло. Позвоню ей еще раз, – решила Даша и набрала номер.

Но мобильный телефон Нины Викторовны был недоступен, а домашний не отвечал.

– Смотрит сериалы, наверное, – сказала Лера Спишке. Он поднял правую бровь и улыбнулся маме.

Температура у Триши вновь подскочила – 38,8. Надо снова сбивать. На обтирание у Леры уже не осталось сил. Она открыла холодильник и вынула Панадол. Осталось ровно на одну дозу. Температура Тришу вроде бы не беспокоила – он не капризничал, и Лера решила протянуть еще немного времени и дать сыну лекарство перед сном – тогда оно должно подействовать до утра, и мальчик хотя бы поспит.

Через 2 часа Лера дала Трише жаропонижающее и уложила его, а еще через полчаса дал себя укачать неугомонный Спиша. Лера уснула вместе с ним, как была, в сарафане и шлепанцах, даже не умывшись.

Они спали так крепко, что не услышали, как перезванивала Нина Викторовна, увидевшая отобразившийся на телефоне не отвеченный вызов Леры.

***

Нина Викторовна

Слушая долгие гудки, Нина Викторовна вспоминала Тришу. Он был так похож на Артема! Такой же упрямый, деловой, самостоятельный, но добрый. Лера говорила, что у него температура. Как он там, интересно?

– Ниночка! Завари чай, пожалуйста!

– Мама, может, не надо? Опять полночи в туалет бегать будешь, – взмолилась Нина Викторовна.

Арине Сергеевне уже исполнилось 88 лет, и в последнее время ее мучили болячки: артрит, ревматизм, давление, а недавно, ко всему прочему, начались проблемы с памятью – бывали дни, когда Арина Сергеевна не узнавала никого, даже родную дочь.

– Кто ты? Куда вы меня привезли? – плачущим голосом спрашивала старушка свою единственную дочь.

– Мама, ты что?! Это я, Нина! – с обидой и удивлением говорила маме Нина Викторовна.

– Нина? – задумчиво и сердито повторяла Арина Сергеевна, глядя на дочь.

– Да, мама, да! – нетерпеливо отвечала Нина Викторовна.

Подруга Нины Викторовны, Оксана Томилина, давно предлагала ей положить маму в больницу.

– Не могу, Оксана! Это же моя мама! – говорила Нина Викторовна подруге.

– Положи недели на три. Ее там подлечат, а ты отдохнешь, – настаивала подруга.

Нина Викторовна молчала. Ей не хотелось, чтобы с мамой произошла такая же история, как с матерью Оксаны. Оксана положила по знакомству свою маму в одну из московских больниц с переломом шейки бедра, но забрала в ужасном состоянии: старушка то безумствовала, то дремала, успокоенная таблетками, а еще через полгода умерла – заснула после обеда, и больше не проснулась.

Но иногда Нина Викторовна просто выходила из себя – ей надоедало быть прислугой.

Она с громким стуком поставила старое, надтреснутое блюдце со стоящей на нем чашкой из тонкого фарфора на комод. Чай пролился.

– Что же ты у меня такая неаккуратная, чай пролила. И ставь осторожнее, не то разобьешь! И вообще, говорила тебе, не трогай этот сервиз! – проворчала Арина Сергеевна.

Нина Викторовна промолчала. Она не стала напоминать маме, что от этого сервиза осталось одно-единственное блюдце…

– Этот сервиз нам с твоим отцом на десятилетие свадьбы подарил сам Кузин! Помнишь дядю Костю Кузина? Ты его почему-то не жаловала, – скрипучим голосом упрекнула дочь Арина Сергеевна.

– Да, помню, конечно, – ответила Нина Викторовна и нахмурилась.

Этот бойкий и веселый мужчина, друг ее отца, соблазнил Нину, когда ей было всего 17 лет. В тот момент ей, находящейся вместе с родителями на даче их знакомого, знаменитого профессора, отмечавшего юбилей, было весело и интересно, как никогда. Не привлекая внимания взрослых, занятых общением друг с другом, она выпила вина, и не заметила, как оказалась вдвоем с дядей Костей в одной из многочисленных комнат. Ей давно нравился этот моложавый крепкий мужчина. Когда он начал обнимать ее, Нина решила, что отныне у него и его жены все кончено, и, разумеется, вскоре она и дядя Костя будут вместе навсегда. Когда он целовал ее, Нина мечтала о том, какое свадебное платье она оденет – несколько дней назад она вместе с двоюродной сестрой ходила в магазин «Весна», где сестра выбирала наряд для своей свадьбы. Там Нина и себе присмотрела очень красивое платье: пышное, кружевное, с танкетками…

Но все закончилось ужасно – дядя Костя, вернувшись к гостям, не обращая на Нину никакого внимания, сел рядом с женой, поцеловал ее в щеку, после чего налил всем водки и предложил очередной тост…

А ей потом пришлось делать аборт на 6-ом месяце беременности. Родители так и не узнали, кто был отцом ее ребенка, и продолжали дружить с дядей Костей, как ни в чем не бывало.

– Чай горчит, – сказала Арина Сергеевна, оттолкнув рукой чашку.

– Я добавила тебе травки, от давления. Врач прописал, – твердо сказала Нина Викторовна.

Она знала, что мать терпеть не может этот травяной сбор, но специально заварила его. Ведь после бесконечных ночных походов в туалет у Арины Сергеевны начиналась бессонница, и Нине Викторовне приходилось не спать вместе с ней, то подавая маме Корвалол, то открывая окно, то закрывая его, а к утру, после бессонной ночи, давление подскакивало уже у обоих…

– Нина, завари, пожалуйста, нормальный чай… что-то мне нехорошо…

Не слушая ворчание матери, Нина Викторовна еще раз набрала телефонный номер Леры, но снова в ответ раздались лишь длинные гудки.

***
alt
Валерия


Лера проснулась от сильной боли внизу живота и осторожно, чтобы не потревожить младшего сына, спящего рядом с ней, села.


Часы показывали половину двенадцатого. Она встала, подошла к Трифону и потрогала его лоб. Температура снова поднимается, кажется, уже опять не меньше, чем 38.

Она пошла на кухню, налила себе воды, и вдруг почувствовала, как по ее ногам хлынуло что-то горячее. Увидев кровь, она сначала не поверила, а потом, постояв несколько минут, упала на холодный кухонный пол, и заплакала.

– Сонечка, моя девочка, почему? За что? Я ведь тебя так ждала, – всхлипывала Лера. Руки ее тряслись.

– Что мне делать, что? – повторяла она, стоя под душем полчаса спустя, и смотрела вниз, туда, где вода, стекавшая с нее, смешивалась с кровью.

Через некоторое время Лера все-таки попыталась взять себя в руки. Она решила вызвать такси и съездить в единственную круглосуточную аптеку, находящуюся в другом конце поселка на территории больницы.

– Сонечка, я спасу тебя! Должны же быть какие-то таблетки! – прошептала Лера, выходя из дома и тихо, чтобы не проснулись малыши, закрыла дверь ключом.

Через 15 минут она стояла у прилавка, где сонная, но ярко накрашенная Вера Игоревна, провизор, строго говорила ей:

– Тебе срочно нужно в лечь стационар!

– Я понимаю, но сейчас у меня нет такой возможности! – пыталась объяснить ей Лера.

– Я ничего не продам тебе. Звони свекрови, оставляй ее с детьми, и ложись в больницу!

Дрожащими руками Лера набрала номер Нины Викторовны. Мобильный отключен, домашний, судя по тому, что автоответчик не включается, тоже.

Секунду подумав, Лера сказала:

– Не дозвонилась – оба телефона выключены. Вера Игоревна, продайте то, что мне сейчас необходимо, пожалуйста, а утром я дозвонюсь Нине Викторовне, и лягу в больницу!

Вера Игоревна покачала головой с торчащими на ней выбеленными, будто мочалка, волосами, и скрылась за шкафом.

Лера, согнувшись, держала рукой низ живота, но нудная, ноющая боль не хотела отпускать ее.

– Но-шпа, свечи с Папаверином, Дюфастон, Транексам. Утром срочно иди к врачу.

– Спасибо! Еще что-нибудь от кашля и от температуры, детское, можно?

– Настойка с алтейным корнем, Панадол, свечи с Анальгином. Все?

Лера, держа в одной руке пакет с лекарствами, а другой рукой придерживая живот, осторожно пошла к ожидающему ее такси.

– Слава Богу, что деньги, которые оставил Артем, еще не кончились, – прошептала она.

Когда Лера открыла дверь, то поняла, что, к счастью, малыши не просыпались. Она приняла лекарства и приготовила бутылочку с кипяченой водой, добавив туда немного меда, для Спиши, и заварила слабый чай для Трифона.

Захныкал Спиша, и Лера, быстро сунув сыну бутылочку, прижала к нему подушку. Сонный малыш взял одной рукой бутылку, а другой начал поглаживать подушку, которую перепутал с мамой. Через несколько минут он задремал. Тем временем Лера взяла на руки проснувшегося Трифона, и унесла его на кухню, чтобы он не разбудил малыша. Она измерила сыну температуру и напоила его чаем. Жаропонижающее не понадобилось – температура была 37,7.

Остаток ночи Лера то дремала, то бегала по очереди к сыновьям: успокаивала их, меняла подгузник Спише, выпившему 2 бутылки, а около 6-ти утра Трифону пришлось-таки дать лекарство – температура снова подскочила до 39,5.

В половине седьмого Трифон уснул, а через 20 минут окончательно проснулся Спиша.

К этому времени живот у Леры болел уже нестерпимо и, хотя она в глубине души понимала, что сохранить ребенка уже нельзя, все же надеялась на чудо.

Согнувшись пополам, она набрала телефонный номер свекрови.

– Лерочка, это ты? Как Триша?

– Спит.

– Лерочка… Арина Сергеевна в больнице. Под утро увезли. Инсульт. Сейчас собираюсь к ней.

Поговорив со свекровью, Лера ничком упала на ковер и зарыдала, чувствуя, как из нее выходит маленький горячий комочек.

Елена Живова


17 февраля 2014 года.pravoslavie.ru›jurnal/68245.htm 

Хитрюга Малыш

Ольга Рожнёва








Суровый январский мороз не спеша отступал, сменялся оттепелью, задувал влажный февральский ветер, солнце в полдень уже припекало, и с крыш росли первые сосульки – вестники весны.





Малыш сидел во дворе дома, жмурился на солнышко, следил за веселыми воробьями и крикливыми сороками, шумно втягивал носом потеплевший воздух. Его кличка делала честь чувству юмора его хозяев: огромный трехцветный пес с массивной головой был настоящим собачьим великаном.

Прохожие любовались им на прогулке: антрацитово-черный Малыш с подпалом густого ярко-коричневого цвета красовался белой манишкой, белым лбом и шелковистой, длинной, густой шерстью. Умные темно-карие глаза смотрели на окружающих внимательно, спокойно и со значением – так, как будто Малыш видел вас насквозь.

Когда папа принес Малыша в дом в качестве подарка на день рождения двухлетнему Арсению, мама была недовольна: щенок по размеру вполне мог соперничать с Арсюшей. Мама сказала:

– Ну и кто из них кому будет подарком – щенок малышу или наоборот?

Мама вообще-то была доброй, но иногда довольно язвительной дамой. Малыш это сразу понял. Он смекнул, что речь идет о нем, и стал вслушиваться. Мама, которую звали Надей, спросила у папы:

– Леша, и какая же порода у этого здоровячка?

– Я уже придумал ему кличку: Малыш. Это швейцарская горная овчарка – бернский зенненхунд.

– Как-как? Это что еще за порода такая? Хендехох какой-то прямо…

– Надюш, ну что ты… Это же самый верный и преданный пес! Служит в отрядах спасателей, работает как поисковая собака, помогает полиции, работает на Красный Крест… Эти собаки считают своим долгом заботиться обо всех членах семьи, особенно защищают детей… Арсюшку и тебя будет катать на санках…

– Ага… Такой кароший поисковый немецкий собак! Выполняет любой командований! Поискивает и таскает курку, млеко, яйки для хитрый немецкий хозяин! Ладно, Хендехох, пойдем тебя покормим…

Малыш внимательно посмотрел на маму, а потом опустил голову – он не понравился маме, это было уже ясно. Мама сказала:

– Смотри, он, кажется, обиделся… Ах ты, щенок этакий! Уже он что-то понимает! Хитрюга ты, вот ты кто!

С тех пор мама так и звала Малыша Хитрюгой и часто повторяла, что он – самый хитрый пес на свете. Нужно сказать, что ее укоры были не беспочвенны. Малыш на самом деле отличался хитростью. С папой он не хитрил: папа – хозяин. А вот с мамой, особенно в отсутствие папы, Малыш хитрил.

Уезжает папа в командировку. А Малыш обычно гуляет вокруг дома: за забор его выводит только папа на поводке. И вот приходит к Наде приятельница и с порога заявляет:

– Твой Хитрюга по поселку разгуливает, променад совершает.

– Лен, что ты, он без Леши возле дома только гуляет, у будки своей сидит.

– А я тебе говорю, что он ходит по поселку! Причем, видимо, понимает, что своими размерами может напугать прохожих. Так он, когда мимо людей проходит, голову старательно заворачивает: типа я на вас никакого внимания не обращаю, никакого дела мне до вас нет, я тут по своим делам прогуливаюсь!

Мама спрашивает с недоумением:

– По каким таким своим делам?!

– Надя, что ты как маленькая! Невесту высматривает! А может, просто ландшафт изучает! Кто говорил, что у него кароший немецкий поисковый собак, а? Вот он у тебя и занимается поисками! У дома-то ему скучно… Он и сейчас, наверное, пока мы разговариваем, уже пошел рекогносцировку окрестностей производить!

Мама бросается к окну, из которого просматриваются и будка, и двор: Малыша действительно нет на месте! Выбегают на задворки и видят: около бани у забора снегу намело столько, что через забор даже маленький песик легко перепрыгнет, а уж Малышу – просто перешагнуть. И видят они, что Малыш у забора стоит и уже перемахнуть через него собирается. Мама только выдохнула:

– Ах, Хитрюга, куда же ты собрался?!

Малыш тут же лапу отдергивает и, в мамину сторону не оборачиваясь, начинает усиленно делать вид, что он никуда и не собрался, а так просто – что-то ищет рядом с забором. Попятился-попятился задом и вот уже от забора далеко. Тогда только оборачивается и смотрит на маму честными-пречестными глазами.

Мама с приятельницей, взглянув друг на друга, начинают смеяться. Ну, сколько они там друг на друга смотрели – полминуты, минуту, может… Оборачиваются к Малышу – а его уже след простыл! Ушел, Хитрюга!

Приезжает папа, а мама ему на собаку жалуется. Так и так, дескать, убегал. А Малыш голову свою большую положит на передние лапы и ворчит громко в лапы, прямо-таки негодует на маму вроде: и как можно так ябедничать!

– Надюш, ты просто его не любишь! Не гладишь никогда, за ушами не чешешь, Малышом не зовешь!

– Не люблю я хитрых! И вообще: ест он как лошадь, шерсти с него масса, а толк какой?! Лучше бы завели маленького песика!

Малыш перестал ворчать в лапы, встал и ушел.

– Вот теперь ты, Надя, его совсем обидела!

– Подумаешь: обидела! Сам виноват – хитрит, убегает!

Вот такие отношения сложились у мамы с Малышом. Кто знает, может об этом он и размышлял, сидя у будки в солнечный февральский денек, когда с крыши закапала первая капель.

Дверь распахнулась, вышли хозяева. Открыли калитку, стали прогуливаться. Мама с папой обсуждают будущий ремонт, а четырехлетний Арсюша вокруг бегает. Рядом с домом возвышались две большие кучи песка и кирпичей, недавно привезенные и приготовленные для ремонта. Внезапно пес насторожился: Арсений полез на кучу песка. Залез на самый верх и радостно кричит:

– Мама-папа, а отсюда далеко всё видно! Смотрите: где я!
«

Вдруг Арсюша оступился и стал падать на кирпичи…
»

Только мама с папой обернулись, как Арсюша оступился и стал падать с кучи песка на кирпичи головой вниз…

Чуть позже мама рассказывала об этом подруге так:

– Лена, это всё было как в кошмарном сне! Как в замедленной съемке! Мы с Лешей бросились к ребенку, но уже было понятно, что мы не успеваем, что он сейчас прямо головой влетит в эту кучу кирпичей со всей скоростью падения! Я как бы со стороны слышала свой крик. И тут что-то молниеносно метнулось мимо нас! Малыш бросился к кирпичам, лег спиной на них и принял Арсюшу в свои собачьи объятия! И когда мы подбежали – увидели, что Арсений попал головой как раз в собачий живот! А Малыш еще его и лапами обхватил! Нет, ты только представь: обнял лапами и держит!

– Да… Арсюша не ушибся?

– Нет, он и не понял даже – встает, смеется, Малыша отталкивает!

– А Хитрюга не ушибся?

– Никакой он и не Хитрюга! Он просто очень умный! Малыш-Малышенька, иди сюда, радость моя! – пропела нежно мама.

И Малыш не спеша, с достоинством подошел к ней и терпеливо сидел, пока мама ласково гладила его по огромной голове и чесала за ушами.

Ольга Рожнёва


6 февраля 2014 года
pravoslavie.ru›jurnal/68184.htm 

Открытые небеса

Мария Сараджишвили







«Когда же крестился весь народ, и Иисус, крестившись, молился: отверзлось небо, и Дух Святой сошёл на Него в телесном виде, как голубь, и был глас с небес, глаголющий: Ты Сын Мой возлюбленный; в Тебе Моё благоволение!»
(Лк. 3, 21—22)

— Где ты пропадаешь? У нас тут чудо самое настоящее произошло, — такими словами встретила меня моя соседка Тамрико на Крещение и принялась рассказывать.


Крещение Господне. Фото: Владимир Ештокин / Expo.Pravoslavie.Ru



— Утром, значит, глажу я бельё и в пол-уха телевизор слушаю, московский канал. Вдруг ведущая говорит: «Сегодня Православная Церковь отмечает праздник Крещения, и во всех церквях состоится освящение воды. По поверью, в этот день открываются небеса, Дух Святой сходит на воду, и вся вода освящается».

Ох, думаю, чего только не выдумают! А ведущая продолжает: «Раньше верили, что если кто увидит раскрытые небеса и успеет сказать своё желание, то оно непременно исполнится. Внимание, посмотрите на небо. Сейчас с минуты на минуту небеса должны раскрыться, и только после этого священники начнут водосвятие». Бросила я утюг, подошла к окну и вижу: на небе от края до края появилась сверкающая золотистая линия, будто самолёт пролетел. Я скорей детей звать. «Идите, — кричу, — сюда, смотрите, что творится». Они прибежали. «Давайте, — говорю, — загадывайте желание».

А тут линия эта сама собой стала раскрываться всё шире и шире, и откуда-то сверху стал струиться необыкновенный золотистый свет. Красота неописуемая. Тут дочка вопит во всё горло: «Барби хочу! Три новых Барби хочу!» — «Дура! — говорю. — Мало, что ли, у тебя этого хлама валяется? Ты что-нибудь нужное проси!»

А сама нервничаю. Что же загадать-то? В голову всё материальное лезет. Бельё постельное вроде надо. Тут такой момент, а я вдруг про бельё вспоминаю? Нет, не годится. Лучше попросить, чтобы работа нормальная была. Опять не то. В этой жизни кроме работы и так ничего нет. Никак не могу сосредоточиться. А тут ещё над ухом дочка снова про Барби вопит. Чуть не отлупила её: «Не засоряй, — говорю, — эфир ерундой».

Вдруг этот золотистый проем в небе стал сужаться, всего минут десять небо светилось. Ой, думаю, подождите, я и загадать-то толком ничего не успела, а небо уже стало обычным, как всегда. Сын мне позже сказал: «Надо было о здоровье просить». — «И то правда, — говорю, — самое нужное вечно из головы выскочит».

— Ты спроси у своих в церкви, — завершает свой рассказ соседка, — видел ли кто-нибудь такое и к чему это нас обязывает. И выясни точно, когда будет следующее Крещение, чтобы мне заранее подготовиться и о самом важном сказать.

Мои знакомые в церкви, как сговорившись, отвечали:

— Это известное дело, что небеса на Крещение раскрываются. А вот видеть это нас не сподобил Господь. Да и как увидишь, если в это время служба идёт и надо в церкви быть?

— А тем, кто видел, им что делать?

— Сейчас время такое, Господь всех в церковь зовёт для покаяния. А без покаяния и отверстые небеса недоступны. Впрочем, бывает такая милость Божия, что Господь авансом благодать даёт.

* * *

Что же касается исполнения желаний, то в том же году дочке соседке Тамрико разные люди подарили три Барби. Сейчас она выросла и в куклы уже не играет. Что загадал её старший брат, так и осталось секретом.

Что же касается их матери, то через год на Крещение у неё была срочная работа, некогда было на небо смотреть.

Мария Сараджишвили

Открытые небеса (невыдуманные рассказы)

17 января 2014 года
pravoslavie.ru›put/67602.htm 

Как Санька и Рома познакомились с Пончиком
Рассказ

Ольга Рожнёва








Фото: Владислав Тимофеев / Соборы.Ru



Вот и зима пришла: яркие звезды, белые тропы, лютый январский мороз и февральские ветры, снега и метели, темная зорька года…

Светловолосый крепыш Санька и рыжий Ромка-непоседа на зимние каникулы поехали в монастырь, к отцу Савватию. В школе предлагали путешествие в аквапарк, но друзья отказались: соскучились сильно по батюшке, по лошадке Ягодке и ослику, по лохматому псу по кличке Дружок и даже по молодому послушнику Тимофею.

Зимой в монастыре всё было иначе: в источнике им купаться не разрешали, речка замерзла, по полям по лесам особенно не прогуляешься – метель метет, сугробы, холодно… Лохматый Дружок в конуре прячется, и даже Ягодка с осликом не спешат выходить из конюшни.

Но и свои радости были. И послушания – особенные, зимние. У сарая сложены дрова, их там рубили послушники монастырские. А мальчишки эти дрова на санках возили к братским кельям – это чтобы монашеская братия печки топили и не замерзали. И приятно было сознавать, что они, Санька с Ромой, тоже пользу приносят, послушание выполняют. Недаром за столом монастырской трапезной обедают!

А там хоть и пост, но всё вкусно! Как дрова повозишь по снежной дорожке, аппетит нагуляешь, потом румяные шанежки картофельные или нежный пирог с капустой так наворачиваешь – за обе щеки! Уха монастырская и рыба прямо из печки – дух от них такой ароматный! А потом кисель клюквенный или брусничный или чай с травами душистый, к нему сухарики с изюмом – вкусно!

Один старенький брат, монах Мефодий, смотрел-смотрел, как Санька с Ромой тарелки подчищают, а потом говорит: «Надо сестре написать, пускай племянника пришлет на каникулы. А то она всё жалуется: сидит мальчишка за компьютером целый день, всё стреляет кого-то, давит, взрывает – а сам бледный, глаза больные, и аппетита никакого…»

После того как друзья с послушанием справлялись, Ягодку и ослика из конюшни выводили, прогуливали. Лошадку берегли: она болела недавно. Попоной укрывали, чтобы не продуло. А для ослика послушник Тимофей упряжку приспособил, чтобы к санкам ее цеплять. И ослик катал мальчишек. А то они и сами с горы на санках – ух! Только дух захватывает! Мелькает всё: белоснежная гора, река под горой – Чусовая, лес снежный, белый, на солнышке искрящийся! Даже если санки опрокинутся, не страшно – печка в келье горячая: высушит, согреет! Хорошо!


А как ждали все Рождества, как готовились! И Саньке с Ромой работы хватило: картошку чистили, столы помогали накрывать. А братья вертеп сделали – это так красиво, оказывается! Представьте: прямо посреди зимнего сугроба у храма ледяная пещера, освещенная фонариками, в ней деревянные ясли, в яслях настоящее сено, тряпичная лошадка с осликом и самое главное: Пресвятая Богородица с Младенцем Христом на полотне – как живые! И взгляд у Них такой добрый, такой ласковый!


Особенно хорошо было смотреть на эту пещеру вечером, когда вокруг темно, над головой яркие-яркие огромные звезды – в городе таких не увидишь! А очаг в пещере светит так ласково, фонарики притягивают взгляд и разгоняют окружающую тьму, и Пресвятая Богородица с Младенцем Христом встречают тебя Своими добрыми взглядами…

Санька смотрел-смотрел, а потом внезапно всхлипнул. Рома спросил: «Сань, ты чего?» А потом почувствовал, как у него самого защипало в носу.

А отец Савватий подошел к мальчишкам и, ничего не спросив, обнял за плечи. Ничего не сказал. Он как-то всё сразу же понимал. Сразу – без объяснений. Батюшка вообще-то был игумен, настоятель монастыря, строгий и суровый. Это когда он монастырскими делами занимался. Но ребята знали, что на самом деле отец Савватий очень добрый и заботливый, поэтому его все любят и боятся расстроить.

Еще елку наряжали, ее Тимофей из леса привез: пушистая елочка, зеленая. Санька с Ромой сами игрушки на нее вешали: шары и сосульки. Такие они были яркие, такие звонкие – прямо хрустальные. И Санька с Ромой чувствовали: вот где радость, вот где утешение – наряжать в трапезной пушистую елочку и слушать, как гудит и потрескивает уютно печь в теплой трапезной. А с кухни доносятся такие чудесные, вкусные запахи. И за окнами, покрытыми сказочным узором, – деревья в инее. И тихо кружатся снежинки. Хорошо жить на свете!

Вот как раз, когда всё было так чудесно, и приехал тот мальчишка, о котором вздыхал старый монах. Точнее, его привезла бабушка. Он был укутан так, как будто собрался на Северный полюс. Ребята посмотрели: мальчишка на самом деле – бледный, и глаза у него – тоскливые. Только худобой он не отличался, а, наоборот, был толстеньким. Звали его Витей.

Санька с Ромой как раз собирались учить стихи к Рождеству. Чтобы поздравить батюшку и братию. Это у них такой маленький концерт должен был состояться. И они решили быть вежливыми, подошли к Вите – познакомиться, поздороваться и предложить вместе в концерте участвовать.

Но Витю их предложение не заинтересовало. И знакомиться с Санькой и Ромой он тоже не захотел. Он спросил у них: «А компьютер здесь есть?» И, получив отрицательный ответ, насупился и отвернулся. И Санька с Ромой обиделись немного. И про себя стали звать новенького мальчишку Пончиком. Это еще не так обидно, правда?! Если бы они были злыми, могли бы и Жиртрестом назвать… Но Санька с Ромой не хотели быть злыми…

А потом был праздник: и праздничная ночная служба, и праздничная трапеза, и стихи рождественские Санька с Ромой рассказывали. Только Пончик не смог на ночной службе постоять, на скамейке уснул. Бабушка его увела в паломническую келью. А потом заспанного привела на трапезу. Но Пончик почти не ел, насупившись, смотрел на елку, стихи не слушал и в празднике не участвовал. И Санька с Ромой совсем в нем разочаровались. Ну и сидел бы дома со своим компьютером в обнимку, в стрелялки-давилки играл…

А на следующий вечер отец Савватий устроил праздничный фейерверк – и в синем вечернем небе над монастырем расцвели огоньки – самые разные и такие красивые! Даже Пончик перестал дуться и завороженно смотрел, как желтые, зеленые, красные огни фейерверка распускались на фоне звездного неба.





На следующий день Пончик уже не казался таким уставшим. Видимо, отдохнул от ночных посиделок за компьютером… Ему тоже дали послушание: возить вместе с Санькой и Ромой дрова на салазках. Он это делал сначала неохотно, а потом вошел во вкус: старался быстрей дрова накладывать, первый за веревку санок хватался. Санька с Ромой сначала хотели его притормозить. Но заметили, что на бледном лице Пончика наконец появился румянец, и не стали его останавливать. А тут еще Тимофей, проходя мимо, сказал:

– Вот молодец, брат Витя, ребятам поможешь, теперь не пропадем, не замерзнем в холода!

И Пончик в первый раз улыбнулся. Очень ему, видно, понравилось, что его братом назвали. А когда закончили дрова возить, взяли Пончика с собой на конюшню. И ему так полюбились Ягодка и ослик, что он не хотел отходить от них:

– Ух ты, – всё повторял Пончик, – живые! Настоящие!

И гладил Ягодку по блестящей теплой спине, помогал надевать попону. А потом, когда запрягли ослика и катались на нем, Пончик никак не хотел садиться в санки:

– Я ж тяжелый, – смущенно говорил он, – ослику тяжело будет! Сань, давай ты садись! Или Рома… А я буду сзади ослику помогать – санки толкать!

И Санька с Ромой переглянулись и подумали оба, что Пончик – не такой уж и зануда… Ничего парень… Подходящий…

Потом пошли на гору с санками. Вид сверху – сердце замирает: голубые дали, заснеженный лес, Чусовая спит под ледяным покровом, снежинки искрятся, солнце играет! С горы на санках – у-ух! В сугроб – мягко! Дружок лохматый вокруг бегает, радуется. Потом в келью, на печку – греться и сушиться!





А когда по звону монастырского колокольчика ребята прибежали в трапезную, Санька с Ромой только перемигивались: Пончик больше не отворачивался от обеда, а уплетал за обе щеки!

– Я такой вкуснятины в жизни не ел! – бормотал Пончик, доедая грибной суп, и тянулся за пирожками с картошкой.

Вечером отец Савватий ребят в келью позвал. Это были самые желанные минуты для Саньки и Ромы. В келье у батюшки пахнет так чудесно – ладаном Афонским, иконы кругом, книги. А уж как сам батюшка начнет рассказывать про Афон, про горные тропы, про Паисия Святогорца – так всю жизнь бы слушал…

Когда мальчишки вышли из игуменской кельи, на монастырь уже спускалась синяя ночь и огромные звезды ярко переливались в небе. В ночной тьме светил вертеп – маленькая пещера, и свет ее Святых Обитателей разгонял тьму. Пончик остановился и робко спросил мальчишек:

– Здесь всегда так?

– Как так? – не поняли Санька с Ромой.

– Так… Так хорошо!

– Конечно!

А Санька спросил у Пончика:

– Так ведь здесь нет твоих любимых стрелялок-давилок – как же хорошо-то?

И Пончик подумал и ответил:

– Зато здесь всё… живое… настоящее… Я к вам еще приеду, ладно?

И Санька с Ромой переглянулись и сразу поняли, что хотят сказать друг другу, недаром были давними друзьями: пожалуй, они примут в свою компанию этого Пончика, то есть не Пончика, а Витю. И Санька с Ромой ответили вместе:

– Конечно, Вить, ты обязательно приезжай!

Ольга Рожнёва

Рожнёва Ольга. Каникулы в монастыре. Рязань: Зерна, 2013.

16 января 2014 года

pravoslavie.ru›jurnal/67564.htm 

До встречи!
Памяти монахини Евгении (Мавринской)

Нина Павлова








Монахиня Евгения (Мавринская)
3 января 2014 года – 40 дней со дня кончины монахини Евгении (Мавринской). Резкой она была на язык и казалась иным неприветливой. А после ее смерти открылось, какой же отзывчивой она была на чужую беду.


Пенсионерка Людмила Гайдукова рассказывала, как в ее доме случился пожар:

– Стою я в отчаянии на улице, все сочувствуют, но руку помощи не протянул никто. А мать Евгения привела меня в свою келью, накормила, утешила. Потом уложила спать на свою кровать, а сама легла на полу.

А вот рассказ иконописца Наталии:

– Несколько лет назад я упала в обморок, и из меня полилась черная кровь. Диагноз врачей был неутешительным: рак в четвертой стадии, а это предвещало скорую смерть. И тут меня взяла под свою опёку мать Евгения, а она, поверьте, умела бороться. Возможно, не к месту, но приведу такой случай. Паломники, побывавшие в Иерусалиме, рассказывали, что они смогли приехать к Овчей купели только вечером, когда ворота уже были закрыты и посетителей не пускали. Мать Евгения постучалась в ворота. На стук выглянул монах и замахал руками, прогоняя посетителей прочь. Но мать Евгения уже успела протиснуться в створку ворот и с такой горячностью упрашивала монаха, что тот посочувствовал и пропустил их группу к благодатной купели. Сам по себе это мелкий случай, но свидетельствующий о главном: монахине Евгении был чужд грех теплохладности. И с такой же горячностью она боролась за меня. Дозвонилась до замечательного врача и устроила меня в такую хорошую клинику, куда просто так, «с улицы», трудно попасть. Конечно, были две операции, но в итоге смерть отступила. Слава Богу, жизнь продолжается. Я по-прежнему пишу иконы для Оптиной, а весной побывала в Иерусалиме.

Мне же у гроба почившей монахини вспомнилось, как умирала моя любимая подружка Галина. В 50 лет она была такой жизнерадостной красавицей, что пылкие юноши влюблялись в нее, предлагая руку и сердце. И вдруг инсульт с таким тяжелым поражением головного мозга, что врач сказал:

– Смерть в ее состоянии всё же лучший выход. А если выживет, то будет уже не человеком, а «овощем». Кому она такая нужна?

– Мне нужна, – сказала мать Евгения. – Я для Галюшки сделаю всё.

Больница у нас в райцентре бедненькая, с лекарствами проблема. И мать Евгения, фармацевт по специальности, организовала живую цепочку помощи: в Москве ее друзья доставали самые лучшие и порой дефицитные лекарства для Гали. Потом везли их к междугороднему автобусу, а мы встречали эти автобусы в Козельске и мчались на такси с лекарствами в больницу. Помню, одна ампула такого лекарства стоила шесть тысяч, и все затраты, как выяснилось позже, мать Евгения взяла на себя.


Монахиня Евгения (Мавринская)
В реанимацию к Гале никого не пускали. В воскресенье «по недосмотру медперсонала», как гневно выразился врач-атеист, иеромонах Варсонофий смог пройти к Галине и соборовал ее. Потом он еще дважды приезжал в больницу со Святыми Дарами, чтобы причастить Галину, и его не только не пустили к умирающей, но довольно грубо выпроводили прочь. Никаких икон, «попов-мракобесов», и для борьбы с «мракобесием» с умирающей христианки Галины сняли нательный крест.


Мать Евгения дозвонилась тогда до министра здравоохранения и достала копию приказа, обязывающего врачей пропустить священника к умирающей.

Иеромонах Варсонофий рассказывал потом о необычайном происшествии в реанимации. Он приехал к Гале, когда та была без сознания, пребывая в коме все эти дни. Отслужил он молебен у ее постели, и вот воистину чудо – Галина открыла глаза и смогла исповедаться и причаститься в последние часы своей жизни. Для нее, всем сердцем возлюбившей Христа, это было, я знаю, большим утешением.

А еще мать Евгения очень любила цветы. Увидит цветок и радуется, как ребенок. Вот и прошу Ларису Летунову, раз уж всё равно поедет в Оптину мимо цветочного магазина, купить для меня розы, чтобы принести их на отпевание монахини Евгении.

– Сколько роз купить и каких: красных или белых? – спрашивает Лара.

– Самых красивых, побольше. Самое главное, чтобы было четное число.

– Почему четное?

– Так положено. Для живых – нечетное число роз, а для усопших – четное.

– На словах мы исповедуем: «У Бога все живы», – говорит Лариса. – А сами верим, что усопшим, как мертвецам, надо приносить именно «покойницкое» число роз. Какие же мы христиане с этим «покойницким» обрядоверием? Я лично всегда приношу на отпевание цветы с живым нечетным числом.

Именно так мы с Ларисой и поступили. Конечно, «покойницкое» число – это мелочь и всего лишь дань обрядоверию. Но именно такие мелочи нередко разрушают связь мира дольнего с миром горним.

На отпевании храм утопал в розах и едва вмещал всех желающих. Торжественно пел хор, и душа понимала: «Бог не есть Бог мертвых, но Бог живых» и все мы однажды встретимся в Царствии Небесном.

– До встречи, мать Евгения! – говорю я монахине, давая ей последнее целование.

До встречи, мои хорошие, в той бесконечной прекрасной жизни, где «несть болезнь и печаль». И даруй нам, Господи, прежде конца покаяние. Дай оставить после себя добрые дела, чтобы люди помолились о нас, грешных, так же искренне и сердечно, как молились они о монахине Евгении. Иные даже особо отмечали, что Господь призвал к Себе монахиню в день чествования иконы Божией Матери «Милостивая», потому что милостивая она была.

Нина Павлова


3 января 2014 года
pravoslavie.ru›put/67247.htm… 

Чистый снег
Автор: Прот. Василий Мазур

За окнами больничного храма падал пушистый снег и так призывно стучался в стекла, что уставшему за день батюшке захотелось поскорей выйти на улицу и окунуться в эту белую мглу.

Он снял облачение, приложился к Престолу и, набросив куртку, направился к выходу. Но, не успев сделать и нескольких шагов, остановился. В храм быстро вошла, почти вбежала женщина и, обратившись к дежурной, спросила, есть ли священник.

- Да,- успокаивая ее ласковым взглядом, ответила Пелагея.

- Я слушаю Вас, - тихо произнес подошедший батюшка.

- У меня сын в ожоговом отделении. Он хочет исповедоваться и причаститься, - не успев отдышаться, стала сбивчиво объяснять женщина.

- Как Ваше святое имя? - поинтересовался священник.

- Наталия, - уже начав успокаиваться, произнесла она.

- А к Вам, как обращаться?

- Отец Петр, - дружелюбно ответил батюшка.

- Давайте я провожу Вас к удивительной иконе Божьей Матери, которую нашему храму подарили монахи Почаевской Лавры, и, пока я буду собираться, Вы помолитесь, - мягко подталкивая Наталию, сказал отец Петр.

Она доверчиво кивнула головой.

В отделении их встретил врач. Он отправил маму к сыну в палату, а батюшке сказал:

- Тяжелый случай. Восемьдесят пять процентов ожога тела. Заключенный. Пытался совершить самоубийство. Я поговорил с ним, чтобы подумал о спасении души. И Михаил, так его зовут, пожелал исповедаться и причаститься.

- Спаси Вас Господи, Виктор. Вы так много помогаете людям. Ну, я пойду, - и, благословив врача, чуть отстранив от двери охранника, отец Петр вошел в палату.

Михаил, увидев священника, попытался приподняться, но его руки и ноги были привязаны к постели.

- Батюшка, развяжите меня, - стал просить Михаил.

- Нельзя, дорогой. Если тебя отвязать, ты начнешь двигаться, и тебе будет еще больней. Потерпи, когда тебе станет легче, врач все это снимет, - ласково произнес отец Петр.

Затем, повернувшись к маме Михаила, сказал:

- Наталия, оставьте нас вдвоем. Я Вас позову, когда понадобится Ваша помощь.

- Скажи, Михаил, ты когда-нибудь каялся в своих грехах? - спросил батюшка.

- Нет, - ответил он.

- Давай помолимся, чтобы Милосердный Господь принял твое покаяние, - и отец Петр, подойдя поближе, произнес: «Благословен Бог наш…»

Михаил, покрытый епитрахилью, с трудом шевеля распухшими губами, прошептал:

- Вор я, батюшка, вор….

И по его темному лицу потекли слезы.

За окнами кружился снег и покрывал уставшую ждать зиму землю. А в больничной палате совершалось великое таинство: кающаяся душа облачалась в белые одежды.

Причащался Михаил сосредоточенно, только едва заметная улыбка на лице говорила о том, что он переживает какое-то радостное, ранее неизвестное ему состояние.

Батюшка поздравил Михаила с причастием, благословил его и вышел.

На следующее утро, как только батюшка вошел в храм, Пелагея сообщила ему, что приходила Наталия, мама Михаила, и подала записку на Литургию. Она рассказала, что после ухода батюшки, вечером, сын стал просить ее, чтобы пришел отец Петр.

- Но уже поздно, и батюшка ушел домой. А что ты хочешь сказать ему? - сидя у постели сына, спросила мама.

- Я хочу поблагодарить его, - прошептал Михаил.

- Спи. Я ему передам утром.

Михаил, успокоился, а через несколько часов его душа во сне тихо отошла к Господу.

Зимнее утро сияло чистым снегом, розовые лучи солнца отражались на стеклах окон больничных корпусов. Отец Петр служил панихиду.

Источник: http://omiliya.org/content/chistyi-sneg.html.happy-school.ru › Для души › Рассказы? 

Рождественская история
Автор: Вероника Миргородская .Всем, погибшим за веру при советском режиме, посвящается.
alt


Закончилась торжественная Рождественская всенощная. Три бабульки, составлявшие весь приход отца Владимира, а также и его клирос, подошли к Кресту. Последняя попросила благословить ее на дальнюю поездку к сыну.

— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь, — отец Владимир перекрестил бабушку и приложил Крест к ее голове. Из углов храма возмущенно ахнули «корреспонденты». Эти люди присутствовали на каждом Богослужении, но не участвовали в нем, а все выискивали, к чему придраться, чтобы потом написать в газету. Священник вышел из храма, как вдруг у калитки остановились сани, из которых вышел лучший друг отца Владимира, Андрей.

— Здравствуйте, батюшка! Благословите!

— Бог благословит! А...

— Садитесь в сани, отец Владимир, там и поговорим! — прервал его мужчина.

И, под возмущенные возгласы «корреспондентов», священник сел в сани, Андрей натянул вожжи, и покатил.

— Ты здесь как оказался, Андрюша? И как там отец Алексий поживает?

— А я, батюшка, в Москве давно не был, я в сельцо подмосковное переехал, там мы всем поселком храм потихоньку восстанавливаем, слава Богу, никто не донес еще, а теперь меня отправили нашего батюшку из ссылки встречать, боимся, что сам не доберется.

— Хорошее дело, Андрей! Ангела в дорогу!

— Спаси Господи, отец Владимир! Ну, где ваш дом?

— Да вот он, здесь, — отец Владимир вышел из саней, и поблагодарил Андрея. Тот снова взялся за вожжи.

— До свидания, батюшка!

— До свидания, Андрей!

Отец Владимир пошел в дом.

Наутро, как всегда вежливый почтальон, принес газету и конверт. Священник вынул из конверта зарплату, и спрятал ее в кошелек. Затем развернул газету. На первой же странице стоял огромный заголовок: «Орудие убийства — крест»

Статья была перековерканной историей о благословении бабульки, переделанной на «сильнейший удар по голове», упоминались и сани с «личным водителем», а дальше шло длиннейшее распространение о «проклятых мироедах попах», живущих за «последние деньги своих прихожан».

А ведь отец Владимир жил в два раза беднее любого из этих журналистов. Его дом, состоявший всего из одной комнаты, буквально светился по швам, стекла были выбиты «борцами с врагом народа», то есть с ним, из мебели было всего стол, стул, старая дореволюционная кровать, и печка, а питался он едва ли не одним хлебом.

Священник закрыл газету, и бросил ее в печку. Именно газеты, да еще дрова, собранные в ближнем лесу, служили ему топливом в холодное время года. Вдруг, жалобно звякнув, разбилась задетая им чашка. Последняя чашка. Придется идти за новой в магазин. Отец Владимир подошел к окну. На улице никого не было, лишь только тихо опускался на землю Рождественский снег.

В магазине около прилавка столпился народ. Продавщица, размахивая газетой, и, вообразив себя не менее, чем «Лениным на трибуне», доказывала людям, что «советская власть скоро доберется и до их попа», что «все это недолго продлится», и что «ждать светлого будущего осталось уже недолго».

— Здравствуйте, — сказал отец Владимир.

У прилавка стихли. Священник прошел к витрине с чашками, и, выбрав одну, подходящую по цене, сказал:

— Дайтк мне эту чашечку, пожалуйста.

Люди зашептались.

— Ишь, чашечку захотел.

— Мало ему чашечек...

-Правильно, денег ведь — куры не клюют.

Продавщица так бахнула чашкой об стол, что едва ее не побила.

— Осторожно! — воскликнул отец Владимир.

— А что тебе? — нагло спросила продавщица. — Ты у нас богатый, еще купишь.

— Да просто сдать его не куда! — заорал какой-то мужчина. — Вот и терпим, буржуя проклятого!

Отец Владимир взял чашку и вышел из магазина. На полдороги к дому его остановил мальчик.

— Вы священник Владимир? — спросил он.

— Да, дитя. A что ты хотел?

— Огонь!!!- закричал мальчик, и бросился бежать. И тут на отца Владимира со всех сторон полетели гнилые помидоры.

— Бей врага народа! — кричали мальчики, бросаясь за спасавшимся бегством священником, и обстреливая его помидорами. — Ураааа!

Отец Владимир забежал в дом и запер дверь. Дети, побушевав, ушли, и оставили на его двери помидорные пятна.

* * *

Время шло, приближалась Пасха. Отец Владимир пошел в лес за дровами. Уже выбрав подходящий тополь, он вонзил в него топор, как его остановил голос:

— Эй, поп, ты что деревья рубишь?

— Но он же сухой...

— Ну и что, что сухой. Лес-то советский, значит и деревья в нем тоже советские. А ты, поп, советскую власть не признаешь, вот и проваливай из советского леса. И, если я тебя еще раз здесь увижу, мало не покажется, будь уверен, — сказал ему тот самый мужчина, что кричал на него в магазине.

Отец Владимир солча ушел

Шла весна, и как на дворе становилось все теплее и теплее, так и народная ненависть становилась все сильнее и сильнее...

На Пасху отец Владимир пошел в храм. Его глазам предстало ужасное зрелище. Народ с криками и смехом крушил храм.

Священник бросился к ним.

— Не надо! Что вы делаете?!

Вдруг из толпы выскочил тот самый мужчина.

— Тебе, поп, я вижу, неймется...- с этими словами он схватил отца Владимира, оглушил его, и, связав его первым попавшимся куском веревки, увез на телеге.

А люди разоряли церковь...

* * *

Отец Владимир очнулся в темной комнате. Вскоре стукнула дверь, и в подвал спустился хозяин.

— Ну, что, поп, тепло тебе тут? Теперь тут всю жизнь свою проведешь. Нравится?

Молчишь? У, собака...

Священник отошел в уголок. Хозяин ушел, и снова стало темно.

* * *

Отцу Владимиру приходилось плохо. Кормили его через раз, часто били, в основном, за молитвы. Но он не сдавался, и молился еще больше. Так священнк провел там почти год. На землю спустилась зима.

Однажды к хозяину приехала дочка, привезя целый воз картошки. Узнав, что ее нельзя сложить в подвале, она закатила скандал.

— Почему, — кричала она, — я не могу пользоваться подвалом из-за какого-то попа?!

-Тебе что: поп дороже дочери?!

— А что мне с ним сделать? — разводил руками хозяин.

— Да выстави ты его! Пускай идет, куда хочет.

И вот отца Владимира выгнали на улицу в двадцатиградусный мороз без верхней одежды.

Ослабевший от голода, и замерзший, побрел он к дому, но вместо дома стояли одни развалины, по которым гулял ветер.

Тогда он пошел к храму, едва не шатаясь от ветра. Около храма его ждали какие-то люди. — Батюшка идет! Батюшка! — раздался женский голос.

* * *

Кончилась служба в разрушенном храме. Разошлись прихожанки. Вокруг еще горели свечи, принесенные новыми женщинами, наверное, из другого села. Вдруг отца Владимира охатила необъяснимая радость. Он стал посреди храма, и запел:

— Дева днесь пресущественнаго раждает!

И земля вертеп неприступному приносит!

Ангели с пастырьми славословят!

Волсви же со звездою путешествуют!

Нас бо ради родися отроча младо!

Превечный Бог!..

И эта песнь громом пронеслась над селом, песнь отвергнутого людьми, но не отрекшегося от Бога священника, полная радости и веры, эта песнь была услышана каждым жителем села. И у одних она вызвала досаду, у других — холодное безразличие, а у третьих — удивление тому, что человек, которому некуда идти, с такой любовью поет Богу.

Отец Владимир устало прислонился к стене. Снег падал белыми хлопьями, словно переоблачая полуразрушенный храм к Рождеству.

Вдруг кто-то тронул его за плечо. Раздался тихий голос.

— Отец Владимир! Проснись!

Священник открыл глаза. Перед ним стоял прекрасный юноша. В руке у него был фонарь с яркой свечой.

— Пойдем? — спросил он.

— Куда?

— Домой, — ответил юноша.

Отец Владимир покачал головой.

— Нет, я не могу идти с тобой. Сегодня Рождество, а завтра я должен служить Литургию...

— Отец Владимир! Не волнуйся. Это твое последнее Рождество. Пойдем домой.

-Ну, тогда пойдем.

Он протянул юноше руку. И тотчас весь снег на его одежде превратился в серкающие белые ризы. Юноша расправил невидимые доселе крылья, и взлетел.

А снег падал и падал, засыпая разгромленный храм, закрывая ажурной измрозью рваные раны стен, и одевая в белое облачение священника, прислонившегося к стене. Он стоял, кажущийся спящим одинокий священник, а на лице его цвела неземная улыбка...

Источник: http://omiliya.org/content/rozhdestvenskaya-istoriya
Автор: Вероника Миргородская.happy-school.ru › Для души › Рассказы? 

Работа над ошибками
Рассказ

Елена Гаазе








Летний сад осенью. Художник: И.И.Бродский
На улице – ни зима, ни осень. Серо и холодно. Я лежу на кровати, удобно устроив больную ногу, читаю при свете прикрепленной к изголовью лампы. На душе серо, как на улице, читать мешают мысли о том, что бы я сейчас могла сделать, если бы не больная нога. Вот ведь как устроен человек: полежать с книжкой для меня святое, но это когда я здорова и домашние дела спокойно ждут, а сейчас вот и читать не могу, и лежать не хочу, и за окном противно, и дома неуютно, и вообще – тоска.


В комнату тихо входит Веточка с учебником. Мрачнее тучи. Вообще-то она Светочка, но все ее зовут Веточкой – так уж повелось. Потому, наверное, что она тоненькая и гибкая, и еще – беззащитная, как веточка на зимнем деревце. Веточка – моя дочка, она уже подросток, но я вожу ее в школу и встречаю, провожаю в музыкалку и жду, когда кончится урок. Дочь начинает уже бунтовать, ведь все ее сверстницы давно везде ходят самостоятельно. Это правда, и я не права. Но как представлю, что моя тоненькая Веточка идет одна со своей скрипкой по улице…

– Что у тебя? – спрашиваю я у Веточки.

– Сочинение по какой-то дурацкой картине. Вот.

– Разве может быть картина дурацкой? – возражаю я, разглядывая в учебнике плохо пропечатанную репродукцию известной картины.

«Осень в Летнем саду». Вот собственно и всё. О чем писать? Веточка не знает. Ей так же неуютно и тоскливо, как и мне. Нужно встряхнуться, изменить атмосферу в доме, а то что-то уж совсем нехорошо.

– Замечательная картина. Смотри: тут настроение особенное. Ты подумай. Про осень можно столько всего написать.

– Но я никогда не была в этом саду, – капризно начинает дочка, но, поглядев на картинку, задумывается, глаза ее теплеют, и она уходит к себе.

Воображение у Веточки хорошее, замечательное даже. Когда ей было года четыре, на вопрос: «Девочка, а как тебя зовут?» – стала вдруг отвечать, что она – Бубенчик. Незнакомые люди начинали радостно смеяться и охотно называли ее Бубенчиком. Правда, это был не громкий и не звонкий Бубенчик, а тихий и нежный…

«…И в Летний сад гулять водил». Этой пушкинской строкой почти исчерпываются мои знания о Летнем саде. Но по картине можно много чего написать. Я помню свои школьные годы и эти картины в конце учебника…

– Ну что? – спрашиваю вошедшую Веточку.

Она протягивает мне тетрадку и с деланным равнодушием смотрит в сторону, пока я читаю. Но это уже не скучная Веточка, а сгусток творческой энергии.

Я читаю сочинение, то есть гуляю вместе с дочкой по Летнему саду.

«…Деревья оголились, и кажется: тянутся к светлому серо-голубому небу… По всему саду разгуливает свежий, пахнущий осенью и дождиком ветер. Вместо нежно-сиреневых порхающих бабочек по саду летают большие рыжие листья…

А знаешь, как красиво смотреть через кружева деревьев на голубое небо, на солнце, которое уже не греет, но всё еще ярко и радостно светит! Небо то ясно-голубое, то серое от больших и печальных туч. Ветви деревьев то замирают, словно прислушиваясь к чему-то, то трепещут от ветерка…

Я гуляю одна, мерю лужи и слежу за проплывающими над ними облаками. Я вдыхаю холодный осенний воздух и прислушиваюсь к праздничному осеннему шуму…»

– Как хорошо, доченька! – я вдыхаю осенний воздух, слышу запах мокрых листьев, слушаю печальную и праздничную тишину осени, когда солнце уже не греет, но все еще радует.

Веточка довольна, но виду не показывает.

– А что еще задали?

– Работу над ошибками. Приставки пре- и при-. Легкотня!

– Ну, расскажи правило.

Веточка охотно и бодро тараторит правило и показывает свою работу над ошибками.

– Я в слове «приобретение» написала в приставке «е». Случайно. Это же легкотня!

Я просматриваю работу без единой ошибки, но написанную небрежным «летящим» почерком, который трудно разобрать. Отдаю тетрадку дочери, но она медлит и не уходит. Хочет еще о чем-то спросить.

– А вот еще слово есть – предательство… – начинает она задумчиво. – Тут приставка пре- что означает, как ты думаешь?

Я давно уже устала об этом думать; пришло, видно, Веточкино время мучить себя. Я делаю вид, что неохотно отрываюсь от книги, и смотрю на Веточку вопросительно. Она размышляет вслух:

– Наверное, это значит, что кто-то кого-то передал, отдал. Друга, например, или щенка. Передал кому-то другому, а тот над ним посмеялся, выбросил или просто обидел. А защитить-то некому. Потому что друга больше нет…

Я слышу в ее голосе боль. И моя собственная боль привычно откликается на дочкину… Может, перевести всё в шутку?

– Как это некому защитить? А я, а папа? Ты что?! – я тормошу Веточку и смеюсь.

Веточка отвечает сдержанно:

– Это другое. Вы тут ни при чем. Это про другое…

***

Перед сном Веточка, как обычно, зовет меня посидеть с ней.

– Давай поговорим…

– Давай, – охотно соглашаюсь я. – А о чем?

– Помнишь, кто подарил? – дочка достает из-под подушки плюшевого котенка.

– Конечно, помню, – в душе снова начинает болеть.

– Хочешь, я тебе его отдам? – Веточка протягивает мне котенка, но перед этим прижимает его к лицу.

– Ну что ты, не надо. Он же твой.

Какое-то время мы молчим. Потом я спрашиваю тихо:

– Скучаешь?

Веточка молчит. Но я знаю ответ.

– А хочешь, позвоним как-нибудь? На праздник, например…

Веточка энергично мотает головой, это означает: нет. Темно, мне не видно ее лица, но я знаю, что бы она ответила, если бы я спросила, почему нет.

Потому что это уже другой человек.

Это, скорее всего, правда. Но я не хочу, чтобы Веточка так говорила. Мне кажется, если она так скажет – ее детство кончится. Сейчас мне вдруг становится отчетливо понятно, что многое в жизни можно вернуть. Даже доверие и хорошие отношения. Не вернуть только легкости, необъяснимой радости, которые были до предательства…

– Послушай, ведь скоро же Рождество, – я с облегчением хватаюсь за возможность перевести разговор.

– Ага. А что у нас будет в этом году? – благодарно спрашивает дочь – Помнишь, мы хотели сшить зайца из того старого плюшевого платья в кладовке…
«

«А ты сможешь простить?» – «Да я давно уже…» – мой голос звучит фальшиво, я замолкаю…
»

Мы оживленно обсуждаем предстоящие рождественские радости, глаза у Веточки сияют в темноте. Наконец она успокаивается и, кажется, засыпает. Я поправляю одеяло и тихо подхожу к двери.

– Ася, – зовет меня Веточка почему-то по имени.

«Это она во сне», – думаю я и открываю дверь…

– А ты сможешь простить? – в голосе дочери совсем нет сна.

– Да я давно уже… – мой голос звучит фальшиво, я замолкаю, а потом добавляю совсем тихо:

– Спи. Я попробую. Ты спи, мой Бубенчик…

Елена Гаазе


24 декабря 2013 года
pravoslavie.ru›jurnal/66972.htm 

Слепой мальчик
Автор: В. И. Цветкова

Этот было давным-давно. Зимой, по вечерам, мы всей семьей сидели на большой русской печке. Нас, детей, было шесть человек. На улице мороз, вьюга, в трубе ветер гудит, а на печке так хорошо, тепло от кирпичей. Хочешь - лежи, хочешь - сиди. А чтобы видно было друг друга, зажигали лампу со стеклянным пузырем в виде вытянутой груши. А в углу избы, на самом видном” месте, пред иконой горела лампадка. И все так уютно, радостно, спокойно, тихо. Кто выкладывал из тыквенных семечек “царский дворец”, кто просто их очищал и ел. Этим занимались младшие, а старшие вязали кружева, перебирали шерсть, пух. Нам так хотелось потрогать пух с шерстью руками, шарики-мячики скатать, но нельзя. Они нужны для носков, варежек. А мячи старшие для нас скатали из коровушкиной шерсти, которая на дело не годится. Мячик хороший получился: и мягкий, и подпрыгивает, как резиновый. И коровке приятно, когда ее чешут. Ну так вот. Сидим мы на печке, но не молчим. Мама молитву тихонечко поет. “Царю Небесный...” С нею всегда начинают всякое дело потому, что призывается в помощь Дух Святой. А затем по очереди истории рассказывают: и страшные, и смешные, и вот такие, как эта, - про слепого мальчика.

Родился этот мальчик зрячим, но однажды сильно заболел и ослеп.

Сначала никто и не догадывался, потому что он был еще грудным и ползал по полу. А когда его мама положила возле него шерстяной клубочек, то малыш стал искать его ручонками и не нашел. Обратились к врачу, но было уже поздно. К любому горю привыкаешь, привыкли и к слепому сыночку.

Но Господь так умудрил его, что не сразу подумаешь, что он слепой. Глаза у мальчика были чистые, красивые, открытые. Двигался он осторожно, но до двери доходил без палочки. Сам ходил в колодец за водой для коровушки. Уж так они друг друга понимали, будто верные друзья. Он ухаживал за ее постелькой: тщательно соломку переберет, чтобы ни камушка, ни навозного комочка не было. А кормил ее пахучим сеном с ягодками клубничными. Зорька жует сено, а слепой мальчик гладит ее. Коровушка ляжет, и он присядет к ее теплому боку, да так и заснет возле нее. Зорька повернется, вздохнет и согреет его теплым паром. Мама ищет сыночка, все уже ужинать соберутся, и находит мальчика всегда у Зорьки подбоком.

Как-то папа объявил:

- Зорьку сдадим на мясо.

Слепой мальчик быстро вышел из избы. Мама слышит: в сарае кто-то с плачем, что-то кому-то рассказывает. Прислушалась, присмотрелась, а это ее слепой сыночек молит Бога о помощи, чтобы Зорьку не сдали на мясо. Потом обнял коровушку за шею и плачет. А Зорька понимает все, только сказать ничего не может, а из огромных коровьих глаз с длинными ресницами, ручейками текут слезы. Мама все это увидела, но ничего не сказала. А за ужином папа уточнил: хоть Зорька и дает маловато молока для такой большой семьи, но Бог даст - она теленочка нам принесет, молока прибавит. Все были рады, а больше всех сыночек слепой.happy-school.ru

 

Проверка чувств
Рассказ

Мария Сараджишвили







А вступившим в брак не я повелеваю, а Господь: жене не разводиться с мужем, – если же разведется, то должна остаться безбрачною или примириться с мужем своим, – и мужу не оставлять жены своей.
1 Кор. 7:10–11

– Ты мне подруга или нет? – такой вот был задан вопрос ребром Варваре ее бывшей одноклассницей Риммой в один прекрасный день.


Художник: Давид Мартиашвили



Варвара хоть и нутром почуяла в этом прелюдию какой-то аферы, но всё же бодро подтвердила свой почетный титул.

– Значит так, – Римма без лишней резины вводила ее в курс дела, по ходу заканчивая последний марафет. – Мы сейчас идем по одному делу. Я тебя познакомлю с моим будущим мужем.

– Это как? – не поняла Варвара. – А Тенго ты куда денешь?

Ответом был красноречивый жест по направлению глубин космоса за окном хрущовки.

– Я встретила настоящую любовь, – последовало словесное подтверждение, – мы с Рамазом просто созданы друг для друга. С Тенго я развожусь. Решенное дело.

Варвара молча переваривала новости. Симпатий к Тенго у нее не было с самого начала их знакомства. Деревенский пентюх украл Римму в 17 лет и на этом основании поселился у жены-горожанки. Родили двух детей. Вначале всё было более или менее терпимо. Тенго шоферил на автобусе, Римма сидела с детьми дома. Потом Союз развалился, и всех, кто был без прописки, в первую очередь выкинули с работы. И вот уже шесть лет Тенго гордо висит на шее у Риммы в качестве бесплатной эмблемы «Я замужем», но работать не хочет. Ему, мол, его шоферская гордость не позволяет торговать хлебом у метро или пойти в грузчики на базар. В итоге подруга-страдалица вынуждена подыхать на чужих паркетах, размазывая по ним ненавистную мастику шесть раз в неделю, лишь бы прокормить пять ртов (еще бабка Риммина денно и нощно отравляет жизнь жужжанием: «Нынче всё не так, как раньше»).

– Это у нас уже полгода и очень серьезно, – продолжала Римма, собирая сумку. – Уже всё решено. Мы оба разводимся, потом венчаемся в церкви и начинаем жизнь с чистого листа. Это ведь так Бог захотел, чтоб мы встретились.

– Еще вопрос, кто захотел, – буркнула Варвара. – А его жена как на это среагирует?

– Это не мои проблемы. Надо было лучше за мужем смотреть!

– И все-таки, Тенго что скажет? Как-то всё это не то.

– Что хочет, пусть то и скажет. Квартира моя. Это он на улице останется. Моим детям он до лампочки. Для них главное – я. Сама знаешь, толку от него никакого. А Рамаз и работящий, и с деньгами, и общительный. Плюс своя машина у него. Никогда без дела сидеть не будет. В общем, я уже всё выяснила. Раз мы со своими половинами не венчались, значит, с Церковью проблем не будет. Ты мне только устрой дело со священником. Будешь у меня меджваре[1]. Ближе тебя у меня никого нет. И не вздумай отказываться.

Так, мирно беседуя, обе подруги оказались на улице. Подъехала машина, а в ней Рамаз собственной персоной. Наскоро представились и поехали делать великие дела.

– Поедем к отцу Павлу, – заявила Варвара, найдя для себя соломоново решение. Думалось так: отец Павел сто процентов даст им от ворот поворот и тем самым избавит ее, Варвару, от участия в скользком деле. А вслух стала расхваливать облюбованного священника как тонкого специалиста в семейных делах.

Отец Павел, и правда, с первых минут визита показал себя с лучшей стороны.

– Вот, батюшка, – начала Варвара, кивая на Римму, стоявшую рядом. – Это моя…

– …подруга, – докончил отец Павел, еле скользнув по кумушкам усталым больным взглядом.

– У нее большая проблема, – затарахтела Варвара, ободренная таким хорошим началом. – Она замужем, у нее двое детей, но она встретила…

– …новую сильную любовь, – отец Павел и тут попал в точку. – И теперь она хочет венчаться, так? Потому что раньше не венчалась. Так?

– Так, – кивнула Римма, оттесняя Варвару плечом, очень довольная таким нежданным пониманием.

Отец Павел задал всего один вопрос:

– А твой будущий муж сможет заботиться о ваших общих детях? Это ведь очень сложно – содержать две семьи одновременно.

– Конечно, – подтвердила Римма.

– Тогда приходите венчаться хоть в эту субботу. Канонически этот брак возможен…

Подруги не поверили своим ушам. Так просто и быстро. Римма на радостях пихнула Варвару локтем на выходе из церкви.

– А он ничего, этот отец Павел. Понятливый мужик. Я бы с ним еще пообщалась.

Суббота настала, но ничего не произошло. Рамаз забыл кольцо дома.

– Ничего. Это не страшно, – сказал священник, узнав о причине задержки. – Пусть медные кольца купит, благословляю. Или, если и на это денег нет, пусть гвозди свернутые принесет. Это ведь не главное, это просто символ. А потом деньги заведутся, золотые кольца купите, я их освящу. Так можно.
«

Суббота настала, но ничего не произошло. Рамаз забыл кольцо дома
»

– Нет, мы уж лучше по-настоящему. В другую субботу, – извинялась Римма.

– Ну, как хотите, – был ответ.

Но Варваре поставил на вид:

– Что скажешь, раба Божья? Твои клиенты. А я из-за вас езжу туда-сюда, бензин трачу.

Варвара искренне извинялась, пытаясь объяснить, что она хотела как лучше.

Настала и «другая суббота», а потом и еще. У Рамаза постоянно находилась какая-то весомая причина.

– Тут явно нас кто-то сглазил, – скумекала Римма. – Будто кто-то мешает. К гадалке, что ли, сходить?

– Давайте лучше к Елене на гору съездим, – загорелась Варвара гениальной идеей. – Она вам все по полкам разложит.

– Это кто? – поинтересовался Рамаз, включая магнитофон в машине. Ему вроде было по барабану, куда ехать, лишь бы замять казус с венчанием.

– Духовно грамотный человек! – веско сказала Варвара, имея в уме бизнес-план: все из ее друзей, кто побывал на горе, рано или поздно что-то изменяли в своей жизни. Интересно, какой колор выйдет с этой влюбленной парочкой прелюбодеев. Тем более что Елена уже была наслышана от Варвары обо всех субботних попытках начать жизнь с нового листа.

Доехали они быстро. Оно и понятно: это не пешком полтора часа тащиться по ухабам. По дороге слушали восторженные россказни Варвары про житье-бытье в первобытных условиях на горе и мешок чудес, который был у рассказчицы всегда наготове на подобные случаи. Римма только веселилась: «Во дают эти боговерующие! Вы все слегка гоните, я смотрю!»

Елена их приняла с распростертыми объятиями. Выслушала про последнюю неудачную попытку. Потом сказала без обиняков:

– Ребята, а ведь всё это не случайно. Нет воли Божьей, чтоб вам венчаться.

(Варвара внимательно следила за реакцией гостей. Хоть Римма еще та атеистка, а вот слушает Елену без фырканья и глаза не закатывает в своей обычной манере: мол, достали вы меня своими бреднями. Рамаз тоже сидит с умным вникающим лицом. А что там внутри творится – не поймешь.)

– Дело тут не в кольцах, – продолжала Елена свою мысль. – Вы, наверное, даже не знаете, какая это ответственность – христианский брак. Перед венчанием раньше люди всегда исповедовались, чтобы бремя грехов не перекладывать на новую жизнь, которая может скоро возникнуть. А вы хоть раз в жизни были на исповеди?

Несостоявшиеся молодожены удивленно переглянулись. Такого никто не ожидал.

– Прежде, чем новую жизнь начинать, надо сначала фундамент подготовить. Духовный… Надо хотя бы внутренне у Бога прощение за старое попросить.

И на вопрос: за что именно? – уточнила:

– Наверно, и в том, и в другом браке были аборты.

Они подумали и кивнули.

– Бог – это сама любовь и чистота. Этих качеств Он требует и от каждого из нас. А вы пока в Его глазах незаконный союз двух человекоубийц… – продолжала хозяйка. – Вы говорите, что ваше чувство от Него. Это легко проверить. Откажитесь от физической близости и посмотрите, как долго это продлится. Увидите, любовь это или просто наваждение, которое люди очень часто принимают за нечто серьезное.

Короче говоря, уходили Рамаз и Римма совсем в другом настроении. Как говорится, нагруженные пищей для ума. Елене оба пообещали сделать рекомендуемый эксперимент.

Проводив гостей, Варвара полезла тут же к своей духовной матери с вопросами.

– Как думаете, Елена Николаевна, они поженятся?

– Не думаю, – Елена стала выгребать золу из потухшей печки. – Такая связь скоро распадется. Это всё временное, пока они не надоели друг другу. Господь пошлет им обоим серьезные скорби, чтобы напомнить, что люди на земле живут не для плотских утех, а чтобы заработать себе Царство Небесное. У нее могут болеть дети… У него возникнут проблемы, которые заставят его что-то пересмотреть… Как люди не видят, какое сейчас время наступает! Последнее! «И женатый должен быть как неженатый». Рассказывали мне такой случай. В 1970-х годах племянница одной монахини праздновала свадьбу. «Разве ты не рада?» – спрашивают у ее грустной тети за столом. «Врата брачные уже закрыты, – ответила со вздохом монахиня, – открыты только врата покаяния… Поэтому мало кто сейчас семейной жизнью живет… Не дано…»

Варваре этого мало. Давай дальше копать, допытываться.

– А как вам моя подруга? Правда же, классная типша?!

Елена только слабо улыбнулась на надоевшие словечки.

– Хорошая она. Жертвенный человек. Видно, что любит этого Рамаза. Говоришь, сирота она? Ее Господь к Себе призывает, но она пока не слышит. И атеизм ее – это всё наносное. Значит, как и я, через большие скорби потом к Богу придет.

– А откуда это вы всё знаете? – Варвару так просто не уймешь.

– Просто я много подобных историй видела. Считай, что-то вроде статистики. Это чтоб тебе понятнее было. Ты же любишь конкретные объяснения. А так это неудачное сравнение. Статистика – самая нелогичная наука, – и на скотин своих по обыкновению свернула. – Вот, например, у меня десять козочек, а у тебя, Каркуша, ни одной. Так, согласно статистике, выходит, что у нас поровну. Обман один.

***

Прошло около месяца. Звонит Варваре Римма, вся на нервах:

– Я чуть с ума не сошла. Заболел мой мальчик. Да так, что я думала: всё, конец. У него же хронический бронхит. Вдруг стал задыхаться, три дня ничего не ел. Даже уже разговаривать не мог. Потом я взмолилась: «Господи, помоги!» Я не знаю, что Ему обещают в таких случаях, потому что ребенок вскоре поправился. А вот что сделать? Барана резать, сама знаешь, у меня денег нет.

– Не надо барана. Лучше отказаться от чего-то другого, того, что Ему не нравится.

Она задумалась, а потом говорит:

– А с моим вторым номером (условное обозначение несостоявшегося мужа) что произошло! Ему тоже надо что-то делать, а что конкретно, он тоже не знает. Он два раза в один и тот же день чуть не погиб. Представляешь, едет он по трассе, а перед ним грузовик. И видит он, как у того из бака бензин струйкой вытекает. Вдруг из проезжей машины кто-то спичку бросил. Вся дорожка мигом вспыхнула, и огонь ветром несет к его машине. Дорога такая, что ни свернуть, ни ход замедлить нельзя: сзади кто-то впритык едет. Он-то понял, что сейчас будет, и попросил: «Только не сейчас, Господи!» В это время направление ветра изменилось и огневую дорожку задуло, будто ее и не было. Еле-еле он пришел в себя от этого кошмара. Едет дальше. Тут из-за поворота какая-то иномарка выскочила – еле увернулся. Его всего затрясло, и он поехал к ближайшей церкви свечки ставить… И чего это нам обоим такое как по заказу?
«

Едет он по трассе, а перед ним грузовик – и у него из бака бензин струйкой на дорогу вытекает
»

Варвара не любитель давить на психику, только сказала фразой Елены:

– Наверное, надо что-то пересмотреть…

С тех пор «любовь» у Риммы пошла на убыль, а потом и вообще всё заглохло.

***

Случилось всё это в 1996 году. А после много воды утекло. Эта история забылась, как и всё забывается в каждодневной суете. Варвара с Риммой по-прежнему виделись иногда при случае и болтали о том о сем. Причем Римма все норовила свернуть на высокие материи, так просто, для своеобразного прикола. Разговор обычно бывал типичный, такой, если заспорят атеист с верующим. Откуда, мол, известно, что на том свете делается, когда оттуда никто не возвращался? И к чему много религий люди навыдумывали, а несправедливости от того меньше не становится? И прочее и прочее. Варвара, как могла, держала оборону, с красноречием у нее большая напряженка, потому и закругляла эти споры обещанием:

– Лучше я тебе книжки принесу. Сама разбирайся.

Любительница поспорить поглощала духовное чтиво с определенным сарказмом с единственной целью – чтобы почерпнуть оттуда новые каверзные вопросы.

Длилось такое теософское общение довольно долго. До одного печального дня, пока сын Риммы не погиб в аварии. Римма как-то мгновенно оказалась в церкви. Стала заказывать панихиды, сорокоусты и делать всё остальное, что незримо поддерживает связь между двумя мирами. Вопрос, есть ли жизнь после смерти, для нее отпал сам собой.

Сегодня – хотите верьте, хотите нет – Римма знает многие постулаты лучше и ходит в церковь чаще, чем Варвара. Только книжек у нее пока нет в таком количестве, как у ее любопытной подруги. Но, думается, со временем и это приложится.

А Варваре только и остается, как наблюдать эту метаморфозу и думать: «Это про Римму что ли сказано: “И будут первые последними, а последние первыми”?»

Мария Сараджишвили


20 декабря 2013 года
[1] Свидетель(ница) на венчании (груз.)
pravoslavie.ru›jurnal/66876.htm 

Мироносица
Автор: Протоиерей Александр Авдюгин«Камень на душе» - знакомо выражение? Наверное, каждому слышать приходилось, да и испытывать. Духовная боль она всех болей больнее, но особенно тяжко страдание, когда, кажется, нет выхода, когда не видно просвета, когда как будто весь мир ополчился против…

Именно отсюда и бытует - «Беда одна не ходит».

Как не странно, но мужественные, сильные и ловкие представители пола сильного пасуют в этой ситуации чаще. Они могут действовать, бить кулаками, решать сверхсложные логические задачи, но противопоставить что-либо реально исполнимое духовной катастрофе и душевному испытанию им часто не удается.

И здесь появляется женщина.

Помните евангельский путь жен-мироносиц ко гробу Господню? Они идут, взяв необходимое для погребения благовонное миро, но совершенно не заботятся, как они вообще то проникнут в гроб ко Христу. Ведь он завален камнем. Идут и думают: Кто отвалит нам камень от двери гроба (Мк. 16, 3)?

Им ведь не под силу даже сдвинуть этот камень, не то, что его «отвалить», но они идут и знают, что не может не совершиться дело нужное, дело Господне.

Мужчина так просто не пойдет. По крайней мере, он позвал бы друзей, рычаг сделает какой-то, ломик возьмет и, скорее всего, опоздает…

Потому что на себя только надежда и о себе упование. Женская же душа иная.

Это не тот «авось» русский. Нет, не он. Тут другое. Вера в то, что благое не может не совершиться. Поэтому и идут жены-мироносицы к замурованному гробу Господню, а за ними и все наши бабушки, сестры и матери…

Баба Фрося

Ефросинью Ивановну все звали «баба Фрося». Даже сынок ее, неугомонный приходской зачинатель всех нововведений, и участник каждого приходского события, в свои неполные шестьдесят именно так и величал свою родную мать.

Мужа баба Фрося похоронила еще при развитом социализме и, показывая мне его фотографию, гордо прокомментировала, что он у нее был красавец с бровями, как у Брежнева. Брежневские брови унаследовали и три ее сына, за одного из которых «неугомонного Петра» я уже сказал, а двое иных нынче за границей проживают, причем один рядышком в России, а другого в Чили занесло.

Как то баба Фрося, подходя к кресту, совершенно неожиданно, и безапелляционно сказала:

- Давайте-ка, отец-батюшка ко мне додому сходим, я вам старые карточки покажу. Вам оно полезно будет…

Отказывать баб Фросе – только себе во вред, поэтому, отложив все намеченное, поплелся я после службы за бабушкой на другой конец села философски размышляя, что это бабкино «полезное» мне точно ни к какому боку припека, но идти надобно на глас зовущий.

Жила баба Фрося в старой «сквозной» хате, т.е. в центре хаты вход в коридор с двумя дверьми. Одна дверь, направо, в горницу, за которой, прикрытый шторами зал; другая, налево, в сарай с сеном, дальше куры с гусями, а затем и свинья с коровой друг от друга отгороженные. Все под одной крышей.

Смахнув несуществующую пыль со стула, который точно старше меня по возрасту раза в два, усадила меня бабушка за стол, покрытый плюшевой скатертью в центре которого стояла вазочка с искусственными розами. Вся обстановка в зале своего рода дежа-вю времен моего детства, причем мне не трудно было предугадать даже альбом в котором будут фотографии. Именно таким он и был, прямоугольный с толстыми с рамками листами и московским Кремлем на обложке. Фото, пожелтевшие от времени и обрезанные под виньетку шли последовательно, год за годом, прерываясь советскими поздравительными открытками.

В конце альбома, в пакете от фотобумаги, лежало то, как я подумал, ради чего и привела меня баба Фрося домой. Там были снимки старого, разрушенного в безбожные хрущевские семилетки, храма, наследником которого и является наш нынешний приход.

Деревянная однокупольная церковь, закрытая впервые в 40-ом, затем открытая при немцах в 42-ом и окончательно разобранная в конце шестидесятых выглядела на сереньком фото как-то печально, неухожено и сиротливо.

- Ее уже тогда закрыли – пояснила баба Фрося. - Это мужик мой снимал, перед тем, как зерно из нее вывезли и разобрали по бревнышкам.

На других фото - прихожане. Серьезные, практически одинаковые лица, большинство старенького возраста, сосредоточенно смотрят из своего «далеко» и лишь на одной из них они вместе со священником, облаченного в подрясник и широкополую шляпу.

- Баб Фрось, а куда батюшку тогда отправили, когда храм прикрыли?

- Так он еще почти год тут пожил, дома крестил и к покойникам ходил отпевать, а потом его в Совет районный вызвали, а на следующий день машина подошла, погрузили вещички и увезла его – поведала старушка. – Говорят на родину поехал, он с под Киева был. Бедный.

- А чего «бедный»?

- Так ему тут житья не было - ответствовала баба Фрося. – Последние два года почти весь заработок отбирали в фонды разные, да в налоги. По домам питался. Матушка то у него, сердешная, померла, когда его по судам таскали.

- По судам?

- Эх, мало ты знаешь, отец-батюшка, - продолжила баб Фрося. – На него тогда донос написали, что он в церкви людей призывал облигации не покупать.

- Какие облигации?

- Займы были такие, государство деньги забирало, обещалось вернуть потом.

Облигации я помню. У родителей большая такая пачка была. Красные, синие, зеленые. На них стройки всякие социалистические нарисованы были.

- А что, батюшка, действительно против был?

- Да что ты! – возмутилась баба Фрося. – Ему же просто сказали, что он должен через церковь на несколько тыщ облигаций этих распространить, а он и не выполнил. Кто ж возьмет то, когда за трудодни в колхозе деньгами и не давали.

Пока я рассматривал остальные снимки, баба Фрося, подперев кулачком седую голову, потихоньку объясняла кто и что на них и все время внимательно на меня смотрела. Меня не покидало ощущение, что главное она еще не сказала и эти фото и ее рассказы лишь прелюдия к иному событию.

Так оно и случилось.

Баб Фрося вздохнула, перевязала платочек, как то более увереннее умастилась на стуле и спросила:

- А скажи-ка ты мне, отец-батюшка, церквы закрывать еще будут?

- Чего это вы, баб Фрось? Нынче времена не те…

- Кто его знает, кроме Бога никому ничего не известно, да и вон и Марфа все талдычит, что скоро опять гонения начнутся.

- Баб Фрось, - прервал я старушку, - у Марфы каждый день конец света. И паспорта не те и петухи не так поют, и пшеница в клубок завивается…

- Да это то так, я и сама ей говорила, что не надо каждый день себя хоронить.

Баба Фрося, как то решительно встала со стула, подошла к стоящему между телевизором в углу и сервантом большому старому комоду. Открыла нижний ящик и вынула из него укутанный в зеленый бархат большой прямоугольный сверток. Положила на стол и развернула…

Предо мной была большая, на дереве писанная икона Сошествия Святаго Духа на апостолов. Наша храмовая икона…

- Это что, оттуда, со старого храма? – начал догадываться я.

- Она, отец-батюшка, она.

- Баб Фрось, что ж вы раньше ничего и никому не говорили? – невольно вырвалось у меня.

- А как скажешь? Вдруг опять закроют, ведь два раза уже закрывали и каждый раз я ее уносила из церквы, - кивнула на икону бабушка. Что ж опять воровать? Так у меня и сил больше тех нет.

Как воровать?

- А так батюшечка. Когда в первый раз храм то закрыли и клуб там сделали, уполномоченный с района решил эту икону забрать. Куда не знаю, но не сдавать государству. Номер на нее не проставили. А ночевать у нас остался.

- Ну и?

- Ночью я ту икону спрятала, а в сапог ему в тряпочке гнездо осиное положила. Он от боли и икону искать не захотел. Хоть и матерился на все село…

- А второй раз, баб Фрось?

- Второй тяжко было. Мы с мужиком то, когда храм то опечатали уже, ночью в окно церковное, как тати, влезли и забрали икону. Окно высоко было – продолжала рассказ старушка, - я зацепилась об косяк и упала наземь, руку и сломала.

- И не узнали?

- А как они узнают? – хитро усмехнулась баб Фрося. – Когда милиция к нам пришла то, муж мой уже меня в район повез, в больницу, перелом то большой был, косточки выглянули…. А детишки сказали, что я два дня назад руку сломала. Вот она, милиция то, и решила, что с поломанной рукой я в церкву не полезла бы. Хоть и думали на меня.

… Мне нечего было сказать. Я просто смотрел на бабу Фросю и на икону, спасенную ею. Нынче в центре храма эта икона, на своем месте, где ей и быть положено, а бабушка уже на кладбище.

Тело на погосте, а душа ее на приходе. У иконы обретается.

Всегда там. Я это точно знаю.



 Автор: Протоиерей Александр Авдюгин 
happy-school.ru›…protoierej…avdjugin_mironosica/8…




 

Икона
Автор: Протоиерей Александр Авдюгин

Икону принесли вечером. С утра звонили, потом в храм пришли, с рассказами о древности иконы, ее красоте и дороговизне.

Один из коробейников, шмыгая носом, с придыханием, дыша мне в ухо уже устоявшимся вечным перегаром, объяснял:

- На дереве, батя, под золотом, Бог нарисован и дом его рядом, в лесу…

- В раю, что ль Бог?

- Да каком раю, в лесу?! Сколько стоить будет?

- Да откуда ж я знаю, может она ворованная или ненастоящая.

- Да старуха моя мне оставила. Померла. Вот те крест!- попытался изобразить на себе крестное знамение левой рукой продавец. - Так
сколько стоить будет? Семнадцатый век, отец, она нам по наследству передавалась.

- Так уж и семнадцатый?

- Точно. Мне митрофановский поп сказал, что ей 350 лет.

Священника из Митрофановки я знаю. В древних иконах он вряд ли разбирается, но старую икону от современных, в годы хрущевские и брежневские на досточках написанных, отличить сможет.

- Ладно, приносите. Посмотрим.

И двух часов не прошло. Постучали.

В полосатой «базарной» сумке, завернутая в ветхое серое полотенце, уместилась большая, по размеру - аналойная икона.

Разворачиваю.

И… сдержаться не смог.

- Ух ты, Серафим!» - так и выдохнулось.

Соединенная сзади, двучастная, с ковчегом (углубленная срединная часть), с соблюдением всех иконописных форм и тонкой позолотой икона преподобного старца Серафима Саровского – была красива и особенна.

Есть свойство, «особенность» у некоторых икон, которыми они своею красотой призывают не любоваться, а молиться. Так и говорят – намоленная икона. Эта была из них. Причем, стало абсолютно ясно, что икона храмовая. По торцу ее боковых граней остались отверстия от креплений, для установки в иконостасном кивоте.

- Так откуда икона? – внимательно смотря на пришедшее трио, еще раз вопросил я. – Бабка оставила, или из храма уведена?

- Ты что, батя, обижаешь, моя икона – ответствовал самый «интеллигентный» коробейник. – Точно, старуха оставила. Наследство. Вот уезжаем в Россию с собой забирать не хотим, пусть на Родине останется.

Такого пафоса я даже не ожидал, хотя оно и действительно, если уезжают, то с такой иконой на таможне проблемы обязательно возникнут.

- Так берешь икону? – настойчиво и вопросительно требовал «хозяин», - Гляди, красивая какая. Семнадцатый век.

- Семнадцатый точно, - возразил я, только вот не век, а год. Именно 1917 или около того.

- Да ты что! Цену сбить решил? – чуть ли не завопил хозяин, - да нам за нее в Луганске знаешь сколько забашляют? Не семнадцатый, смотри-ка, спец нашелся. Она моей бабке от ее прабабки осталась, а той тоже с древности…

Возмутительным междометиям с пропуском предыхательных начал всем известных выражений, казалось, не будет конца и мои попытки объяснить, что икона никак не может быть века XVII, так как преподобный вообще-то жил в XIX, а канонизирован лишь сто лет назад не принимались даже на слух.

- Так берешь икону? – оборвал, возмущающегося поповской несправедливостью напарника, другой продавец.

- Это икона храмовая и дорогая, мне посоветоваться надо.

- Дорогая, и я ж об том же – тут же поддакнул «хозяин», - Триста лет иконе.

Объяснять еще раз, что иконе преподобного старца лет сто от роду я больше не стал.

- Сколько хотите?

- Тысячу долларов – вполголоса выдал продавец и икнул, утверждающе.

- Нет, братцы, таких денег у нас нет, да и стоит она вполовину меньше.

Тут я говорил со знанием дела, так как не столь давно приискивал для храма икону подобного вида и цены раритетов знал.

Спор мог затянуться до бесконечности, поэтому, чтобы не устраивать бесполезных и никому не нужных торгов я стал заворачивать икону в полотенце, всем своим видом показывая, что отказываюсь брать.

- Езжайте в область, в антикварный магазин и там продавайте.

Коробейники переглянулись.

- Деньги сейчас отдашь?

- Отдам половину – заявил я. - Остальные - через недельку, когда подсобираем на приходе, да и проверю я иконку, вдруг ворованная.

На «ворованная» продавцы никак не среагировали, но стали требовать полного расчета.

Деньги, конечно бы я нашел, тем более, что собирались мы на храм икону приобрести, но что-то мне мешало взять вот просто так и забрать преподобного старца. Нужно было время. Подумать и помолиться.

Согбенный, опирающийся на клюку старец Серафим, как то грустно смотрел с лесной опушки и в его взгляде грусть, соединялась с тревогой.

- Значит так, братия, - решил я окончательно, - половину денег я сейчас же отдам, а вторую после Вознесения, то есть через пять дней. Устраивает – забираю, нет – везите в антикварный.

Коробейники помялись и согласились.

Не спалось толком в эту ночь. Несколько раз подходил к столику, где стояла икона. Старец из своего далеко тревожно вглядывался в день сегодняшний и, как мне показалось, чего-то ждал.

Не напрасно было его ожидание и мое беспокойство. Солнце толком еще не успело взойти, как раздался настойчивый и многоразовый, «аварийный» звонок в дверь.

- На пороге стояла дородная дама, за ней, как то терялся и абсолютно «не смотрелся» один из вчерашних продавцов.

- Отдайте икону, сейчас же! Да как вы смели ее брать за такие гроши?! А еще священник называется!

Я, молча, не выслушивая дальнейшие причитания и обвинения в своей непорядочности, алчности и сребролюбии вынес икону.

- Возьмите.

Дама немного опешила от моего смирения и молчаливого согласия и, отдавая мне деньги (уже в государственной валюте) лишь сказала:

- За эту икону я квартиру куплю и еще на машину останется. Семнадцатый век! А он – (прозвучавшее выражение-определение опускаю) – за такие гроши хотел нас наколоть.

Закрыл дверь, виновато посмотрел на встревоженных домочадцев, и пошел в храм читать акафист преподобному Серафиму Саровскому.

* * *

Где то через неделю собрался ехать на Родину в Россию и пошел на рынок денежку поменять, гривны на рубли. У местного валютчика, в будке, увидел стоящую в углу прикрытую рогожкой икону.

- Бать, икона не нужна? – спросил валютчик. Купил вот по случаю. Старец, святой какой то, по-моему, лет двести ей.

Он отбросил рогожку в сторону… на меня так же грустно смотрел Серафим.

- Да нет ей двухсот, от силы лет сто – возразил я.

- О! Значит, не ошибся- обрадовался меняла. – С меня за нее 300 баксов требовали, а я им больше ста не дал. Так что возьмешь за сто пятьдесят?

- Да нет, не буду. Ты ее в антикварку свези, толку больше будет и греха меньше, что на святости деньги зарабатываем.

- Свезу - как то сразу согласился мой собеседник. И мне стало уверенно ясно, что обязательно отвезет.

* * *

Преподобный старче Серафиме, моли Бога о нас грешных!

Источник: http://proza-pravoslavie.narod.ru/batiushkovskie_ikona.html.happy-school.ru › Для души › Рассказы?
 

Забытый крестик
Автор: Галина Минеева

Под Рождество, - моя бабушка говорила, - гуляет всякая нечисть. Что за «нечисть» я не стала уточнять, оно и так понятно – грязное что-то. Иду я так вечерком к Вовке, он обещал мне одну тайну показать. Иду и думаю, что ж это за тайна такая, которую надо показывать, а не открывать.

Бегу уже - морозец нос прихватил. Тру его рукавичкой, а сама на новенькие валенки поглядываю, как они вкусно похрустывают по белой пороше, словно это и не снежок вовсе, а вафелька ванильная.

И вдруг ноги мои тихо-тихо пошли, а потом и остановились вовсе. И мне глядеть на то, что увидела, совсем не хочется. Да что там, не хочется, я заорать готова, а от страха – молчу. Даже зажмурить глаза боюсь. Вот так стоим и смотрим друг на друга. Он на меня, я на него. Борода у него свисает длинная-предлинная, пошевеливается тихонько из стороны в сторону. Глаза вытаращились на меня - круглые, желтые, и не мигают, а зрачки, как жирный восклицательный знак. И над всем этим – два огромных рога. Жуть какая!

Не могу зажмуриться, так я скорее стала вниз смотреть. А там еще страшнее: ма-а-ленькое туловище и две маленьких же кривых ножки… с копытами.

Задохнулась совсем от страха: мне же все хорошо видно, от уличного фонаря свет ярким кругом падает, а этот… эта… нечисть прямо в круге и стоит.

Наконец, я опомнилась, да как заору дурнинушкой… и дунула прямиком в Вовкину ограду. Заскочила в избу, трясусь, зуб на зуб не попадает, только нечленораздельно мычу да пальцем тычу на улицу: там, там… нечисть в круге… рожки, копыта, борода…

Одним словом, всех переполошила.

Вовкина бабушка Матрена давай скорей одеваться, но пока она в сумятице руками в рукава попасть не могла, Вовка уже оказался на улице. И слышим – хохочет. Ну, думаю, ему еще страшней стало, раз хохочет – мальчишка все же, не хочет показать свой страх.

Заскочил он в дом быстро, шапку в угол кинул, а сам - все смеется. Я во все глаза на него смотрю, и даже подумать о нем что-нибудь тревожное не смею. А баба Мотя его спокойна, перестала одеваться, спрашивает:

- Ну и чего ты там такого страшного углядел, что Людмилка дара речи лишилась, а ты от смеха никак не остановишься?

- Бабуль! Да ее наш Ветерок напугал!

- Нашелся, окаянный козел! А я всю округу облазила, не могла найти, таки сам пришел…

На Вовку сейчас смотреть и то весело: глаза блестят, то на бабушку, то на меня поглядывают. Я в недоумении. Уж их Ветерка, кто в деревне не знает, все знают – где не надо – он тут как тут. Только мне непонятно, какое отношение он имеет к тому, на улице…

- А вот и не удивляйся, - это Вовка мне говорит, - ты бы посмотрела на себя сейчас в зеркало… Объясняю сразу всем…

Вовка так важно повернулся от меня к бабушке, а потом опять ко мне, что мне тоже почему-то стало смешно, и я потихоньку прыснула в ладошку.

- Непонятливым объясняю особенно,- это он мне.

Конечно, чтобы не поважничать, Вовка не мог. Ещё бы, такой случай представился! Но я молчу, мне тоже уже интересно стало.

- Наш козлик спокойно шел домой, - Вовка перед нами демонстрирует, как козлик брел домой, - да вот, почти у самого дома, задними ногами запутался в чью-то веревку, и наш Ветерок останавливается прямо на границе света и темноты. Уличный фонарь осветил его только переднюю часть, которая так тебя и напугала.

Бабушка Матрена подошла ко мне, перекрестила, поцеловала в лоб и говорит:

- А чего бояться-то, на тебе всегда крестик нательный, он же наша главная защита от всякой нечисти, даже и такой, которая тебе пригрезилась… Ты бы перекрестись, да скажи: «С нами крестная сила!»

Я - хвать ладошкой по груди – крестика не было. Теперь похолодела от другого ужаса – куда подевался? Потом вспомнила.

- Бабушка, - шепчу ей, - я крестик дома забыла. Веревочка перетерлась, я его на другую перевесила, хотела надеть, а тут мама позвала, платье новое примерить... там я его и оставила...

- Ну вот, теперь сама видишь, какие бывают страхования без молитвы и креста.

Бабушка Матрёна тихонько смеётся и кладёт легонькую свою руку мне на голову:

- Вот-вот, так и делай, дитёнок, ховай их куда понадёжней... сама теперь видишь - примерещилось то, чего на самом деле не было - у страха-то глаза велики.

- А если бы крестик со мной был, то я не испугалась бы?

- А кто тебя знает, - снова смеётся бабушка и треплет меня за чёлку, - ты всегда Ветерка боялась. Ну, ладно, трусиха, пойдём, на Вовину тайну поглядим, он же тебе обещал?

Я оглянулась, а Вовки в комнате уж и не было.

Бабушка тихонько, и как-то особенно торжественно ведет меня в свою комнату. Там полумрак, потому что только лампадка теплится перед образами… Да и не лампадка вовсе!.. Звездочка! А внизу… У меня сердце почему-то забилось часто-часто, не успеваю дышать.

Подходим ближе, а это же – вертеп! Пещерка маленькая, а там, внутри, ясельки, в которых Младенец Христос лежит…

Я опешила от радости! Вот она тайна так тайна! Бог же родился! Наш Иисус Христос!

Мы все стоим и смотрим. Молчим. Даже дышать боимся, чтобы не помешать.

Источник: http://omiliya.org/content/zabytyi-krestik.html.happy-school.ru/publ/detskaja_komnata/istorii/zabytyj_krestik/133...
 

Зимний вечер
Автор: Наталья Юрина

Она дремлет на диване, завернувшись в свой любимый пушистый плед. А я, как обычно, смотрю в окно. Я могу часами неподвижно сидеть, глядя на танцующие в воздухе снежинки. Когда смотришь вверх, то на фоне светлого неба хлопья снега похожи на пепел, взметнувшийся над большим костром... Когда она подтрунивает надо мной, называя слишком задумчивой для блондинки, я лишь чуть жмурюсь, пряча улыбку.

Мы хорошо понимаем друг друга - недаром уже давно обитаем вдвоем. Да, живем в одной квартире, спим в одной постели и совсем друг друга не стесняемся. Но не подумайте дурного - мы просто хорошие подруги. Возможно, лучшие - именно потому, что каждая самодостаточна и не учит другую, как следует жить.

За окном совсем стемнело. Зажглись фонари. Пожалуй, хватит философствовать, надо озаботиться и хлебом насущным. Проще говоря, пора поужинать.

Я прыгаю на диван и осторожно трогаю ее щеку мягкой лапкой. В конце концов, я ведь не могу открыть банку "Вискаса" сама!

 Автор: Наталья Юрина 
happy-school.ru › Для души › Заметки? 

Я — инопланетянин
Автор: Священник Александр Дьяченко

— Они приехали! Полина, беги, встречай бабушку! Ура! Бабушка приехала! Ого, и дед приехал!

Нас заметили. Припарковав автомобиль напротив входа в подъезд, я выгружаю многочисленные котомки и складываю их у двери в одну большую кучу.

Полинка стоит на подоконнике, прижавшись к стеклу, и улыбается. Бабушка спешит на третий этаж. И вот уже на весь подъезд несётся ликующее:

— Баба! Баба! А где деда?

А это уже бабушка:

— Дед, ты куда подевался? Бедный ребёнок, она соскучилась по дедушке, а его всё нет и нет. Безобразие!

Я медленно поднимаюсь вверх по лестнице с тяжёлыми сумками в руках. Наверху меня встречают все трое, дочь, бабушка и Полинка, в длинном платье старшей сестры. Наше внимание её явно смущает и, давая выход эмоциям, двухлетняя малышка безостановочно нарезает круги вокруг мамы, периодически, чтобы не упасть, цепляясь за её халат. Я подхватываю внучку на руки, та смеётся и колотит меня по животу босыми пятками.

— Мама, какие же вы молодцы, что приехали. Мне как раз сегодня нужно съездить в мою бывшую контору, взять кое-какие справки, а вы с Полинкой погуляете.

Вечером, за ужином, дочь рассказывала, как побывала на своей прежней работе, откуда уходила в декретный отпуск, и как забавную историю передала разговор со своей сменщицей. Она смеётся:

— Эта девушка едет утром на работу. А наш офис находится чуть ли не в центре Москвы. Утро, час пик, сами представляете, какая загруженность. Поток движется медленно, но она нормально успевает. На часах 8:10, и до начала работы у неё ещё целых пятьдесят минут.

На перекрёстке останавливается она на красный свет, у неё отличное настроение, можно расслабиться и не спешить. Стоит, на минуту отвлеклась от дороги, потом снова смотрит на светофор, всё ещё красный. Думает, что-то долго он горит, всё красный и красный, может, впереди авария, вот и перекрыли. Ага, наконец, зелёный, и можно ехать. Мельком глянула на часы, они показывают 9.00.

Та: то есть, как это, 9.00?! Если всего пару минут назад они показывали 8.10? Она ещё могла допустить, что простояла на запрещающий сигнал светофора минуты четыре, ну, пускай пять, но уж, простите, никак не пятьдесят!

И только потом до неё доходит, что она элементарно уснула, остановившись на перекрёстке перед светофором.

— Ого, — отзывается зять, сам привыкший к многолетнему стоянию в столичных пробках, — о таком я ещё не слышал. Представляю, как реагировал народ, объезжая её машинку.

За столом начинается бурное обсуждение услышанного. Каждый вспоминает похожие истории — о том, кто и при каких неожиданных обстоятельствах засыпал, и что потом из этого выходило.

Я тоже рассказал, как однажды заснул при подведении итогов учений. Всю ночь мы, курсанты, напряжённо работали, выполняя приказы командования и передавая ответную информацию наверх. Утром в семь часов, разбившись на группы, мы расселись по скамейкам и ожидали прибытия начальника штаба. Я сидел возле стенки, и в какой-то момент незаметно для себя отключился. Очнулся спустя несколько минут, и обнаружил, что всё это время проспал, упираясь затылком в металлическую скобу от вешалки.

Оказывается, и вешалка в определённых условиях может послужить подушкой. Но тогда я настолько устал, что, наверно, уснул бы, подобно йогу, и на гвоздях.

Потом, придя на железную дорогу, я десять лет отработал в смену, из них два с половиной года — чистого ночного времени. Наловчился спать в неудобном сидении внутри кабины тепловоза, специально устроенном так, чтобы заснуть в нём было невозможно. Спал на деревянных лавках, столах и даже на пыльных крышках металлических шкафов. Наверно, в подходящих условиях смог бы спать и вверх ногами, просто не случилось оказии. С тех пор мне всегда жалко будить спящих людей. И ещё подумал, как же устал этот бедный ребёнок, что почти на час отключился, сидя за рулём работающего автомобиля.

Незадолго до этой поездки я получил письмо от незнакомой мне женщины. Однажды я рассказал о том, как пытался помочь одной девушке, практически ровеснице моей дочери, семья которой на время осталась без кормильца, и как её бабушка в ответ на эту попытку нашла меня в храме и отчитала.

«Прочла Ваш рассказ и согласилась с девушкой! Очень правильно: Бог — существо жестокое и беспощадное! И ни о какой любви к нам с его стороны речи нет! У меня, как и у этой девушки, он отнял все и всех! Первое, что он сделал — сделал меня в 9 лет инвалидом! За что? За какие грехи? В мои 9 лет?!!! Если Вы мне будете говорить о грехах моих предков, то почему за конкретные грехи он не покарал их? Где справедливость? А дети, погибшие в газовых камерах Освенцима? Для них это тоже было спасение?!!!! И ещё, на тысячу процентов была права бабушка этой девочки, когда вернула Вам деньги! Это — не любовь, это — унижение! Если бы Вы дали их ребенку каким-то образом заработать, вот это было бы проявлением любви!»

Конечно, на такое письмо можно и не отвечать, тем более что человек в моём ответе, в общем то, не нуждается. У него давно сложилось собственное мнение, и что бы я ему ни написал, оно не изменится.

В тоже время, я понимаю, что и ответить-то мне ей нечего. Следуя человеческой логике, выходит, она права. На самом деле, какие претензии и какие грехи можно предъявить ребёнку в девять лет? А если в её инвалидности виноваты родители, то почему страдает дитя, а не они?

Но это только так кажется, родители страдают, пускай и не физически, и ещё как страдают.

В своей жизни я видел много человеческой беды. Священник чаще встречается именно с ней. Порой придёшь к больному ребёнку, и знаешь, что в его болезни виноваты родители. Тянет обличить взрослых, высказать им всё, что о них думаешь. Потом посмотришь на их уставшие лица, их глаза, на виноватые, не находящие покоя руки. Увидишь боль, и отпадает охота кого-то ругать.

Да разве человек ждёт, чтобы я его ругал, разве за этим зовёт? Я никогда никого не ругаю и не обличаю. Зачем? Кто способен понять, тот давно уже понял. Моё дело — человека пожалеть и при его желании подсказать путь к покаянию.

Наши дети — часть нас самих, плоть от плоти, кровь от крови. Именно потому, что они — наше продолжение, мы их и крестим. От нас зависит, как они будут мыслить и как будут поступать.

Ладно, с родителями всё более-менее ясно, но страдающий ребёнок в чём виноват? Ему-то как быть? Сколько сегодня их, таких страдающих, посмотришь, вон как растут корпуса детских больниц. И наверно, каждый из них задумается, как мне говорить с Богом? А Бог — злой или добрый, любящий или беспощадный? Если я так страдаю, Он меня любит или наказывает? Тот, кому плохо, непременно вспомнит о Боге.

Когда-то очень давно я впервые прочитал Книгу Иова. Это одна из самых древних книг, написанных на земле. И именно в ней страдающий праведник Иов задаёт Творцу вопрос, на который мы до сих пор не можем дать ответ: «За что?!»

Иов уверен в своей правоте, уверен в такой степени, что готов идти и судиться с Богом. Но умом понимая, что такой суд невозможен, кричит в отчаянии, где тот посредник, что может свести лицом к лицу Бога и человека?

Я и сам тогда всё задавался вопросом, в чем провинились дети Иова и его слуги, что Бог вдруг взял и умертвил их всех. Зачем Он это сделал? Неужели их жизнь ничего не стоит в сравнении с жизнью одного, пускай и праведника? Разве они не имели права на земное счастье?

Единственный близкий человек, жена, видя страдающего Иова и жалея мужа, умоляет: «похули Бога и умри». Мудрые друзья, пытаясь понять причину бедствий Иова, советуют отыскать грех, вменяемый ему в вину. Несомненно, есть что-то такое, за что наказан праведник. Не может быть, чтобы так страдать — и беспричинно. Но Иов не сдаётся, в своих глазах он прав и требует у Бога суда.

И Бог ставит человека на место. Кто ты, малая часть Моего творения, чтобы требовать от Меня отчёта в делах? Разве способен живущий во времени человек познать, что для него есть добро, и что — зло?

Бог говорит с Иовом, и тот входит в исступление. Он духовными очами видит Бога и понимает, что Тот есть абсолютное благо и совершенное добро: «Я слышал о Тебе слухом уха. Теперь же глаза мои видят Тебя. Потому я отрекаюсь и раскаиваюсь в прахе и пепле».

А потом там же есть удивительные слова. Господь обращается к мудрым друзьям праведного Иова и говорит: «Идите к рабу Моему Иову, и раб Мой Иов помолится за вас, ибо только лицо его Я приму, дабы не отвергнуть вас».

Я бы мог рассказать написавшей мне женщине и о силе молитвы человека, выходящего навстречу стихии. Знаю несколько случаев здесь, у нас в приходе, когда люди с иконой в руках защитили свой дом от огня. Наверно, я мог бы найти и какие-то другие доводы, но в разговоре со страдальцем этого мало.

Мало, потому что я сам не испытываю его страданий, и не способен поставить себя на его место.

Помню, как мучился мой умирающий друг, и своё состояние, когда ничем не мог ему помочь. Когда-то ещё в детстве, прочитал фантастический рассказ о космонавте, прилетевшем с Земли на другую планету. На той планете живут такие же люди, как и мы, но у них есть одна удивительная способность. Они могут брать на себя боль другого человека. Эти люди приходят в больницу к своему близкому, садятся возле него и просто молча сидят. А землянин никак не может понять, почему их лица вдруг стали такими болезненно серыми и напряжёнными. В палате прохладно, а у них по вискам стекают капельки пота.

В детстве я прочитал очень много из фантастики, но в памяти остались всего несколько сюжетов. История о людях, способных сопереживать и брать на себя чужую боль, — один из них.

Вскоре после смерти друга меня пригласили записать передачу на нашем кабельном телевидении. С его редакцией мы сотрудничаем уже не первый год и хорошо знаем друг друга. Я люблю общаться с молодёжью, и все эти разговоры, что молодые сегодня — это совсем не то, что были мы вчера, не принимаю. Им труднее, чем нам.

В тот раз я заметил, что мои молодые друзья чем-то озабочены: ни шуток, ни привычного смеха. Принялся расспрашивать, оказалось, с нового года в компании меняется штатное расписание, и ожидаются сокращения.

Я как мог пытался разрядить обстановку. Сперва мы записались на камеру, потом пили чай, и я рассказывал им что-то из своих последних наблюдений. Слушали с интересом, с их лиц уходила тревога, и вновь появлялись улыбки.

Провожали меня всей командой, по ходу договариваясь о новых темах передач. От прежнего уныния не осталось и следа. Зато у меня раскалывалась голова, я с трудом добрался до машины, и уже сидя за рулём, подумал: ого, по-моему, я становлюсь инопланетянином. Эх, немного бы раньше мне такую способность!

Возвращаясь из Москвы, я всё ломал голову, что сказать на этот крик отчаяния. Я не знаю, что тебе ответить, незнакомый мне человек.

Было обидно за Христа. Понятно, Бога пожалеть невозможно, Он не нуждается в нашей жалости. Но Христос ещё и человек. Только вдуматься, страдающий человек, и одновременно страдающий Бог.

А ещё, почему тем, кто познал страдания, не удаётся найти друг друга?

Я так ничего и не придумал, потому и решил лучше поговорить с моим другом Павлом. Однажды, много лет назад, он неосторожно нырнул в воду и сломал позвоночник. С тех пор он полностью обездвижен. Мы познакомились уж и не помню когда. Я много раз был у него дома, исповедовал, причащал.

Меня тогда ещё, в нашу первую встречу, поразило, какой это сильный человек. Казалось бы, совершенный инвалид, пролежни глубиной с кулак, и при этом ни одной жалобы на судьбу. Он даже не поинтересовался, как та пожилая женщина, единственная, что выжила после тяжелейшей автомобильной катастрофы, почему он не умер.

Я крестил её на дому. Вся семья погибла, а её, беспомощную, с переломанными костями таза, взяла к себе сестра. После крещения сразу же причащал её и соборовал. Она спросила:

— Почему я не погибла с теми, кого любила? Зачем мне жить?

— Не знаю. Может, чтобы молиться о тех, кто ушёл? Кто-то же должен молиться о тех, кто уходит.

Ей сделали операцию по замене тазобедренных суставов, и я видел, как она шла и опиралась на палочку. Потом она вернулась к себе на родину.

Познакомившись с Павлом, я предложил нашим клирошанам сходить навестить лежачего инвалида, пообщаться с ним, что-нибудь рассказать, почитать. Навестили, с тех пор так и ходят. Молитвы, песнопения разучивают, изучают Евангелие.

Поблагодарил одного из наших:

— Спасибо, не забываете инвалида.

— Это тебе спасибо, что с таким человеком познакомил. С ним общаешься, и стыдно становится. Видишь себя точно в зеркале, и понимаешь, какой ты слабак, и проблемы твои такие ничтожные.

Года три назад сын одной нашей прихожанки отправился отдохнуть с семьёй на речку. Этого парня я знал ещё до того, как тот женился. Первого ребёнка он крестил у нас в храме. Обещал причащать дитя, но потом передумал и принципиально не приносил его в церковь. Мол, подрастёт, пускай сам и решает, нужно ему это или нет.

Через несколько лет у него родился ещё один мальчик. Он снова ко мне, давай, мол, крести второго. Я ему объясняю: извини, но мы не католики. Те младенцев крестят, и только потом, спустя много лет первый раз причащают. По-другому у них и не получится, причащаются-то они под одним только видом, хлебом.

— Если хочешь, чтобы я крестил тебе и второго, дай слово, что станешь приходить в храм с обоими.

Он вспылил, наговорил мне что-то обидное и уехал. Покрестил ребёнка в другом храме и со мной уже не здоровался. Но я не обижался, как можно обижаться на человека, в общем то, неверующего?

На речке он немного выпил, расслабился. И как это водится, решил искупаться. Нырнул — и немного спустя всплыл лицом вниз. Если бы не случайные прохожие, точно бы утонул. Его срочно доставили в нашу районную больничку, и он прожил ещё несколько дней.

Я разговаривал с его мамой, она сама медик, и прекрасно представляла что её ждёт, если сын выживет. Но тогда её заботило только одно: чтобы он успел причаститься. Я вызвался поехать, но молодой человек от встречи со мной отказался категорически. Пока искали другого священника, парень скончался.

Мне мать звонит сообщить о смерти сына, а я в этот момент в роддоме держу на руках Елизавету, мою первую внучку, ей отроду всего три дня. Прижимаю к себе это сокровище, смотрю на дочь и слушаю, как другая мать просит молитв о её только что умершем сыне. Мистика прямо какая-то.

Он не успел причаститься, зато написал исповедь и почему-то адресовал её мне. Первый и единственный раз в своей жизни я принимал исповедь у человека, которого уже не было в живых. Нужно прочитать разрешительную молитву. А над кем? Беру крест, Евангелие.

— Мать, тебя накрою епитрахилью, кровь у вас одна. Наверно это неправильно, но другого выхода у меня всё равно нет.

Месяц спустя я причащал Павла и рассказал ему о трагической гибели моего знакомого. В какой-то момент он отвернулся, но я всё же заметил, как по его щеке скатилась слеза. Потом спросил:

— Что, по-твоему, лучше? Остаться и всю жизнь вот так лежать или умереть?

— Наверное, лучше умереть.

— Павел, но согласись, эти годы не прошли для тебя даром. Не было бы этой трагедии, не было бы и твоей встречи с Богом.

— Всё так, только я уверовал ещё до того, как со мной случилась беда.

Я понял, как жалко выгляжу, пытаясь объяснить испытания, попущенные Павлу. Потому что Божий замысел лежит вне всякой логики. И ещё. Неизвестно, кто и кому в этой комнате имеет большее право задавать вопросы, он мне или я ему.

Я попросил его молитв и ушёл.

Оказывается, это совсем близко: «И пусть раб Мой Иов помолится за вас…».

В этот раз я отправился к Павлу с просьбой подсказать, что ответить этой женщине. Как её не обидеть, не сделать ей больно.

Мы помолились. Я принял его исповедь и причастил.

— Паша, что бы ты ей сказал?

— Ты о ней что-нибудь знаешь?

— Только то, что она стала инвалидом в девять лет, и что в происшедшем с ней винит Бога.

Он смотрит мимо меня. Долго. И молчит. Потом, будто очнувшись:

— Наверно, скоро пойдёт снег. Я уже забыл, какой он на ощупь, — и снова замолчал. — Помнишь небольшой пустырь у нас между школой и продуктовым магазином? Там никто ничего ещё не построил? Я иногда там гуляю. Во сне, конечно. Утром проснусь и думаю, может, уже и нет пустыря? Может, его давно застроили, а в моей памяти он всё ещё есть. Много раз хотел спросить, но всё забываю. Ты не мог бы пройтись со мной по нечётной стороне Центрального бульвара?

Мы «путешествовали» по улицам нашего города, и даже прошлись по дороге к храму. Я уже и не надеялся, что Павел мне ответит, и решил больше его не тревожить. Кто знает, почему он молчит. Но потом, так же неожиданно, как о снеге, Паша продолжил:

— А ей передай мой совет. Хотя, советом это назвать трудно, скорее, просьбу. Скажи, пусть она только не озлобляется, ни на Бога, ни на людей, иначе всё потеряет. Да, так и скажи.

Я шёл от Павла, думал об этой женщине, ставшей инвалидом в девять лет, и молился о ней.

Ещё почему-то не выходила из головы история, рассказанная дочкой, о той девочке, её сменщице, что заснула в час пик на оживлённой московской улице. Вновь мне её стало жалко, нестерпимо жалко. Это как же нужно устать, чтобы вот так, остановившись на красный свет, не выходя из машины и при включенном двигателе провалиться в сон на целых пятьдесят минут!

Она стояла, мешая всему потоку. Представляю, как ругались те, кто был вынужден объезжать её автомобиль. Тут на зелёный опоздаешь тронуться, всего на какие-то доли секунды, сзади тут же начинается «музыка». Наверно, и здесь в раздражении давили на клаксоны, а человек так и не проснулся.

И никто в течение этих пятидесяти минут не остановился и не посмотрел, а что там такое? Почему эта машинка так долго стоит, может, с водителем чего случилось?

Даже интересно, сколько времени можно простоять перед светофором на пересечении улиц где-нибудь в центре Москвы, и чтобы на тебя, точно в пустыне, никто не обратил внимания?

Да, так как он мне сказал? Надо было записать. Вспоминаю и, стараясь не забыть, иду и всё про себя повторяю:

«Пусть только не озлобляется, только не озлобляется, только не озлобляется»…

Снег. Большими белыми хлопьями он густо ложится на подмёрзшую землю. И ещё на автомобили, и на прохожих, и даже на бегущую мимо маленькую чёрную болонку. Первый снег. Я остановился, стою и собираю его в ладони, и вскоре, словно впервые, сжимаю в руках маленький холодный комочек. Потом прижимаю его к лицу и даже пробую на вкус. Оказывается, очень важно помнить, какой он на самом деле, этот снег.

Автор: Священник Александр Дьяченко .happy-school.ru›…svjashhennik_aleksandr_djachenko…
 




 

Отдай Господне Господу с пеленок!
Автор: Иеромонах Роман (Матюшин)

Зажги свечу, пока не грянул гром,
Пока дитя в восторге тянет руки.
Душа без веры - погорелый дом,
Не обрекай сокровище на муки!

Зажги свечу,пока невинны сны,
Пока в улыбке райские виденья.
Душа без Бога - пища сатаны,
Не отдавай сокровище геенне!

Зажги свечу, Хранителю воспой,
Да не увидит нечистот ребенок,
В духовном мире он не только твой,
Отдай Господне Господу с пеленок!
happy-school.ru›publ…gospodne_gospodu_s_pelenok…1… 

Как больной в реанимации лапши запросил
Записки экскурсовода

Ольга Рожнёва







Оптинский старец Иосиф писал: «Верую в то, что каждый приходящий в Оптину пустынь в крайней своей потребности найдёт удовлетворение Милостью Божией… за молитвы великих наших Отец».

a href='http://pravznak.msk.ru/uploads_user/53386000/53385787/250050.jpg'>
Оптина пустынь. Фото: Мария Мономенова / Переправа.Org



Господь не посрамил упования старца, и слова его звучат для нас так же верно, как звучали для современников Оптинского преподобного.

Рассказ экскурсовода из Воронежской и Борисоглебской епархии Бессоновой Маргариты Александровны:

Как обычно собиралась в выходные везти группу паломников в Оптину. Вдруг узнаю, что соседа Володю увезли в реанимацию: что-то с лёгкими, тромб какой-то, есть-пить не может, находится на аппарате искусственного дыхания, ставят капельницы. Пятьдесят шесть лет. Ездил в Москву в командировку, вернулся – и раз – в реанимацию.

А у нашей семьи с соседями сложились очень хорошие отношения — прямо как родные люди друг другу. Володя сам невысокий, худенький, лысоватый, вроде бы ничем непримечательный, а такой добрый и отзывчивый человек, так рядом с ним тепло и уютно – в общем, настоящий мужчина – надёжный, одним словом.

Бывает, нужно куда-то срочно: «Володя, подвезёшь?» — никогда не откажет, всегда поможет. Папа мой два инфаркта перенёс, Володя то фрукты купит, то передаст что-то, то до больницы поможет добраться. По осени родители саженцы покупали – опять Володя помог. Светлый такой человек…

Недавно только разговаривала с ним. Он говорит: «Ты, Маргарита, постоянно в Оптину пустынь ездишь, как хорошо! Я тоже хочу в Оптину… Поехать бы…»

Понимаете, собирался в Оптину, весёлый, живой, жизнерадостный... и вот — лежит в реанимации. Прогноз плохой, может умереть в любую минуту. Теперь, может, в Оптиной и не побывает уже… Так мне жалко его стало!


Оптина пустынь. Фото: Мария Мономенова / Переправа.Org



Приехала в монастырь, к мощам каждого Оптинского старца подошла и прошу за больного:

— Помогите, отцы дорогие! Подымите с одра болезни Володю! Помолитесь за него Господу! Он так хотел к вам приехать… Пусть поправится, пожалуйста!

Заказала молебны преподобному Амвросию и всем старцам Оптинским. Только вернулась из монастыря – жена Володи звонит: лучше стало ему. Пятнадцать дней есть-пить не мог, а теперь – лапши просит. Врач сказал: из реанимации переведут в обычную палату.

Жена от радости тут же домой побежала лапшу готовить.

Рассказ паломницы из Москвы:

Несколько лет назад Н. приезжала в Оптину со своей мамой, Ольгой Алексеевной Ф. У мамы давно и очень сильно болели руки: то ли псориаз, то ли нейродермит — диагноз никак поставить не могли. Кожа с рук постоянно слезала, болячки мокнули. Мази дорогие, крема – что только не пробовала, ничего много лет не помогало.





В Оптиной они помолились преподобному Амвросию, порадовались, что земляки: все родственники по маминой линии из села Большие Липовицы Тамбовской губернии. Зашли в часовню убиенной братии: отца Василия, отца Трофима и отца Ферапонта, и Н. капнула маме на руки маслом из лампадок. А мама – человек нецерковный, сопротивляться не сопротивляется, но и верить — не верит.

Вернулись домой, а живут они в разных микрорайонах Москвы. И вот через два дня мама звонит ей и взволнованным, радостным голосом почти кричит:

— Что ты со мной сделала?! У меня руки исцелились полностью! Кожа на них как у молодой женщины! Скажи, как правильно помолиться – за исцеление поблагодарить?!

Н. рассказывает, что прошло уже несколько лет, а руки у мамы до сих пор не болят.

Преподобные отцы наши, старцы Оптинские, молите Бога о нас!

Ольга Рожнёва


5 декабря 2013 года
pravoslavie.ru›put/66455.htm 

Без креста
Автор: Марина Кравцова .Сергей вдруг проснулся с детским, давным-давно позабытом в бешеной круговерти, во всеобщем безумии войны ощущением счастья, словно вернулся в гимназические годы, словно завтра - золотой праздник Пасхи Господней. Повернувшись на другой бок, он, зажмурив глаза, собирался снова задремать, но вдруг - как-то резко, в один миг - не вспомнилось, а грозно надвинулось страшное настоящее, предъявляя свои права на его жизнь, на саму душу, разбивая приснившееся счастье как хрупкую вазу. 

Осколки... Вся жизнь его теперь состояла из осколков, наподобие тех, что хрустели под ногами красноармейцев, занявших его родовой особняк, - драгоценных осколков терракоты и звонкого, как весенняя капель, хрусталя. Сам он, впрочем, этого не видел, и слава Богу! Он был тогда далеко. Сергею повезло. Очень повезло. У него не было ни сестры, ни жены, ни невесты, не из-за кого было сходить с ума, просыпаясь по ночам с дикими криками, как его приятель поручик Бахметьев, у которого молодая жена застрелилась, когда красные ломились в дверь...

Неохотно приподнявшись, Сережа уселся, уткнув в ладони осунувшееся лицо. Хотелось спать, безумно хотелось доспать еще часок! И зачем это настойчивое солнце вырвало его из такого хорошего минутного забвения? Вспомнилось все! Теперь тянуло постыдно разреветься, но он просто не мог... Пересилив себя, юный поручик встал, умылся кое-как и, нехотя приведя себя в порядок, поплелся в штаб.

Городок они взяли совсем недавно. Жители, совершено ошалевшие, уже в который раз переходящие "из рук в руки", кажется, не слишком-то радовались такому обороту событий. Но и не слишком-то горевали. Никаких желаний ни у кого не осталось, кроме желанья выжить, хоть как-то прожить, при любой власти...

Злость была полезна для поручика. Она давала выход горю. Горе было настоящее, спрессованным пластом лежащее на сердце, - омертвело и тяжко. Личное горе его в общей беде. Слова "красный террор" стали вдруг осязаемыми до кошмара, до настоящей сердечной боли. У него был друг. У него, юноши когда-то застенчивого и тихого, иных друзей не было, кроме Владимира, - старшего, умного, в меру ироничного и философски спокойного во всех жизненных переделках. А теперь его убили. Зверски. И Сергей даже не смог по-человечески поплакать, когда узнал подробности его, попавшего в плен белого полковника, мученической кончины. Он едва не задохнулся тогда от ужаса и отвращения, и новое горе, не желая разбавляться ни слезами, ни проклятьями, молча, глухо легло на сердце впечатлительного юноши. Это случилось совсем недавно.

Теперь он уже понимал, что такое беда, а что - благо. В наследственном молитвослове - дорожном, растрепанном, с крошащимися желтыми листами и золотым тиснением на переплете - он носил с собою повсюду фотографию, запечатлевшую Владимира вместе с его, Сережиным, отцом. Остальные фотографии и портреты отца остались там, в разгромленном доме. Смерть отца казалась теперь не горем, а благом. Царский генерал умер незадолго до февральского беснования, обыденно простудившись. А вскоре жизнь стала такой... Сергей теперь даже рад был, что остался совсем один, - мать он потерял еще маленьким мальчиком.

Все осталось "там". В тех днях, когда жизнь была легкой и звонкой, словно пенье птиц поутру, когда будущие чудесные подвиги казались естественными и необходимыми, а сердце при скромном молчании уст трепетало, ликовало, рвалось из груди птахой от слов: "Отечество, Император, Россия…"

Отец был лично знаком Государю Императору, и Сереже посчастливилось видеть Николая Второго так же близко, как нынче поручика Бахметьева, с которым квартировали вместе...

Сережа знал, что никогда, ни за что, - даже перед смертью! - не сможет забыть удивительных глаз Государя. Даже если бы Царь Николай не был так идеально красив, то только одни глаза сделали бы его лицо незабываемым. В этих светлых очах с продолговатым разрезом, - больших, прозрачных, чистейших - было все: и любовь, и свет, и мудрость, но главное, - что и поразило тогда ничего еще непонимающего Сережу, что поражало еще сильнее теперь, - отблеск того, что можно назвать предвиденьем. О! они все уже знали тогда, эти печальные святые глаза, и говорили об этом всем, кто хотел бы понять... Но никто не хотел.

И в один ужасный день Сергей вдруг узнал...

- У нас нет больше Императора! Да здравствует Временное правительство!

Вскоре в церквях уже не поминали Государя, будто его и не было, возглашая "многая лета" господам Временному правительству, а Сережа вот тут-то впервые и обрадовался невольно, что отца его, преданного слуги Престола, уже нет в живых. А когда не стало Государя...

О том, что Царь Николай с Семьей расстрелян, Сергей узнал не сразу. Но что это изменило? "Предатель! - говорил сам себе юноша, закрывая глаза, чтобы удержать обжигающим потоком струящиеся слезы не сравнимого ни с чем горя. - Цареубийца. Я! Зная, что Государь в плену, что я сделал? К нему бежать надо было, рваться, пусть даже ничего бы один не сумел, - умереть с ним! А теперь... все мы прокляты, и я тоже!"

А потом он воевал с красными, он научился убивать, он забывал обо всем в пылу боя, но после страшная усталость, уже привычная и неотвратимая, наваливалось на тело, на сердце, на душу... "Царя нет… Ничего у нас не выйдет! Это конец…"

***

В штабе, куда он сегодня прибыл с такой неохотой, никого не удивил его угрюмый вид. Настроение у всех было паршивое. Ходили слухи, что подоспевшие силы красных отрезали путь подкреплению, спешащему к городку, а без этого нечего было и думать удержать его. Сегодня утром привели в штаб пленного красного комиссара, он мог бы сообщить нужные сведения, но молчал точно немой.

Подполковник Александров и князь Турчин сидели в пустой комнате непонятно в который раз отвоеванного лучшего городского здания. Подполковник травил анекдоты, князь нервно, беспрерывно курил, давясь от мучительного кашля, - он был простужен. Поручика они приветствовали довольно дружелюбно, - любили его. Князь прозвал его "непорочным юношей", а Александров, "ради красного словца не жалеющий и отца", очень любил наблюдать как краснеет этот юноша при его двусмысленных шутках. Поручик, поздоровавшись, мрачно взглянул на князя, тот - на него, отметив, что Серж сегодня бледен, а голубые глаза, в редком сочетании с черными как смоль волосами, горят странным огоньком.

- Загрустил, рыцарь печального образа? - князь закашлялся, смяв в нервных пальцах папиросу, в его серо-стальных глазах затаилась очень знакомая поручику злость на весь мир. - Ничего, красные на подходе, скоро повеселят нас. Пой псалмы, молитвенник!

- Может, хватит? - тихо попросил Сережа. - Сегодня Владимиру сорок дней...

- Ах, вот оно что! - Турчин достал новую папироску. - А России когда сорок дней было, не считал?

Сережа открыл было рот, но вмешался Александров.

- Ты, ваше сиятельство, Россию-то погоди хоронить! - заметил он князю, сразу став серьезным. - Может, еще…

Их прервал дикий вопль, донесшийся из соседней комнаты. Поручик вздрогнул и обратил на князя изумленный взгляд. Турчин равнодушно зевнул.

- Кривоносов и Борисов допрашивают... этого... как его...

Новый крик.

- Да чего ж они делают-то? - у поручика затрепетали ноздри, он едва усидел на месте.

- А ты что так разволновался, Серж? - князь вновь закашлялся.

- Может, жалеть еще вздумал красного пса? - подполковник встал, сделал два шага к стулу, на который присел Сережа, и смотрел на него сверху вниз, заложив руки за спину. Поручик вскочил, зло сверкнув синими глазами, выпрямился перед Александровым.

- Почему я должен давать вам отчет в своих ощущениях, ваше высокоблагородие?

- Тряпка! - бросил сквозь зубы Александров. - Ваши ушки привыкли к мазуркам Шопена?

- Нельзя так! - вмешался Турчин. - Нельзя, Николай Григорьевич, мы его в бою видели...

Сережа не почувствовал, просто не воспринял оскорбления. Новый вопль, хриплый, нечеловеческий, опять заставил содрогнуться. Его взгляд приковался к двери.

- Стыдно! - взорвался подполковник. - Эти сволочи недобитые наших в землю живыми зарывают, попу здешнему глаза выкололи и в проруби утопили, а ты…

Но Сергей не слушал, он метнулся к двери, распахнул ее рывком. Первое, что бросилось в глаза, - страшное лицо нестарого, высокого человека, лицо неестественно белое, с кровоподтеками и черными тенями под страдальческими глазами.

- Что здесь происходит?! - закричал поручик.

- Допрос, ваше благородье. - Кривоносов пожал плечами, мол, неужели нельзя догадаться. Офицер Борисов брезгливо, словно на раздавленную жабу, смотрел на комиссара. На поручика даже не обратил внимания.

- Ну, может, сейчас будешь посговорчивее?

Красный комиссар молчал, опустив в землю болезненно горящие упрямые глаза. Поручик, стараясь не глядеть на врага, решил высказать Борисову свое мнение о происходящем.

- Как вы можете? - начал он. - Мы - офицеры Белой Гвардии и…

- Вас не спрашивают, поручик! - рявкнул Борисов. - А с тобой я сейчас поговорю…

Он закурил и после первой затяжки вдруг спокойно припечатал папиросу тлеющей стороной к открытой на плече ране комиссара.

- Вы это, кажется, проделывали с нашим Мишенькой Синельниковым? - издевательски осведомился он, с удовлетворением слушая вой допрашиваемого.

- Я никогда… ничего такого… - глухо простонал комиссар.

- Ничего?! - глаза Борисова расширились. - Вы - ничего? Может быть, это не вы расстреливали заложников? А? Не вы убивали в пытках наших братьев, не вы бесчестили наших жен... - Он резко развернулся к поручику, соизволив о нем вспомнить. - Что молчишь, поручик? Или это не твоего лучшего друга они убивали шесть часов?

- Да! - выдохнул бледный Сережа. - Ему сегодня сорок дней, и я не хочу, чтобы… Оставь этого человека, Борисов!

- Что?! - дотоле широко раскрытые глаза Борисова теперь, напротив, сузились до щелочек. - Ах ты… Баба!

Звук пощечины... и внезапная краска в лице Борисова.

- Выйдем за дверь! - прошипел последний. - Кривоносов, продолжи пока!

Снаружи внимательно, с интересом, прислушивались к ним князь и подполковник. Дверь распахнулась с треском. Борисов просто вышвырнул поручика за порог, осыпая его бранью. Они подрались бы, несомненно, если б не Турчин и Александров... Подполковник удерживал Борисова, князь вцепился в Сережу.

- Все вокруг свихнулись, и мы тоже! - закричал князь. - Нам не хватало только грызни между собой! Ополоумели вовсе, господа...

- Креста на тебе нет! - кричал Сережа Борисову.

- Крест - вот он! - Борисов рванул шнурок из-под мундира. - Потому и не жалею этих мразей, этих…

- Да разве ж мы палачи?! - не слушал Сережа. - Что ж... они наших жен бесчестят, давай и мы в отместку...

- Замолчите оба! - повысил голос князь.

Но теперь уже не вытерпел и подполковник:

- Если такой богомольный, поручик, так чего ж ты... Они же храмы превратили в отстойники, они священникам руки-ноги отрубают!

- Вся Россия сошла с ума... от безбожия, - тихо ответил Сергей. - И мы тоже... Потому и потеряли Россию!

- Потеряли? - вскрикнул Александров. - Ну, это мы еще посмотрим... А с такими настроениями...

Он плюнул, отпустил Борисова, и вышел, громыхнув дверью. Борисов оправился, вздохнул пару раз и вновь скрылся в комнате, превращенной им в камеру пыток. Слышно было, как щелкнул запор изнутри.

- Пойдем отсюда, Серж, - сказал князь, беря юношу под руку.

Они прошли по коридору, наконец, Турчин свернул в какую-то комнатушку, потянул за собой Сергея, прикрыл дверь.

- Ты на себя-то взгляни, - сказал сочувственно, и его серо-стальные глаза неожиданно потеплели. - Бледный, растрепанный, дрожишь, как в лихорадке... Да, неприятно. Тяжело. А Борисов тоже человек, Серж, он не святой. Ты знаешь, что у него всю его большую семью расстреляли, как заложников?

- Я не знал, - тяжело дыша, вымолвил поручик. - Ну он, ладно… Но вы-то, князь! Вы так спокойны!

- А что же мне, заступаться было за красную сволочь? - с удивлением пожал плечами Турчин. - У Борисова на них на всех больше прав, чем у меня. Сам бы я, конечно, никогда такого себе не позволил, но…

- Значит, все, - прошептал угасающим голосом Сергей, - нет Святой Руси!

- Да что ты все заладил - Святая Русь… - Князь вновь закашлялся, и долго не мог подавить этот навязчивый, сводящий его с ума кашель. Наконец, успокоился, в суровых глазах стояли невольные слезы.

- Ты многого не понимаешь, Серж! Ты молод, -- заговорил он хрипло, прижимая ко рту платок. - Ты - идеалист.

- Да, - мрачно подтвердил поручик. - И этим горжусь!

- Ну-ну! Конечно, при этом ты - смелый воин, ты не боишься смерти, но… Ты не знаешь жизни, не знаешь боли. Не дай Бог! Никогда тебе этого не пожелаю. Не дай Бог тебе попасть к ним в лапы! Все донкихотство слетело бы с тебя, мальчик, когда б они пару раз запустили тебе иголки под ногти.

У Сережи вдруг перекосился рот, и он глянул на князя так, что и много-много лет спустя, доживая свой печальный век в Париже, князь Турчин помнил этот взгляд.

- Не знаю боли? Князь! Царя... расстреляли. А вы - иголки. Эх, князь!

Он ушел, а Турчин в который раз закурил, проклиная все на свете, и в том числе - себя самого.

***

Дурные предсказанья князя насчет того, что красные вскоре их "повеселят", сбылись гораздо быстрее, чем сам он предполагал. На следующий же день городок был неожиданно атакован подтянувшимися отрядами Красной армии. Бились долго и яростно, но пришлось отступить при многочисленных потерях. Сережа в бою забывал обо всем, кроме боя, впитав в себя золотое правило: в сражении - не думать. Он не терпел крови и, действительно, боялся боли, но при этом был одним из лучших бойцов отряда. В глазах товарищей это искупало и чрезмерную, как они считали, его набожность, и "идеализм". На войне и не могло быть по-другому.

В этом сраженье он впервые был ранен. Сразу потеряв сознание, очнулся только через несколько часов. И первое, что увидел, - изможденное лицо красного комиссара, которого вчера на его глазах уделывали Борисов и Кривоносов. С трудом Сергей понял, что красные комиссара отбили. Значит, городок взят! Он было вскочил. И тут же с громким стоном повалился вновь, - раненое плечо словно проткнули раскаленным шомполом. Сережа, закрыв глаза, стиснув белые губы, прислушивался к ощущениям, к боли, которой он до этого так боялся и которую так не любил причинять другим. И понял вдруг, что он-то как раз, может быть, и выдержит…

- Ну, вот и встретились, поручик! - сказал, усмехаясь, комиссар. Сергей с трудом разомкнул веки. Усатое, бледное лицо расплывалось перед ним, криво улыбаясь. Левая рука комиссара покоилась на перевязи, а губы нервно подрагивали. Сережей овладел безотчетный ужас...

- Это кто? - в полузабытьи услышал он еще чей-то голос.

- Да это… - комиссар коротко поведал, при каких обстоятельствах познакомился с "его благородием". В ответ - мат… Похлеще, чем у Борисова.

- Да мы его, паскуду…

- Незачем, - бросил комиссар. - Мальчишка. Пристрелить - и все, пока сам не окочурился. Да я и пристрелю.

- Твоя воля! Твои вражины персональные… Ишь, как они тебя.

- Ничего, тот сучий сын, что меня пытал, давно пополам рассеченный валяется, а я вот жив! Вставай, ваше благородие, на прогулку пора.

У Сергея все поледенело внутри. Это часто бывало в страшных снах, - а сны всегда ему снились красочные, забирающие, - приходила опасность, и чувствовалось, что жизнь кончена, и хотелось от этого выть по-волчьи. Но за гранями сна всегда жило осознание, что это понарошку. Вот и сейчас ему вдруг показалось, что понарошку. Но комиссар торопил. - Нечего разлеживаться, успеешь, тебе теперь долго лежать. Встать! Живо!

Превозмогая боль, которая уже не так ощущалась от ужаса близкой смерти, Сергей, призвав на помощь всю свою волю, поднялся и направился к двери, - насколько мог твердо. Комиссар, достав наган, - сзади.

Так они шли до границы городка, а дальше начинался лесок... Сергей помнил, что в такие минуты люди в единые мгновенья переживают заново всю свою жизнь. У него этого не было. Он верил в Бога, и именно это вдруг наполнило все его существо особым страхом, до ледяной дрожи. Как это будет Там?! Он содрогался от мысли, что сейчас, именно сейчас, не когда-то, через вечность, узнаешь, что же все-таки будет Там… Он старался вспомнить свои грехи, молился про себя. Мягкий снег хорошо, крахмально хрустел под его ногами, - как в детстве. Он так любил всегда зиму, мороз, коньки и такой вот хруст снега. И внезапно у Сережи перехватило дыханье от бешеного желанья жизни... Все, все, что угодно, только жить! Но тут заговорил комиссар.

- Ты не серчай, поручик, я помню, как ты за меня вступился. Только тебе все равно не жить. Я тебе доброе дело сделаю, сразу пристрелю, не мучая, потому как ребята за меня шибко взъелись. Они б тебе показали, почем фунт лиха. А ты и так еле дышишь. Так что, война… Что делать, парень...

Кровь, медленно стекая из раны, падала на чистейший снеговой пух, унося с собой силы. Внезапно потемнело в глазах, но Сергей даже не споткнулся, продолжал идти. На какой-то миг почудилось, что комиссар, говоривший с ним сейчас без зла, может довести его до леса и оставить там, сделав вид, что расстрелял. Такие случаи были, Сережа знал. А тогда бы он, хоть и раненый и едва дышащий, сумел бы спастись. По крайней мере, он сам на месте комиссара не смог бы выстрелить в раненого. "А ведь он тоже - русский!" Но эта же мысль вдруг как-то сразу угасила последнюю надежду. "Где Россия? Нет ее!"

Они вошли в лес.

- Становись вон к той сосенке, ваше благородье, - спокойно, даже добродушно кивнул комиссар и поморщился. Ему вчера здорово досталось. Ему тоже было больно.

"Ну, вот и все! Последние мгновенья..." И вдруг... вспомнил! Вспомнил то, о чем поклялся не забывать именно вот в такое мгновенье. Он вспомнил чудесные, полные бесконечной любви, святые глаза последнего русского Императора. И неожиданно стало хорошо-хорошо... "Вот, истина, - почти вслух шептал поручик. - Вот оно - настоящее... А Он - жив! Он у Бога. Может быть, и я буду жив… Там. И Россию Он отмолит... Государь, помоги!"

- Разреши мне помолиться? - почти как к брату обратился Сережа к своему будущему убийце. Тот кивнул.

Сергей опустился на колени прямо в рыхлый снег... Приятно холодный, тут же таящий от его жара... И стал молиться вслух. Взволнованно, торжественно, почти ликующе. Это была не молитва по молитвослову, - это был гимн Создателю и Жизни, Им сотворенной, которая никогда не кончится...

Комиссар честно решил дать ему закончить, но когда стал невольно вслушиваться в слова… Побледнел еще сильнее. В душе что-то натянулось, как струна - до отказа, грозя вот-вот лопнуть. Не выдержал. Медленно обошел Сергея. Прицелился в затылок. Сухой, четкий звук выстрела, казалось, заставил вздрогнуть лес, - и тут же канул в тишину. Поручик лежал на снегу. Комиссар подошел и повернул к себе его лицо. Синие глаза были открыты, теперь они смотрели в синее небо. Красивое молодое лицо изумило комиссара непонятным спокойствием. Вспыхнувший желто-лимонным заревом закат бросил на это лицо золото вечернего света, покрывая его неживую белизну. И комиссар, глядя на убитого им человека, вдруг сделал то, чего, казалось бы, не смог сделать уже никогда в жизни. Он - перекрестился...

3 февраля 2000 г., г. Щелково
Автор: Марина Кравцова .happy-school.ru/publ/bez_kresta/8-1-0-11937 

Алена
Автор: Олег Замуруев«Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам». Мтф. 7:7



Семья Алены была не богатая, у родителей кроме нее было еще трое младших детей.

Она не любила шумные компании, вино и сигареты, как многие из ее сверстниц, а потому и друзей у нее было не много. Можно сказать, что ее недолюбливали и за глаза называли святошей.

Алена любила природу, тишину, поэзию и часто проводила время одна. Ребят около нее не было, никто за ней не ухаживал и когда Андрей вдруг сделал ей предложение, это было для всех неожиданностью. Подумав некоторое время, она согласилась.

Андрею было около двадцати пяти, высокий, стройный и, как ей казалось, добрый. Он клялся, что жить без нее не может и сделает все, чтобы видеть ее счастливой.

Отзвенела свадьба! Родители помогли им приобрести старенький домик на краю села, где молодые начали свою совместную жизнь.

У Андрея оказались золотые руки, он быстро привел в порядок жилье, отремонтировал двери, рамы, починил печь и навел порядок во дворе. Алена все выскоблила, выбелила, повесила красивые занавески, и их домик преобразился. Но недолго продолжалось семейное счастье. Шло время, закончилась летняя страда, в деревне начались бесконечные праздники, и муж все чаще и чаще стал приходить домой выпивши. «То «днюха», то друзья», — оправдывался он.

Алена как могла пыталась остановить мужа: где уговорами, где упреками — но старые дружки пересилили, и их совместная жизнь дала серьезную трещину.

Шло время, Андрей все дальше удалялся от нее, появились новые знакомые, и уже не одной гулянки в деревне без него не обходилось. Возвращался он домой пьяным, и теперь уже не оправдывался как раньше, а отстаивал свое право на свободу делать все, что ему угодно. А позже, как веские аргументы свободы, в ход пошли кулаки.

Алена перестала ему перечить, замкнулась и молчала. Почувствовав безнаказанность, муж совсем распустился и махал кулаками по всякому поводу, говоря, что жену положено держать в страхе, так мол, и в Библии сказано: «Жена да убоится мужа своего».

Жаловаться Алена боялась, да и не хотела расстраивать мать, все пыталась как-то сохранить семью, надеясь, что муж одумается.

Муж все зверел и зверел. И совсем было, Алена собралась уходить от него, как поняла, что беременна.

Андрей вернулся с работы поздно вечером, немного выпивши, она помогла ему раздеться, накормила наваристыми горячими щами и, когда он сел у печки покурить, сказала:

— Андрюша, а у нас ребеночек будет.

Андрей обрадовался, бросил окурок, подойдя к жене, обнял ее и, гладя по волосам, сказал:

— Все будет хорошо, Алена. Все будет хорошо! Вот увидишь, я брошу пить. Я обязательно брошу! И тебя больше обижать не буду.

И действительно, некоторое время муж не пил, держался и даже с зарплаты купил ей в подарок теплый платок. Но хватило его, ненадолго и он снова вернулся к своей разгульной жизни.

Дни летели за днями, незаметно пришло время Алене рожать. Надо ехать в роддом, а Андрея нет дома. Он уже неделю как с друзьями, обмывает еще не рожденного сына.

Тяжелые думы угнетали душу. Алена ждала сына, первенца и, казалось, сколько радости могло принести это маленькое существо в их совместную жизнь, но вот семья рушилась. И виновата во всем, эта проклятая водка! Чем больше она думала, тем больше понимала, что не может с малым дитем вернуться в дом к мужу. Ладно, сама она могла бы еще потерпеть, но для сына такой участи не желала.

Мальчишка родился просто чудо — хорошенький и крепенький. Ее перевели в другую палату, где было тепло и уютно, но на сердце был все тот же холод. Алена печально рассматривала причудливые узоры на замерзшем окне и думала, куда ей деваться с малышом. Как жить дальше? Не находя никакого выхода, опустилась на колени и за неимением иконы, впервые в своей жизни обратилась прямо к Богу, повторяя слова молитвы, которой ее научила бабушка:

«Отче наш, сущий на небесах!
Да святится имя Твое,
Да приидет Царствие Твое;
Да будет воля Твоя и на земле, как на небе»

А потом сквозь слезы добавила:

- Господи! Помоги мне грешной! Останови моего мужа, останови его разгульную жизнь, не дай дитю остаться сиротою. Не оставь нас, Господи! Нет у меня больше защитника. Ты один – помощь моя и защита, сохрани нашу семью!

Молитва вырвалась из глубины души как-то неожиданно и дерзновенно, но на сердце у нее вдруг стало тихо и спокойно. Тяжелые, мрачные мысли потихоньку оставили ее, и она, посапывая как ребенок, беззаботно уснула.

На утро в роддом приехала мать и старшая сестра, они привезли покушать и кое-какие вещички для малыша. Обе были возбужденные, и подозрительно молчали. Алена, почувствовав неладное, спросила:

- Что с Андреем?

- Ой, горе-то, – жалобно запричитала мать. – Посадили Андрейку, за драку с мужиками.

Слезы накатились на глаза.

«Господи, неужели это Ты? Неужели Ты услышал меня? Я ведь Тебя не о том просила. Ну, как мне теперь жить дальше?»

Но мир не без добрых людей и все как-то устроилось: соседи, услышав, что Алена возвращается, натопили печь, а родные приготовили обед и место для малыша, притащив из дома старую детскую кроватку. Малыш рос и марал пеленки, а Алена стирала, готовила, прибирала в доме и, наблюдая за сыном, радовалась своему материнскому счастью. В маленьком натопленном доме в мире и любви им было уютно и хорошо.

Для Алены это было самое счастливое время. О, сколько радости принесло в дом это нежное существо, и только мысли об Андрее возвращали ее в мрачное прошлое.

Дали Андрею два года за хулиганство и отправили отбывать наказание, как говорят, в места не столь отдаленные.

Прошло почти восемь месяцев, от Андрея не было никакой весточки и вдруг письмо! Алена испугалась, сердце тревожно забилось, в голову лезли страшные мысли. «Что в нем? Новые надежды или новые разочарования?»

Она осторожно вскрыла синий конверт со штампом учреждения «проверено» и погрузилась в новый для нее, мрачный и неведомый мир колонии. Андрей писал о трудностях, с которыми он столкнулся. И как в это трудное для него время в колонии нашлись люди, которые поддержали его, помогли познать Слово Божие и начать новую жизнь с Господом Иисусом Христом.

Ее он благодарил за сына, просил прощение за все что, натворил и обещал, что пить больше не будет, что теперь они начнут новую, счастливую жизнь в мире и любви

Слова Андрея о том, что он теперь стал верующим, и его заверения начать новую жизнь, особых впечатлений на Алену не произвели, поскольку в поселке пили все, и верующие и неверующие. Но то, что Андрей начал изучать Слово Божье, удивило ее. В доме была Библия и Алена сама часто пыталась читать ее, но мало что понимая, откладывала в сторону, не подозревая, какую роль эта книга сыграет в их дальнейшей жизни.

Андрей освободился через год. Алена встретила его настороженно, не зная, что принесет он в их тихую и мирную жизнь с сыном.

Андрей вернулся другим. Встреча прошла без водки и старые дружки, пришедшие по этому случаю выпить, ушли, не соло нахлебавшись. За столом Андрей помолился, поблагодарил Господа за пищу, а затем подробно рассказал родным все, что ему пришлось пережить, и как через все эти страдания он нашел путь к Богу, покаялся в грехах и получил прощение через искупительную жертву Христа Спасителя. Говорил он об Иисусе, о Его великой любви ко всем людям, о Его жертве во искупление грехов наших и новой жизни, которую каждый может иметь в Господе.

Рассказывал он увлекательно, проникновенно и, хотя слова были такими незнакомыми, малопонятными и необычными, они как-то странно трогали сердце. Алене очень хотелось верить, что эта новая жизнь с Иисусом, о которой так увлеченно говорил Андрей, действительно есть. И чем больше она смотрела на него, тем больше не верила своим глазам:

«Неужели это ее муж, Андрей? Неужели Бог может так менять людей?»

Этих вопросов возникало все больше и больше. Наконец, сердце ее растаяло. Смотря на то, как все внимательно слушают Андрея, она тайно гордилась им и как бы заново влюбилась в своего мужа.

От радости слезы накатились на глаза.

«Господи! – подумала Алена — только Ты мог совершить такое чудо! Только Ты мог так изменить Андрея!»

Алена упала на колени и благодарила Господа за Андрея, за эту новую жизнь, которая пришла в их дом, и за Его милость к ней грешной.

Слезы катились из глаз, Алена не понимала, что с ней происходит, она знала только одно, ей нужен Бог! Ей нужен Спаситель!

Небесная радость наполняла все ее существо. На сердце вдруг стало легко и чисто, страх и неуверенность отступили и все пространство вокруг нее, наполнилось каким-то необычным теплом, сердце ликовало от радости, как будто сама любовь поселилась в нем.

Андрей ласково взял ее за руки, поднял и сказал:

- Прости меня, Алена, за всю боль, которую я причинил тебе. Теперь все будет иначе. Впереди у нас новая жизнь с Иисусом, Который пришел в наш дом.

Они стояли молча, крепко обнявшись и слезы радости катились по их щекам.

«Уповай на Господа и делай добро; живи на земле и храни истину. Утешайся Господом, и Он исполнит желания сердца твоего». Псал. 36: 3-4.happy-school.ru›publ/alena/8-1-0-14403

 

altbr />Елена Живова
Меня все называют ангелочком, и порой я даже забываю свое настоящее имя. Вчера мне исполнилось пять лет.
Мама и бабушка пригласили гостей: соседку тетю Оксану с дочкой Таней и мамину сестру тетю Свету, с близнецами Пашей и Лешей.
Мама поставила на мой маленький столик конфеты, мороженое, яблочный пирог. Я задула пять свечек, и бабушка, тетя Света, тетя Оксана ушли в гостиную, где был накрыт большой стол - смотреть передачу про здоровье, а мама сказала:
- Ну, играйте! – и тоже вышла из комнаты.
Я не знала, с кем мне играть. Играть с Таней я не любила: она все время била моих кукол, а Паша и Леша были уже большие. Они перешли в третий класс, и всем своим видом показывали, что им с нами скучно. Паша (или Леша, я всегда их путаю) достал геймбой и, взяв конфету, уселся на ковер. Леша (или Паша) сел рядом с братом, и тоже достал свой геймбой.
Таня взяла моих кукол, Лялю и Машу, и стала их бить головами, крича:
- Ведьма! Нет, это ты ведьма!
Мне стало грустно, и я пошла к маме.
Взрослые сидели за столом какие-то очень веселые, с покрасневшими лицами, и пили что-то из красивых маленьких стаканов.
- Мам, я хочу пить!
- Надо же, какой ангелочек! В белом платьице, как куколка! – сказала тетя Света.
- Скоро будешь совсем большая и пойдешь в школу, вместе с Танечкой! – тетя Оксана, погладив меня по голове, улыбнулась моей маме.
- Мама, дай мне пожалуйста пить, - я протянула руку.
Но мама строго сказала:
- Иди в комнату, я сейчас принесу сок.
И я пошла в комнату.
- Какая она у тебя послушная – просто ангелочек, не то, что моя Танюшка! – услышала я голос тети Оксаны.
- Не жалеешь, что весной аборт сделала? Дочка-то у вас с Димкой такая спокойная, послушная получилась – родила бы еще, - сказала тетя Света.
- Нет уж, хватит. Снова кормления, подгузники. Опять растолстею: ни за что!
Странное слово «аборт». Наверное, означает «работа». Получается, мама работала, а потом устала… надо будет потом у папы спросить, что это за слово такое.
Войдя в комнату, я увидела, что мой кукольный домик перевернут, на полу валяется опрокинутая Лялина кроватка, а Таня, прыгая по моей кровати, кричит:
- Винкс, победа! Винкс, победа!
Мама вошла в комнату с подносом, на котором стояли пластиковые стаканчики и пакет сока, и начала меня ругать:
- Что это такое? Немедленно убери игрушки!
- Мам, это Таня разбросала, - сказала я.
- А ты убери. Таня в гости пришла, а ты – хозяйка! – ответила мама, вышла из комнаты, и плотно закрыла дверь.
Подошла Таня, больно меня ущипнула, и сказала:
- Давай, убирайся!
Я хотела заплакать, но передумала. Потому что мама все равно не услышит: из гостиной раздавались громкие звуки, работал телевизор. А если телевизор был включен, то никому до меня дела не было…
Я начала собирать свой домик, а Таня подошла сзади и дернула меня за бантик:
- Ябеда! Я с тобой не буду дружить!
Колесо у кукольной коляски отвалилось, волосы куклы Маши были взлохмачены и похожи на мочалку, а из лап Зайки Таня выдернула крепко пришитую игрушечную морковку. Я подумала, что было бы очень хорошо, если бы Таня никогда со мной не дружила.
И было бы хорошо, если в День Рождения приглашали только тех, с кем дружила я. Ведь День Рождения мой, и, значит, я могу приглашать того, кого захочу. Или нет? Наверное, только взрослые могут приглашать, кого захотят…
Мама запретила приглашать Сережу. Сережа – мой друг, ему скоро будет семь лет. Живет он в соседнем подъезде. У него есть старшие братья и сестры, вечно занятые своими делами, и Сережа, как и я, всегда гуляет один.
Мы познакомились у церкви, расположенной рядом с нашим многоэтажным домом, еще зимой. Мама разрешала мне гулять у церкви – там есть песочница, и всегда лежат игрушки, которые можно брать. А на нашей, у подъезда, детской площадке малыши и их мамы не дают мне ни самосвалы, ни кукольные коляски даже посмотреть – говорят, что очень дорогие, а я могу их сломать… но я ничего не собиралась ломать, честное слово! Просто хотела посмотреть…
У меня дома тоже есть красивые игрушки. Но мама и бабушка запрещают мне выносить их на улицу. Говорят, что другие дети отберут.
- Не отберут. Я сама им дам поиграть, - отвечала я.
- Видишь, какая она растяпа! – говорила тогда мама бабушке.
- Иди, иди погуляй! А играть будешь дома, - отвечала бабушка, и они с мамой садились перед телевизором смотреть какое-то ток-шоу. Я никак не понимала, откуда там ток. Ведь ток идет по проводам? Про ток мне папа рассказывал. Нет ничего в этой передаче про ток…
Телевизор я не люблю. Потому что из-за этого телевизора я совсем одна, хотя бабушка и мама дома, они не работают. Они всегда «в телевизоре».
«В телевизоре» - это когда человек приклеил свой взгляд к экрану, и все – он уже не здесь. Он там, в телевизоре, а тут лишь его голова, руки, ноги…
Я часто пробовала «вернуть» маму из телевизора:
- Мам, я кушать хочу!
- Возьми печеньице в вазочке, - отвечала мама.
- Мама, мне холодно!
- Принеси розовую кофточку, я тебе ее одену, - говорила мама, не глядя на меня.
- Мам, ну давай поиграем! – тянула я ее за свитер, но мама, шлепая меня, кричала:
- Пошла вон! Замучила, из-за тебя пропустила самое интересное!
Вмешивалась бабушка:
- Иди порисуй, деточка!
И я шла рисовать. И всегда рисовала одно и то же – телевизор, а в нем маму и бабушку. А потом черным фломастером зачеркивала телевизор.
На другом листке я рисовала черную машину, а в ней – папу. Папу я почти не видела, потому что он все время работал. Я была на него похожа, у него тоже светлые вьющиеся волосы и голубые глаза.
Он учил меня летать – подкидывал высоко-высоко, но взлететь самостоятельно у меня получалось только во сне. И я знаю, из-за чего. Из-за телевизора. Он всех заколдовывает, и все становятся каменными. Поэтому я стараюсь не подходить к нему близко, чтобы свет от него не задел меня. И еще я понимала, что на него нельзя смотреть – а то можно превратиться в камень. Стать такой, как мама, бабушка, как все-все. Кроме Сережи.
Я решила пойти гулять – наверное, Сережа меня уже ждет. Мы с ним гуляли у церкви. С утра иногда шла служба, и мы даже заходили в храм. Нас никто не выгонял. Там было очень интересно: человек в длинном платье (Сережа сказал, что его звали Батюшка) говорил строгим голосом, люди, которых не было видно, пели чудесные песни. А одна старушка, продававшая свечи, угощала нас маленьким круглым хлебушком.
Потом мы обычно шли на кладбище – смотреть, кто умер, и плакать.
Сережа уже умел читать:
- Ангелочек, смотри: Ле-ви-на Ан-на Вик-то-ров-на, 67-99.
- Что означают эти цифры? – спросила я.
- Надо из второй вычесть первую – сказал Сережа и надолго задумался.
- И что получится?
- Получится, сколько лет она прожила. 32 года. Наверное, была чья-то мама, сказал Сережа и заплакал.
Я тоже заплакала.
Потом мы пошли дальше, к могиле маленького мальчика, который прожил всего два года. У этой могилы я всегда начинала горько плакать, глядя на веселого малыша, улыбавшегося мне с фотографии, но Сережа строгим голосом говорил:
- Не плачь. Он стал ангелом и улетел. Ему хорошо.
- И его туда не закопали? А ты не врешь? – спрашивала я.
- Нет, мне дед рассказывал, - отвечал Сережа и тоже начинал плакать – он очень любил своего дедушку.
Сережин дедушка умер прошлой осенью, но на этом кладбище его не было. Он был похоронен на другом кладбище, где-то далеко за городом.
А потом, к обеду, когда люди расходились, мы слушали необыкновенное пение.
- Это ангелы поют, - говорил мне Сережа.
- А почему меня называют ангелочком? – спросила я.
- Потому что ты очень на них похожа, на маленьких ангелочков, и все, наверное, это понимают,- ответил Сережа и засмеялся.
На моей руке были красивые розовые часики, подаренные папой. Каждый день, в два часа, они пищали – это значит, мне надо было идти домой. Обедать.
Обедать я не любила. Потому что на кухне тоже был телевизор, который не выключался, по-моему, никогда.
Я всегда думала, что телевизор может меня съесть, как съел уже маму и бабушку, и старалась не заходить на кухню – просила, чтобы бабушка относила обед в мою комнату.
- Давай отнесем, а то она ныть будет, уговаривала мама бабушку, и бабушка ворчала:
- Опять прольет суп, или накрошит!
Но, поставив обед на поднос, все же относила его в комнату.
- Включить тебе мультики? – спрашивала она.
- Нет! Не надо! – отвечала я, и бабушка, пожав плечами, уходила.
Мультики они мне включали злые. Про кота и мышь, которые всегда били друг друга и бегали под бешеную музыку. А потом я долго не могла заснуть – мне казалось, что сейчас подбежит Том, и ударит меня сковородкой, и моя голова будет такой же плоской. Наверное, с такой головой неудобно.
Как-то раз я в нашем телевизоре случайно увидела мультик, про другого кота. Его звали Леопольд, кажется. Он был хороший кот. Я стала смотреть, но пришла бабуля и переключила – начинался, как она сказала, сериал, а на кухне мама смотрела передачу про то, как украшать квартиру. Поэтому я так и не узнала, что случилось с добрым котом Леопольдом…
Я поела немного хлеба, и взяла тарелку с супом. Курица. Бедная курица. Я вспомнила, как недавно мама запихивала мне ложку в рот, и раздраженно говорила:
- Ешь, ешь. Это курочка плохая, она маму не слушалась!
И я, конечно, плакала – мне было очень жаль курочку, которая не слушалась маму и которую за это сварили…
Я выглянула в коридор. Мама и бабушка на кухне – смотрят телевизор и готовят. Неслышно ступая, я подошла к туалету, открыла дверь, и быстро вылила суп в унитаз.
Потом побежала обратно, в свою комнату, и поставила пустую тарелку на поднос.
Оставался компот и пирожок, который я затолкала в карман сарафана – угощу Сережу.
- Мама, я пойду гулять, хорошо? – спросила я, заглянув в кухню.
- Суп съела? Если съела – иди, - мама выглянула из кухни и посмотрела на меня.
Я промолчала.
- А что у тебя в кармане? Зачем пирожок засунула? Сарафан испачкаешь, дурочка! – рассердилась мама.
- Я его с собой взяла, - сказала я.
Угостить Сережу она бы мне не разрешила. Она всегда говорила, что мы никому ничего не должны.
- Ладно, иди. Вон, сзади вся грязная. Говорила: не катайся на горке! Нет, не слушаешься меня совсем.
- Мама, я не каталась, я в песочнице куличи лепила. Можно мне ведерко мне взять?
- Нет. Вдруг потеряешь? Или кто-то утащит. В выходные в Серебряный Бор поедем, тогда ведерко возьмешь. Все, иди, иди. Кажется, реклама кончилась, - и мама скрылась в кухне.
Я вышла, захлопнулась дверь. И тут я вспомнила, что забыла одеть курточку. Звонить, чтоб открыли – нельзя. Будут ругаться, что хожу туда-сюда, и вообще не выпустят – придется сидеть в комнате.
На улице никого не было, накрапывал дождь, небо было темное, почти такое же темное, как неработающий экран телевизора. Я решила подождать Сережу в нашем обычном месте, под горкой.
Когда я добежала до горки, то немного промокла. Под горкой было сухо и интересно: я увидела несколько стеклышек и муравья. Не знаю, сколько я сидела, но Сережа так и не пришел. Наверное, его мама не пустила из-за дождя. А может, он не дождался меня и уже ушел гулять к церкви один?
Дождь барабанил по горке, и мне было весело, хотя я промокла и немного замерзла.
Хуже всего, что промокли белые туфельки с розовыми цветочками – мама, наверное, будет ругать. Похоже, цветочки отклеиваются. Точно. Один уже отвалился. Я взяла маленькую палку и воткнула ее в дырочку, в середине цветка: получился настоящий цветочек! Розовый! И я его могу посадить! А вдруг он будет расти?
Я выкопала ямку, выбрав самое сухое и теплое местечко, чтобы цветочек не промок, посадила его и пошла искать Сережу.
На дверях храма висел большой замок, в песочнице была огромная лужа. Сережи нигде не было. Наверное, он дома. Не вышел из-за дождя.
Вдруг, прямо под куполом храма, я увидела большого Ангела.
Он сидел и молча думал, глядя на меня. Но я все слышала – я знала, о чем он думал.
И я ответила ему:
- Да! Я тоже хочу быть ангелом!
Идти домой не хотелось, и я еще немного посидела у песочницы – сварила суп в маленьком поцарапанном голубом ведерке. Он выглядел очень вкусным: я сверху побросала маленькие листочки и лепестки цветка, который валялся на дороге – наверное, его сорвал какой-то малыш.
Я посмотрела на свои туфельки: второй цветок почти отвалился, и я нашла еще одну палочку и прикрепила сверху розовый цветочек. Оглядевшись, я увидела красивую клумбу, на которой росли цветы, и посадила мой цветок в самую середину клумбы.
Дождь почти закончился, и небо посветлело. Но мне отчего-то стало совсем холодно и захотелось спать.
Дома меня отругали за то, что промокла и испортила туфли, потом посадили в горячую ванну и ушли – наверное, снова начинался какой-то сериал.
Вода уже почти остыла, когда пришла мама, вытерла меня, и уложила в постель.
Спать расхотелось, и я стала звать маму. Пришли мама с бабушкой и принесли мне вкусный чай.
- Наверное, заболеет, - сказала бабушка и покачала головой.
- Мамочка, почитай мне книжку, - попросила я.
- Спи, завтра почитаю - сказала мама, поцеловала меня, и вышла из комнаты.
Та ночь была какой-то странной: мне было то жарко, то очень холодно, болела голова. Потом пришла мама, она вызвала врачей по телефону, но я их не дождалась, потому что мне вдруг очень захотелось спать.
Наверное, спала я долго, потому что когда проснулась, то поняла, что уже выздоровела! Как-то резко, сразу, стало очень светло, и я почувствовала, что умею летать! И точно – я легко поднялась к потолку и вылетела в окно.
Пролетая мимо нашей детской площадки, я увидела Сережу. Он, как всегда, ждал меня под горкой и с удивлением смотрел на огромный розовый цветок. Цветок вырос! Он стал настоящим!
Я засмеялась и помахала Сереже рукой. Сережа поднял голову и посмотрел мимо меня.
- Смотри, я научилась летать! А второй цветок? Он тоже вырос? Давай посмотрим? – спросила я и полетела к храму.
У храма стояли несколько старушек и батюшка. Они с изумлением смотрели на клумбу, в середине которой всего за одну ночь вырос огромный розовый цветок.


© Copyright: Елена Живова, 2010
 proza.ru›2010/02/17/1374 

Живи и не суди

Тише, тише… Не судите, это грех…
Вы порадуйтесь душою за успех…
Вы поплачьте над чужою – над бедой…
Сострадание – ручей с живой водой…

Тише, тише… Не ругайте сгоряча…
Чья-то жизнь, возможно, гаснет как свеча…
Не задуйте кривотолком тот огонь…
Поддержите, поднеся к нему ладонь…

Тише, тише… Не врывайтесь в жизнь людей,
Наблюдая с высоты судьбы своей…
Потому что жизнь – сплошные этажи…
Там, вверху, возможно, просто больше лжи…

Тише, тише… Ведь слова острей ножа…
Нужно жить, на сердце злобы не держа…
Много мнений, только помнить нужно впредь,
Что на всех свою рубашку не одеть…

Тише, тише… Там где слухи – правды нет…
Лишь Всевышний знает правильный ответ…
И от глаз его не скрыться, не уйти,
Вот поэтому живи и не суди…


© Copyright: Ирина Самарина-Лабиринт, 2011.stihi.ru›Ирина Самарина-Лабиринт 

Олеся Николаева Небесный огонь

18 августа я ехала в экскурсионном автобусе по направлению к горе Фавор. Это и был самый пик паломнической поездки: к полуночи подняться на самый верх и там, прямо на Фаворе, в греческом монастыре, в самый праздник Преображения Господня помолиться за Божественной литургией и причаститься.

Паломники уже побывали у Гроба Господня, у яслей, где родился Младенец Господь, пересекли Иудейскую пустыню, поднявшись в монастырь Хозевитов, посетили обитель преподобного Герасима Иорданского, которому служил лев, и заглянули в Кану Галилейскую, где Христос совершил Свое первое чудо. Теперь они бурно обсуждали памятку экскурсанта, в которой была написана программа.

— Ишь, в одиннадцать сбор у подножья горы, восхождение. В двенадцать — всенощная и литургия. А в три часа ночи — схождение благодатного облака.

— Что ж — у них благодатное облако строго по часам, что ли, сходит?

— Ну да, раз оно является частью программы…

— Ты веришь?

— Что-то сомневаюсь… Мне кажется, это трюк какой-то. Греки все мудрят. Нет, ну как можно заранее спланировать то, что ты сам не можешь организовать?

Паломническая группа была пестрая и по своему социальному составу, и по возрасту, и по степени воцерковленности. Были и благоговейно-молчаливые, и «замолившиеся», «продвинутые» — они все время в автобусе читали вслух акафисты, а за трапезой от них то и дело слышалось: «А мне мой батюшка говорил…», «А вот мне мой старец…», «А мне мой духовный отец…»

Но были и совсем не просвещенные. В частности — старая сухонькая деревенская бабка со злыми-презлыми глазами, кучей денег и костылем, которым она чуть что — била попутчиков по ногам. Так, ей не понравилось, что я села в автобусе на переднее сиденье, откуда открывается прекрасный вид, и она согнала меня: ни слова не говоря, просто выковыряла меня своим костылем и уселась сама.

Или — в Кане Галилейской. Экскурсовод завел нас в магазин сувениров, где бабка не могла объясниться с продавщицей, говорившей кроме иврита лишь по-английски, и попросила меня ей переводить. Когда подошла пора расплачиваться за покупки, она достала из сумочки пачки и пачки долларов, на которые я от неожиданности воззрилась в изумленьи, а она со словами: «Чего вылупилась?» — двинула меня локтем в бок и прикрыла от меня деньги рукой.

В конце концов она обронила, что в паломничество ее послал сын, богатый. И все, кто уже успел испробовать на себе ее костыль, решили, что, верно, сын ее, по всей видимости, не то что бы «реальный коммерс», а просто — «конкретный пацан».

Еще одним таким же диковинным человеком в этом паломничестве был мужик лет сорока пяти, дюжий и видный, но простецкий, со следами нездоровой жизни на помятом лице. Он признался, что его послала в эту поездку жена в надежде, что, может быть, это на него подействует исправительно. Он собирался идти ко Гробу Господню просто в белой майке, но наш экскурсовод — молодой иеромонах — попросил его принять надлежащий вид, и тогда он переоделся в черную футболку, на которой был нарисован белый череп.

— Это у меня так — на юморе и на приколе, — благодушно пояснил он, проводя ладонью по груди с рисунком.

После посещения Гроба Господня, за трапезой, когда разговор пошел на всякие возвышенные темы, он тоже присоединился.

— А я в Бога верю! — признался он. — И знаю, что Он мне помогает.

Иеромонах радостно закивал:

— Хорошо, что вы это чувствуете!

— А чего чувствовать? Я это вот как тебя — вижу… Как-то раз просыпаюсь — голова болит, в горле пересохло — помираю, думаю, если сейчас не приму. Но в доме — ничего нет. А жена — на работе, и деньги все унесла. «Ой-е» — думаю. Ну, вышел из дома, пошел по улице, в землю гляжу, так мне погано. И тут прямо передо мной на тротуаре — не поверите! — пятьсот рублей! Лежат, родимые, прямо как меня только и ждут. Вы, батюшка, видели когда-нибудь чудо такое?

Ну, говорю, Господи, поддержал Ты меня, понял! Слава Тебе! Прихожу в наш универсам, уже к полкам нужным направляюсь, а тут сосед мой: «Вовчик, — говорит, — я у тебя двести рублей одалживал — так вот, возвращаю». И дает мне еще двести. Тут я не выдержал. «Господи, — говорю, — что ж это такое? Да хватит мне уже! Я ж так сопьюсь!» Но деньги взял. Вот как бывает-то! Как после этого не верить?

Наш иеромонах как-то стыдливо хмыкнул и опустил глаза.

— А вот у меня еще случай был… Познакомился я как-то с одной лярвой, ну — с бабенкой…

Но тут уж его не стали слушать, да и трапеза подошла к концу. Теперь он сидел, развалившись сразу на двух сиденьях, в автобусе, везущем нас к горе, на которой преобразился Господь.

— Да это греки там нахимичили — с облаком! Небось, заранее стреляют в воздух капсулой с туманом, а к нужному часу она взрывается и спускается в виде облака. А им — паломники, барыши… А вот я нарочно — ничего там в монастыре у них не куплю. А еще мне рассказывали, как в одном монастыре монахи мазали икону подсолнечным маслом, а потом говорили бабкам: она мироточит! А те и рады — ну голосить, деньги тут же им понесли!

— Да ерунда все это! — возмутился иеромонах. — Не может такого быть! Очень надо — икону намазывать! Не станут монахи никого обманывать!

— Тише, тише, — зашикали на них поющие акафист.

Так и приехали в гостиницу. Скинули там вещи, перевели дух, почитали правило к причастию, а тут уже и к подножью Фавора пора ехать, а там либо подниматься в гору пешком, либо брать такси, потому что автобус туда не пройдет.

Пока ехали, опять только и разговоров было, что об этом облаке. Все волновались — появится или нет? И только я почему-то сохраняла к нему равнодушие: куда существеннее мне казалось, что мы попадаем на Преображение Господне именно туда, где оно и совершилось во время оно и продолжает совершаться за богослужением и ныне и присно и во веки веков.

Пока лезла в гору, поняла, что ничего большего мне для моей веры вроде бы и не нужно: ни мироточений, ни облаков. В греческом монастыре было уже полно народа — помимо собственно греков, еще и православные арабы, евреи, сербы, румыны, грузины, и конечно, — наши, русские, украинцы:

— Халя, Халя, я тут тебе место заняла!

В храме такая толпа народа никак не могла бы поместиться, и поэтому греки сделали выносной алтарь — нечто вроде веранды, примыкающей к храмовому алтарю, чтобы люди располагались по всему монастырю, под открытым небом.

Я просочилась вперед и встала прямо у перилец ,отгораживающих от остального пространства импровизированный алтарь. Так и простояла всю службу, до самого конца Евхаристического канона.
Но только священники стали причащаться в алтаре, в нескольких метрах от меня, как по толпе пронесся шепоток:

— Вот оно! Вот оно! Облако! Наверху!


Я задрала голову и действительно увидела, как прямо на купол храма, на самый крест спускается сизое, тугое, аккуратненькое такое облачко и движется все ниже, ниже, постепенно окутывая собой и купол, и крест.

И тут, когда священник вышел с Чашей на самодельный амвон и провозгласил: «Верую, Господи, и исповедую…» и все устремились к нему, облако вдруг будто лопнуло, распространяясь по всему монастырю и окутывая людей своим нежным, влажным и туманным дыханием. И тут же — то тут, то там — начались вспышки, вспышки, молнии…

Я поначалу подумала, что это эффект фотоаппаратов, которые начали запечатлевать чудесную картину. Но причастившись, отодвигаясь в сторону и присмотревшись, я увидела, что уже все пространство и в небе и на земле пронизано этими веселыми праздничными огненными птичками, змейками, молнийками, зигзагообразно пляшущими в воздухе и выхватывающими из тумана ликующие лица, протянутые руки, которые тянулись прикоснуться, а то и схватить небесный огонь, сошедший в мир.

«Огонь пришел Я низвести на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся!» И — радость, ликование, благоволение, жизнь, жизнь! Злющая бабка увидела меня среди веселящейся толпы, и что-то милое, детское, простодушное выглянуло из нее. Она схватила мою руку своей цепкой лапкой и, от избытка чувств, потрясла. Должно быть, этот огонь был того же свойства, что и тот, благодатный, сходящий в кувуклии Гроба Господня на Пасху, он не обжигал, хотя и не зажигал свечей…

Все это продолжалось до самого конца литургии. Потом небесное сияние стало ослабевать, туман — рассеиваться. Пора было уезжать. Мы с моей бабулькой вышли из ворот и стали ловить такси, чтобы спуститься к подножью. Вдруг из ворот показался наш мужик — тот самый, который подозревал греков в корысти и надувательстве.

— Я как пьяный, — возгласил он. — Пьяный, а ничего не пил! Возьмите меня на борт.

Мы взяли его в свое такси.

— Ну все, — сказал он. — Победили они меня! Сдаюсь!

— Да кто вас победил?

— Кто-кто — греки эти! Все у них четко, все натурально. Бог им это тут все устраивает! А я одну-то молнию чуть не поймал! Я даже двадцать евро им положил. «Признаю» — сказал. Верую, так сказать. Эх, мамаша, мамаша! — И он вдруг сжал руку в кулак, поднес его к голове и трижды с силой ударил себя по лбу.

— Ну что? — спросила я у себя — той, которая поначалу все говорила, умничая: мол, эти чудеса для моей веры не так уж и нужны.

Но той — больше не было. Она не отвечала. Да я и не стала ее искать.

happy-school.ru›publ/nebesnyj_ogon/8-1-0-10227 

А хочешь, подарю тебе звезду
Автор: Борис Пастернак

А хочешь, подарю тебе звезду,
Которая зажглась в зените лета,
И не уходит даже на рассвете,
Неся покой, тепло и красоту...
Лови! Я ею тоже обогрета.
А хочешь, подарю тебе цветы?
Они с лугов заоблачно-летящих,
И запах их, нездешний, чуть горчащий,
Напомнит радость чистой высоты...
Без высоты нет смысла в настоящем.
А хочешь, подарю тебе стихи?
Они приходят сами, как ответы,
На все вопросы, знаки и запреты,
Смывая страх, прощая все грехи...
Хотя... Они однажды канут в Лету.
А хочешь, подарю тебе любовь?
И солнце брызнет счастьем сквозь ресницы,
И нежностью разрушатся границы,
И на ладони - бабочки из снов...
И каждый день пусть дольше века длится!
Автор: Борис Пастернак .happy-school.ru › Для души › Стихи? 

День утраченных надежд
Автор: Монахиня Евфимия Пащенко В тот день, под самое утро, Тане приснился странный сон. Будто они с Сашей вместе шли куда-то по зеленому лугу, поросшему полевыми цветами, и так беззаботно болтали и смеялись, словно вернулась та пора, когда они были еще женихом и невестой. А потом Саша нарвал целую охапку цветов и вручил ей. Таня вдохнула их аромат – и содрогнулась. Потому что на нее повеяло чем-то удушливым, приторно-сладким, непохожим на запах цветов. И она увидела, что держит в руках не живые цветы, а искусственные, из тех, которыми украшают могилы… 
altbr />…Но тут Таня проснулась. И обрадовалась тому, что виденное ею оказалось всего лишь сном. Вот только запах тех цветов почему-то продолжал преследовать ее и наяву, так что у нее начала побаливать голова. Она огляделась – и увидела, что на постели рядом с нею лежит букет в блестящей серебристой обертке. Большой, и, вероятно, очень дорогой букет каких-то никогда невиданных ею ярких и пахучих живых цветов с крапчатыми, словно обрызганными капельками крови, лепестками. В самой середине его виднелась розовая коробочка в форме сердечка. Внутри ее, на пунцовом бархате, поблескивало тонкое колечко из странного металла, по цвету напоминавшего серебро. Таня не верила своим глазам. Ведь за все три года их совместной жизни Саша подарил ей одно-единственное кольцо. Тонкое золотое обручальное кольцо, которое он надел ей на палец в тот день, когда они регистрировались в ЗАГС-е. С тех пор она носила его, не снимая. А после этого Саша никогда не дарил ей подарков, считая это излишним шиком. Хотя зарплата служащего коммерческой фирмы вполне позволяла ему делать это. Так что сегодняшнее утро было поистине утром чудес…

- Это белое золото, - важно пояснил ей Саша, с довольным видом поглядывая на свою новенькую иномарку, стоявшую под окном. – Вот, смотри, у меня точно такое же (тут он вынул из кармана другую коробочку, где на темно-синем бархате покоилось массивное кольцо из того же металла). Их наденут на нас сегодня во время венчания. Я заказал, чтобы на них выгравировали наши имена. Ты будешь носить кольцо с моим именем, а я – с твоим. В знак того, что отныне мы стали мужем и женой.

Таня хотела возразить ему. Разве они не женаты уже четвертый год? А как же тогда отметки в их паспортах? Вдобавок, она не могла понять, почему Саша вдруг велел ей снять и отдать ему свое прежнее обручальное колечко. Но смолчала, помня, что он не любит, когда ему перечат. И боясь омрачить радость сегодняшнего утра.

На венчание она решила надеть то самое белое платье, что было на ней тогда, в день их свадьбы. И которое она, несмотря на запрет Саши «захламлять квартиру», все-таки продолжала хранить, как память об этом, самом радостном дне своей жизни. Однако Саша, окинув недовольным взглядом ворох кружев и полупрозрачного шифона, потребовал, чтобы она «оделась поскромней». В итоге, когда Таня, выполнив все его указания на этот счет, подошла к зеркалу, то не узнала себя. Вместо молодой, современно одетой женщины, оттуда на нее глядела старообразная особа в длинной черной юбке, темной кофточке с глухим воротом и платке, повязанном почти по самые брови. И хотя Тане не верилось, что невеста должна выглядеть именно так, она опять не дерзнула возразить Саше. Ведь он редко бывал в столь радостном настроении, как сегодня. А ей очень хотелось, чтобы он подольше оставался таким!

Затем они поехали в собор. По мере приближения к нему Саша все более воодушевлялся, так что, вопреки своему обыкновению, даже стал поверять ей свои планы на будущее:

- Сегодня нас обвенчают. А потом Владыка рукоположит меня во диакона. Первое время я буду служить в соборе, пока не стану священником. Тогда мне дадут приход. Лучше всего, если в Н. Это и от города недалеко, и народ там богатый, и лес рядом, и река… Да и настоятель там уже старик. Ему давно за штат пора. Там другой батюшка нужен – молодой, хозяйственный… И ты туда со мной поедешь. Как говорится, «…что Бог сочетал, того человек да не разлучает…» (Мф. 19, 6)

Саша так увлекся, что позабыл о сидевшей сзади Тане. А она начала догадываться, что непроста с недавних пор он стал так ласков с нею. Добиваясь взамен лишь одного – согласия обвенчаться с ним.

Она не знала, что перемена в поведении Саши была следствием разговора, который недавно произошел между ним и местным епископом, Владыкой Иоанном.

* * *

Владыка Иоанн был уже немолодым человеком. Прежде он преподавал патрологию в одной из духовных Академий. Пока не сменил, так сказать, «за послушание» священноначалию, кафедру преподавательскую на кафедру епископскую. Об этом человеке ходило много легенд. Рассказывали, будто некогда он окончил престижный столичный ВУЗ и подавал большие надежды, как ученый. Однако вместо этого, уверовав и крестившись, бросил аспирантуру и поступил в духовную семинарию, а потом – и в Академию, на последнем курсе которой принял монашеский постриг. То было еще в советские, богоборческие времена. Поэтому ему пришлось выдержать яростную травлю со стороны бывших коллег, друзей и родных. Но о том, что он пережил тогда, Владыка не любил вспоминать… В научном мире он был известен, как богослов и автор нескольких монографий о святых отцах Древней Церкви. А в народе – как автор множества духовных стихов, иные из которых давно уже вошли в репертуар православных певцов. Тем не менее, Владыка Иоанн принадлежал к тем мудрым людям, что, по словам поэта, «тихо живут», и не кичился ни своей ученостью, ни своими дарованиями, ни своим саном. В обхождении он был прост, и отличался редкими в наше время добротой и доверчивостью. Возможно, потому что с юных лет привык иметь дело больше с книгами, чем с живыми людьми… И внешность он имел самую обыкновенную, так что с виду походил на «простого и некнижного» сельского батюшку. Поэтому не раз случалось, что иные интеллигенты, мнившие себя интеллектуалами и привыкшие судить о человеке по его наружности, приняв его за простеца, забавы ради заводили с ним разговор о премудростях мира сего, перемежая его глубокомысленными терминами, неведомыми профанам. И вскоре получали возможность убедиться в собственном невежестве. После чего начинали относиться к православному духовенству и к Православию в целом с великим почтением. А подчас, подобно Святому Апостолу Павлу, из гонителей христианства превращались в его ревностных последователей. Впрочем, куда больше людей обратилось к Богу или укрепилось в вере, просто «взирая на образ жительства» этого архиерея, заставлявший вспомнить времена, когда первые христиане словом и деяниями своими свидетельствовали о Господе лежащему во зле миру.

Епископ принял Сашу радушно, как давнего знакомого. Ведь тот уже более двух лет был иподьяконом в кафедральном соборе. И слыл там образцовым иподьяконом, примером для прочих иподьяконов и певчих. Да и могло ли быть иначе! Ведь Саша проводил в храме почти все свое свободное время, беспрекословно и старательно выполняя любое данное ему послушание. Вдобавок, он каждый месяц жертвовал на нужды собора десятую часть своего заработка. А с каким почтением он относился к священнослужителям! Особенно к настоятелю собора, престарелому о. Виталию. Подходя к нему под благословение, он не просто наклонял голову, но низко кланялся ему, касаясь рукой земли, после чего благоговейно лобызал протоиерейскую десницу. Случалось, что он словно по забывчивости брал у него благословение несколько раз подряд, чем несказанно умилял сего почтенного старца. Одним словом, Саша вполне оправдывал свое прозвание образцового иподьякона. Из чего, в свою очередь, явствовало, что он имеет несомненное призвание к священству. И потому, подавая прошение о рукоположении в сан диакона, Саша был уверен, что не получит отказа.

- Что ж, Ваше желание послужить Господу похвально, - сказал епископ, внимательно перечитав Сашино прошение. – И пусть Он даст Вам достойно понести крест пастырского служения, «не господствуя над наследием Божиим, но подавая пример стаду» (1 Петр. 5, 3)…
Но Саша не слушал его. А радовался, что близится время, когда он наконец-то станет хозяином самому себе. Прежде ему всегда приходилось быть в подчинении у других людей – от властной матери, заставлявшей его посещать многочисленные кружки и учиться только на «отлично», до начальника, наглого юнца-толстосума с барскими замашками. И никому из них было невдомек, как ненавидит их тот, кого они привыкли считать послушным, исполнительным и безропотным рабом их желаний. Впрочем, до этого им просто-напросто не было дела… Но каждый раб втайне мечтает сам стать тираном. Вот и Саша верил, что, став священником, он получит великую власть «связывать и разрешать». И тогда многие из тех, кто сейчас смотрит на него свысока, будут кланяться ему, прося благословения, и целовать его руку. Будут ловить каждое его слово и послушно исполнять то, что велит им он – уже не «Сашка», а отец Александр.

И тут епископ вдруг спросил:

- А Вы женаты, Александр? Тогда Вам нужно будет прийти ко мне еще раз. Вместе с женой. Я должен познакомиться с Вашей будущей матушкой.

Саша растерялся. Да, он был женат уже три года. Но предпочитал скрывать это, боясь, что тогда пострадает его репутация образцового иподьякона. Потому что его жена Таня, хотя и была когда-то крещена, но не проявляла к Православной вере никакого интереса. Она наотрез отказывалась ходить в храм, соблюдать посты и читать душеполезные книги, предпочитая им детективы и женские романы. Мало того – она могла часами смотреть сентиментальные телесериалы. И хотя он выбрасывал в мусорный ящик Танины книжонки, гнал ее от телевизора и непрестанно обличал и поучал, ему так и не удалось приобщить ее к духовной жизни. Она была его вечным искушением, его крестом, нести который с годами становилось все тяжелее. Так что он терпел ее присутствие рядом с собой лишь потому, что прислуга-домработница обошлась бы ему куда дороже. Вдобавок, могла оказаться воровкой или наводчицей… А Тане, с тех самых пор, как он заставил ее уволиться с работы, было просто-напросто некуда идти… По крайней мере, так считал сам Саша. Мог ли он предвидеть, что единственной его преградой на пути к священству окажется именно эта, чуждая и уже почти чужая ему, женщина?!

Впрочем, Сашино замешательство длилось лишь мгновение. После чего он смиренно ответил епископу:

- Да, Ваше Преосвященство, я женат. Это произошло еще до моего крещения. Теперь я горько сожалею об этом. Потому что моя жена – неверующая. И она наотрез отказывается обвенчаться со мной. Как я не бился…

Владыка Иоанн добродушно улыбнулся:

- Бился-бился, да ничего не добился. А Вы, Александр, попробуйте иначе. Не принуждением, а лаской. Помните, как говорил преподобный Амвросий Оптинский: «от ласки у людей бывают совсем иные глазки». Конечно, тут не мне, монаху, Вам советовать, как ее уговорить. Например, подарите ей что-нибудь такое, что женщинам нравится – цветочки там какие-нибудь, или колечко. А в воскресенье приводите ее в собор. После Литургии я сам вас обвенчаю.

* * *

Они вошли в собор вместе. Однако Саша тут же покинул Таню, велев ей стоять у входа и ни в коем случае никуда не уходить. Вскоре она услышала его голос, громко читавший что-то непонятное ей, за исключением, разве что, отдельных слов. Потом в глубине храма что-то зазвенело, и стоявшие у стен женщины, одетые примерно так же, как она, стали поспешно отходить в сторону, словно освобождая кому-то дорогу. Одна из них, схватив Таню за рукав, потащила ее за собой. И вовремя. Мимо них, окутанный клубами ладана, громыхая кадилом, прошествовал соборный протодьякон. Немного погодя грянул хор, и народ принялся креститься и кланяться, недовольно косясь на застывшую в изумлении Таню. От этих взглядов ей стало не по себе. Вдобавок, то ли от запаха ладана, то ли от волнения, у нее разболелась голова. Поэтому, несмотря на Сашин запрет, она все-таки решила выйти на улицу, надеясь, что на свежем воздухе ей станет легче.

Усевшись на скамейку у входа, Таня некоторое время разглядывала голубей, которые разгуливали по асфальтированной дорожке, то церемонно кланяясь друг другу, то ссорясь из-за корма. Но потом она вспомнила то, о чем говорил Саша по дороге в собор. И ей стало страшно за него.

Значит, не случайно ей приснилось, что подаренные им цветы оказались ненастоящими! И не зря последние несколько дней ей казалось, что он лукавит, изо всех сил стремясь изобразить нежного и любящего мужа. Он делал это для того, чтобы она согласилась обвенчаться с ним... А потом он станет дьяконом…, священником… Но что будет, когда его пошлют служить туда, в Н.? Как они станут там жить? Да, она последует за Сашей, потому что не мыслит жизни без него. И постарается оградить мужа от лишений, связанных с переездом из города в деревню. Вот только сделать это полностью ей вряд ли удастся. Да и зарплата сельского священника наверняка окажется куда меньше той, которую он получает сейчас, в фирме… А Саша привык к комфорту и жизни на всем готовом. Так что вскоре он уже станет раскаиваться в своей опрометчивости… Только вот исправить это будет уже невозможно…

И тут Таню осенило. Если Саша так старался уговорить ее обвенчаться с ним, значит, от этого зависит его дальнейшая судьба. Но если венчание не состоится…

В следующий миг она уже бежала прочь от собора…

* * *

Первое, что увидела Таня, войдя в свою комнату, было ее белое свадебное платье. Оно лежало все там же, на диване, куда утром швырнул его Саша, словно смятая, выброшенная на ненадобностью тряпка. Все эти годы она берегла это платье как память о временах, когда они с мужем еще жили душа в душу. Сегодня утром ей казалось, что та счастливая пора вернулась. Лишь сейчас Таня окончательно поняла – ее надежды были напрасны. Она спрятала лицо в белых шифоновых оборках и заплакала. И тут вдруг зазвонил ее мобильный телефон.

Это был Саша. Не успела Таня раскрыть рта, как он осыпал ее потоком брани:

- Дура! Что ты наделала! Ты же меня подставила!

Он визгливо кричал, называя ее самыми оскорбительными словами. И, не в силах слышать их, Таня захлопнула крышку телефона.
Вслед за тем на нее нахлынула новая волна головной боли, теперь уже настолько резкой, что у Тани закружилась голова и перехватило дыхание. Она подошла к балконной двери и распахнула ее. В комнату, взметнув шторы, ворвался свежий, холодный ветер. И тут телефон зазвонил снова. Таня резко повернулась – и, потеряв равновесие, навзничь упала на пол.

* * *

В это время в соборе шли приготовления к венчанию. Низкорослая старушка-алтарница в черном халате, обхватив обеими руками высокий аналой, водружала его на середине храма. Две уборщицы разворачивали скатанную в рулон красную ковровую дорожку. А Владыка Иоанн, стоя на левом клиросе, о чем-то неспешно беседовал с о. Виталием. Причем, судя по улыбкам на их лицах, разговор этот был приятен им обоим.

Вдруг на клирос вбежал разъяренный Саша. Сейчас в нем невозможно было узнать того смиренного и послушного иподьякона, каким он слыл в соборе.

- Владыко, она сбежала! Я сделал все, как Вы советовали! Даже купил ей кольцо и цветы, лишь бы только она согласилась венчаться! Столько денег потратил! И все зря! Она сделала вид, что согласна, а сама - сбежала! Нарочно, чтобы меня не рукоположили! Ну, я ей покажу! Ваше Преосвященство, благословите меня развестись с нею и принять постриг!

- Замолчите! – гневно оборвал его епископ. – Не забывайте, где Вы находитесь. Здесь храм Божий. Ваша жена права - Вам еще рано быть пастырем. Потому что «кто не умеет управлять собственным домом, тот будет ли пещись о Церкви Божией»? (1 Тим. 3, 5) Прежде сделайте так, чтобы в Вашей семье воцарились мир и любовь. Станьте для своей жены примером жизни во Христе. А до тех пор рукополагать Вас я не стану. Теперь же – уходите.

* * *

…Таня поднялась с полу. К ее изумлению, сейчас она почему-то не чувствовала боли. И тело ее обрело такую необычайную легкость, что ей захотелось полететь. Что она и сделала, проплыв сквозь запертую дверь, а потом вниз по лестнице, пока не оказалась на улице.

Там царили странные сумрак и безмолвие, хотя на небе виднелось солнце, а мимо проносились автомобили и, разевая рты и жестикулируя, проходили люди. Словно все происходящее вокруг виделось Тане сквозь темное, непроницаемое для света и звуков стекло. Ей стало страшно. И она закричала, не слыша собственного голоса, но все-таки надеясь, что Саша услышит и спасет ее.

А в это самое время он, обняв Таню, так же отчаянно звал ее по имени, словно надеясь, что она услышит и очнется. Не замечая, что на руках его – кровь.
 | Автор: Монахиня Евфимия Пащенко 
happy-school.ru›publ/den_utrachennykh_nadezhd/8-1…




О, вера наших матерей
Автор: В. Коротаев

О, вера наших матерей,
Вовек не знающая меры,
Святая, трепетная вера
В нас, подрастающих детей,

Её, как свет в березняке,
Не вытравит ничто на свете:
Ни единицы в дневнике,
Ни злые жалобы соседей.

Уж матери – такой народ –
Вздохнут, нас долгим взглядом смеряв:
Пусть и расстроятся, пройдет,
И снова верят, верят, верят.

Как верят матери одни
Взыскательно и терпеливо.
И – не крикливые – они
Не почитают это дивом.

И просто нипочем года
Их вере, трепетной и нежной,
Вот только мы то не всегда
 Оправдываем их надежды.happy-school.ru›publ/o_vera_nashikh_materej…16116 

Я вышел… из жизни
Рассказ

Елена Живова











10 октября, 02:28

– Стас! Стас, ты меня слышишь?

– …да, мам….

– Сколько можно?! Уже половина третьего ночи! Тебе завтра в институт!

– Сейчас…

Оксана, тяжело вздохнув, вышла из комнаты. Уже как четвертый год ее восемнадцатилетний сын словно ушел от реальности. Стаса не интересовало ничего: футбол он забросил, ЕГЭ завалил, в физтех не поступил – пришлось довольствоваться одним из расплодившихся, как грибы после дождя, платным институтом, который занимал треть школы и располагался недалеко от их дома.

Она зашла в спальню, посмотрела на безмятежно спящего мужа и открыла окно. В лицо ей подул резкий холодный ветер и ударили крупные капли дождя. Что делать? Как вырвать сына из нереального мира?

Стаса не интересовало ничего. Даже Настя, с которой он дружил еще с девятого класса, к ним давно уже не заходит, потому что со Стасом невозможно разговаривать: уткнулся в монитор, и всё – будто бы его нет. Общается только с компьютером: без конца играет в какие-то игры, подрабатывает, создавая непонятно что – то ли сайты, то ли страницы, пишет что-то в форумах и соцсетях…

Что же делать?

– Оксана, закрой окно, – прошептал муж. – Почему ты не спишь?

– Стасик так и не ложится, представляешь? У него сессия скоро, завтра снова первую пару проспит.

Оксана обернулась и посмотрела на мужа, но он уже опять спал, укрывшись с головой.

Тогда она встала и снова пошла в комнату сына. Зайдя к нему, она подошла к окну и открыла его. Занавески всколыхнулись от ветра.

– Мам, ну ты чего? Закрой окно, холодно! – недовольно пробурчал сын.

– Иди к отцу. Он зовет тебя, – твердо сказала Оксана, глядя в пол.

Стас тихо зарычал, что-то нажал на клавиатуре и встал.

– Захвати с собой чашку.

Сын посмотрел на нее взглядом, полным непонимания.

– Да-да. Отнеси чашку на место. Поставь в раковину. А я пока соберу белье для стирки…

– Какое белье, мам? Ты же всё постирала сегодня вечером!

– А вот полотенце. Ты им уже неделю пользуешься!

– Так ты мне его вчера дала!

– Вот и захвати его! Отнеси в ванную, повесь на крючок: вещи должны находиться на своих местах.

– Мам, да что случилось-то? – спросил Стас, потирая глаза кулаками.

– Иди к отцу, узнаешь!

Стас накинул полотенце на плечо, взял чашку и вышел из комнаты, покачав головой.

Оксана кинулась к компьютеру. Она вынула свой телефон и быстро записала вымышленное заковыристое имя сына «ВКонтакте», никнейм в каком-то форуме и Скайпе.

Засунув телефон в карман джинсов, она вышла из комнаты Стаса и столкнулась с ним в коридоре.

– Мам, я не понял. Отец спит.

– Значит, уснул, пока ждал тебя.

– Да что случилось-то?

– Завтра узнаешь. А сейчас немедленно ложись спать!

– Достали, – прошипел Стас, оправляясь в свою комнату.

– И тебе тоже спокойной ночи, – сказала Оксана.

Войдя в спальню, она открыла свой ноутбук, вышла со своей страницы «ВКонтакте» и создала новую. Долго не раздумывая насчет фотографии, зашла на какой-то немецкий сайт знакомств и взяла оттуда несколько фото симпатичной, но не вульгарной девушки лет двадцати.

Оксана заполнила свой профиль и зашла на страницу сына.

– Привет!

Она просматривала страницу сына и ждала ответа минут пять. Стас не отвечал. На всякий случай она вышла из комнаты и посмотрела под дверь, ведущую в комнату сына. Из-под нее мерцал голубоватый свет.

Она вернулась, взяла ноутбук и устроилась в кресле, уютно поджав под себя ноги.

– Эй! Привет, как дела? Чем занимаешься?

Сын так и не ответил, но она заметила, что он добавил ее в друзья. Ого! У него 1328 друзей… И когда он успевает со всеми дружить?

Оксана зашла на один из форумов, где общался Стас, и поискала его ник в списке пользователей.

Интересно, что он там пишет? Оксана прищурилась:

trooper33: Есть проблема: не могу подогнать изображение под ячейку! Делаю в dreamweaver cc. предпросмотр – показывает полосы, в верхнем изображении тоже, просто там фон общий и не так заметно. Скрин, который я прилепил, это хром, та же ерунда в опере. И разумеется, всё проверяется на тестовом локальном сервере апач.

Daivik: Может, символы лишние есть в коде?

trooper33: Откуда им взяться? Я ничего, кроме расширения файла, не менял, содержимое файла вообще не трогал.

Daivik: Скопируй код в блокнот; теоретически всё лишнее он должен отсечь.
trooper33: Проверил, но полосы как на локалхост, так и напрямую; в этот раз пробовал в IE.

Daivik: Скинь файл сюда.

Оксана зевнула, закрыла окно, потом зашла на страницу сына «ВКонтакте» и увидела, что он ей так и не ответил. Она нашла его профиль в еще одной из соцсетей и открыла фотоальбом. В нем не было ничего, кроме картинок с изображением каких-то чудищ или космических мутантов.

10 октября, 02:55

Стас сидел за компьютером и писал в Скайпе Ворону. Ворон был один из его лучших он-лайн друзей, с которым они год назад проходили «Аллодов».

– Клевая фишка.

– И не говори.

– И хде ты ее достал?

В этот момент «ВКонтакте» его начала доставать какая-то чикса, и он отвлекся. Что она хочет? Поговорить? Некогда ему. Добавив чиксу в друзья, Стас заметил, что Джек прислал ему какое-то фото. Он открыл его. Поугорав минуту, Стас заметил, что в Скайпе появилось еще несколько сообщений, и тут же раздался характерный звук: аська.

Стас, вздохнув, начал отвечать. Глаза уже слипались, голова болела, в глазах что-то мельтешило, но Ворону надо было ответить, и Дрону тоже…

Через несколько минут он увидел, что и Дрон, и Ворон, и Джек, и остальные были в офф-лайне. Стас удивился: вышли, да еще все сразу. Хотя…

Это же он вышел! Просто выпал из сети. Какие-то проблемы с сетью. А, ладно. Всё равно пора спать. Стас выключил компьютер и, как был, в шортах, футболке и носках, упал поверх постели и тут же провалился в тяжелый сон.

Оксана, увидев, что сын выключил свет, снова подключила вай-фай и села, положив ноутбук на колени. Когда она наконец изучила профиль сына, его форумы и игры, уже начало светать.

10 октября, 11:03

Стас словно бы очнулся от тяжелого сна, придавившего его, будто булыжник, и прислушался. Будильник на айпаде только что отзвонил свое. Если мать дома, то однозначно придется тащиться в институт…

В голове, где-то слева, пульсировала боль, появившаяся еще вчера. Дневной свет слепил глаза.

– Стас, ты проснулся?

– Да, мам.

– Тогда собирайся скорее. Завтрак на столе. Выходим через двадцать минут, я тебя подвезу до института, – сказала Оксана, расчесывая волосы. Ее «каре» было безупречным.

– У меня голова болит…

– Да что с тобой такое? Снова давление? – Оксана присела на кровать сына и прикоснулась рукой к его лбу.

В последнее время Стас жаловался на головную боль, резь, потемнение и мельтешение в глазах, часто поднималось давление. Поход к неврологу ничего не дал: доктор рекомендовала лекарства и полный отказ от телевизора хотя бы на время, пока эти неприятные симптомы не исчезнут. Оксана попыталась ограничить общение Стаса с компьютером, но сын будто озверел. В тот вечер Оксана и Стас поругались.

– Телевизор я не смотрю и смотреть не буду, а по поводу компьютера врач ничего не говорила! – кричал он.

– Но врач – женщина пожилая, и она, разумеется, не имела понятия, что ты проводишь перед монитором по пятнадцать часов в сутки! Монитор – это тот же телевизор для глаз и нервной системы! – пыталась убедить сына Оксана, но тщетно.

Никаких аргументов Стас слышать не хотел. Вот и сейчас, глядя на него, бледного, с черными кругами под глазами и трясущимися руками, ей было не по себе.

– Говорила тебе, не сиди столько за компьютером! Сейчас принесу тонометр, – сказала она.

– Принеси… но в инст я сегодня идти уж точно не в состоянии…

Оксана вернулась, положила тонометр на кровать сына и начала мерить ему давление. Через минуту глаза ее округлились:

– Почти 150 на 100! Опять! Может, скорую вызвать?

– Не надо, мам… я полежу, и всё пройдет, – Стас зевнул и попросил: – Закрой жалюзи.

– Выпьешь таблетку и лежи. А я схожу в супермаркет, у нас кончился стиральный порошок, нет хлеба и яиц. Сегодня приедет Света. Моя подруга, тетя Света, помнишь?

– Да… тощая такая?

– Она кардиолог. Посмотрит тебя.

– Ладно… – Стас перевернулся на живот и прикрыл глаза.

– Только не вздумай включать компьютер! Если включишь – я просто разобью его молотком, и всё! – погрозила пальцем Оксана и, накинув тонкий ремень сумочки на плечо, вышла из квартиры.

На душе ее было тревожно.

10 октября, 12:15

Стас, полежав еще полчаса, встал и пошел на кухню. Он выпил остывший чай и с отвращением посмотрел на тарелку овсянки. Впрочем, свою любимую яичницу с беконом, заботливо приготовленную мамой, он тоже есть не стал – его подташнивало, и голова не только болела, но и кружилась: в этот раз проверенная таблетка облегчения почему-то не принесла.

Он посидел на кухне, положив голову на стол, еще какое-то время и встал.

10 октября, 12:20

Мобильный телефон в сумочке Оксаны звонко запиликал, когда она уже подходила к кассе.

– Оксанка, привет!

– Привет, Светлана! Ну что, заедешь сегодня?

– Уже выехала. Подъезжаю. Что купить?

– Прекрати, у нас всё есть!

– Тогда куплю яблок. Ты жаловалась, что отекаешь. Яблоки – лучшее средство от отеков!

– Не надо… есть у нас яблоки… – сказала Оксана, зажав телефон между щекой и плечом: подошла ее очередь, и надо было быстро выгрузить покупки из тележки. Продавщица с укором смотрела на нее.

– Яблок много не бывает! – весело сказала Света и отключилась.

10 октября, 12:38

Стас сидел в своем любимом кресло перед компьютером, слушая привычное жужжание процессора, без которого он не мог жить. Голова всё еще кружилась и болела, но, наверное, сейчас уже всё пройдет: должна же когда-то подействовать эта таблетка!

В Скайпе призывно мигали желтым светом не прочитанные еще со вчерашнего дня сообщения. Стас ответил сначала Дрону, потом Ворону. Обоих еще не было в сети.

Зато был Джек. Он прислал три новые фотографии, которые показались ему какими-то слишком красными. Стас посмеялся и зашел на почту. Ничего особенного там еще не появилось – так, какие-то рассылки и новости. Самое интересное, как обычно, начиналось после двух часов дня, когда все уже окончательно просыпаются. Стас зевнул – дышать было как-то непривычно тяжело. Просмотрев новые темы в форуме программистов, он начал было отвечать на наиболее интересные, как вдруг почувствовал, что его пальцы работают неестественно быстро. Гораздо быстрее, чем мысли, – мысли, напротив, стали какими-то медленными, а потом вовсе остановились, и Стас увидел, что в он-лайне опять никого нет.

Вдруг он почувствовал, как в голове будто что-то взорвалось. Несколько секунд всё вокруг было багряным. Боль была страшной, но прошла быстро, и тут же всё стало каким-то безжизненно-серым, даже не серым, а нереально бесцветным – весь мир словно погас. Стас посмотрел на монитор.

Morok: Ты глянь, он отключился, реально!

dEmon_ad: А по-моему, включился))))))))

Morok: Похоже на то)

dEmon_ad: Да, он уже с нами)). Ну и что будем делать?

Morok: Эй, парень!

dEmon_ad: Сидит, смотрит. Но эмоций – ноль))

Morok: Еще бы, после апоплексического удара!)))))

dEmon_ad: Для него он, похоже, станет апокалипсическим)))

Morok: Ахаха))))))))))))))))))))))





Стас смотрел немигающими глазами в монитор. По абсолютно белому экрану, похожему на аквариум с мутной жидкостью, ползли черные, как маленькие гадюки, слова, складываясь в короткие бессмысленные предложения. Похоже, он попал в какой-то чат. «Что это за чат?» – подумал Стас.

Stas: Что это за чат?

Ресницы закрытых глаз Стаса дрогнули: он увидел свои мысли, написанные на бездонно-белом экране маленькими буквами.

dEmon_ad: Ага, очнулся, дружочек!

Morok: Вот ты и попался!

dEmon_ad: Неужто не признал свой собственный чат? Ржунимагу!)))))

Stas: Мой чат? Да я в этом чате впервые!

Morok: Да ладно! Ты с нами вместе в этом чате несколько лет, просто не замечал его)))

Stas: Откуда взялся вирус? Наверное, Джек вместе с фотами перекинул…

dEmon_ad: Что ты, что ты? Какой такой вирус? Мы самые что ни на есть настоящие!))

Morok: Точно! А вот ты, любезнейший, уже через несколько минут сам превратишься в вирус!))

dEmon_ad: Ахаха, в дохлый вирус!))))))

Stas: Кто вы?

Morok: Мы – это ты!;)

Stas: Морок? Димон? Не понимаю… Я не помню вас. Где мы могли общаться раньше?

dEmon_ad: Я не Димон, я ДЕМОН! Буковку исправь и ударение правильно поставь! Может, тогда что-то поймешь?)

Stas: Что вам от меня надо?

dEmon_ad: Уже ничего)))

Morok: Почти ничего, ты практически готовенький, немного осталось))

Stas: Я вас не знаю, правда. Где мы пересекались? Вы из World of Tanks?

Morok: Подсказать ему, что ли?)

dEmon_ad: Подскажи, всё равно он почти готов)))

Morok: Не знаешь, что такое морок? Погугли))) Ты провел в мороке несколько последних лет своей собственной жизни и не заметил этого))). А демон – мой братишка))! Ну, теперь догадался, откуда мы?

Stas: Бред какой-то…

dEmon_ad: Бред?? А ты всмотрись в мой ник)), прочти его до конца и поймешь, откуда мы)

Morok: Не парься, поймет совсем скоро, счет идет уже на минуты)))))))))))
a href='http://pravznak.msk.ru/uploads_user/53386000/53385787/249455.jpg'>
10 октября, 12:55

Оксана и Светлана, смеясь, зашли в квартиру.

– Стасик! Иди сюда, поздоровайся! Тетя Света приехала, привезла тебе яблоки! Стас!

Оксана зашла на кухню. Сына там не было.

– Ты в комнате? Неужели снова сел за компьютер?! С таким давлением? – она открыла дверь в комнату Стаса и побелела, увидев сына, обмякшего в огромном черном кресле, высокие подлокотники которого не дали ему упасть.

– Стас! Что с тобой?

– Срочно звони в «Скорую»! – крикнула Света.

10 октября, 14:05





– Не понял? – переспросил муж.

Оксана, сжав онемевшими пальцами маленький белый телефон, уже готовый треснуть, повторила:

– Геморрагический инсульт. Он в реанимации.

Оксана уронила телефон на кафельный пол, закрыла лицо руками и села, сотрясаясь от рыданий, на одно из стоящих в ряд железных кресел.

– Але? Але! – слышала она непривычно громкий, взволнованный голос мужа, раздававшийся из телефона.

Светлана подняла телефон.

– Привет, это Света.

– Что со Стасом? Он выздоровеет?

– Прости, Миша. Не рискну прогнозировать. Он в коме.

– Почему? Ты можешь мне объяснить, что с ним? Света, он выживет?

– Понимаешь, Миша, при объеме кровоизлияния более 70 мл шансы выжить у человека минимальны, а в случае выживания будет глубокая инвалидность…

– Але? Света, объясни мне всё, пожалуйста! Неужели шансов нет?

– Ты сейчас успокойся, пожалуйста. Бывает, конечно, и такое, что в первые дни имеется тяжелое течение, много дней человек находится в коме, но потом ситуация меняется, происходит восстановление мышления и двигательных способностей…

Светлана дошла до конца коридора, завернула за угол, и Оксана больше не слышала ее голос.

Неожиданно она почувствовала, как кто-то прикоснулся к ней, и обернулась.

– Вы верите в Бога? – спросил мужчина в зеленой пижаме.

Оксана встала и, вытирая слезы, пожала плечами.

– Верите или нет? – повторил мужчина.

Она молчала, перебирая пальцами ремень сумочки.

– Я работаю в реанимации почти пятнадцать лет. Вашего сына спасет только чудо.

– Какое… чудо? – спросила Оксана, еле шевеля ссохшимися губами.

– У него третья степень комы. Начинайте молиться.

– Какая?

– Третья. Глубокая. С угнетением рефлексов.

– Долго он еще будет в реанимации?

– Это во многом зависит от вас.

– Почему я не могу забрать его домой? Ему будет лучше дома. Я буду ухаживать за ним сама, – Оксана всхлипнула, губы ее скривились, но она сдержалась.

– Шансов выжить дома у него нет никаких, – сказал реаниматолог.

– Но почему? Мы вызовем ему врачей на дом, – прошептала Оксана, вытирая слезы рукавом голубого шелкового пиджачка.

– Потому что ему необходимо поддержание жизненно важных функций: искусственное аппаратное дыхание, средства коррекции работы сердца и тонуса сосудов, парентеральное питание. Вы можете обеспечить ему всё это в домашних условиях? – устало спросил мужчина.

– Нет, но…

– Продолжить? Ему необходима профилактика застоя в легких, профилактика образования пролежней… в общем, начинайте молиться прямо сейчас. А то потом может быть поздно.

Оксана вздрогнула.

– Как молиться? – спросила она.

– Очень просто. Прямо здесь. В этом коридоре можно сидеть круглосуточно. Вот Евангелие и Псалтырь, начинайте читать прямо сейчас, – сказал реаниматолог, протягивая Оксане небольшую книгу.

Оксана взяла книгу, раскрыла ее на первой попавшейся странице и прочла:

«Иисус сказал ему: если сколько-нибудь можешь веровать, всё возможно верующему. И тотчас отец отрока воскликнул со слезами: верую, Господи! помоги моему неверию» (Мк. 9: 23–24).

10 октября, 23:05

За больничным окном уже давно стемнело. Муж, приехавший к ним после работы, час назад уехал домой, а Оксана всё читала. Она не сразу заметила подошедшего к ней реаниматолога. Увидев его, она поднялась и, заложив большим пальцам руки книгу, спросила:

– Пожалуйста, скажите, как правильно молиться?

Он посмотрел на Оксану. В его взгляде она увидела уже не только сострадание, но и радость:

– Вы молитесь правильно.

– Но я просто читала…

– Ваш сын пять минут назад пришел в себя, хотя с точки зрения медицины в это сложно поверить.

Оксана взволнованно бросилась к двери, ведущей в отделение.

– Нет, к нему пока ни в коем случае нельзя. Сейчас он спит.

– Что я могу для него сделать? – прошептала Оксана, вытирая заблестевшие на глазах слезы.

– Он крещенный?

– Да.

– Принесите ему крестик на веревочке. И, самое главное, продолжайте молиться!



7 января, 11:05

Стас лежал на кровати в своей комнате и смеялся.

– Лови, лови! – Настя, улыбаясь, трясла перед его лицом маленьким звонкоголосым колокольчиком. Привязанные к нему длинные ленточки касались носа Стаса, и ему было щекотно. Он отмахивался от ленточек ладонями, но никак не мог ухватить их.

– Этот колокольчик мне подарил отец Роман! Он сказал, что к Пасхе ты выздоровеешь, и мы пойдем в храм вместе! – подмигнула Настя.

– Хорошо, – ответил Стас и, приподнявшись, чмокнул Настю в румяную, пахнущую морозом щеку: она только что пришла с рождественской службы.

Елена Живова


29 ноября 2013 года
pravoslavie.ru›jurnal/66209.htm 

В заброшенной церкви
Автор: Айлинн Лэйн

Плакал огарок свечи обжигающим воском,
Пламя дрожало, как лист на осеннем ветру, —
В старой церквушке на вечно пустом перекрёстке
Гостья случайная память встревожила вдруг.

Гостья случайная, девочка с лёгкой котомкой,
Крова искала в холодную зимнюю ночь,
Долго бродила она по дорогам в потёмках —
Церковь её приняла, будто блудную дочь.

Плакала свечка, зажжённая спичкой последней,
Падали мягкие слёзы на мёртвый алтарь,
Отблеск огня на лице опечаленно-бледном
Нежно резвился, даруя надежду, как встарь.

Робко к свече протянула озябшие руки
Девочка, что никогда не носила креста,
Будто к родным после долгой и страшной разлуки,
Только... не помнила мать и отца сирота.

Только — как церковь одна на пустом перекрёстке,
Как на стекляшки разбиты её витражи,
Так и ребёнку жестоких времён отголоски
Ранили сердце осколками боли и лжи.

Спел колыбельную страннице северный ветер,
Ангел во сне осторожно коснулся плеча.
Тихо ушла из церквушки она на рассвете,
 Но, говорят, по сей день не погасла свеча.Автор: Айлинн Лэйн.happy-school.ru›Стихи 

Духов День
 23 июня, 2013 • Протодиакон Андрей Кураев  


Духов День

Собственно, это и есть день рождения Церкви. Когда Христос произносил Нагорную проповедь — вокруг него еще не было Церкви, но стояли те, кто были лишь учениками и послушниками…
a href='http://pravznak.msk.ru/uploads_user/53386000/53385787/247758.jpg'>«Надо же — в такую рань и уже так пьяны» — услышали апостолы в день Пятидесятницы от иерусалимской толпы. В тот день они действительно вели себя странно.
Как будто позабыв родной арамейский язык, они издавали какие-то странные звуки, которые можно было бы принять за иноплеменные языки, но всем в Иерусалиме было известно, что ученики Иисуса весьма далеки от книжности и учености. В их глазах и жестах, словах и интонациях слышалась необычная сила и решимость (а в Иерусалиме все помнили, что именно этих качеств и не проявили спутники Иисуса в ночь Его ареста).

На их лицах была такая неудержимая веселость (но жители святого Града хорошо помнили этих людей потерянными и рыдающими — еще и двух месяцев не прошло, как убили их учителя, а вместе с Ним все их надежды). И совсем не вязалась эта их внезапная радость с теми скорбными воспоминаниями… Нет, конечно, так повлиять на этих, в общем, вполне благочестивых и сдержанных людей могло только чрезмерное усердие в заливании вином своего горя…

Но, как нередко бывает, умудренная житейским опытом толпа оказалась неправа. Вино любого качества и количества не может проникнуть в ту глубину человеческого сердца, откуда исходила апостольская радость в день Пятидесятницы. Человек, созданный Духом Творца по образу Создателя, непостижим и сложен. И в каждом есть такие потайные кельи, куда даже он сам не может проникнуть.


Фото Олега Коновалова
alt
Есть в человеческой душе такие потайные струны, извлечь из которых звук не может ни сам человек, ни что-либо иное, прикасающееся к ним из обыденного нашего мира. Те струны, которые изначала вложил в нас Бог, чтобы зазвучали они в полную и радостную силу при нашем возвращении в Отчий дом. Иногда доносящийся с нашей горней отчизны ветерок заставляет их слегка откликаться — и тогда рождаются стихи Пушкина и музыка Рахманинова…

Тогда даже в душе человека, который зачем-то пробует самого себя убедить, что души у него в общем-то и нет и быть не может, — рождается радостное ощущение, что мир не сводится к хаотическому сцеплению мертвых атомов. И со временем это ощущение крепнет перерастает в «постоянное чувство, что наши здешние дни это только карманные деньги, гроши, звякающие в темноте, а где-то есть капитал», с коего можно уже при жизни «получить проценты в виде снов, слез счастья, далеких гор» (Владимир Набоков).

Но происшедшее с апостолами в тот День, было больше, чем обыкновенное чудо. Впервые этих струн коснулось не эхо и не ослабевший ветерок, но рука самого Художника Мироздания. От начала в каждом человеке есть горница, о которой сказано Христом: «Мы придем к нему и обитель у него сотворим». И вот теперь, после того, как Сын Божий вырвал человека из под власти смерти, после того, как Кровь Христа очистила его от скверны, Троица входит внутрь человека: человек стал жилищем Духа.

Собственно, это и есть день рождения Церкви. Когда Христос произносил Нагорную проповедь — вокруг него еще не было Церкви, но стояли те, кто были лишь учениками и послушниками. Когда Он в ночь Своих страданий предлагал апостолам Чашу Нового Завета — вокруг Него были те, кого Он отныне называет уже не «рабами», но «братьями» — и однако, и это еще не было Церковью. Когда Он воскрес — и тогда они еще не поняли, какое значение для их собственных жизней и душ имеет тот факт, что их Учитель покинул Свою могилу. Но вот в день Сошествия Святого Духа они стали Церковью. Отныне — один и тот же Дух живет в Предвечном Сыне Божием и в них самих. Отныне они сами — Тело Христово… Теперь не извне, не как ученики или наблюдатели. Они знают тайну Сына Божия. Теперь — это их собственная тайна, точнее, теперь — это уже таинство их собственной жизни.

Теперь они могут исполнять завет Любви не потому, что им так наказали, не из послушания или из страха. Теперь в них самих дышит та самая Любовь, что некогда зажгла солнца и светила. Христос оставил после себя не нравственные прописи и не сборник писаний. Пожалуй, нельзя даже сказать, что Он оставил после себя учеников. С людьми Он навсегда оставил на земле Самого Себя, Свое Божественное естество, хотя Свою человеческую природу Он вознес на небеса. Он Дух Свой оставил в мире человеков, Он оставил — Церковь. Ту Церковь, тайну бытия которой замечательно раскрыл русский славянофил и богослов прошлого века Алексей Хомяков, увидевший в Церкви единство людей, свободно приемлющих Божественную благодать.

Итак, сегодня — наш День Рождения.

В этот День апостолы говорили из той глубины сердца, что тоскует о Слове и жаждет Духа в каждом человеке. Поэтому их слова были понятны всякому, в ком жила эта жажда, независимо от того, на каком наречии он обычно изъяснялся.И поэтому такие слова были непонятны тем, кто привык жить на поверхности. Чудо Пятидесятницы не имеет отношения к лингвистике. Апостолы говорили не на еврейском или греческом языке, не на татарском и не на русском. Они говорили просто — на человеческом языке.

Вот на этом языке и приходится нам учиться говорить всю нашу жизнь. И грамматической ошибкой здесь является грех, холодность и отчужденность. Здесь легко запутаться в спряжениях и согласованиях. Как сопрягаются, например, наши правды и единственная Истина? «Я затосковал в своих маленьких правдах и захотел Истины», — так однажды сказал о себе один вполне преуспевающий молодой журналист, друг Марины Цветаевой и наследник громкого аристократического имени. Он ушел на Афон и вместо титула «князя Шаховского» приобрел имя «монаха Иоанна». Он верно разобрался в грамматике бытия.

А только что мы были свидетелями и участниками как будто незаметной, но тем более опасной ошибки.

За десять дней до Троицы праздновалось Вознесение Господне. И это был 40 день убийства монахов Оптиной пустыни. Я думаю, в этом году не произошло и не произойдет события, которое вызвало бы больший отклик в народной совести России. Люди, приезжающие в Оптину, уже просят прежде всего показать дорогу не к могиле преподобного старца Амвросия, а к свежим холмикам новомучеников. Но в этот, сороковой день, когда по традиции Церкви творится самая значимая память об усопших, в Оптиной пустыни было пусто, греховно пусто… Было несколько сот обычных паломников. Было несколько человек, приехавших в Оптину специально, чтобы принять крещение (а это — признак истинно святой кончины убиенных: их смерть стала для других людей призывом ко вхождению в Церковь). Приехал Борис Костенко, бывший и на Пасху в Оптиной, и, снявший светлый и человечный фильм о происшедшем. Но не было ни одного приезжего монаха, епископа, священника, семинариста (были, правда, студенты недавно созданного Российского Православного Университета)… Так же как не было завсегдатаев «патриотических» митингов, участников гневных пресс-конференций о «разгуле сатанизма». Тех, кто громче всех демонстрировал свое возмущение убийством, требовательнее всех призывал к ответу и намекал на то, что при нынешнем «режиме» иначе и быть не может.

Они использовали смерть монахов как козырь в своем политическом пасьянсе — но так и не приехали к их могилам…

Это и есть та ошибка, от которой нас должен был бы уберечь дар Пятидесятницы. Боль человека и веру Церкви не стоит использовать как пособие в слишком земных играх… Когда Авраама Линкольна пригласили помолиться о том, чтобы Бог взял сторону северян в гражданской войне, Линкольн ответил: Гораздо более важно, чтобы северяне молили Бога о возможности всегда быть на стороне Бога».

Помолимся же и мы сегодня, чтобы Россия стала на сторону Бога — Распятого ради нас и Воскресшего.

Ошибки же в духовном правописании мы делаем и видим слишком часто. Например, когда духовные дары желаем поставить на обслугу наших житейских интересов. Когда заходим в храм, чтобы испросить экзаменационную оценку повыше, пенсию побольше, болезней чуть-чуть поменьше. Любое молитвенное прошение — благо. Но Дух-то не может сойти на зачетную ведомость или пенсионную книжку. Он может войти только в сердце. Вот это сердце и просит Творец у человека: «Сыне, дай Мне твое сердце!». Это не от ревности или суровости Бога. Просто у Него есть только один Дар, который Он может подарить нам: Самого Себя. Сможем ли мы вместить?

А если, вспомнив о Боге, мы попросим: да, конечно, Ты нам нужен, и, когда я попробую полюбить Тебя, но сейчас мне очень срочно нужно во-о-от это — мы сделаем ошибку. Ту ошибку, от которой нас должен был бы уберечь дар Пятидесятницы.

Цитируется по: Диакон Андрей Кураев. Школьное богословие.pravmir.ru›Духов День

На правильной платформе

Елена Белова







Юля мечтала о семье с тринадцати лет. Наверно, потому что самой ей чрезвычайно повезло с родителями, Юля верила, что есть где-то единственный, и душа ее изнывала в ожидании встречи с ним.

Вот так, прямо по Пушкину: «Он верил, что душа родная соединиться с ним должна, что, безотрадно изнывая, его вседневно ждет она».

alt
Онегин и Татьяна. Художник: Юрий Кушевский



В начальной школе ей нравился добрый веснушчатый Сережа, в летнем лагере ей было приятно играть в теннис с Ромкой, но сильное чувство пришло в тринадцать лет – нет, не пришло – налетело, раздавило, чуть не уничтожило. Юле совсем не хотелось свиданий с кумиром, который был ее одноклассником и ввиду особой какой-то взрослости, красивого лица и наглого вида нравился многим девочкам. Она не искала взаимности. Хотелось мечтать и плакать. Еще хотелось выброситься из окошка или отравиться витаминами. Она стала грубить предмету воздыханий, чего с ней никогда раньше не случалось. Перестала думать об учебе и съехала по всем предметам, к ужасу родителей.

Потом ураган прошел, и романтичная Юля вдруг поняла, что всё в жизни проходит. Даже любовь до гроба.

И вот тогда-то ей захотелось семьи – не урагана, не принца, а обретения родной души. Чтобы всё было, как у ее мамы и папы.

И с тех пор примеряла образ родного человека на всех мало-мальских подходящих для этой роли молодых людей. А поскольку таковых в ее окружении было очень мало, то каждому знакомому мальчику (Борька не в счет) грозила примерка. Не раз и не два ей казалось, что она нашла его. То казалось, что это взрослый подружкин брат, который обещал подождать, пока она вырастет, то думалось, что это сосед по парте. Так добралась Юля до 18 лет. Благодаря настойчивости родителей поступила в институт, и ей впервые понравилось учиться. В школе она была добросовестной трудягой, но не было никакого полета мысли и творчества, а тут вдруг открылись новые горизонты.

К 20 годам она вдруг поняла, что вполне владеет своим сердцем и может вовремя остановить знакомые припадки лихорадки и не уязвляться прекрасными черными (синими, карими) глазами, и не пасовать перед великолепными кудрями, и не замирать от звуков приятного баритона. Простой инстинкт самосохранения, а также самоирония заперли Юлино сердце на ключ. Но когда в институте появился нереально великолепный, восхитительный Максим с пронзительно голубыми глазами, как у доктора Хауса, с мощными бицепсами и грустной философской улыбкой, Юлино сердце дрогнуло. Да и как ему было не дрогнуть, когда половина девчонок на курсе замерла от восторга, включая самых высокомерных красавиц. Мало того что он словно сошел с киноэкрана, так он еще был умный, добрый и скромный – убийственная комбинация.

Юля сразу поняла, что, если даст развиться восторгу, будет жестоко страдать. Она чутьем уловила, что они с Максимом – из разных сказок, из разных наборов конструктора, что никогда в жизни он на нее не взглянет не потому, что она уродина какая-нибудь, а потому, что не сочетаются жгучий перец и арбуз. Это понимание не было взвешиванием шансов, а было глубоким внутренним убеждением: «хоть и прекрасно, но не мое». В школьном возрасте Юле сладко было расковыривать свои раны и посыпать их солью, лелеять свою упоительную тоску, да и не мудрено: это придавало смысл ее бедному событиями существованию. Теперь ей хотелось дождаться своего, настоящего, и Юля решила: пусть сначала полюбят меня, а там посмотрим.

Смотреть долго не пришлось. Как-то раз она помогала знакомой старушке донести до метро сумки, а там бабушку встречал какой-то ее дальний родственник – по ее словам, очень положительный молодой человек.

Старушкин молодой человек действительно оказался положительным. Он не пил, не курил, не ругался, был очень серьезным и ходил в церковь. Было видно, что он рад познакомиться с Юлей. Внешне Виктор представлял собой разительный контраст с великолепным Максимом: худое, немного даже аскетичное лицо с глубоко посаженными глазами, слегка сгорбленная, словно от сознания своих грехов, фигура, очень плохие зубы и странная походка, как у моряка. Он не был привлекательным, но в нем чувствовалась большая внутренняя сила.

Они стали встречаться. Это были первые в Юлиной жизни свидания. Они гуляли в парке и много разговаривали, наблюдая за резвившимимся детьми и плаваюшими в пруду утками, куда роняли желтые листья росшие по берегу ивы и клены.

Виктор много рассказывал о себе. Он рассказывал так, что Юле было ясно: она – первый в его жизни слушатель. У него не было близких друзей, а про девушек можно было и не спрашивать – перед Юлей был дикарь, отшельник.

За плечами у Виктора было немало испытаний. В армии он поседел и потерял много зубов, а после армии немедленно крестился и с тех пор не пропускал ни одной воскресной и праздничной службы. В свои 25 он выглядел старше.

Прошло совсем немного времени с начала их знакомства, а Юля уже не мыслила жизни без этих тихих встреч и долгих откровений. Она не была влюблена, но сознание своей нужности загадочному, никем не понятому одиночке ей было приятно. Ей льстило, что она смогла приручить дикаря, как если бы кто приручил льва или пантеру, а рассказы о выбитых зубах, сломанных ребрах и несломленной воле наполняли жалостью и восторгом.

Юля всё чаще спрашивала себя: «Не он ли?»

И вспоминалось из «Отелло»: «Она его за муки полюбила, а он ее за состраданье к ним».

Но до любви было еще далеко.

Наступал Рождественский пост. Виктор вдруг заявил, что постом неприлично встречаться, а надо молиться и каяться, но по телефону всё же звонил. А Юля загадала: если они не расстанутся и будут встречаться после поста, значит, судьба. Значит, он. Она молилась и просила знаков свыше, не сомневаясь, что загаданное – благочестиво и правильно.

После поста он стал заходить к Юле домой на чай. Юлина мама, увидев его, сразу сказала, как отрезала: «Не жених». Вердикт показался Юле жестоким и несправедливым. Во всяком случае, он совсем не совпадал со знаками свыше: пост прошел, а они встречаются, и дружба их крепнет день ото дня.

Виктор стал чаще заходить к Юле домой. Они сидели в ее комнате, пили чай и разговаривали. Потом Виктор стал присоединяться к семейным чаепитиям, но Юля старалась ограничивать время, проведенное Виктором с ее семьей. Она чувствовала, что он пришелся не ко двору и никогда ее родители не смогут оценить по достоинству его редкую душу. Папа тонко и необидно иронизировал, но у Виктора чувство юмора оказалось атрофированным, и он не улавливал иронии. Юле было досадно за него, но эта серьезная важность ей нравилась. Немного было вокруг ребят с серьезным отношением к жизни. Не искать же опоры в разноцветных мотыльках-пареньках, беспечно порхавших вокруг, менявших девчонок, как перчатки, регулярно проваливающих экзамены, женившихся и разводившихся в промежутках между сессиями.

А Виктор был серьезным. Казалось, в его жизни вообще не было мелочей. За что бы он ни брался, всё делал важно. Он тоже учился в институте, но учился туго и мучительно, хотя сложность придавала учебе азарт. Вообще, как видела Юля, он любил испытания.

О родителях он рассказывал скупо и называл их не иначе, как «они». «Они» жили дружно, были честными старомодными советскими людьми, которые упорно не хотели проникаться спасительными идеями, всецело завладевшими сердцем Виктора. «Они» даже просили иногда о невозможном: помочь на даче в воскресенье, но Виктор сурово отклонял таковые погибельные просьбы, соглашаясь, впрочем, работать в другие дни. Работать он любил и умел, но только если видел в труде спасительный смысл.

Юле очень хотелось познакомиться с «ними». Она догадывалась, что «они» нестрашные и милые. Когда знакомство наконец состоялось, оказалось, что это приветливые, стеснительные люди, которые робеют перед Виктором и очень боятся его прогневать. Юлю они встретили, как солнышко, и не знали, где усадить и чем угостить ее. Они были уверены, что она принесет им и Виктору счастье, и садились к ней поближе, чтобы погреться в ее лучах.

Юля поглядывала на Виктора и ждала объяснений. Она не могла понять, как можно было жить в противостоянии с такими очаровательными людьми, как можно было заподозрить их в неуважении к Истине. Истину они любили, но познавали ее медленно, не спеша выбрасывать на свалку прежние идеалы и потихоньку двигаясь к цели.

Особенно им нравилось, что отношения Виктора и его избранницы зиждутся на «правильной платформе», что они строят свою жизнь, руководствуясь ориентирами свыше, а не как-нибудь с бухты-барахты. Разговорами о «платформе» начинались и заканчивались все их последуюшие встречи с Юлей.

А Виктор любил сложности, любил борьбу и находил возможность занять непримиримую позицию даже там, где были с ним согласны.

Особенно он увлекался темой будущего и Апокалипсисом. Он часами рассуждал о страшном пришествии Христовом и не сомневался, что оно грядет скоро и что он, Виктор, бесстрашно примет на себя удар и отразит полки врага и всяческие козни лукавого. Юле было отведено место помощницы бесстрашного воина. Нередко после усиленного чтения о последних временах Виктора мучали головные боли. Но эта тема была самая интересная и почти единственная в их разговорах: художественной литературы Виктор не читал, и, страстная читательница, Юля не могла ни обсудить с ним прочитанную повесть, ни поговорить о своих гуманитарных студенческих делах, так как Виктор был «технарь».

Несмотря на некоторую наивность и натянутость представляемых картин будушего, Юле нравилась роль помощницы, а сердце трепетало, как у Наташи Ростовой: «Время идет, а я ПРОПАДАЮ». Наташа сказала эти слова в 16 лет, а Юле было все 20, и с нетерпением сердца трудно было совладать. Оно, сердце, премудро закрывало глаза на недостатки любимого (да-да, любимого, она давно убедилась, что любит Виктора) и утешалось его неисчислимыми достоинствами. Главным достоинством была, безусловно, его горячая искренняя вера. Им было по пути.

Дело уже шло к свадьбе, а Юлина мама не могла привыкнуть к будущему зятю. Юлин папа был человеком деликатным и очень Юле доверял. Если выбрала – значит, достоин. И вопрос этот был закрыт.

Такую же позицию занял и Юлин духовник. Выяснив, что жених – человек положительный и горячо верующий, батюшка без колебаний благословил намечающийся брак и назначил день венчания. Виктора он никогда не видел, но Юле доверял.

Подали заявление в ЗАГС и поехали на дачу к Юле. Там шло строительство и нужны были руки, золотые и не очень, так как работы была пропасть. Виктору нравилось быть полезным, и, работая с будущим тестем плечо к плечу, а потом вместе обедая, они впервые за всё время знакомства по-настоящему разговорились. Юле даже досадно бывало, что за интересным разговором он забывал ее, а когда она повторяла просьбу сходить с ней в соседнюю деревню за молоком, только отмахивался.

Она шла за молоком одна и горько думала о том, что совсем не осознает себя невестой, не летает на крыльях и не утопает ни в цветах, ни в комплиментах. Но, если разобраться, так, наверно, и должно быть у серьезных людей, посвятивших себя Богу. Скорей бы уж обвенчаться, чтобы ушли горькие мысли и сомнения.

Виктор нагнал ее уже на пути назад, и вовремя: уже темнело, и ей совсем не хотелось встретить деревенских хулиганов.

На следующий день они пошли на речку. Когда шли узкой тропинкой, навстречу выбежал большой пес, хозяева которого остались позади. Юлино сердце упало. Она с детства боялась собак, а тут просто собака Баскервилей какая-то приближается большими прыжками. Юля оглянулась на Виктора, но его нигде не было. Собака поскакала дальше, не обратив на Юлю внимания, а Виктор словно из-под земли вырос. Он не прятался – трусом он не был. Он просто хотел убедиться, что Юля надеется на Господа.

Напрасно Юля обижалась и пыталась объяснить Виктору, что он бросил ее в беде. Он нисколько не жалел о случившемся и был рад, что Юля не трусиха. Долго сердиться Юля не могла, тем более что поехали покупать свадебное платье.

Вернулись с дачи родители, и Юля сразу поняла, что что-то случилось. Мама казалась растерянной, а папа, очевидно, решился на серьезный разговор. Оба выглядели бесконечно утомленными. Сели в комнате, чтобы обсудить дела, как обычно. Папа начал: «Дочка!» – и голос его сорвался. С изумлением выслушала Юля просьбу родителей отложить свадьбу на полгода. Нет, они не против Виктора. Они давно поняли, что он очень положительный молодой человек. Но всё же хорошо бы проверить чувства и сыграть свадьбу не сомневаясь.

Близко пообщавшись с будущим зятем, они не увидели в нем любви к их дочери, а поняли, что она будет только заменой его планам уйти в монастырь. В монастырь его не благословили, и лучше уж жениться, чем прозябать одному, – и не монах, и не семейный. Болтаться – грех. Планы на жизнь у Виктора были серьезными, но возникал вопрос: при чем тут Юля?

«Не могу смотреть, как он поливает кислотой всё живое, зеленое, что есть в тебе!» – сказал папа. Сказал и чуть не заплакал. Юля понимала, что он и на колени бы встал перед ней, ни перед чем бы не остановился, чтобы уберечь дитя. Юля смотрела на отца и словно впервые увидела его после долгой разлуки. Как он постарел, поседел и скорбно, умоляюще смотрит на любимую дочь. А дочь почти год не думала о нем. Что он понимал о подвиге христианского брака, ее далекий от Церкви, некрещеный отец? Она была заражена азартом Виктора, хотелось принести себя в жертву и стать святой. И вдруг она поняла, что до сих пор они с Виктором приносили в жертву своим фантазиям родителей, а вовсе не себя.

«Если бы вы не собирались венчаться, я бы сказал: ладно, иди, попробуй, поймешь – вернешься. Но ведь это на всю жизнь! Я тебя знаю: не пойдешь против совести».

Юля смотрела на отца, и вдруг весь предыдущий год показался ей сном. Вот кто ее любит, вот кто забыл ради нее о сне, о приличиях, о приглашенных на свадьбу гостях и передумал столько тяжелых мыслей, что постарел за неделю на несколько лет.

«Я доверял тебе и ни о чем не беспокоился и вдруг понял, что ты – как лунатик ходишь по крышам во сне: и разбудить тебя нельзя – сорвешься, и оставить так тебя тоже нельзя».

И родители повторили просьбу: не отменять свадьбу, а отложить на полгода.




a href='http://pravznak.msk.ru/uploads_user/53386000/53385787/247485.jpg'>alt/>
Для разрешения сомнений Юля пошла в церковь. Ее духовник был в отпуске, и она пошла на исповедь к «заместителю» – священнику, которому исповедовалась в отсутствии своего батюшки. Она сразу сказала, что помимо исповеди ей нужен совет, беседа. Священник решил разделить исповедь и беседу и велел ждать его после службы. Народ расходился, и Юля почти решила дать стрекача, мысленно прокрутив предстоящий диалог в голове. «Я ему скажу: так и так, а он мне: сяк и сяк. И разговаривать, вроде, не о чем».

Юля уже повернулась, чтобы уйти, как ее окликнул батюшка. Они сели на скамейку, и он приготовился слушать. Никогда Юля не говорила в храме громко, а тут батюшка унимал ее: «Потише! Что вы так кричите?» Но потише Юля не могла: слишком наболело у нее на душе, и она продолжала пугать громким голосом проходящих мимо старушек.

Батюшка долго и внимательно слушал Юлю. Особенно ему понравилось, как окрестил Юлин папа намечающийся брак: «Союз меча и орала». Подумав, батюшка сделал вступление о некоторых исключительных случаях, когда благословением родителей, встающих на пути у христианского брака, можно пренебречь, и вдруг, перебивая сам себя, воскликнул: «А вообще ваш папа прав! Ваши родители – очень мудрые люди!»

Словно камень свалился у Юли с души. А батюшка рассказал о себе, как он учился в аспирантуре, пел в хоре, совмещая это еще и с обязанностями звонаря, и провожал будущую матушку домой, а сам шел на другой конец города пешком, потому что транспорт уже не ходил. «Любовь дает крылья! Воздерживаться в пост нужно не от общения друг с другом, а от греха». И добавил: «Я без матушки пирожного не хочу съесть, в магазин скучно пойти без матушки».

Когда Юля вошла в дом, родители кинулись к ней. Прежде, чем они успели спросить об исходе беседы, она с порога объявила им о том, что они – мудрые люди, и про пирожное не забыла.

Духовник очень удивился, что свадьба не состоялась, но когда Юля эмоционально рассказала, что «мама плакала, словно в гроб меня кладет», батюшка задумчиво проговорил: «Ну что ж, мамочке видней, мамино сердце чувствует».

Через два года Юля вышла замуж по родительскому благословению и стала супругой регента. За месяц до рождения первенца у ее отца случился инсульт, и его еле спасли. «Виктор не прошел мне даром», – сказал отец. Больше он его не вспоминал.

Елена Белова


15 ноября 2013 года.pravoslavie.ru›jurnal/65714.htm
 

Так получилось









Я до сих пор молюсь о его здравии, хоть почти наверняка знаю, что он умер. И всё же. Иногда мне кажется, что где-нибудь в церковном дворе я снова увижу его небритую физиономию, и мы будем идти по улице и разговаривать о жизни, а перед расставанием обнимемся крепко… И я буду чувствовать, что для него это очень важно: знать, что в жизни у него ещё есть брат…


Он навсегда останется для меня загадкой. Не только потому, что всякий человек загадка, но потому, что всей своей жизнью на вопрос «каким должен быть человек?» он ответил: «Всё не так просто, как кажется... совсем не так».

Я познакомился с ним лет семь назад. Он попросил денег, я, как водится, что-то дал, мы разговорились… Тогда еще он не производил впечатления «потерянного». Ну, обычный мужик, неудачник, жизнь потрепала… Мало ли таких? Он всё вспоминал, как счастливое, светлейшее что-то, свою жизнь в Куйбышево, с женой, в собственном доме. А там горы вокруг, леса… красота… благословенный край… С женой ходили осенью по горам, поднимались на плато, собирали фундук, кизил… поднявшись, лежали на траве лицом к небу… Это жило в нём как лучшее, как воспоминание о подлинной жизни.

Что там произошло на самом деле – никогда уже не узнаю, но, с его слов, жена пошла как-то на местный базарчик, и там её кто-то оскорбил, вернулась домой в слезах, Коля пошёл и отметелил обидчика. Так он попал в тюрьму на пять лет. А когда освободился, оказалось, что жена продала дом и уехала в неизвестном направлении. И он стал бомжом. Паспорт где-то потерял по пьяной лавочке…

Мы с ним подружились.

Он всё вспоминал, что до тюрьмы работал охранником – с правом ношения оружия, между прочим, что должно было свидетельствовать о степени внушаемой им надёжности… Вполне ответственный человек… Единственное, что меня напрягало в нём, – это то, что он всё время просил денег. И дело не в деньгах даже, а в том, что вот нормальный с виду, в силах ещё мужик – пусть даже без паспорта… но ведь в силах же – постоянно просит деньги. Как-то мне за него было обидно, как будто он именно сам себя не уважает и не видит, кто он на самом деле и каким может быть. Ну да ладно… Тогда я ещё не знал о его слабости и вот – дал ему однажды маленько деньжат, чтобы он решил наконец вопрос с паспортом…

Коля пропал… А когда появился через две недели, то пьяный, что называется, в дрезину сидел под моей дверью в подъезде на ступенях, плакал, жалея себя и прося прощения. И мне было его жалко, честно… по настоящему, без брезгливой снисходительности… по-человечески…

Потом он побрился, постригся, достал где-то новую рубаху и снова появился в нормальном, пристойном и бодром виде… И снова мы общались с ним после службы, шли по улице, разговаривая о вере, о музыке, о природе, мечтая как-нибудь вместе сходить в горы. И он оживал, обещал провести заветными тропами, показать изумительные места…

Но ничего не менялось в его жизни. Ни-че-го. Месяцы сливались в годы, а он всё так же оставался бомжом, и вот именно это было непонятно, странно… какая-то необъяснимая пробуксовка: день за днём, месяц за месяцем. Ну да, думал я, трудно, даже очень трудно одинокому, бездомному человеку в жизни, да ещё и без документов. Но ведь не может же быть, чтобы Господь не помог! Нужно только очень сильно захотеть и приложить хоть чуточку усердия и постоянства в добром деле. Наверняка можно выбить себе документы… найти работу, угол… По крайней мере, не голодать и не мёрзнуть зимой по подворотням. Это же мучительно, тяжело, невыносимо сверх всякой меры!.. Я не мог понять, никак не мог понять логику… И до сих пор не понял. Ну неужели легче страдать, мучиться от холода, голода, нищеты, унижения… чем пробиваться, пусть даже сквозь бурелом неудач, но с молитвой, с Божией помощью, к полноценной человеческой жизни?.. Не будем сейчас философствовать об относительности этого понятия – «человеческая жизнь»… о том, что и нищий бродяга может быть человеком, а состоятельный «господин» – скотиной… всё это так, но есть же какие-то среднестатистические рамки «нормальности», пусть даже внешней, в которой легче, если угодно – «удобнее», оставаться человеком… Потому что быть добрым, боголюбивым и честным, да еще и трезвым, в мороз, на улице, без еды и тёплой одежды… Оставаться в таких условиях человеком может только юродивый – в полном и высшем смысле этого слова. Но обычному, «среднему» человеку для сохранения своего человеческого облика – и внешнего, да и нравственного – нужны какие-то элементарные условия. Вот я и не могу понять: неужели легче переносить все ужасы бездомной жизни, чем приложить усилия и добиться жизни нормальной, как бы мы ни относились к этому слову?!

И вот – оказывается, что ответ не очевиден. Понимаете: не очевиден ответ – вот в чём главное моё открытие… И это главная загадка, которую поставил передо мной Коля. Оказывается, есть люди, для которых невыносимые мучения, и слёзы, и боль, и унижение… улица, грязь и нищета – всё это в конечном итоге предпочтительнее, чем наша «нормальная» жизнь. Понимаете, не вынужденно, а именно в глубине сердца предпочтительнее! Вот этого я никак не могу понять. И это осталось для меня тайной. Они будут замерзать, им будут ампутировать обмороженные пальцы, они будут плакать и жаловаться на судьбу, пить, наконец… но они не станут трудиться, чтобы хоть что-то изменить в своей судьбе, и не примут – именно сознательно не примут – вашу помощь. Я не деньги, конечно, имею в виду, а сам посыл к нормальной, полноценной, «человеческой» жизни… Они не захотят, не станут ничего менять в своей судьбе, даже если им представится такая возможность. Это, может быть, тема для диссертации, для изучения психологического феномена…

Я даже думаю, если найти кучу денег и вытащить такого человека из трясины, отмыть его, одеть и обуть, дать работу, найти умницу-жену, провести курс реабилитации и чего там угодно ещё, большая часть из них всё равно вернётся к прежнему состоянию и именно из-за того, что… вот не знаю я как это назвать! Как будто программа какая-то заложена в них по саморазрушению – и не обязательно духовному, нравственному, потому что если не многие, то некоторые из них и в Бога веруют, и в храм приходят на службу, и исповедуются и причащаются – но именно в житейском смысле этим людям свойственна какая-то непостижимая энтропия. Внутренняя глубинная потребность в страдании. И я уж и не знаю, как это объяснить!

Коля верил в Бога, твёрдо знал основы православной веры и часто задавал серьёзные вопросы о духовной жизни. Вообще он не был простофилей, многое понимал глубоко, правильно, старался сознательно жить по-христиански… и исповедовался он искренне, от души… И ещё меня привлекало в нём то, что он был, что называется, «добрым малым». Понимаете, он не озлобился из-за всех перипетий жизни. То есть он бывал резок в суждениях, гневался иногда, но это всегда был именно порыв, вспышка, но главным фоном было братолюбие и незлобие. Он был добрым человеком… да, хитрым иногда… лукавым по случаю… но всё равно добрым в своей основе, а это, я думаю, очень важно.

Как-то моя жена вышла из храма после вечерней службы и вдруг вспомнила, что дома нет хлеба. Коля, как обычно, околачивался у ворот. «Коляня, дай на хлебушек!» – пошутила жена. Коля выгреб из кармана все, что там было, и протянул жене…

Да, у него случались запои, и запои эти были страшные… когда он появлялся после них, то едва был похож на человека: страшный, опухший, чёрный, грязный, точно вывалялся в помоях… Но всё же запои у Коли случались относительно редко, примерно раз в полгода, а в остальное время…. Почему он в остальное время не предпринимал шагов, чтобы выбраться из своего бедственного положения? Особенно летом я постоянно говорил ему: «Коля, смотри: сейчас лето, тепло... Давай, шевелись, делай что-то… Документы, я не знаю… Иди в исполком, стучись, объясняй, проси, требуй… ты же человек… не могут, не должны тебя просто так вычеркнуть из жизни, только если ты сам этого не позволишь. Ну, не водить же мне тебя за ручку, как мальчика, в самом деле! Будут документы – ищи работу, сторожем каким-нибудь, чтобы к зиме у тебя был угол, крыша над головой и копейка на пропитание… много ли тебе надо? Ты же охранником работал… ладно, пусть судим был, но я верю, знаю, что Господь обязательно поможет, только ты делай что-то, стучись, проси, ищи…»

В конце декабря, когда недели две стояли жестокие морозы, его подобрали на улице и привезли в больницу. Пальцы на ногах пришлось отрезать, и стал Николай инвалидом. Но зато он месяца два прожил в тепле и в относительном уюте. Я приходил к нему иногда, приносил продукты, деньги давал, правда, уже не ему, а санитаркам… Через два месяца он позвонил и сказал: «Я на выходе с вещами, меня выгоняют». Я приехал, меня пригласили к заведующей отделением, и она объяснила, что выгоняют Колю за нарушение больничного режима, за пьянство, за брань в отношении медперсонала…

Заведующая говорила с болью: «Вы поймите, я его не могу оставить. Вы же видели: у нас таких большая палата, и мы никого не выгоняем просто так на улицу. Но если человек начинает баламутить, я не могу это оставить, ведь вся палата взбаламутится, вы же понимаете, здесь нельзя быть мягкой». Я согласился… Это был один из самых тяжёлых дней. Забрать Колю к себе я не мог: сам с женой и детьми снимал квартиру, да жена бы и не позволила мне забрать его домой. Я взял такси и стал возить его по промёрзшему, в бурой снежной каше городу от ЛТП до наркологического диспансера. Нигде его не хотели принимать. Я должен был в этот день служить вечернюю, и до службы оставалось совсем немного. Наконец я повёз его на окраину города в Центр учета и социальной защиты бездомных граждан. Поднялся наверх. Врача, санитара нет, за «смотрящего» – постоялец. Стал просить принять Колю, старшой наотрез отказывается, я требую, он отвечает грубо, мы с ним разговариваем на повышенных тонах – всё напрасно. Спускаюсь расстроенный с лестницы и вижу, как Коля на скамеечке хлещет из горла припрятанное пойло. Я не выдержал. Оставил его в фойе этого приёмника и уехал на службу, к которой едва поспел… Тяжело…

Много ещё было всего. Потом мы опять «мирились» с Колей… я его исповедовал, причащал в больничном отделении, где его приютили на несколько месяцев и где он заживлял свои культи.

В конце концов у Коли обнаружился рак челюсти… Он изумлялся, шаркающей стариковской походкой приходил в храм, всё так же просил копеечку, но это был уже не мужик, а вдрызг разбитый жизнью инвалид, старик-доходяга, хотя ему едва исполнилось пятьдесят. Я понимал, что он уходит, и у меня была одна мечта: поисповедовать его, причастить перед смертью и похоронить достойно, по-человечески. Я даже записал его данные – данные человека, которого вроде как и нет.

Но Коля так и ушёл из жизни загадкой, оставив меня в недоумении. Была зима, промозглая и сырая, с морозами по ночам и с неизбывной унылой слякотью днём. Я понимал уже, что Коля умирает, и мне хотелось, чтобы хотя бы эти последние его дни прошли в человеческих условиях. Добрые люди договорились с начальником областного онкологического диспансера, Колю согласились принять бесплатно в хоспис. Это была большая удача в его отчаянном положении. Он уже не мог пьянствовать, я дал ему деньги и сказал, глядя прямо в глаза: «Коля, завтра я тебя в восемь часов жду возле больницы. Всё, что тебе нужно, – это прийти, и ты будешь в тепле, в чистоте, под присмотром, сыт и одет. Только приди…»

На следующий день в условленное время я прождал полчаса. Коля не пришёл… И это в то время, как ему почти наверняка приходилось, больному, беспомощному, ночевать неизвестно где в промёрзшем городе.

Через несколько дней я его встретил.

Он уже совсем доходил, но реагировал адекватно. И всё же он не сумел, не смог объяснить, почему он не пришёл, только ответил медленно, едва ворочая языком: «Ну, так получилось…» – и отвёл глаза.

Я понимал только одно: он не пришёл, потому что не захотел. И опять я созвонился с людьми, и опять назначил на следующий день встречу с Колей. Назначил встречу, потому что никак нельзя было его просто взять и привести, а именно нужно было встретиться утром, когда начальник больницы ещё не занят и может отдать необходимые распоряжения.

И снова я прождал полчаса. И снова Коля не пришёл.

Больше я его не видел.

Скорее всего, вернее – даже очевидно, что он не пережил эту зиму, и мне грустно думать, что он лежал в каком-нибудь замызганном морге как безымянное тело несколько дней, а потом его в каком-нибудь пакете свалили в казённую яму с табличкой под номером – и всё. Грустно… И навсегда для меня останется тайной, почему он не захотел хотя бы умереть по-человечески. И, знаете, что я скажу… Я думаю, что ответ на этот вопрос совсем не такое простое дело. Совсем не простое… Не проще, чем объяснение, что такое человеческая душа…

У него был приёмный сын, которого он воспитывал с женой в самые светлые годы своей жизни, там – в Куйбышево. Мальчик оказался чистый, чуткий к вере, он ушёл на Кавказ и поселился в Ново-Афонском монастыре. Коля пасынка своего любил, вспоминал, радовался за него и всё мечтал повидаться… Не довелось. Но в самом этом стремлении к святости, к чистоте, несмотря на всю беспробудную грязь и ложь повседневной жизни, проглядывала вся Колина «Лазарева» душа. И как знать, может быть, за его страдания невыносимые, за смертную муку, за веру, которую он сохранил до конца, будет ещё этот «никчемный» человек ходатаем за нас, «мудрых и разумных», перед Богом? Как знать…

Священник Димитрий Шишкин


16 сентября 2011 года.pravoslavie.ru›Интернет-журнал
›Знать 

Облеченная в солнце
(Рассказ)



a href='http://pravznak.msk.ru/uploads_user/53386000/53385787/247482.jpg'>

Посвящаю моим дедам – Борису и Димитрию
Шишкиным, расстрелянным в Ялте в 1921 году.

1



Свет проникал через узкие оконца слабо, но за три дня пребывания в подвале Андрей привык к постоянным сумеркам. И уже к концу первого дня, когда минул шок с его отупением и неспособностью ясно воспринимать окружающее, Андрей по обрывкам фраз, обращений понял, что в дальнем – самом темном – углу подвала сидит священник. Впрочем, что значит «сидит»? Сидеть, да и то на корточках, можно было только иногда, чтобы внести хоть какое-то разнообразие в положение тела… ну, можно было еще постоять, поприседать, попрыгать. О ходьбе же не могло быть и речи – так плотно был набит подвал беспорядочно лежащими телами измученных ожиданием, тревогой и физическими страданиями людей. Ходили только по нужде в дальнюю темную и зловонную комнату, возле которой и расположился священник. И Андрей, считавший себя почти атеистом, с изумлением думал: «Батюшка возле туалета… и никто не уступит место, не выкажет заботы… вот ведь, братья-славяне, как быстро вы от веры своей отреклись…» – и тут же: – «А я-то, а я-то что?..»


Его все мучила неразрешенность, невысказанность чего-то смутного, и он именно со священником хотел поговорить об этом, но вот никак не решался. И все же в конце третьего дня собрался с духом, поднялся и наугад – потому что в том углу, где находился священник, невозможно было ничего разобрать – стал осторожно пробираться через тела. Сначала он нащупывал ногой опору, а потом уже переносил на нее тяжесть тела, но все равно несколько раз наступил на живую плоть, услышал в свой адрес ругань:

– Куда тебя прет, черт…

– Чего неймется, сиди уже…

Два раза он даже упал, запнувшись об кого-то, и тут возмущенные голоса всколыхнулись разом, как вода в болоте от брошенного камня.

Наконец, остановившись почти в самом углу, в гуще тел, он спросил негромко:

– Простите, а где тут батюшка?

– Я здесь, – отозвался священник. – Подходи, подходи, дорогой; не скажу: присаживайся – но вот… возлегай рядом – это, пожалуй, верно будет… Все возвращается, брат мой. Как ученики возлежали на вечере с Господом, так и мы вот теперь возлежим… Только бы во имя Его… тогда и Он посреди нас. Ну вот, подходи, устраивайся, здесь местечко свободное есть.

Андрей хотел сначала пожать священнику руку, знакомясь, но неожиданно проговорил, присаживаясь на корточки и складывая ладони:

– Благослови, отче!

– А, ну Бог тебя благословит…

Священник приподнялся, опершись на левую руку, а правой благословил Андрея, вложил в его ладони и не отнимал, словно всматриваясь сердцем, вникая: что за человек пришел и за чем.

– Меня Андрей зовут.

– Очень, очень приятно, а я протоиерей Кирилл.

Батюшка пожал мягко, доброжелательно руку Андрея. Странно, но даже в мороз рука у священника была теплая.

– Ну рассказывай, с чем пришел. Новостей хороших не жду, а поговорить можно.

– Я к вам, батюшка, третий день присматриваюсь… то есть, скорее, прислушиваюсь… ну не так чтобы очень, а вообще, – смутился Андрей, подумав, что батюшка, чего доброго, примет его за соглядатая. Слышал, что бывают в подвалах и такие. И чтобы отогнать, забить эту мысль, он начал говорить быстро, хотя и сумбурно:

– Батюшка… я вот все думаю… По ночам не спится… все мысли о доме, о семье… о братьях, сестренке…

– Как сестренку зовут? – спросил батюшка.

– Аленка… Леночка… маленькая еще, семь лет… жалко…

Андрей почувствовал, как спазм перехватил горло, и тут же подумал, что хорошо, что темно в подвале и не видно лица.

Священник тяжело вздохнул.

– Маму тоже жалко, – продолжил Андрей. – Если меня расстреляют – она не переживет… Ну да ладно… Я не о том хотел… Батюшка, я вот все думаю: как же это получилось, что все вот так сразу рухнуло?.. Ведь не о том совсем думали, не того ждали…

Андрей помолчал, собираясь с мыслями.

– Просто понять хочется… Я ведь, батюшка, в церкви лет шесть уже не был. Заходил только иногда, когда в университете учился… Ну, общие молебны и все такое… но душой противился… Тоже, так сказать, дитя своего времени…

– А почему «тоже»? – с любопытством спросил священник.

Андрей усмехнулся.

– Да потому, что, куда ни глянь, ведь все… ну или почти все так думали и чувствовали… только вид на себя напускали, если положение или служба… ну, чтобы безбожником не считали… а в душе… Да вы ведь сами все не хуже меня знаете…

– Ну да… прости, что перебил, – отец Кирилл, извиняясь, дотронулся до рукава его шинели.

– Все казалось: сами, без Бога управимся… Что вот оно – как раз самое настоящее время и началось… В Февральскую как дурак с красным бантом на груди ходил, с товарищами в обнимку «Марсельезу» распевал на улицах… идиот. Речи какие-то толкал с кафедры… в смысле – с ногами на стол… как мальчишка… И ведь слушали же все…. И я других слушал… «Ура» кричал, аплодировал, как на театре! Чему только? Вот никак теперь понять не могу… Как хмель какой-то, пьяный восторг был… Это всеобщее братание, ажитация… Свобода! Стыдно вспоминать сейчас, честное слово. Но ведь вот в чем дело, что покоя не дает… ведь была же она – свобода эта… Была! А куда подевалась?.. И во что вылилась? В какой-то кошмарный сон…

– Да, да… Сон разума порождает чудовищ, – отозвался глухо отец Кирилл и тут же снова взял Андрея за локоть: – Ты извини, я опять перебил…

– Да… так вот… была свобода, и не стало… Ничего не стало… света, свободы… жизни… И как это все вышло, я не пойму… Почему, почему?! Не могу вместить, осознать, батюшка… Где мы промахнулись, что не так сделали?

И, торопясь предварить ответ, он добавил:

– Я вас только прошу, отче, не говорите мне истины прописные… ну, из закона Божиего… что, мол, Творца прогневали, и вот результат… Все это я и сам знаю… Читал или слышал… Но мы вот с вами сейчас в тюрьме, может быть, перед лицом вечности, и я живое слово услышать хочу. Понимаете, батюшка? Слово живое!..

Я ведь в Бога почти не верю. Да и не верил уже давно, и даже с восторгом, с ненавистью – страшно сказать… Были моменты… Но что-то еще мешает в бездну ринуться с головой, вверх тормашками… что-то держит… Может, молитва мамина, слезы ее… Может, сестренка с ее чистотой, непосредственностью… Если не от Бога это, то от кого? Здесь ведь не материя одна, я понимаю… и не психология только – здесь что-то еще, большее… Я ведь очень понимаю это, батюшка… Ну, насчет «если не станете, как дети, не сможете войти в Царствие Божие»… А я, батюшка, никогда, никогда больше не смогу стать, как ребенок… как вот сестренка моя, например… И это страшно. Страшно, батюшка… И за нее тоже страшно… Где она оказалась, что ей еще предстоит понять и увидеть?! Не хочу, не хочу…

Он склонил голову и замотал ею, как будто от боли…

Отец Кирилл обнял его и крепко-крепко прижал к груди. Потом отпустил осторожно.

– Простите, батюшка, – продолжил Андрей, сердито и второпях вытирая рукавом шинели глаза. – Нервы… А может, и не нервы вовсе, а бездна эта, что перед глазами стоит… Ждет… Смерть, она ведь не играет… лицедейства, восторгов, позерства не признает. Ну разве что внешнего, показного – этого сколько угодно, этого я насмотрелся вдоволь… и в обреченных даже… Но вот в душе, в глубине самой – не до кривляний уже, не до восторгов этих психопатических… Там, батюшка, такое творится!.. Не знаешь, за что хвататься! Вот именно это и страшно, батюшка, что хвататься не за что!..

Он замолчал опустошенно, излив самую жгучую, накопившуюся боль и не зная, что говорить дальше.

Батюшка прокашлялся и охрипшим, простуженным голосом произнес:

– Понимаешь, в чем дело, Андрюша… Вот насчет того, что о Боге не надо… Ты мне сразу как-то все пути-дорожки поперепутал… И как же я с тобой разговаривать буду? О чем, если для меня важнее и выше Бога нет ничего в жизни?! И вот как ты хотел, чтобы я не говорил тебе, – именно так я и думаю, брат мой, и не просто думаю, а живу этим… Что уж мне – лукавить теперь, что ли? Да и ради чего? Все перед бездной стоим, братец, чего уж тут умничать…

Главное призвание России – это жизнь по Богу, и другого призвания у нас нет и не будет. Мы светильником миру должны быть, маяком спасительным… А что же на деле получается? А на деле тот свет, который в нас, давно уже стал тьмой, потому что увлеклись, поддались на шепоты миродержителей тьмы. И давно уже увлекались… Ты спрашиваешь, почему так быстро все рухнуло? Так об этом и Господь говорил. В Евангелии, помнишь? Дом, построенный на песке, рухнет, и будет падение его весьма велико. Вот и строили мы столетия державность нашу не на камне веры чистейшей, а на песке лжеучений всяких, и не только религиозных, но и политических, экономических… да каких угодно…. на песке суемудрия и пустословия.

– Да какие же лжеучения, отче, если Церковь у нас срослась, почитай, с государством, стала с ним одним целым? Уж что, по-вашему, может быть надежнее и крепче?!

– Так ведь в том-то и дело, братец мой, что ты о видимости одной говоришь, о нагромождении вещей внешних: стены, храмы кирпичные, купола, кресты, кропила, книги… Все это хорошо и нужно, но ведь сути, сути самой – духа Христова – искать перестали. Вот в чем дело! Не болеют больше душой люди, охладели к вере… Как колосс на глиняных ногах наша Церковь стояла в последнее время. А сатане только это и надо, это ведь он с Богом через нашу лень и равнодушие борется…

– Ну, вы здесь, батюшка, что-то прямо противное Евангелию говорите. А как же слова Христа о том, что именно Он Церковь Свою создаст и врата ада не одолеют ее. Как же так?

– Так в том-то и дело, Андрюша, что Церковь истинная никуда не делась, только она совсем, совсем не то, чем казалась многим. Мы ведь Церковью что считали? Организацию, систему, власть со своими законами и порядками, иерархию, обряд… и подчинялись этой системе волей-неволей и даже скорее неволей… Но ведь Церковь – это иное совсем, а точнее, не только это… Вот погоди, сейчас уже начинают ее черты проступать, как «Троица» Рублева из-под намалевков бездарных… так и Церковь от струпьев страстей человеческих, от нагромождений столетних, но не присущих ей, чуждых… от помпезной надменности освободится, как из темницы, и засияет… Вот увидишь: засияет истинным светом!

– Трудновато мне, батюшка, это понять, но что-то, чувствую, правильное в ваших словах есть. Может, так и есть, что проглядели мы что-то главное, не то совсем называли Церковью…

– Вот, вот – именно так. А потому и вера в народе иссякла, что понятия живые о Боге, стремление к Нему сердечное, детское подменили обрядом внешним, укладом, канцелярией… Дело, конечно, нужное и это, но, повторю, ведь не это же только!.. Все думали по уму устроить да держать крепко, с надзором строгим… властвовать… а о Боге, о Его власти и воле как будто и позабыли. А ведь Он, брат ты мой, не внушает Себя, не навязывает никому. «Хочется, – говорит, – по-своему жить? – Ну живите… Посмотрите, что выйдет…» Тут вот именно в этом и дело все. Пока сам человек не увидит, не вкусит плодов своих желаний, устремлений и дел – никто его не научит. Чушь это все, что умные на чужих ошибках учатся… нет их – умных. Все мы дураки и есть… все познаем на собственной шкуре, и сами так захотели, а Господь свободу нашу даже не то чтобы ценит – а Он ее в нас вложил, без нее наши поступки подневольны, бессмысленны… Горько только, что пользуем мы нашу свободу как дураки – все плоды самодеятельности своей горькие вкушаем… плачем, сетуем… и опять за старое принимаемся… А когда же исправляться будем, к Богу когда по-настоящему обратимся?! Не знаю… Вот и теперь: ужаснулись все, за голову схватились, а ведь не многие понимают истинные причины катастрофы нашей. Все ругают кого-то: шпионов… провокаторов… большевиков…

– Эй, отец, – прикрикнул кто-то приглушенно, – ты там потише, а то разбираться не будут…

– Да, да, простите, – извинился батюшка и, понизив голос, продолжил:

– Господи, да неужели не ясно еще, что по-любому разбираться не будут… ни с кем. Все, брат мой, проморгали мы милость Божию, не заметили… теперь только гнев остался, но и в нем любовь, как ни странно…. Кого Бог любит, того наказывает… Да, а виноваты не шпионы, брат мой, а мы с тобой… Да вот я хотя бы и виноват! Точно знаю, вот без конспекта тебе говорю, как на духу. Из-за меня тоже куролесица эта…

– Да что это вы, батюшка, на себя наговариваете?! Ну я-то ладно… а вы, вы-то – в чем виноваты?

– А в том, что наемником стал… чиновником по духовному ведомству… Вот как власти новые определили – «служителем культа»! Именно служитель культа и есть! Пообжился, жирком оплыл благостно, ряшку наел, прости, Господи!.. Вижу, все теперь вижу ясно!.. Требил себе, крестил, венчал, отпевал – все по уставу, уютненько так, укромненько… тишь да гладь… Ну а дальше-то что? Да ничего! Ничего – вот и все… Хоть веру и не терял, но, понимаешь, не та это вера была, за которую люди в огонь идут, на муки смертные… так… тепленькое что-то, жиденькое, как лужица деревенская… головастики одни… Вот и проворонил благодать… Царствие Божие проворонил за требками своими…

Огонь мы потеряли, брат мой… Понимаешь, в чем дело?.. И понятие о нем утратили… Солью перестали быть, вот и прогнило все потихоньку, расшаталось, а потом уж и рухнуло!.. Как оно и бывает всегда… Как деревья в лесу падают – тут уже ничем не удержишь, только беги или держись… А что «держись»?.. Как тут удержишься?.. Теперь принимать надо то, что Бог послал – вот и все… «Сами в себе осуждение смерти имехом…» Благодарностью только и надо ответить… Дай-то сил, Господи!..

Батюшка замолчал и, раздумчиво погружая пальцы, расправлял свою седую взлохмаченную бородку.

– Благодать регламентом подменили – вот что, – продолжил он чуть погодя. – Не сразу, потихоньку, но подменили. Знаешь, вот как ракушки окаменевшие находят иногда. Их здесь, в горах много… А ведь это не ракушки вовсе, а видимость одна… кальцит, слепок. Вот так и то, что мы называли Церковью, стало окаменелостью ископаемой. Не обо всем говорю, не подумай, не отметаю огульно храмы, таинства, иерархию, чин и устав… нет… здесь понять надо… И живая, подлинная Церковь в тех же формах жила, но ее-то мы и не видели, а точнее – не хотели видеть, потому что обличала, тревожила, тормошила душу: не спи, не спи, не спи!..

Церковь подлинная и в иерархах, и в пастырях ревностных, и в боголюбивых мирянах жила и живет… в тех, кто таинств причастниками были не по плоти только, но и по духу… И разве я не видел таких, не знал? Видел и знал и чувствовал святость их, но последовать их примеру никак не хотел, все видимость одну хранил, отмахивался…

Оземлились мы духом, огрубели настолько, что и наготу, опустошенность свою перестали осознавать, чувствовать. Видимость одна осталась. Власть человеческая, регламент и распорядок… И вот когда власть-то рухнула – тут-то и все здание осыпалось, потому что держалось все на человеческой власти, на законе и страхе, а благодать… благодать – она в малом стаде осталась. Вот это малое стадо, брат мой, и есть Церковь. Ее-то врата ада и не одолеют. В это я твердо верю.

Отец Кирилл истово осенил себя крестным знамением.

– Слова, слова-то мы, Андрюша, все говорили правильные, да только силы, духа в этих словах больше не было из-за равнодушия нашего и маловерия. И наполнялись эти – правильные, в общем, – слова скудным и скучным содержанием, не жизнью, а видимостью жизни… в соблазн становились… в озлобленность нынешнюю… А большевики, – отец Кирилл усмехнулся обреченно и горестно, – это, брат мой, язва египетская… саранча… или мухи песьи – называй как знаешь. Наказание Божие за непокорность нашу, за то, что душу в землю обетованную отпустить не хотели… А как она просилась, как хотела!..

Батюшка склонил голову и замолчал.

На дворе смеркалось, и в подвале уже едва можно было различать очертания тел. Отец Кирилл помолчал с минуту в раздумье и продолжил прерванный монолог:

– Увидеть ясно благодать и любовь Христову, почувствовать ее и вкусить воочию – вот что нам нужно, братец мой, сейчас! Здесь, в державе нашей, главное чувство, копившееся веками, – чувство несправедливости. Ну, будем говорить о тех, кто по совести старался жить, жилы рвал, а получал одни тумаки да шишки… и сентенции о терпении. И дело даже не в том, что жизнь у народа была тяжелая, несносная и мучительная веками, а в том, что эту жизнь никто по-настоящему не хотел облегчить… я тех, конечно, имею в виду, кто имел к тому средства и возможности. И наше священноначалие за редким (увы!) исключением такого порядка было первым учредителем и вдохновителем. Почему так случилось – уж я не знаю, но думаю, все потому же – любовь иссякла. Мы ведь спесью своей, надменностью отгораживались от людей веками и… Кого обмануть думали? Все к терпению призывали, покорности рабской требовали и Страшным судом пугали, а о милосердии, братской любви и о сострадании живом, действительном как будто и думать забыли. Нет, конечно, и дома призрения были, и монастыри, кормившие в голодные годы округу… Но ведь это же совсем не норма была, согласись, не правило, а, скорее, исключение, хотя и отрадное…

Мы страх Божий человеческим или даже животным, рабским страхом подменили… судорожным. А как же вот в молитве говорится: «Возвесели сердца наша, во еже боятися имене Твоего святаго!» Вот так… чудеса… Возвесели сердца, Господи, чтобы нам Тебя бояться! Как непривычно, странно, правда? Да это же, верно, о каком-то ином страхе сказано, нами совершенно утраченном и забытом, – страхе от осознания величия Божиего, от радости Его непостижимой близости к нам, близости, от которой хочется со слезами – но со слезами умиления – упасть ниц и просить прощения, но не от ужаса наказания, нет, а от неизреченной благодарности и изумления, что Господь все еще с нами!.. Где же этот страх?! И как же он не похож на то, что внушали нам с детства…

– Вы вот, батюшка, так говорите, – ответил Андрей, – что и я опять верю. И вот так же и я сам – вспоминаю сейчас – когда-то думал и чувствовал. А потом забыл. Все в какую-то рутину скучную превратилось. Ходи… молись… постись… А зачем, для чего все это – непонятно. «Так надо», – говорят. Точно на самом деле рабов из нас делали… Чтобы место свое знали и существовали с покорностью. И я ведь это очень рано почувствовал и понял. И с детства уже стал этому рабству противиться. И Церковь мне стала казаться каторгой, а о другом если и говорил кто – так я уже в неверии своем со временем так утвердился, так очерствел, что уже не понимал ничего другого и не чувствовал, да и не хотел чувствовать. И насчет свободы вы очень верно подметили. Мы ведь не свободы, а освобождения искали… от каторги… от бессмысленной этой муштры. Причем везде – в гимназии, в университете, на службе… Везде у нас эта муштра и порядок на первом месте были, а остальное – вроде как твое личное дело, и никого это не касается. Вот и получалось, что личным-то, именно личным делом большинства и стало это стремление к свободе от внешней власти, а дальше, казалось, уж непременно гармония и счастье наступят. Сейчас даже смешно думать… Отчего же именно так казалось? Откуда эта гармония и счастье появятся вдруг?! Но – казалось… и было вот именно что один только миг – в историческом, так сказать, измерении – тогда, в феврале, было! Иллюзия… массовый психоз – иначе и не назовешь. Эйфория освобождения. А дальше сразу все пошло рушиться, как обвал, и – теперь я понимаю – никто уже не мог это разрушение остановить.

– Потому что раствора скрепляющего – Духа Божиего, любви, милосердия – во всем здании не осталось. Вытравили, выполоскали Дух дожди и ветра нашего чванства и самолюбия, гордости и лукавства. Потому и рухнуло. А Церковь осталась. И предстала она совсем не тем, чем казалась многим. И не где-то она у толстовцев, штундистов или хлыстов, не у правдоискателей суемудрых, а там, где ей и положено быть, – в сердцах благоговейных христиан – тех, что и в храмы ходили, как мы, и исповедовались, и причащались, и посты хранили. Как мы. Внешне ничем не выделялись, а в сердце, в душе – другими были, со Христом, и потому Христовыми. И вот они-то сейчас, брат мой, на Голгофу идут со Христом, и царствовать вместе с Ним будут… Потому что их вера и любовь от мучений только засияют светлее… Господи, дай и нам хоть на последок этой веры живой, этого живого стремления к Тебе! Сопричти нас ко избранным Твоим, хоть мы этого и не достойны совсем. Как разбойников, нас прими…

– Батюшка, я вот подумал… Как бы это… поисповедоваться… душу облегчить, – неожиданно попросил Андрей.

– Да, да, конечно… Очень хорошо, Андрюша, ты это подумал. Только у меня епитрахили здесь нет… Ну да это не беда. Мы сейчас… да вот хоть даже шарфик твой освятим, и будет у нас епитрахиль… Это ничего… это можно, если совсем уж ничего нет…

Батюшка снял с шеи Андрея шарф, встал на колени, положил шарф перед собой и произнес:

– Господи… Ты же все видишь! Ты видишь сердца наши… покаяние, недоумение, скорбь… Без Тебя, Господи, мы ничего не можем доброго сделать… злодейства одни… Но признаем свои грехи, каемся горько в них и просим простить нас, падших… Я вот, грешный иерей, даже и молитвы на освящение епитрахили не знаю; и не думал, что пригодится когда… прости меня, нерадивого… Но видишь желание мое горячее Тебе послужить, благослови этот шарфик… силой Твоей освяти его к совершению таинства исповеди, во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь.

Батюшка осенил шарф крестным знамением.

– Ну вот, сейчас я его узлом завяжу, чтобы концы соединить, и можно будет исповедоваться… Ага… Вот так. Ну все, Андрюша, давай, кайся в своих грехах, проси у Господа прощения. В чем согрешил?

После Андрея захотел исповедоваться растрепанный мужичок в засаленном рыжем тулупе, за ним подошла заплаканная женщина с изможденным лицом, еще несколько человек. И какой-то огромный мужик, по виду купец, рыдал как дитя, не в силах сдержаться и сотрясаясь всем телом…

Когда разрешительная молитва была прочитана в последний раз, отец Кирилл обратился ко всем исповедовавшимся:

– Дорогие мои… Страшные времена настали, горькие… Но сами мы горечь эту приблизили, сотворили своими грехами, и, кажется, вы уже это поняли… Я вот о чем сказать хочу. У апостола и евангелиста Иоанна Богослова в его Откровении есть рассказ о Жене, облеченной в солнце… Это ведь о Церкви нашей сказано! И Жена эта рожает в страшных муках Христа. Вот то, что сейчас происходит, дорогие мои… с вами, со мной – это и есть эти муки… в наших сердцах Христос рождается… и снова мы становимся Церковью, как бы ни грешили до этого, как бы кто из нас ни пал низко… такова великая сила покаяния, сердечных слез, такова непостижимая сила всепрощающей любви Божией! Вот она-то и сияет как солнце, и даже в ваших лицах сейчас сияет… я это вижу так ясно!.. а значит – Церковь не умерла… Да и не может она умереть, потому что Господь ее создал… Я не знаю, что с нами станется… не хочу обманываться сам и вас обманывать… успокаивать понапрасну. Может быть, и конец пришел нашей земной жизни, но свет, который даровал нам Господь, – он не пропадет даром… он останется, и умножится, и будет светить другим, потому что без солнца мир не может жить, без солнца воцарится тьма, а тому еще не время, я верю… Ждет Господь еще многих и многих, и собирает, и соберет их еще от всех концов земли любовью Своей, а мы, верю, по милости Божией будем свидетелями и участниками этой радости, потому что у Бога нет мертвых, Он Бог не мертвых, но живых… и Церковь Русская не погибнет, я верю… очистится в страданиях… освободится от корысти, зависти, злобы, жестокосердия и надменности… от всего, чем мы ее – облеченную в Солнце – заляпали, омрачили, мешая другим видеть Свет и чувствовать небесную Его красоту. Красоту распятого за наши грехи и воскресшего Господа! И будет она еще светить миру, и призовет, обогреет, одарит истиной многих и многих людей из самых дальних уголков земли. Такова уж воля Божия… А там и конец миру. Но и то не страшно. Страшно утратить Свет, без Солнца духовного остаться. А Солнце это сияет в Церкви, и будет сиять до скончания века и в вечности! Аминь.

2

До рассвета еще далеко, на улице тьма. Снега почти нет, но ледяной пронзительный ветер метет по брусчатке, остекленевшим лужицам белую мучнистую поземку. Очень холодно. Мороз, кажется, не только обжигает снаружи, но подбирается изнутри, и от этого как-то особенно мучительно и неуютно.

– Отец Кирилл, батюшка… Вы не спите? – тихонько окликнул Андрей священника.

– Да нет… так… забылся чуть-чуть…

– Я вот все думаю… не могу не думать… Как мне простить этих, ведь без этого же нельзя, я знаю… а вот – не выходит никак.

– А ты молись за них, Андрюша. Молись, как можешь, чтобы и их Господь не оставил, чтобы дал еще время покаяться, безумие свое осознать и оплакать…

Как бы человек ни ошибся жестоко в жизни, как бы он ни пал, всегда есть у него эта удивительная возможность – очиститься, омыть покаянием душу. И всегда, прежде чем судить других, приведи себе на ум эту возможность покаяния… эту вероятную чистоту человека в будущем и его примиренность с Богом. Тут уж волей-неволей умолкнешь в благоговении… Да и само желание докапываться до темных сторон, выискивать слабости и ошибки свидетельствует о нездоровом, не христианском отношении к ближним. Вспомни, как апостол Павел говорит удивительно: «Будьте братолюбивы друг ко другу с нежностью»… Как хорошо сказано, а?.. какая святая чистота… Наивность, непосредственность детская! Где же в нас эти чувства святые? Где та «предупредительность с почтением», о которой апостол дальше говорит?! Горе, горе, брат мой… и я не шучу ничуть. Мы в Православие точно играемся, а сути его, правды и силы отвергаемся как чего-то несущественного. Беда!..

– Да откуда же мне эти чувства в себе взять, – с болью отозвался Андрей, – если я вижу совершенно обратное? Такое, что не братолюбие с нежностью, а горечь и боль вызывает, ужас… Не может не вызвать, если я только не изображаю из себя неизвестно что, если я живой человек… Где мне эти чувства найти?

– А ты молись… Господь как сказал? «Молитесь за обидящих вас». А мы эти слова точно и не читали никогда. Любовь, мир, сострадание – это ведь все дары Божии, и их искать надо, просить настойчиво, слезно. И не один день, не месяц даже, а иногда годами молиться надо, чтобы Господь изгладил в душе следы минувших обид и сподобил истинного, ты понимаешь, настоящего прощения и любви! Но даже если и не осталось времени – молись, и Господь обязательно даст просимое, вот увидишь! Это великий дар, и он труда, пота кровавого стоит. Вот сказал Господь: «Просите, и дано будет вам». А в прошении терпение и настойчивость надо проявить, то есть не то чтобы попросить раз-другой и забыть, а чтобы настойчиво, неотвязно просить, именно и только до тех пор, пока не получишь. И получишь обязательно! Это я тебе точно говорю.

– Ну хорошо, а как – вот именно как – мне за этих молиться? Я что-то не пойму. О чем мне просить?

– Ты не о справедливости моли, не о возмездии или наказании, пусть даже и заслуженном, как тебе кажется. Ведь иное суд Божий, а иное – человеческий. О милости проси, как вот о детях своих мать молит, пусть даже непослушных… Она ведь им не наказания ищет от Господа, а исправления, и со слезами любви и с той самой нежностью, о которой апостол говорил, с трепетностью. Вот и мы так должны молиться о тех, с кем у нас отношения по той или иной причине не складываются, к кому мы испытываем неприязнь, отчуждение или холодность… Те ведь, палачи, тоже большей частью крещеные, только озлобленные вконец. И нам от них не то чтобы отмахнуться надо, потому что равнодушие – это тоже чувство не христианское. Мол, я на него зла не держу – и все… Зла не держать – это, брат мой, еще не значит любить, а нам Господь именно любовь заповедал и никак не меньше… Вот и молись, чтобы Господь, видя нашу худость, предал забвению, изгладил последствия ошибок, грехов сознательных или неосознанных, дурных устремлений. Не дал бы им развиться, принести горькие плоды и послужить к соблазну других… И, напротив, чтобы все доброе и хорошее, что успел человек сделать на свете, проси, чтобы Господь не забыл, но поддержал Своей благостью, помог развиться и принести добрые, радостные плоды! Это не значит, что Господь и так не поддержит, но наше расположение доброе, участие в Его благости делает и нас, и тех, за кого мы молимся, сопричастными жизни Самого Бога! Вот что значит с любовью молиться! И ведь мы о себе именно так и молимся, зная за собой множество горьких ошибок, греховных помышлений, устремлений и дел, помятуя времена, когда мы, будучи одержимы той или иной страстью, творили зло, о котором стыдно и мучительно теперь вспоминать. Разве мы не просим слезно, со стенанием у Господа о том, чтобы Он совершенно изгладил последствия этих наших безумств (потому что любой грех именно и есть безумие)? Разве в неразумии нашем и растерянности перед сложностью мира не просим Господа Самого вмешаться в нашу жизнь и помочь прорастить те добрые зерна, которые могут принести добрые и святые плоды?

Конечно, именно так мы и молимся о себе и о самых близких, родных людях, потому что любим себя и их. Так вот:всего-то и нужно, что недругов своих полюбить так же крепко. И почему же мы должны иначе молиться о тех, кто, как нам кажется, творит одни беззакония (только кажется часто, потому что худое всегда ярче бросается в глаза)? Ведь если бы мы так же ясно могли видеть самих себя – тотчас же с ума сошли бы или впали в отчаяние, осознав, что вся наша мнимая «добродетель» ничуть не лучше того, за что мы ждем праведного гнева и воздаяния от Господа для наших недругов. Упаси Господь! И покрой нас всех – немощных, несчастных, заблудших и неразумных – Своей благостью и помоги ясно видеть свои грехи, осознавать их с покаянием и исправлять потихоньку с Твоей помощью. Вот о чем молись, и это действительно будет по-братски!

Мы – Церковь, помни об этом! Мы все вместе – тело Христово, и только грехи вырывают нас, как живые куски плоти, лишая части от целого. А мы должны не добивать друг друга, едва живых иногда от ран, нанесенных страстями-разбойниками, а сострадать, врачевать с терпением и любовью, и только тогда мы – Церковь. Мы должны не злорадствовать по поводу греховности друг друга, не злословить, а сострадать! Только тогда мы – Церковь! Умолять Господа о помиловании друг друга, как мать о сыне единственном, приговоренном. Только тогда мы – Церковь! Потому что Церковью нас делает только причастность ко Христу, а не какое-то внешнее положение, звание или сан.

Да, это трудно… мучительно трудно – стремиться к любви, когда все, решительно все в душе противится этому… Это трудно – искать, несмотря ни на что, примирения и согласия, даже если оно не дается годами… Это трудно – считать и чувствовать родным и близким человека ожесточенного, далекого от нас внутренне. Все это трудно и даже невозможно без помощи Божией, но без этого мы уже не христиане, мы не Церковь, как бы мы сами себя ни называли. И эти слова – слова о необходимости любви – ты должен примерять не к другим, а прежде всего и даже только к себе, потому что ответ за причастность свою Христу ты будешь держать не за других, а только и только за самого себя!..

Внезапно загремели засовы, и даже те, кто спал, кто забылся на время, насколько это было возможно, пригревшись в гуще человеческих тел, все и сразу проснулись. И у всех тревожно екнуло сердце, отозвавшись у одних короткой, пронзительной мыслью: «Все, конец», – а у других жиденькой, тошнотворной надеждой: «Может, еще кого привели…»

Какое-то время в темноте был слышен только топот ног входящих в подвал людей, глухое бряцание оружия, кашель…

Наконец раздались в тишине отдельные, решительные шаги по ступеням, и осипший со сна, раздраженный голос Удриса выкрикнул:

– Всем выходить во двор и строиться по трое! Быстро, быстро!.. – добавил он зло, чувствуя, что люди замерли в оцепенении, не веря еще, что эти слова обращены к ним.

Чей-то женский голос зарыдал вдруг безнадежно и прозорливо.

– А ну молчать! – крикнул начальник. – Неча здесь сопли разводить. Раньше надо было думать.

– Отец Кирилл, давайте рядом встанем… в колонне. Раз уж так Бог судил нам встретиться… – прошептал Андрей.

– Ну да, конечно, Андрюша, конечно…

Андрей нащупал во тьме локоть священника, помог ему подняться, и они вместе стали пробираться к выходу.

– Ну, ничего… Ничего… Слава Богу за все!.. – повторял, точно в раздумье, отец Кирилл. – Женщин только жалко… Семейных…

– Да у вас ведь у самого пятеро, – отозвался Андрей.

– Я священник… – проговорил отец Кирилл, помолчал, что-то еще хотел сказать, но вдруг закашлялся надсадно, махнул рукой: мол, да что уж там, – и замолчал.

Во дворе было все-таки светлее, чем в подвале, и как-то… отраднее, что ли. Хотя все уже понимали, для чего их собрали.

– Агафонов, возьми фонарь, посмотри, не остался ли там кто внутри. Доктора возьми с собой, – вслед бухающим сапогам простужено выкрикнул Удрис.

Хотя на дворе было темно и деревья, дома вокруг громоздились черными глыбами, но над ними даже через сероватую вьюжную муть угадывались светлеющие небеса. Да и воздух был хотя и морозный, но чистый, живой. И снежинки на лицо ложились мягкими, влажными хлопьями.

– Как хорошо! – вдруг сказал отец Кирилл и негромко засмеялся.

В голове у Андрея мелькнула шальная мысль, что батюшка тронулся. Он покосился во тьме на темную, ссутулившуюся фигуру священника и вдруг так неожиданно и обескураживающе ясно осознал, что в самом деле хорошо. Хорошо!

Солдат, пряча под полой шинели фонарь, вышел с доктором из подвала и доложил приглушенно:

– Никого нет. Мертвяки только…

– Четверо, – глухо добавил доктор. И по его интонации, по этому единственному сказанному им слову стало понятно, что он безумно, страшно устал, измучился душой, да и телом от этой страшной, подневольной работы и хочет поскорее отпрянуть, очнуться от навязанного ему кошмара… очнуться хотя бы на время, отряхнуться, уйти, выплакаться, может, но не забыть… потому что забыть об этом уже никогда не получится.

Отец Кирилл тяжело вздохнул и покачал головой.

– Стройсь по трое… быстро, быстро, – скомандовал Агафонов, и солдаты засуетились, погоняя прикладами людей, формируя колонну.

– Вперед, – скомандовал Удрис, и колонна медленно тронулась со двора.

Они шли по улицам Ялты, которыми Андрей ходил и бегал всю свою недолгую жизнь, с самого детства, по улицам, которые он знал и любил, и, может быть, именно от этого казалось необъяснимым и странным, что он не может просто свернуть и пойти туда, куда ему хочется… домой, к родителям, братьям и сестренке, которые переживают о нем, тоскуют и плачут – тайком, чтобы не расстраивать друг друга и не вспугнуть надежду.

Тягостная тишина притаившейся ночи, беспорядочное шарканье десятков ног, шорох одежды, простуженный кашель сливались в однообразный унылый шум.

Они стали подниматься все выше по извилистым и узким улочкам. Колонна растянулась. Иногда она останавливалась, задние ряды наседали на передние, толпились, и слышно было, как солдаты приглушенно выясняют, куда идти дальше. Затем снова трогались, подъем становился все круче, тяжелее и громче – дыхание людей, отвыкших за несколько недель от ходьбы, меньше ощущался мороз, только руки и ноги мерзли и болели от холода.

Потом пошли по грунтовой дороге, по замерзшей грязи, и справа, за темными, шумящими на ветру кипарисами, угадывалась в чудовищном провале бесконечная бездна воды. Море… Андрей напрягал слух, пытаясь услышать шум прибоя, но слышал только шарканье ног, шорох одежды и тяжелое дыхание людей… Иногда налетал порыв ледяного, жестокого ветра и трепал волосы, врывался за воротник, шумел в замерзших и болящих нестерпимо ушах.

Наконец свернули в лес, шли какое-то время в сгустившейся темноте, и у Андрея мелькнула мысль рвануться в распадок, покатиться, забиться в беге, но он понимал, что сил на такие бега нет, и получится все только смешно и постыдно…

Вышли на поляну и остановились. Подошел Удрис, отсчитал 20 человек, и солдаты их тотчас увели куда-то в кусты, подталкивая прикладами.

Оставшиеся молчали напряженно. Андрея не переставая била крупная дрожь.

Батюшка принялся в полголоса читать молитву, снова всполошенно, навзрыд заплакала женщина, но ее осадил солдат и даже глухо ударил прикладом.

Вдруг раздался резкий и неожиданно близкий грохот пулемета. Он строчил недолго, меньше минуты. Потом из-за кустов послышались деловитые выкрики:

– Да вали прям в яму, что ты смотришь…

– Этот живой!..

– Ну так что ж…

Раздался пистолетный выстрел, за ним, чуть погодя, какой-то нечеловеческий, жуткий полустон и снова выстрел.

Через несколько минут из кустов вернулись солдаты и Удрис.

На этот раз и Андрей с отцом Кириллом оказались в числе двадцати. Их повели через кусты по дороге, почти в кромешной тьме, и вывели на небольшую поляну, с краю которой был вырыт широкий ров – было видно в глубине его страшное нагромождение беспорядочно сваленных тел.

Обреченных подвели и поставили спиной ко рву. Метрах в десяти перед собой Андрей рассмотрел два пулемета. Один стоял чуть правее, а другой – далеко влево, почти с краю ряда. Возле одного пулемета прохаживалась, похлопывала себя по бокам, потопывала фигура в шинели. Второй пулеметчик возился возле своего агрегата, заправляя ленту.

– Отец Кирилл, – сказал Андрей, – помолись за меня… И там тоже помолись… Я так мало успел хорошего в жизни… Прости меня, Господи! – сказал он, подняв лицо к ледяному, вихрящемуся и мутному небу…

– Все, готово! – крикнул второй пулеметчик и лег на шинель перед пулеметом. Лег и второй. Наступила тишина.

– Готовсь! – откуда-то из темноты раздалась хриплая команда Агафонова.

– Господи, прости нас, грешных… прости, неразумных… – проговорил негромко отец Кирилл и перекрестился, – помяни во Царствии Твоем…

– Батюшка! – вдруг воскликнул Андрей, радостно и изумленно глядя широко раскрытыми глазами. – Я люблю и прощаю всех!..

– Огонь!..

- - -

СОЛНЦЕ!!!

Священник Димитрий Шишкин


27 июня 2011 года.pravoslavie.ru›Интернет-журнал
›47220.htm
 

Бумеранг
Рассказ

Мария Сараджишвили












«Давайте, и дастся вам: мерою доброю, утрясенною,
нагнетенною и переполненною отсыплют вам в лоно
ваше; ибо, какою мерою мерите, такою же отмерится и вам»

(Лк. 6, 38).

Встречаю знакомую после долгого перерыва и спрашиваю:

— Ты где пропадала?

— Мама попала в больницу в предынсультном состоянии, а я ухаживала за ней.

— С чего это вдруг? Ещё молодая для инсульта.

— Да так. Сама говорит: «Бог наказал». Несколько месяцев назад мы одолжили у соседей сто долларов под проценты. Зря мы рассчитывали на эти деньги — соседи вскоре попросили вернуть их назад. Мама пошла, отдала деньги, но пожелала им мысленно: «Чтоб у вас эти деньги на лекарства ушли!» Вскоре её замучило давление. Что ни делали, никак не могли сбить. Вот и попала мама в больницу. Лекарства, врачи. Пришлось опять в долг брать. Слава Богу, мама вернулась домой из больницы, и больше всего её поразило, что на её лечение ушла как раз та сумма, какую она пожелала «на лекарства» другим.

* * *

Лечиться в Грузии сегодня так дорого, что когда беременная жена назвала мужу ту сумму, какую надо отдать за роды в самой обыкновенной простой больнице, муж в ошеломлении не поверил ей. Да, в России (а он только что вернулся оттуда домой) есть, конечно, платные палаты — это если тебе хочется особых условий. Но чтобы в обыкновенной больнице брали такие деньги? Не может быть!

— Должна же быть в городе хотя бы одна бесплатная больница, — доказывал он жене.

— Нет их, понимаешь, нет бесплатных, — вразумляла его жена. — Вот два года назад такое случилось! Один таксист, курд, увидел на улице мальчика, истекающего кровью, и привёз его в 9-ю больницу. Его даже принимать не хотели. Медсёстры вокруг бегают, охают и ничего не делают. Врач и не думает подходить. Какой, говорит, смысл делать операцию? Вдруг он умрёт, кто мне тогда заплатит? И сидит себе в кабинете, даже не спускается в приёмный покой.

Тогда курд снял с себя золотую цепь с крестом и говорит: «Вы люди или кто? Вот вам! Пусть хирург придёт!»

Пока врач, не спеша, спускался из своего кабинета, мальчик скончался от потери крови. Когда врач подошёл к мёртвому ребёнку, то узнал в нём собственного сына.

Мария Сараджишвили

Открытые небеса (невыдуманные рассказы)

20 июня 2013 года.pravoslavie.ru›Интернет-журнал
›Бумеранг Рассказ 

Времена не выбирают
Рассказ

Ольга Рожнёва







Крупные капли дождя стучали в окна междугороднего автобуса; длинными мазками рисуя непогоду, растекались по стеклу; заглушали негромкую монотонную музыку в кабинке водителя. Внутри салона было тепло и сонно, большинство пассажиров дремали. Игорь всматривался в окно сквозь пелену ливня: осенний промозглый ветер гнул траву, срывал последние сухие листья с деревьев; небо серое, жесткое грозило затянувшимся ненастьем. Скоро автобус остановится, и нужно будет выходить из теплого салона в сырость и слякоть. Игорь зябко поежился: зачем и куда он едет? Что за странная прихоть сорвала с места, отправила в эту никому не нужную дорогу?





Сам виноват: сам решил ехать. В последнее время он захандрил. Всё вроде шло как обычно: и работа, и дом, и взрослые дети. Обычно – да вот затосковал… Денег, как всегда, не хватает, подъезд грязный, соседи шумные. По телевизору – катастрофы, коррупция и скандалы шоу-бизнеса, все и всем недовольны. На работе только и разговоров, что о неправильных порядках, не той власти, не той политике, не тех временах. И сам Игорь часто думал так же: да, не так, не то, не те. Как у Высоцкого «Эх, ребята, всё не так, всё не так, как надо!»

Причем как именно надо – точно никто не знал, и как надо – никто вокруг не жил. Каждый, и он сам в том числе, ежедневно совершал сделки со своей совестью, кто-то страдая от этого, кто-то ничуть не страдая, а с упоением катящегося с высокой горы лихача: эх, помирать – так с музыкой! запевайте, братцы! Но почему-то, не делая, как надо, каждый по отдельности, при этом все мечтали, нет – жаждали… да что там говорить! – просто требовали, чтобы у всех вместе, при хоровом исполнении, их фальшивящие по отдельности голоса вдруг слились в едином и стройном могучем пении, и всё стало бы прекрасно и справедливо – так, как надо, чтобы наконец настали те самые времена и те самые порядки.

Недавно среди обычного брюзгливого перебирания негатива в обеденный перерыв маленькая пухленькая белобрысая Катюша из соседнего отдела громко сказала: «Времена не выбирают!» Все обернулись, а она смутилась, покраснела сильно, как краснеют только светловолосые – даже маленькие ушки запылали пунцово, – сбилась и пробормотала: «Но дымится сад чудесный…» Народ ждал продолжения, а Катюша, от волнения видимо, забыла всё, что хотела сказать, и только беспомощно повторила: «Но дымится сад чудесный…» – и села, спрятавшись за компьютером.

Игорь понял, что хотела сказать Катюша, и даже хотел продолжить, чтобы помочь ей, но его тоже заклинило, и он начисто забыл стихотворение, которое ему нравилось. Он немного стеснялся того, что любил поэзию; знал наизусть многое, но никогда не пытался декламировать: как-то не шло это мужчине, по его мнению, немужественно, что ли…

Вот сейчас впервые чуть не прочитал вслух, такая строчка знакомая – и забыл. Замялся. С недоумением глянули – и дальше по накатанной: и то плохо, и это нехорошо.

И как-то всё накопилось, навязло, усталость какая-то навалилась, уныние. Стал думать, куда бы съездить в воскресенье. Придумал: много лет не был в городе детства. Покопался в интернете, позвонил в турбюро. И вот – сбылась мечта идиота: едет неизвестно зачем и неизвестно к кому. Как верно сказал Исикава Такубоку:

Не знаю отчего,
Я так мечтал
На поезде поехать.
Вот – с поезда сошел,
И некуда идти.

Зачем ему это возвращение в прошлое, к людям, которых давно нет, в город, где никто не ждет? Еще вдобавок оказалось, что попал не в туристическую фирму, а в паломническую службу, и поездка – паломническая, с заездом в Прыски и в Оптину Пустынь. Не то чтобы он был неверующим, нет: носил крестик всю жизнь, даже когда давным-давно учился на оборонной специальности, а тогда это было небезопасным. Но в паломническую поездку, по его представлениям, нужно было готовиться как-то заранее… А тут… Он представлял, что просто приедет в Калугу, пройдет по старинному городу своего детства… Дом бабушки стоял на улице, где жил Циолковский. Космос – это интересно, можно сходить в Музей космоса. А теперь ему предстояла совсем другая программа. Выглядело это так, как будто вмешался кто-то и властной рукой посадил его в этот паломнический автобус. А зачем?

Автобус мягко затормозил, экскурсовод объявила:

– Прыски, храм.

Ливень сменился моросящим дождиком. Игорь на не гнущихся от дальней дороги ногах проковылял к выходу. Нижние Прыски. Зашли в белоснежный храм. Игорь слышал обрывки рассказа экскурсовода:


Храм Спаса Преображения.
– Храм Спаса Преображения, год постройки – 1781-й. Храм из красного кирпича, оштукатурен и побелен, толщина стен больше метра. Под полом храма сложена огромная печь. На ее нагрев уходило по одному кубометру дров. Но зато в специально проложенных дымоходах тепло сохранялось целую неделю, а теплый пол создавал уют и обеспечивал сохранность икон и настенных росписей…


Вышел отец Леонтий, старенький, радостный, всех благословил. Внимательно и как-то по-особенному посмотрел почему-то на Игоря, а может, это ему показалось, что по-особенному… Благословил: «Помоги, Господи!»

Игорь медленно зашел в теплый тихий полумрак храма, и на него напало странное оцепенение. Он ведь был здесь! Точно, был! Игорь узнал этот храм: здесь отпевали калужскую бабушку. Это было так давно, целая жизнь прошла, а кажется: происходило вчера – нет, сегодня, сейчас. И если он немного повернется, встанет чуть боком (нужно смотреть не прямо, а вскользь, боковым зрением), – он снова увидит всех родных, черные платки, непокрытые склоненные головы мужчин и светлое умиротворенное лицо бабушки. Время остановится, потечет вспять, густо пахнет ладаном, и потянется легкий дымок от кадила, и он услышит плач и протяжное, берущее за душу: «Со святыми упокой, Христе, души раб Твоих, идеже несть печаль, ни болезнь, ни воздыхание…»

Переживание было таким острым, ярким, что вышел Игорь из храма потрясенным. Он ехал в автобусе, а перед ним плыли лица со старинных фотографий, мелькали обрывки воспоминаний. Всё, что когда-то рассказывали ему, еще маленькому, об истории семьи, его рода, всё, что казалось безнадежно забытым, погребенным под грудой камней – огромных булыжников всех этих многочисленных событий его уже такой долгой жизни: крупных передряг, сильных переживаний и житейских мелочных дрязг. И вдруг вся эта неподъемная груда камней оказалась сметенной в один миг.

Он смотрел в окно, и ему казалось, что видит деда, о котором рассказывала бабушка, то есть бабушкиного деда, его прапрадеда, мужчину крупного, крепкого, сильного, с обычным русским лицом, русыми волосами и добрыми глазами. Он отслужил при Николае I 25 лет за веру, царя и Отечество, был пожалован за безукоризненную службу целковыми, которых хватило на строительство дома в Калуге. А здоровья и душевно-телесной крепости прапрадеда хватило на то, чтобы в возрасте почти 50 лет стать купцом первой гильдии, жениться на молодой, которая в нем души не чаяла, родить с ней семерых детей, всех обеспечить, вывести в люди.

Умер дед в 80 лет быстро и легко – никому не пришлось возиться с немощным стариком. Потому что немощным стариком он не стал. А умер от пневмонии: шел с обозом, который провалился в Оку. Вытаскивал лошадей и товар, вытащил, но простудился и ушел, напутствуемый священником, оплакиваемый всей своей дружной и любящей его семьей.

Как ты там, дед? Сила твоя, воля к жизни пустила крепкие сильные ветви рода, а он, Игорь, таков ли? Нет, пожалуй. Слабая веточка, на ветру дрожащая. В чем искать опору? Слабые ветки в корнях опору ищут. Эх, дед, дед! Помолись за своего праправнука, если можешь… Ему твоя молитва сейчас очень бы пригодилась…

Подъехали к Оптиной Пустыни. Дождь перестал. Игорь шел по монастырю, и на душе становилось всё легче и легче – непонятно отчего. Звонили в колокола. Их радостный перезвон далеко летел в прозрачном осеннем воздухе. Кругом – цветы. Удивительно: везде грязь и серость, а здесь – цветы радуют глаз прощальной красотой. Бабушка очень любила цветы. Говорила: «Цветочки – остаток Рая на земле»…

Приложился к мощам преподобных Оптинских старцев в намоленной звенящей тишине храма. А прабабушка, мама его калужской бабушки, застала этих старцев еще живыми. И даже успела получить от них благословение и совет, который принес ей семейное счастье и сделал возможным рождение калужской бабушки и его самого, Игоря. Получается, Оптинские старцы и его, Игоря, благословили?

После смерти прапрадеда наследство поделили на всех взрослых детей. Младшей, прабабушке Игоря, исполнилось только 17, и денег ей не дали – молода еще деньгами распоряжаться, будет жить со старшими. Она расстраивалась, и сосед, благочинный калужского собора, посоветовал: «Сходи к Оптинским старцам, спроси о себе и своей жизни, они тебе мудрый совет дадут».

Одной – страшно, позвала подружку. Встретились с Оптинскими старцами – эх, жаль, не сохранилось воспоминаний, кто это был: может, отец Анатолий (Потапов), может, отец Нектарий… Только сказал ей Оптинский преподобный:

– Всё у тебя хорошо будет, и замуж ты хорошо выйдешь, деточка.

– А у меня ни приданого, ни жениха нет…

– Ничего, вот вернешься домой – и выходи замуж за первого, кто к тебе посватается, какого бы вида он ни был. Запомнила? Какого бы вида ни был – выходи! Это твой суженый!

А семья у них держала в то время столовую. Как раз только появились первые железные дороги, и железнодорожники приходили к ним столоваться. А прабабушка помогала в столовой, готовила. И вот пришел на обед огненно-рыжий белорус из Гомеля. Увидел девушку, приметил и посватался. А ей рыжие – ух, как не нравились! Но не посмела ослушаться старца и дала согласие. И как же люб он ей сделался! Как жили счастливо и дружно! Ни разу не пожалела, что вышла за него замуж. Детей родилось много, но выжили только пятеро. И среди них – бабушка Игоря.


Храм в честь Владимирской иконы Пресвятой Богородицы в Оптиной Пустыни.



Игорь присел на скамейку в тишине храма в честь Владимирской иконы Пресвятой Богородицы. До экскурсии по Оптиной им дали свободное время – целый час, и все были заняты: ставили свечи, писали записки, прикладывались к мощам. Игорь тоже приложился к мощам, а записки писать не стал: он не помнил половины имен, вот ведь как! Помнил рассказы бабушки о прапрадеде, воине и купце, помнил об огненно-рыжем прадеде, многое помнил, что врезалось в детскую память, но многое и забыл. Стало отчего-то очень обидно. Они-то, может, за него и молятся – а он за них?!

Бабушка у него была талантливая, пела так, что все вокруг ахали от изумления. Голос – как у Руслановой. Профессор консерватории предложил учиться, но она – синеблузница, комсомолка – отказалась: пролетарий должен петь в свободное от созидательного труда время, а она училась на фельдшера.

Ее суженый, дед Игоря, Андрей, происходил из семьи моршанского врача. Доктор этот поехал на эпидемию холеры и умер, спасая больных. Был записан посмертно в почетные граждане Моршанска. Мать осталась одна с тремя детьми, и государь император Николай II дал всем троим пособие, которое оказалось таким большим, что на него купили двухэтажный дом. Также сиротам почетного гражданина было обеспечено бесплатное обучение, но получить его дети не успели: началась революция.

Дом реквизировали, и мать умерла от горя. Дети пошли беспризорничать, и Андрей нашел дядьку, служившего лесником, жил в его сторожке. Поступил в 1920-е годы в железнодорожный техникум, выучился, получил распределение в узловую и там встретил бабушку.

Дед Андрей хранил старую закваску и крепко верил в Бога. Он стал начальником поезда, и в 1939-м их ремонтно-восстановительный поезд, чинивший пути и мосты, мобилизовали. Бабушка не рассталась с дедом и работала при поезде санинструктором, с собой взяли и детей. Одной из этих детей была мама, мамочка Игоря, Евгения.

Когда началась война, они оказались в Ленинграде. Их поезд последним проскочил замыкавшуюся блокаду, а следующий поезд, полный раненых, женщин и детей, машинист, умиравший от смертельной раны, сумел довести до станции, но из вагонов выгребали только человеческое мясо: все были расстреляны фашистами из пулеметов забавы ради. Блокада замкнулась.

Дед отправил семью в эвакуацию, а сам вернулся и остался в блокаде восстанавливать подъездные пути к Ладоге – Дороге Жизни. Машины шли по льду, а дальше нужна была железка. Работал, пока не свалился. В состоянии дистрофии деда вывезли на одной из машин на Большую Землю.

После блокады дед болел до конца жизни. Бабушка готовила ему крохотные паровые котлетки, потому что его больной желудок не терпел почти никакой пищи. И еще Игорь хорошо запомнил, как дед боялся голода и собирал все недоеденные куски хлеба, сушил их – на уютной кухне всегда висел мешочек с сухарями. Мама пыталась уговорить деда не сушить их, а потом смирилась.

Игорь посидел еще немного в тишине храма, а потом пошел снова к преподобным Оптинским старцам и, прикладываясь к мощам, помолился о всех тех, благодаря кому он живет на белом свете. А имена же их Ты, Господи, веси. Вышел из храма, и тут в памяти всплыли строчки, те самые, которые они с Катюшей никак не могли вспомнить:

Времена не выбирают,
В них живут и умирают.
Большей пошлости на свете
Нет, чем клянчить и пенять.
Будто можно те на эти,
Как на рынке, поменять.

Что ни век, то век железный.
Но дымится сад чудесный,
Блещет тучка; я в пять лет
Должен был от скарлатины
Умереть, живи в невинный
Век, в котором горя нет.

Ты себя в счастливцы прочишь,
А при Грозном жить не хочешь?
Не мечтаешь о чуме
Флорентийской и проказе?
Хочешь ехать в первом классе,
А не в трюме, в полутьме?

Что ни век, то век железный.
Но дымится сад чудесный,
Блещет тучка; обниму
Век мой, рок мой на прощанье.
Время – это испытанье.
Не завидуй никому.

Игорь шел по Оптиной, и ему очень хотелось рассказать кому-нибудь всё, что он вспомнил, поделиться с кем-то своими мыслями и чувствами и даже – впервые в жизни – прочитать стихи. Правда, непонятно: кто захочет его выслушать, кому будут интересны его воспоминания?

Группа собиралась для экскурсии под аркой у Святых врат монастыря, и лицо Оптинского экскурсовода показалось Игорю очень знакомым: да, ее рассказы он читал на сайте «Православие.ру».

Игорь подошел к экскурсоводу и, пока все собирались, спросил тихонько:

– Можно мне после экскурсии рассказать вам свою историю? У меня такое чувство, что я просто должен ее рассказать.

Экскурсовод улыбнулась и спросила:

– А о чем ваша история?

Игорь подумал минутку и ответил:

– Времена не выбирают, в них живут и умирают… Наверное, об этом…

Ольга Рожнёва


7 ноября 2013 года .pravoslavie.ru›jurnal/65514.htm

Ангел и мальчик
Автор: Марина Кравцова
altbr />
- Христос воскресе!

Прекрасней Ангела Коля никого не видел - такой он был лучезарный, так светился его лик, и сияли белоснежные длинные одежды. Мальчик счастливо засмеялся в ответ...

Никто не верил малышу, когда тот рассказывал о чудесном знакомстве. "Сочиняет, - решили взрослые, - ну пусть поиграет. Вырастет, в школу пойдет - там, бедняжка, забудет обо всех своих ангелах".

Шло время...

В одно чудесное утро Коленька проснулся с ощущением праздника, словно наступил его день рождения. Подумал, почему так, и вспомнил: "Сегодня же бабушка приезжает! Насовсем!"

Бабушку Коля очень любил. Бабушка была строгая, не баловала его сладостями и редко гладила по голове, но когда усаживала его рядом с собой, задумывалась ненадолго... Все еще молодые глаза темнели, чуть склонялась седая голова, а Коля, приоткрыв рот от нетерпения, ждал чудесного. Вот сейчас бабушка тихонько улыбнется, и польется из ее уст сказка, да такая, что Коленька нигде больше бы не услышал, ни в одной книжке бы не прочел. Сказка длилась порой несколько вечеров. За окном - темень, а в комнате, будто солнце лучами играет, расцвечивается все бабушкиной сказкой как жар-птицыным пером...

Рассказывает бабушка складно, может, сама сочиняет - Коленька не задумывается. А то начнет говорить быль - про войну, про подвиги Колиного дедушки. Мужа бабушка давно схоронила, дочь все звала стареющую мать к себе. Да разве могла бабушка оставить родную деревню, дорогой сердцу дом, двор с покосившимся забором, сад со старыми корявыми яблонями и тонкими вишнями, от которых в мае бывала душистая цветочная метель...

Но в последние месяцы нездоровилось бабушке, да и устала она от одиночества. И вот - приезжает. Насовсем приезжает. Родители Колины уже и комнату приготовили.

Бабушка вошла в комнату, огляделась по-хозяйски. И перво-наперво открыла большой черный чемодан. Коленька любопытно в него заглянул. А бабушка принялась доставать да разворачивать из тонкой бумаги иконы - большие, малые, бумажные, деревянные... Рядками ложились они на стол, и стол засиял окладами, расцветился яркими красками образов. Коля хлопал пушистыми ресницами, жадно смотрел.

- А это кто? - ткнул маленьким пальчиком в золоченое изображение Спасителя. Бабушка улыбнулась:

- Это Господь наш. Боженька... Не знаешь? Эх ты!

Потрепала внучка за вихор.

- А это вот твой покровитель небесный - Никола Угодник, Чудотворец. Это Матерь Божия - Пресвятая Богородица...

Коля вдруг просиял:

- А его я знаю!

Хрупка была иконочка в тонкой рамке, на которой белел Ангел, строгий и прекрасный, словно внутрь себя глядящий печальными голубыми глазами. В деснице держал Ангел крест.

- Знаю, бабушка, знаю, - захлебывался Коля в восторге, - он ко мне к кроватке приходил! Хороший он, добрый, красивый. Бабушка молча слушала, положив руку на голову внука.

- Почему, ба, он больше ко мне не приходит? Когда он тебе приснится, поговори с ним, скажи, чтобы опять ко мне пришел. Ладно?

В дверях стояла Колина мама и улыбалась, но как-то виновато.

- Лена, его бы в церковь водить? - обратилась к ней бабушка. - А, дочь? Смотри-ка, как ангелы его любят.

Мама пожала плечами.

Началась у Коленьки новая жизнь. Каждое воскресение отныне шел он, крепко держась за руку бабушки, по прямой улице вдоль шоссе и гордо, без устали преодолевал долгий путь к храму. Там было золото огня, бликов и образов, пение небесное - воплощенная сказка... Там был уже не один Ангел, они сонмом многочисленным воспевали песнь Господу и служили Ему службы - но никто из людей не знал этого и не слышал. А Коля знал - бабушка рассказывала, да и чувствовал ведь! Но в поведении Ангелам не подражал. Чуть-чуть постоит спокойно, важно, крестясь сосредоточенно или кланяясь, едва головой до пола не доставая да подпевая хору: "Господи, помилуй" и "Аминь". Но тут же сорвется с места - помочь постоянной прихожанке пяти лет свечу догорающую загасить, или поздороваться с очередным знакомым, а то и получить от него конфету. Бабушка постоянно слышала: "Пойдем к иконке!", "Пить захотелось!" Или, когда Коленька уставал ждать причастия: "А скоро ли к батюшке?

Нелегко приходилось с непоседой. И молилась бабушка, чтобы мать его, дочка ее единственная, Леночка, сама бы в Бога стала верить да в церковь с Колей ходить. Она же, старуха, скоро с ним и справляться не сможет... Лето наступило - томительное и пыльное в городе, упоительно радостное, яркое - в деревне. Семья Колина уехала на бабушкину родину - уехала на бабушкину родину - вновь зазвучали голоса в доживающем век доме, в старом вишнево - яблоневом саду, во дворе с покосившимся забором...

Коля всюду бегал с ребятней. Мальчишки постарше приключений искали, а крохи мал мала - меньше за ними увязывались, так что не всегда маме и проследить за Колей удавалось. Только что тихонько играл за окном, и вот - на тебе!

А Коленька отправился с мальчишками в поход на старый дом. Дом был почему-то брошенный, без окон, без дверей, разоренный да осевший - напоминал перезрелый гриб. Кажется, ветер дунет чуть сильнее да снесет. Пылищи в нем было да грязи предостаточно, но интересовал мальчишек, конечно, чердак, на который из сеней вела деревянная лесенка. Быстро вскарабкались по ней мальчишки и Колю, рвущегося за ними, затащили. На чердаке - темно, жутковато, интересно... Лишь через круглое окно, лишенное стекла, солнце пробивает путь своим лучам в это царство пыли да обветшалости. Коленьку потянуло к нему - к стопу света. Подбежал к окошку, высунулся наполовину. Тут же смекнул - так ведь, чего доброго, и на крышу можно перебраться. Красота, подумано - сделано!

- Эй, я на крышу пошел! - крикнул Коля товарищам. Ребята сгрудились возле окна. Малыш был уже на крыше, и было ему очень весело. Повернулся к окну, хотел что-то мальчишкам сказать, да вдруг ноги его поползли по скату...

Ребята завизжали. Кто-то первым бросился к выходу, за ним - остальные. "Колька упал!" - вопили на разные голоса. Высыпали на улицу, видят: Коленька веселый сидит у стены под злополучном окошком на поросшем сорной травой развале камней и кирпичных осколков, о которые непременно должен был бы если не насмерть разбиться, то покалечиться.

- А меня Ангел взял и сюда посадил, - объяснил он, сам ангелоподобно улыбаясь тихой, светлой улыбкой...

Невдалеке, открыв рот, стояла соседка...

Узнав от соседки и из сбивчивых рассказов ребятни о происшедшем, Колины родители пришли в ужас. Малыш, на котором не было и царапины, твердил одно:

- Меня Ангел на ручки взял!

Бабушка в сильном волнении молилась. Мать и отец пошли посмотреть на старый дом. А бабушка, поразмыслив, сказала Коле:

- А все-таки, внучек, надо тебя наказать! Ангел тебя спас по своей доброте, а ты как бы снова шалить не вздумал, беспокоить своего Ангела - Хранителя напрасно. Он ведь, дружок, очень огорчается, когда Кто-нибудь себя ведет так, как ты сегодня...

Вскоре вернулись родители. Отец - молчаливый да призадумывавшийся. Мать - в слезах. Сына они нашли тише воды, ниже травы после краткого, но внушительного знакомства со старым дедовым ремнем.

Вечером мама усадила рядом с собой сынишку, прижала его к себе и тихо спросила:

- Значит, тебя Ангел спас?

- Он меня просто на ручки взял, - прошептал Коля и уткнулся носом в мамин бок.

 Когда семья вернулась в город, Коля в первое же воскресение снова пошел в церковь. Но теперь его уже вела мама, ласково сжимая в своей теплой ладони маленькую детскую ручонку.Автор: Марина Кравцова.happy-school.ru›publ…istorii/angel_i_malchik/133… 

«Неполноценная» девочка. Рассказ священника
Автор: Протоиерей Алексий Грачёв

Ко мне на исповедь пришла больная девочка лет 12-ти из детского дома для умственно отсталых. Она не могла связать двух слов, крутилась, как волчок, ее ненормальный взгляд, постоянные гримасы, весь вид ее говорил о "неполноценности".

И вот она стала исповедоваться и причащаться каждое воскресенье. Через год у нее появилась потребность откровения помыслов (кто молится и часто исповедуется, тот знает, что это такое). Девочка стала вести такую внимательную духовную жизнь, о которой не подозревают даже те люди, которые считают себя глубоко верующими и церковными. Она стала молиться Иисусовой молитвой ("Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную"), бороться с прилогами, прощать обиды, терпеть все. В течение нескольких месяцев она научилась читать и писать, прошли все признаки дебильности, на лице изобразилась печать духовности. Во всем, что она говорила и делала, было чувство и рассуждение.

Когда я ее видел, мое сердце сжималось от греховности и неправды моей собственной жизни. Потом ее перевели в другой детдом, и мы с ней некоторое время не виделись.

Но однажды она приехала ко мне и сказала: "Батюшка, вы за меня не беспокойтесь, я все время с Богом. Он не покидает меня даже во сне..."

 Если после этого соберутся все умники мира и представят мне самые точные доказательства того, что Бога нет, я с печалью на них погляжу...Автор: Протоиерей Алексий Грачёв.happy-school.ru›publ/nepolnocennaja…svjashhennika 

Березовая елка. Е.Санин a href='http://pravznak.msk.ru/uploads_user/53386000/53385787/245951.jpg'>alt Каких только чудес не случается в Рождественскую ночь! Сережа слушал, как мама читает ему святочные рассказы, и только диву давался. Все они, начинаясь грустно-грустно, заканчивались так, что даже плакать хотелось от радости. Были, правда, и рассказы с другим концом. Но мама, хмурясь, пропускала их. И правильно делала. Печального им хватало и в жизни. За окном наступала темно-синяя ночь. Двор быстро чернел, и только береза под ярким фонарем продолжала оставаться белой. Крупными хлопьями, словно ватные шарики на нитках, которыми они когда-то украшали комнату с елкой, падал снег. Вспомнив то счастливое время, Сережа прищурил глаза. Береза сразу превратилась в ель, а многочисленные горящие в честь Рождества окна дома напротив стали светящимися гирляндами. Папа с мамой сновали по заставленной мягкой мебелью и увешанной коврами комнате. Они доставали из буфета праздничную посуду и накладывали в нее сыр, колбасу, дымящуюся картошку с мясом... Сережа сглотнул голодную слюну и открыл глаза. Ель снова стала березой, а комната – пустой и унылой, где не было ни ковров с креслами, ни праздничного стола, ни папы... Мама лежала на истрепанном диване, читая про то, как бедный мальчик однажды попал из жалкой лачуги на рождественский бал во дворец. А папа... его последний раз он видел на вокзале, в окружении точно таких же спившихся бомжей. – Ну, вот и все! – сказала мама, переворачивая последнюю страницу. "Как жаль, что такое бывает только в книгах!” – вздохнул про себя Сережа и вслух спросил: – А почему эти рассказы – святочные? Мама подумала и улыбнулась: – Наверное, потому, что они про Рождество. Ты же ведь теперь знаешь, что сегодня кончается пост. – Он у нас и завтра будет! – буркнул Сережа. – ... и наступает самая веселая неделя, которая называется святки! – делая вид, что не слышит его, закончила мама. – Самая грустная неделя... – снова искаженным эхом повторил мальчик. Мама с трудом приподнялась на локте и затеплила перед стоявшей на столе иконой лампаду: – Ну, вот и праздник. С Рождеством Христовым, сынок! Я так хотела, чтобы и у нас с тобой были настоящие святки, но... Недоговорив, она легла лицом к стене. Плечи ее вздрагивали. Чем Сережа мог помочь ей? Обнять? Сказать что-нибудь ласковое? Но тогда она заплачет навзрыд, как это уже бывало не раз. И он опять стал глядеть в окно на березовую ель и радужные из-за слез на глазах окна. Он знал, что мама надеялась получить сегодня щедрую милостыню у храма, куда придет на Рождество много-много людей, и, помнится, даже помогал ей мечтать, как они потратят эти деньги. Но у мамы заболело сердце, и врач сказал, что ей нужно ложиться в больницу. "Только лекарства, – предупредил он, выписывая рецепт, – надо купить за свой счет”. А самое дешевое из них стоило больше, чем мама зарабатывала за месяц, когда еще работала дворником. Где им достать таких денег? Сережа перевел глаза на огонек лампадки. После того, как папа, пропив все самое ценное, исчез из дома, они постепенно сдали в комиссионку мебель и вещи. Осталось лишь то, чего нельзя было продать даже на "блошином” рынке: этот вечно пугающий острыми зубами пружин диван, царапанный-перецарапанный стол, хромые стулья... Мама хотела продать и родительскую икону, но какая-то бабушка сказала, что она называется "Всех Скорбящих Радость”, и если мама будет молиться перед ней, то Бог и Пресвятая Богородица непременно придут на помощь. Никто на свете уже больше не мог помочь им, и мама послушалась совета. Она сделала из баночки лампадку и, наливая в нее дешевого масла, отчего та почти сразу же гасла, стала молиться, а потом ходить в храм, где до и после службы просила милостыню. И, удивительное дело, продавать им давно уже было нечего, денег достать неоткуда, потому что маме из-за болезней пришлось оставить работу, но еда, пусть самая черствая и простая, в доме не переводилась. Сегодня, после первой звездочки, они даже поужинали по-праздничному – черным хлебом с селедкой под луком! А вот завтра, холодея, вспомнил Сережа, им совсем нечего будет есть. И тут он понял, чем может помочь маме! Если она сама не в силах пойти за милостыней, то должен идти он! Нужно было только дождаться, когда мама уснет или погаснет лампадка, чтобы он мог незаметно уйти из дома. Но огонек в этот раз почему-то горел и горел. К счастью, мама вскоре задышала по-сонному ровно, и Сережа, наскоро одевшись, неслышно скользнул за дверь. * * * Улица встретила его разноцветным сиянием и многоголосой суетой. Со всех сторон завывающе подмигивали огни реклам. Мчались, шипя колесами, по заснеженному асфальту автомобили. Люди, смеясь и радуясь празднику, шли – одни обгоняя его, другие навстречу... Десятки, сотни, тысячи людей, и ни одному из них не было дела до одиноко идущего мальчика, у которого дома осталась больная мать. Сережа шел, и ему казалось, что все это он уже где-то видел и слышал, причем совсем недавно. "Ах, да! – вспомнил он. – В святочных рассказах”. Только там бездушными прохожими были жившие лет сто назад, а не эти люди, а бедным мальчиком – он сам. И хотя в ближайшем храме, и в другом, и в третьем всенощная служба уже отошла, его не покидало ощущение, что с ним тоже может произойти что-то необыкновенное. Он уже не шел – бежал по улицам. И только раз, проходя мимо большого магазина, остановился и долго, расплющив нос о витринное стекло, смотрел на ломившиеся от всяких вкусностей прилавки и на огромного плюшевого мишку в отделе подарков. Наконец, обежав и исколесив полгорода на трамвае, он увидел церковь, в котором еще шла ночная служба. Встав на паперти, Сережа робко протянул руку и, завидев приближавшихся людей, выдавил из себя непривычное: – Подайте, ради Христа! Первый рубль, который вложил ему в ладошку старичок, он запомнил на всю жизнь. Потом одна женщина дала ему две десятикопеечные монетки, а другая – пряник. И все. После этого переулок перед храмом как вымер. Сережа понял, что, опоздав к началу службы, он должен дождаться ее окончания, когда начнут выходить люди. Зайти же в храм, где громко пели "Христос раждается...”, он боялся – вдруг за это время появится еще какой-нибудь щедрый прохожий? От долгого стояния на одном месте стали мерзнуть ноги. Варежки он в спешке забыл дома и теперь вынужден был поочередно греть в кармане то одну, то другую руку. Наконец он присел на корточки и, не опуская ладошки – вдруг все же кто-то пройдет мимо, – почувствовал, как быстро проваливается в сон. ...Очнулся он от близкого громкого разговора. Сережа открыл глаза и увидел высокого красивого мужчину в распахнутой дубленке, с толстой сумочкой на ремешке, какие носят богатые люди. – Можешь поздравить! – говорил он кому-то по трубке-телефону. – Только что исповедался и, как говорится, очистил сердце! Такой груз с души снял... Все, еду теперь отдыхать! – Подайте... ради Христа! – испугавшись, что он сейчас уйдет, с трудом разлепил заледенелые губы Сережа. Мужчина, не переставая разговаривать, достал из кармана и небрежно протянул – Сережа даже глазам не поверил, но каких только чудес не бывает в Рождественскую ночь – сто рублей! – Спасибо! – прошептал он и сбивчиво в порыве благодарности принялся объяснять: "У меня ведь мама больна ... рецепт... есть нечего завтра... было...” – Хватит с тебя. Остальное Бог подаст! – поняв его по-своему, отмахнулся мужчина. И тут произошло что-то непонятное... странное... удивительное! Мужчина вдруг изменился в лице. Брезгливое выражение исчезло, и на смену ему пришло благоговейное. Он с восторгом и почти с ужасом, глядя куда-то выше и правее головы мальчика, стал торопливо расстегивать сумочку, бормоча: – Господи, да я... Господи, да если это Тебе... Я ведь только слышал, что Ты стоишь за нищими, но чтобы это было вот так... здесь... со мною?.. Держи, малыш! Сережа посмотрел на то, что давал ему мужчина, и обомлел. Это были доллары... Одна, вторая, пятая, десятая – и сколько их там еще – зеленоватые бумажки! Он попытался ухватить их, но пальцы так задеревенели на морозе, что не смогли удержать этого богатства. – Господи, да он же замерз! Ты ведь замерз совсем! – обращаясь уже к Сереже, воскликнул странный мужчина и приказал: "А ну, живо ко мне в машину, я отвезу вас... тебя домой!” Мужчина не был пьян. Сережа, хорошо знавший по папе, какими бывают пьяные, сразу понял это. Он очень хотел оглянуться и посмотреть, кто это так помогает ему, но, боясь, что мужчина вдруг исчезнет, покорно пошел за ним следом. * * * В машине, отмякая в тепле, он сначала нехотя, а потом, увлекаясь, стал подробно отвечать на вопросы, как они с мамой жили раньше и как живут теперь. Когда же дошел до того, каким был у них праздничный ужин, мужчина резко затормозил машину и повел Сережу в тот самый большой магазин, у витрины которого он любовался недоступными ему товарами. Из магазина они вышли нагруженными до предела. Мужчина шел к машине с пакетами, в которых были сыр, колбаса, апельсины, конфеты и даже торт, а Сережа прижимал к груди огромного плюшевого мишку. Как они доехали до дома, как поднялись на этаж, он не помнил. Все происходило как во все. Пришел он в себя только тогда, когда предупрежденный, что мама спит, мужчина на цыпочках пробрался в комнату, осмотрелся и прошептал: – Господи, да как же Ты сюда... да как же они здесь... Значит, так! Рецепт я забираю с собой и завтра же отвожу твою маму в больницу. Папой тоже займусь. Ты пока поживешь у моей бабушки. А здесь мы за это время такой ремонт сделаем, что самого Господа не стыдно принимать будет! Кстати, – наклонился он к уху мальчика, – а Он часто у вас бывает? – Кто? – заморгал Сережа. – Ну, Сам... Он! – мужчина замялся и показал взглядом на икону, перед которой продолжала гореть лампадка. – Иисус Христос! – Так значит, это был Он? – только теперь понял все мальчик. – И все это – благодаря Ему?! Через полчаса Сережа, проводив мужчину, лежал на своей расшатанной раскладушке и слушал, как дышит во сне даже не подозревавшая ни о чем мама. За окном быстро наступало светло-синее утро. Окна в доме напротив давно погасли и не казались уже гирляндами. Береза тоже не хотела больше быть елью. Но ему теперь не было грустно от этого. Он знал, что в следующем году наконец-то и у них обязательно будут настоящая елка и святки. Единственное, чего он страшился, так это проснуться не в этой постели, а на промерзшей паперти. Но тут же, сжимая покрепче плюшевого мишку, успокаивал себя: ведь каких только чудес не случается в Рождественскую ночь! Е.Санин.happy-school.ru›publ…berezovaja_elka_e_sanin…3818

И Он исцелил всех
 27 августа, 2013 • Священник Александр Дьяченко  



К вере я пришла в результате условия, поставленного мною Христу. Да, именно так и пришла. Где-то я об этом читала. Ты очень хочешь, чтобы с тобой или с любимым тобой человеком случилось чудо. И просишь, Бог, говорят, что ты есть на самом деле. А я не знаю, есть ты или нет. Хочешь, чтобы я в тебя поверила? Тогда исполни мою просьбу, и я поверю.

Мне только-только исполнилось четырнадцать лет, и я ходила в седьмой класс обычной советской школы. Учителя нас учили, что Бога нет, и в церковь ходят только старики и прочие тёмные элементы.

К числу этих «тёмных» элементов принадлежала и моя мама. Сейчас я понимаю, что она была по-настоящему верующим человеком и очень меня любила, свою единственную дочь. Конечно, в душе она лелеяла мысль, чтобы я тоже начала верить и молилась бы вместе с ней, но мне этого как раз-то и не хотелось. Скажу больше, я стыдилась, что мой самый близкий человек — и вдруг богомолка. У всех одноклассников родители — нормальные люди, а моя мама ходит в церковь.

Вместе со всеми я вступила в комсомол. Дождалась, когда мама вернулась с работы, и с гордостью показала ей свой членский билет.

— Вот, мама, теперь я уже взрослая!

Та подержала в руках красную книжечку, посмотрела на мою фотографию, вздохнула и ничего не сказала. Больше она не предлагала ходить вместе с ней в храм, но, и я уверена в этом, продолжала обо мне молиться.

Известие о маминой болезни прозвучало как гром среди ясного неба. Я привыкла к тому, что она периодически мучилась болями в животе, но того, что единственно родному мне человеку жить остаётся всего каких-то несколько месяцев, моё сознание никак в себя не вмещало и отказывалось понимать в принципе.

— Мама, мамочка! Что же делать? Ты умрёшь, а я, мне-то куда деваться?! Я что без тебя буду делать? Может, всё-таки существуют какие-то лекарства, которые могут тебя спасти?

Та гладила меня по голове и молчала. Помню её тогдашний взгляд, такой мирный и кроткий.

— Нет таких лекарств, доченька. Единственное лекарство — это твоя молитва. Молитва любящего человека.

Но как просить того, в кого не веришь? А мамка, она что же, ему не молится? Да у неё от поклонов кожа на коленках как у того верблюда. Почему он её не слышит? И как услышит меня, которая никогда не молилась?

Я ломала голову над мамкиной просьбой и ничего не могла с собою поделать. Но и тянуть тоже было нельзя, я видела, как она начинает худеть. И я намерилась сходить в церковь с кем-нибудь посоветоваться. В свой храм я, понятно, пойти не решилась. Городок у нас маленький, все друг дружку знают. Завтра же в школе станет известно, что Иванова была в церкви, смеяться начнут.

Мы жили рядом с железнодорожной станцией. Утром в воскресный день, когда мама ушла на литургию, я села на электричку и отправилась в соседнюю область. Там в одном из городков, кстати, совсем недалеко от железки, я ещё раньше заприметила храм, хотя ни разу в нём не была. Открываю дверь, вхожу и слышу песнопения на непонятном мне языке.

Прохожу внутрь. Пахнет мёдом. Всюду люди, в основном такого же возраста, как и моя мама, есть и старше. Стоят молча, никто ни с кем не разговаривает, и только изредка крестятся. Думаю, к кому бы мне подойти за советом? Я ведь никого из них не знаю. А кому из них есть дело до моих проблем? Моя беда — это моя беда.

Так в сомнениях и стояла. Служба закончилась, народ стал расходиться по домам. Люди шли мимо, и никто не смотрел в мою сторону. Минута, другая — и храм опустел. Я ещё немного потопталась на месте, и тоже направилась к выходу, и вдруг услышала за спиной:

— Девочка, постой. Я заметил тебя ещё во время службы. Среди наших прихожан нет молодых людей. Наверно, что-то случилось?



Я повернулась и увидела молодого человека в рясе и с крестом на груди. Священник. Ну, а пусть даже и священник, раз никто больше со мной не заговорил. И всё ему рассказала, и о маминой болезни, и о том, что в Бога не верю, а мамка просит о ней молиться. А как просить помощи у того, в кого не веришь? И что я комсомолка и не хочу врать. И что без мамки меня отправят в детский дом. Всё выложила.

— Ты правильно сделала что приехала. Говоришь, что комсомолка, не веришь в Бога и не хочешь врать? Это правильно. Ему не нужна ложь. И вот что я тебе посоветую. Если хочешь, здесь, нет — так дома, только так, чтобы тебе никто не мешал. Встань и скажи: «Господь, если Ты есть, помоги моей маме. Кроме неё у меня никого больше нет. Если Ты услышишь меня и поможешь, я поверю в Тебя и приду в церковь». И потом, как свободная минутка появится, снова проси: «Помоги, Господи! И я приду в церковь».

— И всё?

— Да. Еще я запишу имя твоей мамы, мы станем молиться вместе. И пускай это будет нашей с тобой маленькой тайной.

— Вы не шутите? Это на самом деле может помочь?

— Какие уж тут шутки, если на кону человеческая жизнь?

— Мамкина?

Он посмотрел на меня очень внимательно и сказал:

— Скорее, твоя.

Каждый год мама ездила в Троице-Сергиеву Лавру, и не по одному разу. Благо, что Загорск от нас совсем рядом. Там они сперва шли на службу, прикладывались к мощам преподобного Сергия, потом кооперировались, нанимали машину и ехали на Гремячий ключ за святой водой.

Вот и сейчас она взяла с собой бидончик и, несмотря на все мои уговоры, отправилась к Преподобному. Они набрали воды в источнике и вновь вернулись в Лавру. Другие женщины окунулись в купели, но мама не решалась раздеваться на людях. Всю жизнь она страдала экземой, причём в тяжёлой форме, потому боялась, что окружающие станут её чураться.

Потом все отправились на вокзал. Когда стояли на платформе в ожидании электрички, рядом играли дети, гонялись друг за другом, и один ребёнок случайно задел мамин бидончик. Он опрокинулся, и вода из источника пролилась на асфальт.

Что было делать? Возвращаться домой? Без воды? Но будет ли у неё ещё возможность вернуться сюда, на святое место? Силы её покидали…

Мама снова отправилась в монастырь искать попутчиков на Гремячий ключ. От Лавры это прилично, километров двадцать, наверно. Она шла и просила Преподобного о милости.

Её взяли с собой люди, приехавшие в Лавру на своей машине. Они не знали, как проехать в Малинники к источнику, и искали проводника.

Чтобы от шоссе попасть к самому источнику, нужно идти пешком. И сегодня трудно до него добраться, а тогда и подавно. Машину оставили в поле, а сами пошли. Когда идёшь ровным полем, не ожидаешь, что вдруг перед тобой появится целая гора с потоками целебной воды.

Паломники наполнили банки с бидонами и поспешили назад к машине. Уже смеркалось, а автомобиль в те годы был роскошью. Мама осталась одна. Она подумала: «Вот бы сейчас окунуться, но нужно спешить». И вдруг непонятно откуда перед ней возникли три фигуры. Все трое — монахи, вернее, одна была женщиной в монашеском одеянии, а по бокам от неё с обеих сторон стояли двое мужчин. Женщина посмотрела на маму и сказала мягко, но повелительно:

— Ничего, они подождут. Войди в воду и окунись. Полностью, три раза.

Мама скинула одежду и, не стесняясь монахов, кинулась в воду. Трижды окунулась и, радостная, выходя из купели, хотела поблагодарить матушку-монахиню, но никого не нашла.

Мама вернулась домой, и с того времени её здоровье пошло на поправку. Она исцелилась всего за одну неделю, экзема, кстати, тоже исчезла. Я выбросила комсомольский билет и пришла в церковь.

Скажу больше. После той встречи с монахами у мамы появилась необъяснимая способность к быстрому заживлению ран. Стоило ей только порезаться, рана затягивалась буквально на глазах. Однажды на работе её ударило током. Удар пришёлся в руку и был такой силы, что прожёг её до кости. Любого другого человека убило бы на месте, а маме хоть бы что, рука вскоре зажила. До конца своих дней она почти не болела, дождалась правнуков и тихо умерла.

* * *

— Может, и тебе стоит поездить по святым местам? На тот же Гремячий ключ, в Дивеево. Видишь, людям помогло, глядишь, и тебе поможет. Только всё надо делать с верой, по-другому ничего не получиться.

Мы разговариваем с Сергеем. Сегодня он практически в первый раз пришёл в храм, хотя с ним мы знакомы уже давно. Жена и раньше пыталась уговорить его исповедоваться и причаститься, но раньше он ни на что не жаловался. А если ты ни на что не жалуешься, то зачем идти в церковь?

— Для начала я тебе дам кое-что почитать и подготовиться к исповеди. Это очень важно, а потом ты начнёшь причащаться.

— Нет, пожалуй, литературы не нужно, у моей Анны всех этих книжек предостаточно. Ты её знаешь, она ваша постоянная прихожанка.

Анна, замкнутая молчаливая женщина средних лет, посещает воскресные службы, но никогда не ходит со всеми на трапезу и не остаётся на приходские собрания. У неё очень грустные глаза. Потеря двух взрослых сыновей наложила на них свой отпечаток. Выйти из тяжелейшей депрессии и вновь вернуться в церковь не каждому по силам. И будь ты даже очень сильным, после такой трагедии не скоро улыбнёшься.

* * *

— Нет, батюшка, в храм я пришла ещё девочкой. По-другому, наверно, и быть не могло. Моё детство прошло в глухой деревне, с трёх сторон окружённой легендарными мещёрскими болотами. Говорят, будто в прежние времена в этих болотах стояли языческие капища и совершались обряды. Может, из-за этого у нас в деревне нередко происходили какие-то странные вещи.

Мне уже было восемнадцать лет. Я сдала зимнюю сессию досрочно и приехала в деревню. Мы с подружкой, а дело было на Святках, бежали к нам домой по расчищенной от снега дороге. По сторонам высились горы убранного снега, а к каждому дому была прочищена своя отдельная дорожка. Мы почти добежали к нашей дорожке, и видим незнакомую бабушку. Сама старая-старая, вся согнулась и обеими руками опирается на палку.

В деревнях принято здороваться со всеми, и мы вежливо сказали ей: «Здравствуйте, бабушка. С праздником вас!» В ответ она засмеялась и скрипучим старушечьим голосом ответила: «С праздником вас, красавицы! Угощайтесь». И тут же на снегу рядом с моими ногами появился кулёк с конфетами. Ой, я была такой сладкоежкой! Наклонилась за конфетами, и вдруг мысль: а ведь я совсем не знаю этого человека, и откуда вдруг здесь появились конфеты? У меня хватило ума сказать: «Конфеты. Я не люблю конфет. Вот если бы это были вафли…». И кулёк вместо конфет немедленно наполнился вафлями.

Дело принимало серьёзный оборот. «Я не хочу вафель! Вот если бы это была халва!» Вафли на моих глазах превратились в халву. Нам стало откровенно страшно, и мы опрометью кинулись в спасительный дом: «Не надо халвы! Лучше печенья!»

Мама, заметив наше состояние, тут же спросила:

— Что это на вас лица нет?!

Мы, не раздеваясь, перебивая одна другую, принялись рассказывать о происшедшем.

— Как же вам не стыдно, — качает мама головой, — и это называется комсомолки! Верят во всякую чушь. Ну, шёл человек, обронил случайно на дорогу сладости, не заметил и дальше пошёл, а им всякая глупость мерещится.

Про сладости услыхали мои младшие братья.

— Где, ты говоришь, кулёк лежит? Прямо возле нашего дома?

И мальчишки, накинув телогрейки, выбежали во двор. Как я и боялась, они принесли кулёк свежего, чудесно пахнущего домашнего печенья и весь вечер пили с ним чай.

Утром я специально пошла посмотреть на то место, где стояла бабушка. Следы необыкновенно больших ног шли по направлению к заброшенному колодцу, сверху накрепко забитому досками, и обрывались рядом с ним.

Было и ещё много чего связанного с этими болотами, потому уже в те годы я прекрасно знала что такое «бесовщина», и что защититься от неё можно только в церкви.

* * *

— Батюшка, — продолжал Сергей, — я постараюсь сделать всё от меня зависящее, чтобы победить болезнь. Вы знаете Анну, это человек души необыкновенной, и заслуживает лучшей судьбы. Я её очень люблю и не хочу, чтобы она ещё и по мне страдала. Жена ничего не знает о моей болезни.

Сергей добросовестно готовился к причастию, часто подходил на исповедь. Был и в Малинниках на Гремячьем ключе, ездил в Дивеево.

* * *

— У моего мужа, не знаю уж сколько лет это длится, существует какая-то необъяснимая связь с преподобным Серафимом. Это началось ещё когда он служил в милиции. Однажды во время его ночного дежурства поступила информация, что в таком-то вагоне электрички, которая следует до станции Энск, находится вооружённая банда грабителей из трёх человек. Приказано, не подвергая опасности пассажиров, обезвредить и задержать подозреваемых.

Незадолго до прибытия электропоезда железнодорожники его задержали и пропустили запаздывающий скорый. В момент, когда пассажирский состав на скорости проносился мимо милицейского наряда, Сергей вдруг заметил, что из окна вагона на миг показалась рука, и в тот же момент почувствовал, как что-то ударило ему по лицу и осталось висеть на воротнике. Сперва подумал, что из поезда выбросили мусор, но взяв предмет, на ощупь определил, что это, должно быть, цепочка с кулончиком. Сунул цепочку в карман и поспешил вместе со всеми к подходящей электричке.

Без шума взять бандитов не удалось. В Сергея стреляли несколько раз, но ни одна пуля в него не попала. Утром, вернувшись домой, он вспомнил про цепочку.

— Ой, Аннушка, посмотри! Здесь какая-то иконка.

Он рассказал, как к нему попала эта серебряная цепочка с иконкой преподобного Серафима.

— Святой человек? Знаешь, в меня сегодня стреляли, но не попали. Может, это он меня и уберёг?

Потом, выйдя на пенсию, Сергей одно время подряжался сторожить конеферму с элитными лошадьми. И как-то ночью с фермы увели несколько лошадей. Наверно, это сделали цыгане, хотя зачем сегодняшним цыганам лошади? Сегодня народ предпочитает передвигаться на автомобилях. И, тем не менее, лошадей украли. Сергей всю ночь ходил по округе и под самое утро набрёл на незнакомого старичка. Тот поздоровался с моим мужем и назвал его по имени:

— Там твои лошадки, мил человек, вон, за теми деревьями.

Когда он мне-то обо всём рассказал, я сразу поняла, что такие встречи просто так не случаются. Подвела его к своему уголку с иконами и говорю:

— Посмотри, старичок тот ни кого не похож?

Он мне на преподобного Серафима и показал. Сразу, без всякого сомнения. Я тогда всю голову сломала, как так получилось, что у моего супруга, от веры, несомненно, далёкого, возникла такая связь со святым человеком? И пришла к выводу, что кто-то там за моего Серёгу очень сильно молится.

Это мы не знаем наших предков, а они нас знают прекрасно. Как-то в одной из книжек я читала, будто усопшие, особенно те, что попали в рай, полностью забывают о нашем мире и обо всех тех, кого любили здесь на земле. Иначе радость их от пребывания в раю будет неполной. Они, мол, в раю, а близкие, может, во аде мучаются, и какая тогда может быть радость?

Сергей умер в начале июня. Анна похоронила мужа на их родовом месте, рядом с близкими ей людьми. Какое-то время она в храме не появлялась, но потом стала приходить молиться, как и прежде.
* * *

Помню, утром 31 июля мы сперва отслужили молебен, потом помянули на литии усопших. Анна подошла ко мне и попросила благословения на следующий день поехать навестить могилку мужа. Мы немного поговорили, и потом она ушла.

Вечером, уже после одиннадцати, у меня зазвонил телефон. Обычно так поздно звонят те, у кого случалась какая-то беда. Подымаю трубку и слышу взволнованный голос Анны:

— Батюшка, простите, что так поздно. Но произошло нечто такое, что не поддаётся обычной логике. Боюсь, вы мне не поверите. Готовлюсь к завтрашней поездке. Собрала кое-что на помин. Мельком глянула на Серёжину фотографию и увидела, что она вся в пыли. Пошла, взяла влажную тряпку, протёрла фотографию, подставку.

Отнесла тряпку в ванную, и слышу — звонит мой мобильный телефон. Подхожу к столу и вижу, что на дисплее высвечивается моя фотография. Но я знаю, что такой фотографии у меня в памяти телефона нет. Это Сергей когда-то меня сфотографировал на свой телефон. Если я ему звонила, то она у него появлялась. И самое главное, определитель говорит, что звонок идёт с Серёжиного мобильника. Какое-то время я не могла взять трубку, но потом всё-таки решилась.

— Алло!

В ответ слышу как бы шепот, идущий словно очень издалека, в сопровождении скрежета, накладывающихся друг на друга звуковых волн. Шепот и такое металлическое потрескивание, точно в радиоприёмнике. В день похорон, ещё на кладбище, я звонила родственнице. И я помню, мы с ней разговаривали на фоне таких же звуков.

— Может, кто-то воспользовался его телефоном?

— Нет, он здесь, на столе, рядом со мной. И уже полностью разрядился. После Серёжиной смерти никто к нему не прикасался. Шёпот настойчивый, точно на том конце кто-то хотел сказать мне что-то очень важное.

У меня не было оснований не доверять Анне. Последние месяцы Серёжиной жизни нас очень сблизили. Самообладание, с каким женщина готовилась к его смерти и потом переносила потерю близкого человека, поражало. И не в её традициях было бы кого-то разыгрывать, и уж тем более священника.

* * *

Год назад погиб человек, которого я теперь поминаю ежедневно. Вёл машину, ему позвонили, мой товарищ отвлёкся и погиб. Он был предпринимателем. В начале своей карьеры жёстким и расчетливым, но потом с ним словно что-то случилось, и он стал помогать очень многим. В том числе и нам. Те, кто знал его раньше, не могли поверить, что он прежний и он нынешний — это один и тот же человек. Стоило только позвонить, как он тут же интересовался:

— Помощь нужна?

Может, поэтому я и звонил-то ему не так часто. Теперь вот жалею. Накануне трагедии он увидел в банке человека, с которым они долгое время судились из-за нескольких метров, что проходили вдоль общей границы их предприятий. Эта тяжба увлекла и рассорила их совершенно. Но в тот день он подошёл и сказал:

— Саша! Какая ерунда. Весь наш спор ерунда. Из-за чего мы ругаемся? Ты и я помогаем одну и тому же храму, а друг друга ненавидим. И вот что, я прошу у тебя прощения и предлагаю свою дружбу.

Когда через несколько дней Саша, большой серьёзный дядька, пересказывал мне тот разговор в банке, то плакал как ребёнок.

Прошло какое-то время, я познакомился со вдовой моего погибшего товарища. Она рассказала, что в ночь с 38 на 39 день после его смерти он пришёл к ней во сне и сказал:

— У меня осталось одно незавершённое дело. Незадолго до аварии ко мне приходила женщина и просила помочь ей в приобретении двух слуховых аппаратов для её детей. Я обещал, но не успел. Напомни об этом разговоре моей секретарше, у неё остался адрес той женщины.

Творение добра стало сутью его души. Он просто пришёл во сне и довёл до конца то, что обещал. А здесь, даже если предположить, что звонок от Сергея, то почему именно звонок?

Нет, лучше не лезть в эти дебри. Мы не в той мере, чтобы судить о таких вещах. Правда, через день после звонка племянница Сергея вместе с мужем попали в аварию, но Бог милостив, остались невредимы. Может, именно об этом он и пытался предупредить? Кто знает?

* * *

— После возвращения из Дивеево Серёжу словно подменили. Я ещё ничего не знала о его болезни. А он вернулся с навязчивым желанием «творить добрые дела». Прямо как главный герой в фильме «Морозко». Какое вам доброе дело сделать? Хотя, сам по себе он никогда не был злым.

После смерти детей я боялась, что сойду с ума. Горе навалилось на меня огромным неподъёмным камнем. Казалось ещё день — другой и оно меня раздавит. Сергея же я всегда видела сильным, владеющим своими эмоциями. В те дни он постоянно был рядом, как мог утешал и не оставлял меня одну. Уныние захлёстывало, и однажды я поймала себя на мысли, что хочу умереть. Сперва было испугалась, но потом смирилась с этой мыслью и уже не боялась.

Не знаю, что было бы дальше, но однажды я вернулась с работы немного раньше обычного. У Серёжи был выходной, он остался дома и не слышал, как я вошла. Зато я первый раз увидела, как он плакал. Держал в руках фотографию сыновей и плакал. И только тогда я ужаснулась своему эгоизму. Ведь моё горе — это ещё и его горе. В такой же мере, как и моё. Он страдает не меньше моего, а я вижу только себя, о нём не вспоминаю совершенно и не сочувствую ему. Вместо того чтобы разделить трагедию с любимым человеком, решаюсь на самоубийство, и тем самым собираюсь в разы увеличить его страдания.

Даже заболев, жалея меня, он до последнего ничего не говорил о своём диагнозе. Только мысль о добрых делах не давала ему покоя.

Октябрьским вечером мы с ним ужинали, и он сказал, что ему наконец повезло сделать «доброе дело».

— Представляешь, сегодня еду с работы и вижу женщину с велосипедом. У неё со звёздочки слетела цепь. Она пыталась поставить её самостоятельно, но сил не хватило, и тогда она принялась голосовать. Но ни одна из проезжающих машин не остановилась, а я остановился и помог.

— А кто эта женщина. Я её знаю?

— Да, конечно, это, — и он назвал фамилию.

— Эта, одиночка, которая постоянно заглядывается на чужих мужиков? Теперь я понимаю, почему все проезжали мимо, потому что они порядочные люди и знают, что это за штучка. Вот только ты у нас такой единственный!

— Нет, в тот момент я не думал, что это за женщина. Я думал о тебе. Представил, что это тебе нужна помощь. Уже смеркается, ты просишь остановиться, а все проезжают мимо.

Он молча ел, уставившись в тарелку. Потом посмотрел на меня и сказал:

— Аннушка, даже если никто не остановится, не бойся, я обязательно остановлюсь.

Я ничего ему тогда не сказала, потому что ничего не поняла. О чём он говорит?

Прошёл год. Сергея уже нет целых пять месяцев. Октябрьским вечером я возвращаюсь с дачи. Еду на велосипеде, и у меня слетает цепь. Пытаюсь поставить её на место, а ничего не выходит, нужна грубая мужская сила. Хочу остановить машину, но никто не останавливается, все проезжают мимо. Тогда я вспомнила и поняла те его слова. Год назад, предчувствуя моё одиночество, он увидел меня никому не нужной, стоящей на обочине дороги. От жалости к самой себе заплакала и шепчу:

— Серёжа, Серёженька, ты же обещал остановиться! Где ты? Помоги мне!

В отчаянии берусь за цепь, и та неожиданно легко становится на место.

Смеркается, я еду через лес и чувствую, что никого не боюсь. Раньше боялась ездить одна, теперь не боюсь. Я знаю — он рядом и никому не даст меня в обиду.

Нет, батюшка, теперь я точно знаю, душа не забывает тех, кого любила на земле. Любовь и память — это то, что остаётся с нами навсегда.Священник Александр Дьяченко  .pravmir.ru›i-on-iscelil-vsex/
 

Святой Иоасаф Белгородский. Песня
alt
Видение Божией Матери и ангелов отцу будущего святителя, Андрею Горленко

>



Вечер морозен и месяц блестит,
Мирно лампада мерцает.
В горнице той, где Святитель лежит,
Тихо виденья витают.

Ясное детство средь отчих садов,
Матери ласки родные,
Киев, священных исполненный снов,
Волны Днепра голубые.

Светлая юность, вся полная грёз,
Райских безгрешных видений,
Радость поста, покаянья и слёз,
Подвиг полночных молений.

Дальняя Лавра в виденьи встаёт,
Рака Игумна блистает,
Хор монастырский молебно поёт,
Лаврский трезвон замирает.

Белгород мирный в вишнёвых садах,
Солнца полдневного радость,
Подвиг святительский, в тяжких трудах,
Тайной милости сладость.

Ревность к служенью, бесстрашная речь,
Тёмных грехов обличенье,
Проповедь правды, как ангела меч,
Грешников бедных прощенье.

Тихо в дому Грайворона села
Гаснет лампада святая,
В тёмном бору стоит келья одна,
Старец сидит в ней, рыдая.

Слышал он голос чудесный с небес:
«Сын твой – святитель скончался»,
В небо взглянул – из сияющих звезд
Там хоровод заплетался.

Вспомнил старик, как тому сорок лет
Видел он ясно виденье:
В небе Царицу Небес и пред Ней
Отрока-сына в моленьи.

Мантию ангел на сына тогда
С неба набросил, слетая.
«Слышу молитву твою, отроча», –
Божия Матерь сказала.

Сбылось виденье… Рыдает старик
В страхе, в смятеньи духовном,
Тихо он шепчет в тот трепетный миг:
«Умер молитвенник добрый».

Вечер морозен, блистает луна,
Бледные звёзды мерцают,
В небе вечернем святая душа
К Богу полёт совершает.
Л. Н. Погожева

22 декабря 2010 года  .pravoslavie.ru›Интернет-журнал
›Песня



 

Смерть отца Захара
Рождественское стихотворение из записных книжек о. Павла (Груздева)







Это стихотворение неизвестного поэта было записано отцом Павлом (Груздевым) в его дневнике 14 марта 1980 года. Пометка батюшки гласила: «Приведи, Господи, и мне такожде».
Тутаев. Фото: П. Ушанов / petrushanov.livejournal.com
altbr />

Полночь. Вьюга в поле воет и шумит,
в небольшом селенье все давно уж спит.
Улицы пустынны, около домов
целые сугробы наметает вновь.
Изредка, далеко заунывный вой
раздается дико в тишине ночной.
Псы, его, заслышав, лай подымут вдруг
и опять замолкнут. Только снег вокруг.
Словно пыль несется, застилая свет,
заметая густо на дороге след.
Рано улеглося ныне спать село,
завтра день великий, праздник Рождество.

II.

В стареньком домишке, что уж в землю врос
и стоял под кровом вековых берез,
по соседству с храмом, ветхим, как и он,
слабый огонечек виден из окон.
Там горят лампады у святых икон,
и их тихим светом домик озарен.
Комнаты в нем малы, с низким потолком,
но во всем порядок, чистота кругом.
Целый ряд икон там, во святом угле,
на накрытом тут же небольшом столе
книга в переплете кожаном лежит,
рядом крест в оправе при огне блестит.
Свернут аккуратно близ эпитрахиль,
и на нем сверкает золотая пыль.
На стене картинок виден целый ряд,
чинно, по порядку все они стоят.
Все архиереи. Вон из темноты
видны Филарета строгие черты,
рядом Иннокентий, а за ним Платон
смотрит величаво, в думу погружен.
Тут же два монаха, вид монастыря,
да войны прошедшей два богатыря.
Старых два дивана, стол да стульев ряд,
скромно все прижавшись, по стенам стоят.
Зеркало в простенке, больше для красы,
чем для туалета, да в углу часы
тикают сердито, вот уж сорок лет,
а им все покоя и замены нет.
А давно пора бы! Сам отец Захар,
их хозяин тоже очень, очень стар.
Ведь когда на место здесь он поступил,
то часы-то эти в первый год купил.
«Старые — мы стары», — маятник стучит,
«Верно, верно, верно», — во ответ урчит,
на лежанке лежа, толстый серый кот,
что годам своим он потерял и счет.

III.

В тесной боковушке, освященной чуть
светом от лампады, положа на грудь
высохшие руки, старичок лежал,
на кроватке бедной ночи он не спал.
Он и прежде мало сладких снов знавал,
а теперь к тому же сильно захворал.
Вот уж две недели с постели не встает:
видно, дело к смерти уж теперь идет.
Он и не горюет, он свое отжил.
А вот горе — завтра он бы отслужил
Божью литургию, хоть в последний раз,
да нет силы... И из впалых глаз
покатились слезы... Завтра Рождество,
день святой, великий, людям торжество.
Завтра в храмах будут праздник все встречать,
Деву и Младенца в песнях величать.
Он же одинокий, старый и больной,
должен здесь валяться в праздник годовой.
И его любимый небольшой приход
в день такой без службы будет в этот год.
И вздохнул глубоко старый иерей,
в думы погрузился о судьбе своей.
Вспомнил, как бывало праздник он встречал,
окружен друзьями, как счастлив бывал
он тогда, но это все давно прошло,
счастье улетело, будто не было.
Старый, позабытый, он один живет,
от родных далеко и один умрет.
Родственники! Сколько с ними было слез,
сколько горя, нужды он для них понес.
Как любил их сильно, всем им помогал,
а теперь под старость, знать, не нужен стал.
А желал бы сильно он их повидать
и, прощаясь с ними, многое сказать.
Умер бы в сознаньи, что родных рука —
не чужих – закроет очи старика.
Их к себе напрасно каждый день он ждет,
знать, и не дождется, скоро смерть придет.

IV.

На дворе сильнее вьюга все шумит,
оторвавшись, ставня хлопает, скрипит,
злобно ветер воет и в трубе гудит.
И отцу Захару сон на ум нейдет,
смутная тревога вдруг запала в грудь,
В памяти пронесся долгой жизни путь.
Боже мой! Как скоро жизнь моя прошла,
и итог свой страшный смерть уж подвела.
Страшно оглянуться на всю жизнь, она
разных злых деяний и грехов полна.
Добрых дел не видно, а ведь он же знал,
что к Тому вернется, Кто его создал,
что за все отдаст он Господу ответ.
Где же оправданья? У него их нет.
Жил, не помышляя о своем конце,
часто забывая о своем Творце.
Вспомнил он, что в жизни суетной своей
меньше он боялся Бога, чем людей.
Бог-то милосердный, все потерпит Он,
легче ведь нарушить Божий-то закон,
чем мирской. Ведь люди, как Господь, не ждут,
за проступок в здешней жизни воздадут.
И хоть суд людской-то больно тороплив,
да не так, как Божий, прост и справедлив.
Без суда, без следствий он всю жизнь прожил,
но зато пред Богом много нагрешил.
Из-за выгод людям часто угождал,
перед кем гордился, перед кем молчал.
Сильным поклонялся, как нужду имел,
грешников богатых обличать не смел.
Хоть по долгу должен был сие творить.
Да ведь людям страшно правду говорить.
Обличи, попробуй, будешь без куска,
а семья, на грех-то, больно велика.
Пастырем примерным тут уж трудно быть,
ну, и потакаешь, чтоб на хлеб добыть.
Правда, он приходом век доволен был
и нелицемерно прихожан любил.
Лишнего за требы он не вымогал
и чем мог несчастным часто помогал.
Но в нужде, случалось, согрешал и он.
Раз кабатчик сельский, скряга Агафон,
на богатой вздумал сына обвенчать.
А тут надо было в город отправлять
сыновей в ученье, вот он и прижал
кулака и лишних пять целковых взял.
Да потом и сам-то деньгам был не рад:
приходил кабатчик в дом к нему сто крат,
торговались каждый день они до слез.
Сколько тут упреков, сколько тут угроз
выслушать он должен был от кулака!
Лишняя надбавка стала не сладка.
К высшему начальству жалобой грозил,
а владыка строгий в это время был.
Страху-то какого натерпелся он,
да спасибо скоро сдался Агафон.
Он за все служенье, целых сорок лет,
как огня боялся ябед и клевет.
Слава Богу, не был никогда судим,
и владыки были все довольны им.
Будет ли доволен им Владыка Тот,
к коему с ответом скоро он пойдет?
От души глубоко иерей вздохнул
и на образ Спаса с верою взглянул.
Освящен лампадой, лик Христа сиял
и с любовью кротко на него взирал.
«Боже мой, великий! — старец прошептал
и рукой дрожащей сам креститься стал. —
Согрешил я много, Боже, пред Тобой,
был не пастырь добрый, а наемник злой.
Раб был неключимый и за то Тобой
я сейчас наказан, Боже, Боже мой.
В день, когда Ты миру светом воссиял
и звезду с востока в знаменье послал,
в день, когда в восторге вся ликует тварь,
в день, когда родился Ты, мой Бог и Царь,
совершить служенье как желал бы я!
Но во всем пусть будет воля лишь Твоя».
Снова осенил он тут себя крестом
и забылся... Буря выла за окном.

V.

Вдруг пронесся гулко колокольный звон,
заглушая вьюги заунывный стон.
Встрепенувшись, слушать стал отец Захар:
мерно за ударом следовал удар.
Чудным переливом колокол звучал
и восторгом дивным душу наполнял.
Пел о чем-то чудном, пел про край иной,
там, где нет печали, суеты земной.
Чудодейной силой влек к себе, манил.
Про болезнь, про горе иерей забыл.
Очарован звоном и готов был он
поспешить тотчас же на чудесный звон.
«Где же это звонят? — думал иерей.—
Нет с подобным звоном здесь у нас церквей».
И пока с собою так он рассуждал,
с силою в окно вдруг кто-то постучал.
«Собирайся, отче, в церковь поскорей.
Слышишь звон? Приехал к нам Архиерей».
И Захар в испуге тут метаться стал,
облачился в рясу, трость свою достал.
Вышел вон проворно. Вьюга улеглась,
теплота, не холод, в воздухе лилась.
В тишине безмолвной колокол гудел,
звездами весь яркий небосвод горел.
Месяц круторогий на краю небес
плавно опускался за соседний лес.
Яркими огнями храм его блистал.
«Кто же там владыку без меня встречал?
Как он мог приехать в столь нежданный час?
Много беспорядка он найдет у нас.
Две недели в храме сам я не бывал,
знать, должно, владыка как-нибудь узнал,
что я стар, не годен, не могу служить,
и меня от места хочет отрешить».
Так, идя ко храму, думал иерей.
«Ничего, не бойся, добр Архиерей, —
кто-то близ незримый старца утешал. —
Кто на Божьей ниве устали не знал,
был доволен малым, сроду не роптал,
кто трудом и горем был обременен,
тем места благие назначает Он».
Вот взошел, смущенный, в освещенный храм.
Где ж Преосвященный? Пусто было там,
тихо лишь горели свечи у икон,
фимиам дымился, и со всех сторон,
как живые, лики строгие святых
на него глядели, много было их.
А из отворенных настежь Царских врат
свет сиял чудесный, ослепляя взгляд.
И взойти в алтарь уж старец не посмел,
сердце страхом сжалось, ум оцепенел.
Кто там за престолом, светом весь облит,
с книгою разгнутой во руке стоит?
И слова горели в книге той огнем.
Иерей прочел их, сердце сразу в нем
радостно забилось, он теперь понял,
Кто такой Владыка перед ним стоял.
Это Он, Великий, Сам Архиерей,
Кто обремененных скорбию людей
и понесших в жизни тяжкий трудный гнет
на покой любовно всех к Себе зовет,
обещает бремя благо и легко.
Страх, сомненье, скорби, — все вдруг далеко
где-то осталися; перед ним в виду
новый мир открылся... «Господи, иду!!!» —
радостно и громко иерей вскричал...
В комнате давно уж белый день настал,
солнышко сияет ярко сквозь окно,
но отцу Захару было все равно.
Он лежал спокойный, тих и недвижим,
для него мир этот был теперь чужим.



7 января 2013 года.Рождественское стихотворение из записных книжек о. Павла (Груздева).pravoslavie.ru›Интернет-журнал
›58620.htm
 

 

Я верю в красивые души и в искренность глаз
Автор: Ирина Самарина-Лабиринт
a href='http://pravznak.msk.ru/uploads_user/53386000/53385787/245351.jpg'>alt
Я верю в красивые души и в искренность глаз,
И в то, что хорошие люди живут среди нас.
И даже когда слишком больно и трудно дышать,
Я верю в добро, эту веру нельзя разрушать.

Меня предавали и часто бросали в беде,
Я это прошла, а предатели… Кто они? Где?
У жизни свой фильтр и отсеет она из судьбы
Всех тех, кто как будто не слышал сердечной мольбы.

Я верю, что каждый несёт с появленьем урок,
Чтоб сделать сильнее, когда в сложный час не помог.
А кто-то приходит, чтоб руку свою нам подать,
Поставить на ноги, и верить, а не осуждать.

Я верю, что там вдалеке безразличия нет,
Что в доброй душе улыбается радуги свет.
У этой души и слова, как бесценный родник,
Они разольются, и жизнь поменяют за миг.

И кто-то промолвит: «Я верю, что есть доброта»,
И будет другим помогать от души, просто так.
Весь мусор обид и озлобленных мыслей мешок
С себя отряхнув, и теперь будет всё хорошо!

Я верю, душа не черствеет с годами, отнюдь.
Доверие там, где любовь. Это главная суть.
И если ты веришь, что счастье бывает в судьбе,
Вселенная, веря в тебя, всё подарит тебе.

 

Автор: Ирина Самарина-Лабиринт

happy-school.ru›publ/ja_verju_v_krasivye_dushi…v…

Мальчик у Христа на ёлке. Достоевский Ф. М. Но я романист, и, кажется, одну "историю” сам сочинил. Почему я пишу: "кажется”, ведь я сам знаю наверно, что сочинил, но мне всё мерещится, что это где-то и когда-то случилось, именно это случилось как раз накануне Рождества, в каком-то огромном городе и в ужасный мороз.
altbr />Мерещится мне, был в подвале мальчик, но ещё очень маленький, лет шести или даже менее. Этот мальчик проснулся утром в сыром и холодном подвале. Одет он был в какой-то халатик и дрожал. Дыхание его вылетало белым паром, и он, сидя в углу на сундуке, от скуки нарочно пускал этот пар изо рта и забавлялся, смотря, как он вылетает. Но ему очень хотелось кушать. Он несколько раз с утра подходил к нарам, где на тонкой, как блин, подстилке и на каком-то узле под головой вместо подушки лежала больная мать его. Как она здесь очутилась? Должно быть, приехала со своим мальчиком из чужого города и вдруг захворала. Хозяйку углов захватили ещё два дня тому в полицию; жильцы разбрелись, дело праздничное, а оставшийся один халатник уже целые сутки лежал мертво пьяный, не дождавшись и праздника. В другом углу комнаты стонала от ревматизма какая-то восьмидесятилетняя старушонка, жившая когда-то и где-то в няньках, а теперь помиравшая одиноко, охая, брюзжа и ворча на мальчика, так что он уже стал бояться подходить к её углу близко. Напиться-то он где-то достал в сенях, но корочки нигде не нашел и раз в десятый уже подходил разбудить свою маму. Жутко стало ему наконец в темноте: давно уже начался вечер, а огня не зажигали. Ощупав лицо мамы, он подивился, что она совсем не двигается и стала такая же холодная, как стена. "Очень уж здесь холодно”, — подумал он, постоял немного, бессознательно забыв свою руку на плече покойницы, потом дохнул на свои пальчики, чтоб отогреть их, и вдруг нашарив на нарах свой картузишко, потихоньку, ощупью, пошёл из подвала. Он еще бы и раньше пошел, да всё боялся вверху, на лестнице, большой собаки, которая выла весь день у соседских дверей. Но собаки уже не было, и он вдруг вышел на улицу.

— Господи, какой город! Никогда еще он не видал ничего такого. Там, откуда он приехал, по ночам такой черный мрак, один фонарь на всю улицу. Деревянные низенькие домишки запираются ставнями; на улице, чуть смеркнется — никого, все затворяются по домам, и только завывают целые стаи собак, сотни и тысячи их, воют и лают всю ночь. Но там было зато так тепло и ему давали кушать, а здесь — Господи, кабы покушать! И какой здесь стук и гром, какой свет и люди, лошади и кареты, и мороз, мороз! Мерзлый пар валит от загнанных лошадей, из жарко дышащих морд их; сквозь рыхлый снег звенят об камни подковы, и все так толкаются, и, Господи, так хочется поесть, хоть бы кусочек какой-нибудь, и так больно стало вдруг пальчикам. Мимо прошел блюститель порядка и отвернулся, чтоб не заметить мальчика.

Вот и опять улица, — ох какая широкая! Вот здесь так раздавят наверно; как они все кричат, бегут и едут, а свету-то, свету-то! А это что? Ух, какое большое стекло, а за стеклом комната, а в комнате дерево до потолка; это ёлка, а на ёлке сколько огней, сколько золотых бумажек и яблоков, а кругом тут же куколки, маленькие лошадки; а по комнате бегают дети, нарядные, чистенькие, смеются и играют, и едят, и пьют что-то. Вот эта девочка начала с мальчиком танцевать, какая хорошенькая девочка! Вот и музыка, сквозь стекло слышно. Глядит мальчик, дивится, уж и смеется, а у него болят уже пальчики и на ножках, а на руках стали совсем красные, уж не сгибаются и больно пошевелить. И вдруг вспомнил мальчик про то, что у него так болят пальчики, заплакал и побежал дальше, и вот опять видит он сквозь другое стекло комнату, опять там деревья, но на столах пироги, всякие — миндальные, красные, желтые, и сидят там четыре богатые барыни, а кто придёт, они тому дают пироги, а отворяется дверь поминутно, входит к ним с улицы много господ. Подкрался мальчик, отворил вдруг дверь и вошел. Ух, как на него закричали и замахали! Одна барыня подошла поскорее и сунула ему в руку копеечку, а сама отворила ему дверь на улицу. Как он испугался! А копеечка тут же выкатилась и зазвенела по ступенькам: не мог он согнуть свои красные пальчики и придержать ее. Выбежал мальчик и пошел поскорей-поскорей, а куда, сам не знает. Хочется ему опять заплакать, да уж боится, и бежит, бежит и на ручки дует. И тоска берет его, потому что стало ему вдруг так одиноко и жутко, и вдруг, Господи! Да что ж это опять такое? Стоят люди толпой и дивятся; на окне за стеклом три куклы, маленькие, разодетые в красные и зеленые платьица и совсем-совсем как живые! Какой-то старичок сидит и будто бы играет на большой скрипке, два других стоят тут же и играют на маленьких скрипочках, и в такт качают головками, и друг на друга смотрят, и губы у них шевелятся, говорят, совсем говорят, — только вот из-за стекла не слышно. И подумал сперва мальчик, что они живые, а как догадался совсем, что это куколки, — вдруг рассмеялся. Никогда он не видал таких куколок и не знал, что такие есть! И плакать-то ему хочется, но так смешно-смешно на куколок. Вдруг ему почудилось, что сзади его кто-то схватил за халатик: большой злой мальчик стоял подле и вдруг треснул его по голове, сорвал картуз, а сам снизу поддал ему ножкой. Покатился мальчик наземь, тут закричали, обомлел он, вскочил и бежать-бежать, и вдруг забежал сам не знает куда, в подворотню, на чужой двор, — и присел за дровами: "Тут не сыщут, да и темно”.

Присел он и скорчился, а сам отдышаться не может от страху и вдруг, совсем вдруг, стало так ему хорошо: ручки и ножки вдруг перестали болеть и стало так тепло, так тепло, как на печке; вот он весь вздрогнул: ах, да ведь он было заснул! Как хорошо тут заснуть: "Посижу здесь и пойду опять посмотреть на куколок, — подумал мальчик и усмехнулся, вспомнив про них, — совсем как живые!” И вдруг ему послышалось, что над ним запела его мама песенку. — Мама, я сплю, ах, как тут спать хорошо!

— Пойдем ко мне на елку, мальчик, — прошептал над ним вдруг тихий голос. Он подумал было, что это всё его мама, но нет, не она; кто же это его позвал, он не видит, но кто-то нагнулся над ним и обнял его в темноте, а он протянул ему руку и… и вдруг, — о, какой свет! О, какая ёлка! Да и не ёлка это, он и не видал еще таких деревьев! Где это он теперь: всё блестит, всё сияет и кругом всё куколки, — но нет, это всё мальчики и девочки, только такие светлые, все они кружатся около него, летают, все они целуют его, берут его, несут с собою, да и сам он летит, и видит он: смотрит его мама и смеется на него радостно.

— Мама! Мама! Ах, как хорошо тут, мама! — кричит ей мальчик, и опять целуется с детьми, и хочется ему рассказать им поскорее про тех куколок за стеклом. — Кто вы, мальчики? Кто вы, девочки? — спрашивает он, смеясь и любя их.

 — Это Христова ёлка, — отвечают они ему. — У Христа всегда в этот день ёлка для маленьких деточек, у которых там нет своей ёлки… — И узнал он, что мальчики эти и девочки все были всё такие же, как он, дети, но одни замерзли еще в своих корзинах, в которых их подкинули на лестницы к дверям петербургских чиновников, другие задохлись у чухонок, от воспитательного дома на прокормлении, третьи умерли у иссохшей груди своих матерей (во время самарского голода), четвертые задохлись в вагонах третьего класса от смраду, и все-то они теперь здесь, все они теперь как ангелы, все у Христа, и он сам посреди их, и простирает к ним руки, и благословляет их и их грешных матерей… А матери этих детей все стоят тут же, в сторонке, и плачут; каждая узнаёт своего мальчика или девочку, а они подлетают к ним и целуют их, утирают им слезы своими ручками и упрашивают их не плакать, потому что им здесь так хорошо… А внизу, наутро, дворники нашли маленький трупик забежавшего и замерзшего за дровами мальчика; разыскали и его маму… Та умерла ещё прежде его; оба свиделись у Господа Бога на Небе.Достоевский Ф. М.happy-school.ru›publ…malchik_u_khrista_na_jolke 

Вход Господень в Иерусалим
Стихотворение

Иеромонах Роман (Матюшин)







Вход Господень в Иерусалим. Конец XV в. Лицевая сторона двухсторонней иконы-


Когда неправда обвиняет,
Мы поминаем Божий суд:
Напрасно молнии сверкают,
Людские громы не убьют…
А нет, выходит, не напрасно.
Страстну?ю знаем наперёд.
И к смерти рабской и ужасной
Жребя? Царя царей несёт.
Вон исцелённые стоят,
С детьми осанною гремят.


О люди! По любому счёту
Мы не имеем права жить!
Речь не о тех, кто в нечистотах,
О мёртвых что и говорить!
Да как же так могло случиться,
Что Жизнь никто не защитил?
Мир потому самоубийца,
Что выбор свой не отменил.
Глаза от Правды отвернул
И в развлеченьях утонул.

Листвой, одеждой застилают
Дорогу в Иерусалим!
Шумят, бегут, провозглашают…
День ликованья! А за ним –
Демократичный суд Пилата,
Архиерейская молва,
Правозащитные солдаты,
И терноносная Глава!
Ведь знают, что Его распнут,
И до?смерти пред смертью бьют!

Зачем прибиты ноги, руки?
Пилаты, старцы там и тут.
Иного Рима недоумки
Порядок новый стерегут.
А мы, идущие за Светом?
Не жалим ли Его Главу?
Давно устал быть в мире этом
Да вот наказан, всё живу!
Видать, моей нечистоте
Там места не нашлось нигде.

20 апреля 2008 г., скит Ветрово.
Вход Господень в Иерусалим.

Иеромонах Роман (Матюшин)


11 апреля 2009 года.pravoslavie.ru›Встреча с православием
›Шумят 

«Как не петь в богозданном краю?»
Новые стихи

Иеромонах Роман (Матюшин)







Иеромонах Роман (Матюшин). Фото: архим. Тихон (Шевкунов)




***

Ни забот, ни печали, ни дум,
И вокруг безобразия нет.
По огни?стому снегу иду,
И вбираю в себя чудный свет.

А душа безсловесно поёт:
Как не петь в богозданном краю?
И калина калинку даёт,
Как последнюю лепту свою.

Всё добро, если совесть чиста!
Погляжу, прикоснусь – не сорву!
…Пред заснеженной веткой куста
Благодарно склоняю главу.

19 февраля 2013 г., на пути в Боровик.

***

Лунное око в ночи
Смотрит на звёздную дрожь.
Что ж ты молчишь?
Что ж ты молчишь?
Родина, что ж не поёшь?

Видно, всему вышел срок.
В саван закутана Русь.
То ли слеза,
То ли снежок
Студит глаза на ветру.

Только и радости – Высь!
Некому плачем будить!
Ну же, вставай!
Ну же, очнись!
Нам без тебя не прожить!

…Стынет великая тишь,
Сердце кровавя, как нож.
Что ж ты молчишь?
Что ж ты молчишь?
Родина, что ж не встаёшь?

2 марта 2013 г., скит Ветрово.

Иеромонах Роман (Матюшин)


11 марта 2013 года.pravoslavie.ru›Интернет-журнал
›Новые стихи 

Я шёл в дождливый день по улице.
Рассказ







Я шёл в дождливый день по улице
a href='http://pravznak.msk.ru/uploads_user/53386000/53385787/243929.jpg'>
День начинался из рук вон плохо. Просто ужасно. Небо было хмурым, пасмурным, шёл дождь. И настроение было под стать погоде. Неделю назад Лена умудрилась сломать передний зуб, откусывая яблоко. Хорошо, что она была в отпуске. Как на работе в таком виде появишься?


Стоматолог предложил поставить вместо сломанного зуба коронку и успокоил:

– Будет красиво и прочно. Единственный минус – время. Неделю придётся походить так – со сломанным. Я его обточу, подготовлю, через неделю сделаем в лучшем виде.

Лена с ужасом протянула:

– Целую неделю?! Со сломанным зубом?!

Врач засмеялся:

– Некоторые вообще без зубов ходят! И ничего – живут… Ну, пошутил, сделаю так быстро, как смогу.

Через неделю у Лены было день рождения. То есть, вот уже завтра. И гости должны были к ним приехать, три семейные пары. Друзья. Такие же молодожёны, как и они с Сашей. Вместе росли, вместе учились. Вот и поженились почти одновременно. Друг у друга на свадьбе отгуляли.

Лена спрашивала у Саши: «Красивые у меня подруги?» И ей было очень приятно, когда Саша серьёзно отвечал: «Ты у меня самая красивая». И слово «муж» было тоже очень приятно произносить вслух. Скажем: «Нет, девчонки, сегодня не могу, мне ещё нужно мужу ужин приготовить».

И вот сегодня утром, когда муж Саша, отвёз её в клинику, оказалось, что врач заболел. И приёма нет. И это означает, что она остаётся со сломанным передним зубом ещё на неделю. А может, и дольше. Лена попросила у другого врача:

– А можно поставить что-нибудь временное?

Молодой стоматолог раскатисто захохотал:

– Временное?! До первого завтрака? Или до обеда? Ха-ха! Ну, девушка, ну, насмешила!

Назад ехали молча. Саша, спокойный и невозмутимый как всегда, улыбался:

– Ничего страшного, Лен. Ты всё равно в отпуске.

– А день рождения?! А гости?!

– Не понял. Причём тут день рождения? Будем праздновать. Будут друзья, будут подарки. Вот сейчас в универсам заскочим, ты же хотела продукты купить. Ты ж у меня лучший кулинар на свете!

– Саш, я не буду принимать гостей в таком виде. День рождения отменяется.

Саша не стал спорить. Он, несмотря на молодость, был умным и рассудительным. К переменам настроения юной жены относился снисходительно. Чувствовал себя сильным мужчиной: «Ох, уж эти женские слабости и капризы! Слабый пол…» Он уже знал, что бурю лучше переждать. А после бури бывает что? Правильно! Солнышко!

– Лен, всё равно нужно заехать в магазин. Сама знаешь, что в холодильнике пусто.

В магазине разделились, Лена отправилась за продуктами, а Саша занял очередь в кассу.

Она шла между рядами. На глаза наворачивались слёзы. Вот, и день рождения испорчен. Она даже рот раскрыть стесняется. Прикрывает ладошкой. Какое уж тут праздничное настроение – с таким ужасным, просто ужасным видом!

– Девушка, пожалуйста, помогите мне достать конфеты!

Голос взрослой женщины исходил из уст ребёнка. А ребёнок был чуть выше Лениных колен. Лена наклонила голову: прямо перед ней, на маленькой тележке, сидела женщина. У неё не было ног. То есть, совсем не было. Она сидела на тележке с колёсиками и приветливо смотрела на Лену.

Лена сделала усилие над собой, чтобы голос не дрогнул. Сглотнула и, всё-таки, немного дрожащим голосом, спросила:

– А вам какие?

Женщина улыбнулась. Она была ещё нестарая, и лицо у неё было очень милым.

– Шоколадные. Может, «Белочка» есть? Я «Белочку» больше всего люблю.

Лена нашла ей конфеты, а потом пряники. Потом они посоветовались, какая сгущёнка вкуснее, и решили, что самая вкусная – «Рогачёвская». Женщина весело поблагодарила и поехала на своей тележке дальше. Вид у неё был деловой.

Когда она отъехала, Лена постояла несколько минут в этом отделе, пахнущем ванилью и шоколадом. Потом поняла, что разговаривая с женщиной, она впервые за неделю забыла, что нужно прикрывать ладошкой рот. Она обернулась. Саша стоял у кассы и смотрел в её сторону.

Усаживаясь в машину, муж разместил все Ленины покупки на заднем сидении: и большой торт, и толстую курицу в пакете, и овощи для салатов. И конфеты «Белочка». Саша молчал. Лена взглянула на мужа и сказала:

– Знаешь, я где-то прочитала фразу, которая мне понравилась. Я забыла о ней. А вот сегодня вспомнила.

– Какую?

– Я шёл в дождливый день по улице и грустил от того, что у меня не было новых ботинок, пока не встретил на улице человека, у которого не было ног.

И они улыбнулись друг другу. И поехали домой. Шёл дождь, и капли били в лобовое стекло и растекались по нему маленькими лужицами.

Ольга Рожнёва .

Православный творческий портал .pravoslavie.ru›СМИ
›Рассказ

 

Пароль .Рассказ Елена Живова . Бог обращается к человеку шепотом любви, а если он не услышан, то голосом совести; если человек не слышит и голоса совести, Бог обращается к нему через рупор страданий. К. Льюис Лика проснулась внезапно, словно от какого-то толчка. За окном было еще темно. Санька сладко спал рядом, положив кулачок под круглую щеку. Трехлетняя Анечка в своей кроватке сопела, полуоткрыв ротик. – Кажется, у нее снова насморк… Откуда? Мы же несколько дней не выходили на улицу… – прошептала Лика, посмотрев на дочь. alt Аня спала в позе «звезды»: она широко раскинула пухлые ручки и вытянула из-под одеяла ножки в смешных пушистых носочках. Лика одевала ей носочки, даже когда было тепло, потому что Аня всегда сбрасывала одеяло. Что только Лика ни делала: и бантиками его привязывала к бортикам кроватки, и под матрас заправляла, все равно Анины ноги оказывались поверх одеяла, стоило только ей заснуть. Лика, поморгав несколько минут, рассердилась: снова не удастся выспаться. Вот ведь бред – и так нет времени на сон, а тут снова эта бессонница. Санька сегодня угомонился только в одиннадцатом часу, и ей до половины двенадцатого пришлось убираться, а потом раскладывать по шкафам высохшее белье, лежавшее грудами на столах и комодах, и вешать то, что постиралось за день. alt Завтра рано утром должен приехать из командировки Женя, и ей не хотелось его злить: муж Лики ненавидел бардак. Анжелика вздохнула и потерла глаза. На душе было скверно. Очень скверно – было так плохо, словно случилось какое-то несчастье. Санька перевернулся на живот, и Лика прижалась к стенке: она не хотела ему мешать, ведь он в последнюю неделю и так плохо спал из-за зубов, и Лика, конечно же, бодрствовала вместе с ним, ведь малышу всего полгода – никуда не денешься от радостей материнства. – Пойти, что ли, к компу, все равно не спится… – едва слышно прошептала она и тут же решила: нет, лень вылезать… может, еще удастся уснуть. Часы показывали половину четвертого утра. Настроение Лики было ужасным, и это ее удивляло: вроде все хорошо, дети здоровы, деньги есть… *** «Зачем? – услышала она голос внутри себя и удивилась. Но делать было все равно нечего, и Лика решила слушать дальше: – Зачем я живу? Как я живу? Я живу, будто сплю под розовым покрывалом, не видя реальности, не интересуясь ничем. Мне бы быстрее засунуть грязное белье в стиральную машину, отварить гречки или макарон, рассовать высохшие стираные вещи по шкафам, закинуть в кастрюлю ботву для супа, и все. И – я свободна. Свободна от чего и для чего? Свободна от всех и от всего. Свободна для того, чтобы сесть “ВКонтакте”, где у меня более пятисот друзей, залезть в любимый форум, где уже три с лишним тысячи моих сообщений, открыть страницу “Одноклассников” и… отвечать на сообщения, ждать комменты, просматривать новости друзей: ух ты, где же он отхватил такую классную аватарку?..» *** Анжелика вздрогнула. Где-то она уже слышала этот голос. Ах да… двухмесячный Санечка заболел отитом, и она, находясь в больнице, держала его на руках, маленького и бледного, всю ночь… тогда этот голос напомнил ей, что позавчера надо было все-таки встать из-за компа. Встать и переложить ребенка из кроватки возле окна в люльку, что стоит в уютном уголочке за шкафом. Или хотя бы закрыть окно, и тогда ребенка не продуло бы… Но Лика ответила тому голосу, что день был очень жаркий, и Саня простудился вовсе не от этого – скорее всего, какая-то инфекция… Она оправдывалась непонятно зачем и неизвестно для чего, а потом вдруг почувствовала, что объяснять некому – словно и не было никакого голоса. Вспомнив это, Лика ощутила еще большую тяжесть на душе. Санечка заворочался, причмокивая губами, и Лика, подвинувшись ближе к сыну, дала ему грудь и стала думать дальше. Конечно, она могла бы не сваливать вещи в кучу, а сразу вешать их, и тогда бы постельное белье быстро высохло, и не осталось бы складок, а Женькины футболки не были бы похожи на половые тряпки… Но «ВКонтакте» было столько новостей в ленте, и ей так хотелось все прочитать! А потом на их форуме какая-то глупая курица начала доказывать, что иногда лучше сделать аборт, чем плодить нищету! И Лика, конечно, уже не могла выйти из темы – она просидела в форуме до десяти вечера, отрываясь только на «попить» и «пописать», в ожидании очередного отклика оппонентки, которая, правда, вышла из сети полшестого, но в любую минуту могла зайти и снова начать писать всякую чушь. Но Ликины оправдания казались смешными ей самой, потому что у обкаканного Саньки чуть ли не полдня прела попа в памперсах, которые она вовремя не поменяла, а Анечка проходила весь день без туфелек, в одних колготочках. Пол в их двухкомнатной «хрущобе» на первом этаже был ледяной, и вот, кажется, у дочки начался насморк… К тому же Лика за весь день даже не покормила Аню супом – совала ребенку печенье и йогурт, а вынуть из холодильника и разогреть суп, который вчера сварила мама, поленилась. *** Мама… К маме Лика была несправедлива, ведь мама ей очень помогала. Она почти вырастила ее старшего сына, Артема. С ним было очень тяжело. Это был шумный, озорной мальчик, джинсы и свитера которого становились грязными через полчаса после того, как его одели. Артем всегда очень громко, взахлеб, говорил; бегал и прыгал, роняя и разбивая все на своем пути. Когда он ходил в детский сад, все, казалось, было не так страшно: утром отвели, в шесть вечера привели, покормили, включили мультики, а в девять уже спать. Но теперь, когда ему уже шесть с половиной лет, стало понятно, что к школе он абсолютно не готов. Потому что у Лики на него совсем не было времени, а молоденькая воспитательница вообще не занималась с детьми, вместо этого она зачитывалась любовными романами. И нужно было срочно что-то делать, иначе в этом году со школой придется «пролететь». Но Артему в ноябре исполняется семь, и все Ликины подруги по форуму собрались отдавать своих октябрьских и ноябрьских и даже декабрьских детей в этом году в школу, поэтому она решила, что Артем непременно пойдет в школу в этом году, чего бы ей это ни стоило. А стоило это Лике небольшого скандала с мамой. Мама отказывалась уходить пораньше с работы, чтобы водить Артема на подготовительные, говорила, что потеряет тогда в деньгах. – И кто, скажи, будет давать тебе деньги? – горячилась она. – Да не нужны мне деньги, мы и без них проживем! Гораздо важнее, чтобы у детей была бабушка! – взорвалась Лика. Этот аргумент всегда сражал маму наповал. Она приняла на работу в свою маленькую фирму еще одну женщину, чтобы та вела бухгалтерию, и всерьез взялась за Артема. Утром отводила его в детский сад, а после обеда забирала. По понедельникам, средам и пятницам Артем ходил на подготовительные занятия в школе, а во вторник и четверг занимался со старенькой Аидой Сергеевной – школьной учительницей. После занятий мама Лики часто забирала Артема к себе, и Лика была ей очень благодарна – эти дни были тихими и спокойными. Анечка мирно играла со своими Барби, пони, бебиборнами, и никто не дергал за волосы ее кукол и не обливал водой из водяного пистолета ее любимую плюшевую лошадку, а маленький Саня спокойно спал полдня, и никто ему не мешал. *** «Я очень несправедлива к маме, – вновь услышала Анжелика свой голос. Да-да, она уже поняла, что это был ее собственный голос… вернее, голос ее совести. – Мама делает для меня все. Она вырастила меня без отца, она помогла мне поступить в институт, она помогла мне его закончить, взяв на себя Артема, когда на четвертом курсе я родила его… Она дала денег на мою свадьбу. Она разделила великолепную трехкомнатную квартиру на Лесной улице, где прошло мое детство, на “хрущевские” “однушку” и “двушку”, и поэтому у моей семьи есть квартира. Мама помогла мне сделать ремонт, мама дала денег нам на машину, мама сидела с детьми, пока я лежала в роддоме на сохранении. Мама всегда беспокоилась о моем самочувствии и о здоровье детей… А я? Когда я спрашивала в последний раз о том, как она себя чувствует? И спрашивала ли хоть раз?» Анжелика аккуратно прикрыла одеялом Саню, который, напившись молока, с громким чмоком «отвалился» от ее груди. «Я считаю себя очень хорошей, просто замечательной. Я вся из себя такая православная, соблюдаю посты, когда не беременная и не кормящая, и у меня дома даже нет телевизора. Мне ведь очень жаль людей, которые затуманили свой мозг всякими киношками, шоу, музыкой и прочей ерундой. Я не такая, я – правильная и хорошая. Особенно после того, как нашла себе единомышленников в форуме для многодетных мам. И особенно после того, как стала членом общественного движения против абортов и начала с пеной у рта доказывать всем, что аборт – это страшно, что у всех – буквально у всех – постабортный синдром… Я словно забыла (или забила?), что у меня три года стояла спираль, а спираль – это один из самых что ни на есть абортивных контрацептивов. Поэтому, собственно, моя истерия – тот самый постабортный синдром в чистом виде, ведь никто, кроме Бога, не знает, сколько было зачато и убито у нас с Женькой детей. А может, за эти три года я беременела ежемесячно. Тогда имею ли я моральное право оскорблять женщину, сделавшую аборт? Ведь я ничем не лучше ее, даже на порядок хуже…» Лика потерла виски руками. О, Господи, как все страшно! «Только Бог знает, сколько на самом деле у меня детей. Но я забыла и про Господа. Когда я была на исповеди в последний раз? Месяц назад? Или два?.. Три с половиной… И больше не исповедовалась, потому что понимала, что наказ батюшки не выполнить. Шутка ли – утреннее и вечернее правило! Ведь отвлекают дети, они ни-че-го не дают делать… Ну когда, скажите на милость, мне молиться? Но священник был непреклонен, он сказал: “У моей матушки семеро, и ее мама ей не помогает, но время на общение с Богом она находит всегда”. Да, мне тогда стало стыдно, и я решила непременно молиться… Но придя домой, включила компьютер – и понеслось… Даже Благодарственные молитвы прочитать забыла… или просто забила? Хотя понимала, что раз на Интернет время есть, то на молитву, на общение с Богом время тем более должно найтись обязательно. В тот вечер, после исповеди, я даже попробовала молиться, но Санька расплакался и пришлось взять его на руки, а Анечка захотела в туалет… а потом… потом по скайпу позвонила подруга, которая вышла замуж за парня из Нидерландов, и я, забыв про всё (или забив на всё?), побежала с ней разговаривать… а вскоре Аня начала хныкать, и надо было дать ей молоко, искупать и уложить, а в это время Женя сидел с Саней… В конце концов я уложила Аню и просто сбежала от мужа и маленького сына – я снова села за компьютер, потому что “ВКонтакте” один из друзей выложил видео акции против абортов, и мне очень захотелось его посмотреть!» *** В тот вечер они поссорились. Лика писала отзыв на видео, когда пришел обиженный Женька с голодным уснувшим Санечкой на руках. – Лика, ну куда ты пропала? – А что?! – взвилась Лика. – Тебе трудно посидеть со своим сыном? Это вообще-то твой ребенок! – Понятно, что мой, но ты сказала, что покормишь его, когда уложишь Аню… Я думал, ты ей читаешь… – Я ей сказку поставила, – ответила Лика. – Сказку, мультики, компьютерную рисовалку… Лика, ты вообще где? Выплывай из своего виртуального мира! – Слушай, отвали! – разъярилась Анжелика. Спящий Санька, лежавший на руках Евгения, вздрогнул. – Мы дело важное делаем! С абортами боремся! Понял? – с вызовом прокричала Анжелика. – Как ты борешься с абортами? – спросил Лику муж. – Вот, смотри! – Анжелика торжественно включила видеоролик с записью акции у одного из известных московских абортариев. – Лика, я спросил: как ты борешься с абортами? – тихо проговорил Женя. – Я? Я не смогла пойти, потому что у мамы не получилось посидеть с детьми, – ответила Лика. – А сколько раз ты ходила на эти акции? – Всего? – Лика задумалась. – В позапрошлом году, после дня рождения Ани – ей тогда годик исполнился… Потом мы с тобой вместе пошли, помнишь? Женя кивнул, и Лика неуверенно продолжила: – И еще один раз, когда Санькой была беременна, на маленьком сроке, но еще не знала об этом. – Итого три раза за два с половиной года. Лика, если ты считаешь, что борешься с абортами с утра до ночи, расскажи, как ты борешься с абортами. – Да чего ты пристал? Ты ничего не понимаешь! – вконец вышла из себя Анжелика. Женя поспешно вышел из комнаты, уложил спящего сына и вернулся к Лике. – Все я понимаю. Я вижу, что ты просто сидишь в Интернете и занимаешься ерундой. Я понимаю, если бы ты была одиноким человеком с ограниченными возможностями – тогда другое дело: всемирная паутина могла бы внести какое-то разнообразие в твою жизнь. Но ты, здоровая молодая женщина, имеющая детей, семью, бессмысленно сидишь у компьютера целыми днями. В основном болтаешь с такими же мамами, как ты, о всякой чепухе, о вещах совершенно несущественных. Ты читаешь и копируешь из форума в форум, с сайта на сайт, из группы в группу рецепты блюд, которые никогда не готовишь, всякие глупые шутки, ненужные советы и картинки. Что это за фотографии кошек? И какую смысловую нагрузку имеет этот рисунок, на котором изображен человек с выражением лица как у олигофрена? Это то, что ты и тебе подобные считают очень прикольным?.. Анжелика его перебила: – Да какое тебе дело! Разве это грех – обмениваться рецептами и фотографиями кошек? Я что, не могу отдохнуть? – Лика, ты не отдыхаешь. Ты убиваешь время, которое могла бы потратить, например, на наших детей. – Я родила наших детей, а другие женщины убивают своих детей абортами! И я их отговариваю! – И многих ты отговорила? – спросил Женя. – Не знаю! Я пишу сообщения, и их читают тысячи! Может быть, я отговорила тысячу женщин! – А может, твои сообщения не прочитал никто, а тому, кто их прочитал, они показались неубедительными, а ты могла бы потратить свое время более продуктивно. – Ты что, считаешь, что варить суп и убираться – это продуктивно потраченное время? – Да ладно тебе, – устало отмахнулся Женя, – убирается у нас обычно твоя мама. Готовит она же. А ты с влажной салфеткой дальше своего компьютера не ходишь. – Да ты… – у Анжелики не нашлось слов. – Лика, очнись. У тебя компьютерная зависимость, – сказал Женя. *** «Лика, очнись! У тебя компьютерная зависимость! Вернись в реальность!» – услышала она свой голос и вздрогнула. На душе было очень и очень скверно. Розовое покрывало, под которым она проводила свою жизнь, упало. Ангел Хранитель разбудил ее, чтобы подсказать ей пароль к спасению. Он будил ее вот так, посреди ночи, уже давно, несколько лет подряд, но Лика думала, что она просто страдает бессонницей, и удивлялась: ложится поздно, встает рано, не спит по полночи то из-за того, что кормит грудью, то из-за того, что режутся зубки, то из-за того, что у кого-то температура… Не высыпается нормально уже не один год, и все равно эта бессонница. Почему? Каждый раз после ночных разговоров со своей совестью Анжелика очень тяжело просыпалась по утрам, чувство необъяснимой тревоги просто сжигало ее, но потом розовое покрывало, как густой туман, снова окутывало голубоватым мерцанием монитора, и она опять забывала пароль к своему спасению. Ангел Хранитель грустно смотрел на уснувшую Лику. Это была последняя ночь. Больше подсказывать ей пароль он не имел права. Елена Живова.pravoslavie.ru›Интернет-журнал›Пароль Рассказ

Рабочая собака. Повесть







Данная повесть известного российского писателя, номинанта Патриаршей литературной премии Сергея Щербакова была впервые напечатана в сборнике «Рабочая собака: непридуманные рассказы» (М.: Российский писатель, 2005). Сергей Антонович любезно разрешил опубликовать ее на страницах портала Православие.Ru.




Привез я Малыша в Москву на руках пятимесячным щенком. В вагоне метро все от него глаз оторвать не могли. Один мужчина не выдержал, подошел: «Никогда такой красивой собаки не видал». На встречном эскалаторе люди, как по команде, вслед нам головы поворачивали. И потом на прогулках кто-нибудь непременно елей мне на сердце проливал: «…Все-таки лучше наших собак нету…»
>alt >И было отчего восхититься. Малыш настолько черный, что весь переливается как золото на солнце. Дамочки с таксами нередко интересовались: чем я его мою. Передние лапки до колен в белых чулках, а задние только слегка тронуты белой краской. На груди не просто классический для лайки узкий белый галстук от подбородка до живота, но с широкой поперечиной посредине – не галстук, а крест. Уши большие, почти как у овчарки. Крупные лайки обычно коренастые, а Малыш строен, легок. Ходит, как цирковая лошадка, пританцовывая. «Дворянской» крови у него добрая половина, но как две капли воды похож на зырянскую лайку в знаменитой книге о собаках Л.П. Сабанеева. Глаза у Малыша прекраснее, чем у трепетной лани. Не только девчонки приходили от них в восторг; даже люди с охладевшим сердцем останавливались, дивились на себя, покачивали головой, что на какую-то собаку загляделись…


Случались, конечно, и неприятности из-за красоты Малыша. Однажды выскочил из роскошной иномарки некто в черном пальто до пят: «Продай собаку. Я хорошо заплачу». Говорю: «Не продается». А он не отстает: «Я очень хорошо заплачу», – и полез за деньгами в карман, а сам зачем-то по сторонам оглядывается. Дело было вечером, народу почти никого, в машине за полутемными стеклами, вижу, сидят такие же, – выскочат, схватят Малыша и уедут, от них чего угодно можно ожидать. Хотелось крикнуть, что за богатства всей земли я Малыша не продам, но сказал я, слава Богу, другое: «Мне деньги не нужны». Мои слова потрясли, он так и остался стоять с открытым ртом, а мы быстро пошли к дому.

Но больше всего досаждали охотники. Залюбовавшись на лаячью красоту Малыша, непременно спрашивали: «Рабочая?» Я виновато разводил руками. Конечно, на меня – презрительный взгляд: такую собаку загубил. Для охотников, если охотничья собака не охотится, значит, она живет бессмысленно – превратили ее в собачку для баловства. Становилось больно – я даже жаловался жене, мол, не буду же на улице первому встречному объяснять, что я родился в таежном сибирском селе и ходил на охоту с другом Мишкой уже в двенадцать лет – стрелял зайцев, рябчиков, куропаток, потом как-то убил белку, а шкурку снимать не умел и бросил ее на столе на веранде. Она замерзла как живая – идешь мимо, глянешь в глазки, и так жалко-жалко ее станет. А тут еще мать заладила: «Зачем убил зря». До того я дошел, что подарил ружье двоюродному брату и дал зарок больше не охотиться.

Однажды я все же рассказал эту историю очередному охотнику, но он немилосердно предложил отдать Малыша другому. Несколько лет я молча терпел обвинения, а в один прекрасный день вдруг понял, что песька наш такую работу делает, какая ни одной собаке на земле и не снилась, и потому я имею полное право отвечать: «Рабочая». Но, именно с тех пор охотники перестали спрашивать, видимо, на мне уже было написано, что уж у меня-то собака такая рабочая и история собачья у нас совсем необыкновенная и началась задолго до рождения Малыша, в самом раннем моем детстве, а может и раньше…

* * *
Было мне года четыре, не больше. Пришли в гости к бабушке, а возле крыльца ползает милый черный щенок. Конечно, я схватил его, прижал к груди, поцеловал, но бабушка строго сказала: «Брось сейчас же – нечего поважать». Душа не согласилась, но я опустил щенка на землю. Когда пришли в следующий раз – его уже привязали на веревку к железной гире. Он жалобно скулил и все пытался освободиться. Невольно закапали и у меня слезы, а бабушка, сурово взглянув, впервые сказала, что я не их крови – отцовской. Когда Шарик подрос и стал сдвигать гирю с места, его посадили на цепь в дальнем углу двора.

А во втором или третьем классе я прочитал в «Родной речи» рассказ «Зимовье на Студеной». В глухой тайге жили старик Елеска с собакой Музгарко. Любили они друг друга, как редко бывает. Жили-поживали: охотились, рыбу ловили, не раз спасали друг друга от медведей да волков. «Музгарко Бог мне послал, – размышлял Елеска, – не ладно это про пса говорить, а только оно похоже…» Одного не хватало старику – храма, куда в праздники добрые люди ходят. А на Студеной волки обедни завывали, так что он сам службу пел и со слезами тоже молился.

Весной Бог им гостей присылал – с теплого моря птицы прилетали. Их Елеска не трогал, считал, что перелетная птица – трудница перед Богом. Только осенью больных, оставшихся в полыньях, пришибал из жалости – что им маяться-то, все равно сгибнут.

Но пришла однажды уж очень студеная зима, так что Елеска заскучал и попросил привезти ему петушка, чтобы он сказывал, который час на дворе. Когда его привезли, старик настолько был очарован, что даже Музгарко отошел у него на второй план. Мне было больно, что он родному Музгарко, с которым столько вместе пережито, предпочел какого-то глупого, бессердечного петуха. И Музгарко вдруг ни с того ни с сего заболел. Елеска опомнился, забыл про петуха, ходил за Музгарко, как за родным сыном: «Ну, где болит, Музгарушко?» Но против смерти лекарства нет – Музгарко умер накануне Рождества. Я плакал вместе с Елеской, словно это я потерял самое любимое, родное существо на свете. Старик не хотел, чтобы волки съели Музгарко – три дня долбил мерзлую землю, сделал могилку и похоронил верного друга. Петух по-прежнему будил его ночью своим криком, но теперь Елеска не радовался, а тотчас вспоминал Музгарко, и делалось ему горько и тошно до смерти.

Перед сном я мечтал – вот вырасту, возьму собаку, будем жить с ней в самой глухой тайге и спасать друг друга от медведей и рысей, как Елеска с Музгарко… И, конечно, мне было невыносимо видеть бабушкиного Шарика. Вся его несчастная жизнь прошла на моих глазах. Он и с цепи ни разу не сорвался, просидел в одном углу. Когда я был уже подростком, дядька сказал: «Пора Шарика на степь вести – совсем лаять перестал». С того дня, когда никто не видел, я кидал в Шарика камни, но вместо лая он молча уходил в будку. Лаять ему больше не хотелось, а может быть, и жить тоже? Однажды я пришел к бабушке и увидел, что цепь валяется на земле, а возле крыльца снова ползает черный щенок...

В двенадцать лет я все-таки уговорил маму взять щенка овчарки, пообещав так воспитать его, что хоть на границе служи. В то время «Над Тиссой» был любимым моим фильмом. Я плакал, когда нарушитель границы пинал собаку в живот и она ползла и не могла встать. Зато как я радовался в конце фильма: на плоту собака увернулась и схватила нарушителя за ногу. Это была наша победа…

Назвал я щенка Ураном. Красавец был. Все овчарки, которых мне довелось видеть, на самом деле не серого цвета, а черного с рыжиной, с белизной. Уран же был именно серого цвета с голубым отливом, с черным ремнем на спине. Глаза у него были почти такие же прекрасные, как у Малыша, и мордой они очень похожи. Теперь я понимаю, почему Бог так сделал… Купил я в городе книгу «Служебное собаководство» и начал дрессировку. Мечтал, как Уран будет ходить со мной рядом по всей деревне, как люди будут удивляться, какой он умный да обученный. Но именно в это время я впервые влюбился, забросил учебу, перестал слушать маму, целыми днями шлялся по улице, и обучение Урана закончилось на команде «сидеть»… А он не ждал, он рос, становился крупной злой овчаркой, и его пришлось посадить на цепь. Он страшно кидался при виде людей, и они торопились поскорее войти в сени. Мама, конечно, напоминала, как я хвастался, что уж наш-то Уран никогда не будет сидеть на цепи. Мне было стыдно, жалко Урана, но, выслушав ее, я опять бежал на улицу. Однажды она остановила меня на пороге и прямо предложила отдать Урана знакомому охотнику, который обещал сделать из него охотничью собаку и у которого Урану, конечно, будет лучше, чем у нас…

На другой день охотник приехал на коне с санями. Было солнечно, морозно, снег так и переливался золотом. Я не знал, на что отдаю Урана, но в сердце было пусто, да еще охотник всячески показывал, что он боится. Мол, вон какая у тебя собака грозная. Мне было это противно, ведь собака-то уже не моя. Но я почему-то чувствовал и себя в его власти и дурацки улыбался. Мне не хотелось самому привязывать Урана к задку саней, но все-таки я привязал… Потом я сидел в санях, Уран на веревке бежал сзади. На него летела золотая снежная пыль, он прижимал уши, щурил глаза и от этого казался таким растерянным, не понимающим, что же происходит. Я смотрел, как удаляется родной дом, и мне казалось, будто нас увозят в чужие края…

Этот день во всех подробностях навсегда врезался в мою душу. Зачем-то я еще сидел в доме охотника, и он показал в окно: «Сейчас драться будут». Уран стоял нос к носу с крупной лайкой. Долго они как бы подставляли друг другу шеи для нападения и одновременно разошлись в разные стороны…

Потом я чуть не каждый день ходил проведывать Урана, но он не радовался мне. Я чувствовал, что и охотнику не нравятся мои частые приходы, да и сам уже понимал, что дальше так нельзя: надо либо забрать Урана назад, либо перестать ходить. В очередной раз придя к охотнику, я увидел у амбара пустую цепь. Охотник рассказал, что вечером отпустили Урана погулять по двору, а он вдруг напал на сына, и пришлось его застрелить: «Шкура там, в сенях лежит – иди, посмотри». Конечно, я не стал смотреть шкуру, а, не помня себя, выбежал из дома. Я не здоровался с охотником до тридцати лет, хотя сразу понял, виноват я – я погубил Урана. Но охотник почему-то тоже пострадал – отморозил в тайге пальцы рук и ног, и тот сын его погиб по пьянке. Из восточно-европейской овчарки невозможно сделать охотничью собаку, это каждый охотник отлично знает, зато шкура Урана такая красивая, серо-голубая… наверное богатая шапка из нее вышла…

До сих пор жалею, что Уран не прожил свои десять собачьих лет… Потом люди часто предлагали взять щенка, но я в испуге отказывался…

* * *

Через тридцать лет, в начале девяностых годов прошлого столетия, мы с женой два года жили в нашем деревенском доме. Жили как заправские крестьяне, чем жена очень гордилась, даже завели двадцать кур. Не хватало только собаки, и жена все подбивала меня приобрести породистого щенка. Помня Урана, я ее всячески отговаривал, мол, и так кое-как концы с концами сводим, и вообще собак покупать нельзя, а надо либо подобрать бездомного, либо взять щенка от соседской собачки Жульки, самой умной и доброй собаки на свете. Она не знала команд, но понимала все слова, которые говорил хозяин – жили они вдвоем. Он любовно ворчал: «Чего ты бока отлеживаешь, шла бы в поля мышей ловить». Жулька сразу поднималась с пола, подходила к двери и потом, выйдя от Александра Ивановича, я видел, как она за огородами откапывает мышей… Жена же считала Жульку простой деревенской собачкой и потому с женской хитростью на время прекратила разговоры на эту тему. Но за три дня до Рождества, утром, зашел радостно возбужденный Александр Иваныч: «Жультя ощенилась – пошли щенков смотреть». Жена на секунду задумалась и вдруг ответила с радостной решительностью: «Пошли», – и значительно посмотрела на меня. Я понял – теперь деваться мне некуда. Снова Уран глянул в душу, но в этот раз мной тоже овладела радостная решительность, и я не отвел глаза: «Пошли». Увидав три мокрых бесформенных комочка, жена было поколебалась, но я не мог допустить, чтобы по нашей вине щенка утопили, и уже твердо решил, что на этот раз сделаю все, чтобы моя собака была счастлива. А уж как был счастлив Александр Иваныч – впервые от его Жульки брали щенка! Он сразу засуетился, заморгал заблестевшими синими глазами: «Пусть месяц с маткой поживет, потом я его сам принесу».

В нашем старом доме было так холодно, что мы ходили в валенках и толстенных свитерах, а спали в шапках. Малыша поместили сначала на печку. Но он пищал там, и я боялся, что упадет с такой высоты и разобьется. К великой радости жены пришлось положить его на кровать между нами. Он сразу забился к жене под бочок, и нельзя было точно сказать, кто из них более счастлив. Правда, когда Малыш подрос, мне взбрело на ум закалять его, и, как жена ни отговаривала, вечером я выносил Малыша в крытый двор, оставлял на ночь в ящике с сеном. Видели бы вы, как он глядел на меня, когда я уходил, – сердце переворачивалось. Весной, чуть потеплело, Малыш снова водворился между нами, и я согласился с Надей, что из-за моей глупости столько счастья мы потеряли. Следующую зиму мы прожили в московской квартире. Когда вернулись в деревню, Малыш, естественно, стал жить в доме. Честно сказать, я совсем не пожалел, что не сбылась моя мечта и Малыш не стал, как его мамка Жулька, такой же неприхотливой деревенской собачкой… Огромная будка так и простояла зря. Иногда летом в жару Малыш забирался в нее и спал часик-другой. Наш друг художник Василий так и нарисовал его, высунувшим нос из будки. Я потом все подшучивал над ним, что на этой его картине нет правды жизни, что он вводит людей в заблуждение – ведь Малыш никогда не жил в будке и на цепи сидел за всю жизнь может быть дня три, когда подрубали дом и я боялся, что его придавит бревном или под колесо машины он угодит…

До года Малыш был самым веселым, самым игручим песиком на свете, а потом в Москве неожиданно превратился в такого забияку и драчуна, что жизнь наша стала сплошной нервотрепкой. На прогулке зазеваешься, глядь, он уже схватился с какой-нибудь собакой и надо срочно их разнимать. Да ладно бы с какой поменьше, а то все с ротвейлерами, с овчарками. Руки-ноги у меня постоянно были в укусах и синяках. А уж облаять каждую моську нам непременно надо. Как на прогулку идти, так меня просто в жар кидало. Жена совсем не могла с ним управиться – вышла один раз, он потащил ее, свалил с ног и сцепился с догом. Ладно, хозяин дога оказался умным интеллигентным человеком. Пришлось мне целиком взять Малыша на свое попечение. Даже заболеть с тех пор нельзя было, не то что в больницу лечь. Жизнь, как говорят, наступила военная. Больной не больной – на прогулку иди. Раньше я частенько любовался вином в стакане и льстивые женщины завлекали меня своими ресницами – становился я, «как спящий посреди моря». А как стал Малыш драчуном, так сразу это отрезало. Сидишь в такой веселой компании, и сердце уже начинает говорить, мол, останься здесь на ночку; но вспомнишь Малыша, представишь, как жена выйдет с ним на прогулку, как он схватится с бультерьером и тот на глазах жены задушит нашего любимого пеську, сразу встаешь: «Простите, пора к дому – песик у нас». Потом это стало в семье присловьем: жена начнет жаловаться, что никуда мы не ходим, не ездим, все торчим в деревне, что у нас тоска, а не жизнь, а я ей: «Песик у нас».

Двенадцать лет у нас один путь был: в деревню и обратно. И путь этот был настолько тяжел для меня, что не приведи Бог. В электричках, в автобусах теперь собак полно, почти все необученные, без намордников, а то даже и без поводков. Сколько раз нас просили выйти из вагона! Да и сам я уже не знал, куда нам деться… Даже мечтал завести дельтоплан и летать с Малышом по воздуху… А проход по Москве от Ярославского вокзала до нашего Столешникова переулка чего стоил! Через весь центр надо пройти, а здесь теперь в основном новые русские со своими питбулями живут – рептилии с рептилиями. Собаки похожи на крокодилов, и хозяева их тоже – живем мы теперь в мире рептилий и технологий. Однажды я до того устал убегать от рептилий и тянуть не желающего убегать Малыша, что, наверное, единственный раз в жизни настолько рассердился на него, что несколько раз хлестанул поводком. Близко стоявший мужчина, видимо, даже не желая видеть меня, не поворачивая головы, хмуро потребовал: «Прекрати бить собаку». Хоть я в ответ и метнул гневный взгляд, но вспоминаю его всю жизнь: «Эх, мил ты, человек, спасибо тебе. Побольше бы таких на белом свете было. Теперь людей бьют, и никто не вступится». Очень я жалею, что не рассказал ему, как люблю Малыша. Ведь он, наверное, долго переживал, что такая чудная собака извергу досталась…

Слава Богу, один я в деревню редко ездил: обычно с женой, с друзьями. Даже один раз крестный Григорьич нас сопровождал. Однажды оказались все заняты позарез, и мы решились попросить нашего знакомого Костю, вольного поэта, жившего в поселке недалеко от нашей деревни. Он неожиданно согласился и приехал в Москву в тот же день. С тех пор началась наша дружба. Помог я Косте завязать пить вино, потом, правда, он сорвался, но уже научился останавливаться, держаться подолгу – узнал и хорошо запомнил прекрасность трезвой чистой жизни. Частенько он ездил с нами в Москву и обратно, несколько раз оставался с Малышом в деревне. Как останется, так непременно подборку отличных стихов напишет. Однажды осенью даже целую книжку сотворил. Когда Костя пытался сказать какие-то благодарственные слова, я ему прямо отвечал: «Ты не мне, ты Малышу спасибо говори». И Костя говорил, посвятил Малышу не одну строфу:

Придешь домой, а чай готов.
И сладкий пряник есть у нас,
И есть у нас охапка дров,
Есть тишина, и мирный кров,
И как мы отдохнем сейчас.
Пусть косточку грызет Малыш,
Наш песька, славный друг, зверек,
Такая ночь, такая тишь,
Что рассказать не хватит строк.
И я молчу, и ты молчишь,
Всему свой срок, всему свой срок.

Я был искренен – если бы не Малыш, то едва ли бы подружился с Костей. Сначала он мне даже не нравился. Я всегда старался все делать сам, а Костя даже гвоздь в стену вбить не умел и полы в доме ему мать приходила мыть…Зато зимой и летом ходил он в широкополой шляпе, из под которой свисали длинные декадентские волосы. И тогдашние его стихи раздражали меня непомерными претензиями, освещенными множеством свечей и зеркал… В стихе, где косточку грызет Малыш, наконец-то появилась любовь, благодарность. Думаю, отсюда началась большая поэзия Кости. И уже не мать, а сам Костя прикладывал в поленницу в саду привезенные дрова… Больше десяти лет мы встречались с Костей чуть не каждый день. У кого была такая роскошь общения, дружбы?! Часто ли мы встречаемся со своими друзьями?..

Малыш вообще стал для меня палочкой-выручалочкой. Жена взбунтуется, мол, не приеду к вам больше в деревню, а я ей, без всякого письма, фотографию в конверт, где мы в обнимку с Малышом прислонились к нашему бревенчатому дому, смотрим прямо в душу – и жена, вместо Кавказа, на весь отпуск – в нашу деревню. С другом Васей поссорился, и ему эту фотографию в письме – через несколько дней он смущенно стучит в окно нашего деревенского дома, и Малыш, наш песька, славный друг, счастливо лает на него. И сколько потом радости... Песик у нас…

Но в деревню мы ездили обычно раз в месяц, а в Москве – прогулки каждый день по два-три раза. Особенно тяжело вечером. За день и так-то устанешь, а тут еще в темноту идти: за каждым кустом бультерьер чудится. Однажды вечером засупонил я Малыша, намотал как надо поводок на руку и вдруг почувствовал, что просто не могу выйти за двери. Сел и сижу. Жена подошла: «Ты плохо себя чувствуешь?» Я молчу, и она поняла: «Давай, помолимся». Встали, прочитали несколько молитв, которые знали наизусть, – нашлись откуда-то силы выйти. С того вечера стал перед выходом с Малышом молитвы читать. Потом заметил, как только не помолишься или плохо помолишься – руками, как говорится, помашешь – так очень трудно порог перешагнуть и на улице от собственной тени шарахаешься. И не дай Бог с женой перед прогулкой поругаться, рассердиться на кого-нибудь – непременно с какими-нибудь рептилиями встретишься нос к носу, и приходится, не разбирая дороги, убегать сломя голову. Потому я умолял жену: запомни хорошенько, нельзя перед прогулкой мне гневаться – можем мы с Малышом просто-напросто погибнуть. Я ничуть не преувеличивал; несколько раз мы перебегали дорогу прямо среди несущихся машин… Но почему-то именно перед прогулкой жена вдруг начинала ссориться из-за какой-нибудь чепухи, выяснять, как мы дальше будем жить… Я даже иногда думал о разводе, но вспомнишь про Малыша и дальше терпишь. Он ведь ее любит не меньше меня, что же ему, разорваться? Когда в лугах или в лесу мы расходимся в разные стороны, Малыш сначала мечется, но потом все же бежит за мной. Зато к жене он более нежен. Может быть, мы бы и развелись, но песик у нас…

С годами как-то незаметно составилось целое молитвенное правильце, которое непременно я читал перед прогулкой с Малышом. Естественно, начиналось оно с молитвы кресту: «Огради нас, Господи, силою Честнаго и Животворящаго Твоего Креста, и сохрани нас от всякаго зла». Малыш до того ее выучил, что другие молитвы можно часами читать – он и ухом не поведет, но стоит произнести: «Огради нас, Господи…», – сразу деловито подходит, смотрит в глаза: «Ну что, на прогулку?» – ложится рядышком и кладет голову мне на левую ногу. Конечно, молился я оптинскому старцу Феодосию, у которого на глазах убили его любимого ворона; священномученику Власию, покровителю животных; преподобному Герасиму, повстречавшему в пустыне льва, который показал святому распухшую больную лапу. Герасим пожалел Божью тварь, вынул занозу, обработал и перевязал рану. Благодарный лев настолько полюбил своего благодетеля, что везде ходил за ним и был послушен, как собака, даже пас осла. Когда Герасим умер, лев бился головой о его могилу и умер на ней… Просил я также молиться за нас старца Николая Гурьянова, умолившего Милосердного Господа оживить его любимого кота Липу. Ну и конечно, обращался к землякам Малыша, всем святым монастыря, находящегося в трех километрах от нашей деревни.

Заканчиваю правильце, Малыш радостно вскакивает, ставит мне лапы на грудь. В последние годы я уже целиком разделял его радость и даже приобрел спокойствие – столько лет Господь нас никому в обиду не давал. Недаром мы заканчиваем правильце просьбой: «Господи, не посрами рабов Твоих». И не посрамил.

Гуляем однажды в лесопарке МГУ. Малыш убежал слишком далеко, так что я его из виду потерял. Вдруг слышу в той стороне страшное рычание собак, звуки схватки. Побежал что есть мочи; вижу, навстречу летит Малыш, а за ним огромные ротвейлер и бордосский дог. Сразу понял, даже вдвоем нам с ними не справиться; более того, из-за меня-то Малыш сейчас и погибнет. Малыш так быстро бегал, что однажды добыл зайца-осенника и, конечно, этим рептилиям никогда бы его не догнать; но ведь он ни за что мимо меня не пробежит и начнет с ними драться не на жизнь, а на смерть. Глаза невольно вокруг дубину ищут, хотя понимаю, что тогда и меня разорвут в клочья. Малыш остановился, развернулся навстречу врагу. Сердце стучало: что делать? что делать? И вдруг я крикнул: «Стоять». Обычно в таких случаях рептилии даже хозяев не слушают, а тут встали, как вкопанные, в десяти шагах от нас… Я, как во сне, сказал Малышу: «Рядом», и мы, не оглядываясь, пошли в другую сторону. Почему я вдруг крикнул: стоять? Почему они послушались меня, будто я власть над ними имею? С тех пор ни одной драки у нас не было. Два раза питбули пытались перебежать к нам через пустую дорогу – вдруг, словно с неба, мчится иномарка, и мы видим, что питбуль, будто машина ударила его по носу, в ужасе бежит назад к своему хозяину. Правда, напряжение нервное было всегда. В квартире напротив жил бультерьер Лаврентий. Его хозяева, конечно, по сторонам не смотрели, даже иногда в подъезде без поводка ходили, так что мне приходилось быть начеку. Пробовал несколько раз поговорить с ними, но они, как большинство современных молодых людей, оказались глупы – с ними ни одну мысль нельзя было досказать до конца, и отвечали они всегда, не дослушав. Наибольшую опасность представлял лифт. Если он подъезжал к нашему этажу, мы с Малышом быстро уходили в тамбур и выглядывали из-за прикрытой двери. На первом этаже, если я слышал хлопанье входной двери, громко кричал: «Мы с собакой». Если же перед лифтом оказывался Лаврентий, мы просто уезжали к себе на этаж. До того дошло, что я как-то подумал, мол, давно Лаврентия не видали, и сразу с радостью перекрестился: «Дай Бог, никогда в жизни не увидеться». И тут же понял, что и с хозяевами его я тоже был бы рад никогда в жизни больше не увидеться. Ведь это очень печальный факт нашей жизни, что не хочется с людьми, с соседями, встречаться, как с бультерьером. И со многими людьми нынче так: лучше бы не встречаться… Потому старался я больше жить в деревне. Там, правда, тоже приходилось с палкой ходить и молиться не меньше, но там пока рептилий нет и люди еще умеют дослушивать до конца. А уж в полях, в лугах, в лесу было наше с Малышом царство. За деревней я его сразу отпускаю, и часа три мы наслаждаемся красотой. Подходим к нашему саксаулу. Конечно, это никакой не саксаул, а обычный куст ракиты, выросший довольно далеко от реки на песке и потому кривой малолиственный, за это и назвали его «нашим саксаулом». Потом, тоже от избытка чувств, самые крупные кулики стали «нашими вальдшнепами», ивы возле реки с узкими серебристыми листочками – «нашей оливковой рощей», а под крышей дома жили у нас не махонькие трясогузки, а «наши павлины» – уж очень они по-хозяйски разгуливали по двору… В общем, так мы радовались тому, что у нас было, что его стало много-много, стали мы обладателями такого богатства, которое никто не может отнять… А вечерние наши гуляния возле крыльца, глядения на звезды, на луну и потому частые вспоминания Костиных стихов:

Я не могу натянутую туго,
Пошевелить волшебную струну,
Сожравший сыра чуть ли не полкруга,
Голодный песька лает на луну.

Костя три года назад умер, но я живо представляю, как они вот так же гуляли по двору и Малыш, представив луну сыром, просил Костю достать ее с небес. Тишина, только ежик рокочет, как моторчик, в траве, и Малыш иногда не выдерживает, кидается к нему с лаем. Я говорю: «Малыша, не трогай нашего ежика, а то он уйдет к соседям и нам без него станет грустно». Иногда чайки, прилетевшие с реки на ночлег, вдруг с криком сорвутся с тополя и, словно белые кораблики, унесутся в темной синеве небесного океана. Вдали за рекой какие-то огоньки дрожат во тьме, словно мачты кораблей в ночном просторе. Тишина такая, что с дороги за деревней отчетливо, словно в двадцати шагах, а на самом деле может в километре от нашего дома, звучат два голоса: мужской и женский. Они необыкновенно волнуют душу – наверное, потому, что это именно молодые голоса. О чем они говорят? Конечно, о любви. Такими молодыми голосами только о любви и говорить…

А Малышу лучше всего зимой в лугах. Мне же – опять одни переживания. То он за зайцем погонится и убежит аж за горизонт, а я волнуюсь: не заблудился бы, в яму не упал бы, к чужой охоте не привязался бы – охотники такую собаку, конечно, не отпустят… Так что, когда Малыш приплетался назад, высунув пламенный язык, я радовался ему, как спасенному. Даже во сне мне не было покоя – часто снилось, будто Малыш потерялся. Однажды прочитал в местной газете, что, оказывается, у нас волков полно и они до того собак ненавидят, что даже при людях нападают на них. На другой день иду вдоль реки, Малыш мой на лугу мышкует, вдруг вспомнил я эту статью, и стало страшно. Вокруг на много километров ни души, только иногда вертолет пролетит и я чувствую почему-то большую радость, что меня видят люди, летящие по небу, что они думают обо мне и наверняка жалеют, что так никогда и не узнают, кто это такой с черной собакой гуляет по лугам… В этот раз мне стало не до лирики: если что, волки обоих нас непременно съедят, Малыш ведь меня не бросит; хоть снова ружье заводи. Невольно огляделся вокруг: куда нам в таком случае скрыться? Вижу, некуда. Разве вон на ту одинокую березу залезть? А как Малыша туда затащить? И потом едва ли кто приедет, и упадем мы, замерзшие, с дерева прямо волкам в пасть. Разве что вертолетчики с неба увидят? Такие вот безрадостные мысли проносятся в голове, и вдруг вижу, посреди луга стоит… лиса. Видимо, настолько замышковалась, бедная, что нас прозевала. Стоит и не знает, что делать: до леса далеко и до реки столько же. Перекрестился я: «Господи, помоги», и к Малышу – на реке огромные полыньи и лед еще совсем тонкий. Если туда побегут, наверняка утонут. Уж не знаю, вслух или про себя умолял я ее побежать к лесу, а сам мчался к Малышу. Не успел, Малыш увидал лису и с лаем, с плачем кинулся к ней. Тут уже никто и ничто не может его остановить. Лиса побежала к реке – я согнулся и застонал от бессилия. За какие-то секунды они добежали до нее и скрылись под берегом. Наступила тишина. Мгновенно душа опустела. Я не знал, как жить дальше. Какой-то голос во мне вяло говорил: «Идти к реке – какой смысл? Посмотреть на полынью? Зачем?» Но представил, как приду один в пустой дом, и тошно мне стало до смерти. Сразу шагнул в сторону реки, и вдруг чья-то рука легла меж моих лопаток и легонько толкнула: «Беги». Я побежал. С реки донесся предсмертный крик моего Малыша. Несмотря на валенки с калошами, на ватные штаны и телогрейку, на снег по колено, эти полкилометра я пролетел мгновенно. Остановился на берегу и увидал: в полынье, положив передние лапы на лед, одна родная черная голова над водой торчит, мой Малыш. Боясь, что каждую секунду он может сорваться и уйти под лед, я на ходу скинул валенки, телогрейку и, хотя ни разу никого вот так не спасал, откуда-то узнал, что главное на льду – не останавливаться, катиться, как на лыжах. Подкатился, схватил Малыша за ошейник. Это была такая нечаянная великая радость. Никогда ее не забуду. Потянул, а сам без страха совсем подумал: «Вот сейчас-то я провалюсь, и мы утонем вместе». Лед страшно затрещал, но каким-то чудом я не провалился, хотя белые трещины, словно молнии, разбегались из под моих ног во все стороны… На берегу Малыш встряхнулся всем телом, образовав вокруг себя расчудесную радугу, я схватил его, протер шарфом и мы побежали домой. Было двадцать пять градусов мороза, а нам километров пять по снегу без дороги… Но такая была в сердце радость великая, что я даже не устал…

Утром Малыш никогда не шевелился, словно боялся разбудить меня, но стоило открыть глаза, перекреститься: «Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь», он сразу спрыгивал со своей красной кушетки, потягивался на передних лапах и с сияющей от радости мордой, растопырив уши, подходил к кровати. Лизнув три раза в руку или прямо в нос, глядел: «Ну что, хозяин, жизнь прекрасна и удивительна!» Я согласно обнимал его, целовал прекрасные глазки: «Песька, ты не лайка у нас, а ланька. Не было таких, нету, но пускай будут. Нам не жалко, мы даже будем рады». Про себя я, конечно, со всем счастьем чувствовал, что таких-то все-равно не будет… И с наслаждением называл его зыряшей, Музгаркой моим, сынулькой Жульки Иванычевой… А как он бежал навстречу! Если к вам никто не бежал навстречу – вы не знаете, что такое счастье. Пока милая черная фигурка Малыша мелькала на дороге меж трав и цветов, душа от счастья уже любила весь мир, а когда он с плачем радости прыгал на грудь, тут уж душа настолько становилась чистой, что прощала все-все обиды… Своей непомерной любовью Малыш умел открыть любое сердце. В первые годы разругаемся, бывало, с женой, и она молчит днями, а для меня это самое невыносимое. Когда же появился Малыш, то больше такого грешного молчания у жены не было (один человек удостоился от Бога святости только за то, что никогда не засыпал с обидой на кого-либо – «ни разу солнце не заходило во гневе моем»). Только она ляжет на кровать лицом к стене, я сразу тихонько, одними глазами, подзываю Малыша, печально наблюдающего за нашей ссорой. Он радостно оживает, подходит к жене, тычется носом ей в шею, в руку. Она, скрепя сердце, не шевелится. Малыш глядит на меня, мол, видишь, хозяйка не отзывается. Я опять же одними глазами показываю, даже немножко укоризненно покачиваю головой, дескать, ты уже должен сам знать, что нужно делать. Малыш, умница, запрыгивает на кровать, суется носом к рукам, прикрывающим лицо, пытается раздвинуть их. Учуяв на щеке слезы, нежно-ласково слизывает их своим длинным язычком. Такой он у него был длинный, что когда Малыш спал, словно лепесток розы высовывался изо рта. Я иногда не выдерживал: тихонько гладил этот «лепесток» и Малыш сразу просыпался, недоуменно глядел на меня, мол, чего ты.

Конечно, от такой любви самое окаменевшее сердце растопится: жена переворачивалась на спину, обнимала Малыша. Естественно, я тут как тут, будто бы тоже только погладить Малыша, что он такой умница-разумница, что так любит хозяйку… Как он ее ждал в деревне! Ляжет на мой стол у окна и все смотрит-смотрит. Подойду к нему: «Ну, что, Малыша, совсем хозяйка забыла нас. Опять куда-нибудь на край земли собралась. Никак она не поймет, что счастье рядом, что за ним не нужно ездить за тридевять земель. Всего лишь сесть на электричку и через три часа – вот оно счастье. Нет, Малыша, не любит нас хозяйка». Малыш жалобно засвистит своим свистом, прижмется ко мне. Тут уж я на попятный: «Да шучу я, Малыша. Хозяйка нас любит больше, чем мы ее, и умнее она нас с тобой во сто раз, но работа у нее – она ведь человек добросовестный, не то что нынешние люди. Так что нечего нам с тобой хандрить, а надо нам гордиться нашей хозяйкой. Пошли-ка лучше в луга. Вернемся – а она дома нас с ужином поджидает». Малыш весело вскакивает, кладет мне лапы на плечи.

Возвращаясь с прогулки, мы всегда мечтали: а вдруг хозяйка и вправду приехала. И не надо нам было никакого ужина, лишь бы прижаться к ней покрепче и слушать-слушать рассказы о страшно далекой московской жизни и радоваться, что у нас есть наш деревенский дом… Когда жена приезжала, я сначала забирал у нее прямо через забор сумки, плащ, чтобы она могла прикрыть руками лицо – иначе Малыш, потерявший от счастья рассудок, мог, как мы говорили, ошрамить. Наконец, я впускал Надю во двор. Что тут с Малышом делалось! Думаю, он сам не понимал, что с ним творится. С жалобным лаем (это был не лай, а плач) Малыш прыгал на жену. И уж как он ей выговаривал, как выговаривал! Даже не больно прикусывал ей руки. Во всей его чудесной фигурке, в голосе явно звучало: «Что же ты делаешь?! Как же так можно?! Ведь у нас сердце не каменное». Я тоже сквозь слезы говорил: «Накажи ее, Малыша, накажи – совсем забыла нас». Потом они лежали в обнимку. Малыш без конца вскакивал – лизал Наде руки, лицо и ходил за ней по пятам, словно боялся, что она исчезнет. И я тоже ходил по пятам и тоже боялся…

Когда умирала теща, нам пришлось вместе с женой две недели жить в больнице в Москве, и я вынужден был оставить пеську на попечение соседки Капы. Костя на этот раз отказался остаться и именно с этих пор покатился он вниз… Пробыв день и ночь в одиночестве (Капа приходила к нему два раза в сутки), утром Малыш забрался в угол под лавку на кухне и не выходил оттуда целых четверо суток. Он всегда забивался туда, когда мы с женой ругались. Сначала становился между нами и начинал требовательно лаять, мол, хватит беса тешить, а потом, если на него цыкали, прятался в свой угол и не вылезал, пока я не звал его на помощь для примирения.

Так вот забрался Малыш под лавку и целых четверо суток не выходил. Капа, женщина строгая, с характером, тут уж и мясом его выманивала, даже всякие ласковые слова говорила – все бесполезно. Отчаявшись, она села на лавку, заплакала: «Малыш, что же ты делаешь. Ведь если ты умрешь, то хозяин твой никогда не простит мне». И вдруг Малыш вылез, стал лизать ей руки, потом подошел к миске и съел все до донышка. Капа просто остолбенела и долго всем рассказывала, дескать, правду люди говорят, что собаки все понимают, и душа у них есть. Раньше она собак терпеть не могла. Накануне же моего приезда, уходя к себе домой, утешила Малыша: «Потерпи, дружок, завтра твой хозяин приедет». И онемела, не могла поверить своим глазам – у Малыша слезы так и потекли градом. Впервые в жизни эта женщина – крестьянка обняла собаку и плакала вместе с ней.

Один мой друг сказал: «Малыш твои болезни на себя берет». Думаю, он был прав. Из двенадцати лет Малыш проболел года три. В помете было всего три щенка, и Жулька кормила Малыша молоком месяца четыре. Придет, ляжет у крыльца. Впустишь ее в дом, она сядет у самого порога и ни за что, сколько ее ни зови, не пойдет дальше – Малыш тут как тут. Так что здоровье у него должно было быть богатырское. И как же мне было больно, когда некоторые наши православные говорили, что нечего с собакой возиться, подохла и ладно. Слава Богу, я редко отвечал им. В жизни, ребята, не все так просто… Согласен, собака должна лечить себя травами и жить в будке во дворе, но в городах теперь многоэтажные дома и травой городской едва ли вылечишься... А собака – лучший друг человека вот уже которое тысячелетие… Даже Музгарко жил зимой в доме вместе с Елеской, а Елеска-то жил в рассказе почти как святой отшельник…

Да, лечением Малыша пришлось позаниматься – памятные листки, какое лекарство когда давать, вечно на стене висели. А после десяти лет он болел почти беспрестанно. Я знал, что такие собаки живут от восьми до пятнадцати лет, и стала нет-нет да возникать мысль, что пожил Малыш достаточно и счастья у него тоже было немало, что теперь пошли одни мученья… Почему-то приходила она не во время лечения, а на прогулке в лугах. Вокруг красота – лечь бы на травку, глядеть на летние облака, на солнечные дали, но с Малышом это невозможно. Только зазевался – он уже в воду залез, потом всю ночь лапы у него болеть будут. Или подбежит к отдыхающим, а они ему в награду за красоту куриную косточку, что при его желудке чревато чуть ли не смертью… Вот иногда и возникала мысль: когда Малыша не будет, тогда уж на красоту нагляжусь. Тревожно ищу его глазами, куда он опять подевался, и вижу, он далеко в лугу, словно балерина, делает грациозный прыжок, и я снова чувствую, что наш Малыш и есть самая красивая природа, и такое мне счастье Богом дано на него любоваться. Любуюсь я и понимаю, без Малыша никогда бы не смог жить один без жены в деревне, никогда бы по стольку времени не проводил в лугах возле реки… И не было бы нашего саксаула, наших павлинов, нашего монастыря, моих рассказов – были бы мы без Малыша нищие. В общем, вычерпал я этот помысел опять же благодаря Малышу. Зато стали другие искушения ко мне приходить, да такие, что не приведи Бог. Заболеет Малыш, я – в аптеку, а там – девчонки молодые, красивые. Расскажешь им про Малыша, глядь, они уж и влюбились в меня. Ну, и у меня, седина – в голову, бес – в ребро. А с девчонками ветеринарами совсем уж близко до греха было. Укол делаем, рука руку задевает, гляжу, девчонка моя вся так и вспыхнула от нахлынувшего чувства, меня тоже в жар кидает. Задержишь на секунду ее руку в своей – она вся так и обомрет безвольно. Но между нами Малыш – глянешь на него, и страшно становится – после такого-то греха Господь точно перестанет нас оберегать. Вздохнешь со стоном и отпустишь руку. В общем, задал мне Малыш новые испытания. Но девчонки – это мгновения, а вот однажды понравилась женщина постарше, такая красивая, спокойная, ласковая, не то что постоянно ворчащая жена. Я ей тоже понравился. Когда в очередной раз с женой поссоришься, до того захочется тишины, ласки, покоя, что невмоготу. Но представишь до невозможности ухоженный домик, и сразу ясно: у этой ласковой женщины наш родной Малыш едва ли будет жить в доме, тем более спать на диване, и никогда она не будет, как жена, всю ночь ухаживать за ним больным… и сразу все мечты в сторону. Песик у нас…

* * *

В середине октября прошлого года, когда подули ветра, в воздухе закружился грустный золотой листопад. Мы доживали с Малышом в деревне последние чудные денечки. Однажды утром пью чай – день неожиданно такой солнечный, что и летом-то редко бывает. На потолке солнечный зайчик от чая играет. Чуть качнешь кружку, он радостно расплещется по потолку, словно круги на воде. Потом потихоньку снова превращается в бьющееся солнечное сердечко. Малыш пришел, лег, привалившись к левой ноге. И вдруг душу такое счастье пронзило. Оттого что зайчик, как сердечко, бьется, а сердечко Малышево, как зайчик, прыгает. Эти мгновения нашей жизни не забыть до самой смерти. Последние золотые денечки нашей деревенской жизни… Уже в деревне Малыш недомогал – сам поворачивал к дому с прогулки, а в Москве мы дальше двухсот метров не ходили и он едва передвигал ноги. Утром уже не подходил, как обычно, а я сам подбегал к нему: «Малыша, целую ночь с тобой не виделись…», – он же едва хвостом стучал в ответ. Но ветеринар не нашел ничего особенного, все то же: «Сколько ему? Двенадцать скоро! А что вы тогда хотите? Такие собаки живут десять-пятнадцать лет». Прописал витамины «для пожилых и ослабленных животных». Тут, как назло, у меня позвоночник «посыпался». Недели две я по врачам протаскался, и Малыш за это время совсем сдал. На прогулке у соседнего дома остановится, глядит на меня, а в глазах ясно написано: «Я тебя очень люблю, но мне так тяжело жить на белом свете, тельце мое все износилось, изболело, прости меня». Он даже не просил помочь, он просто искал сочувствия, винился в своей немощи. Задние ноги у него почти совсем отказали, и мне приходилось заносить его на руках на восьмой этаж, как ребенка. Лифт у нас ребята ломают чуть ли не через день; что они бедные могут понимать в жизни, когда со всех экранов, со всех рекламных углов на улице им кричат, что у великих людей есть мысли, а у них есть свои – какие сигареты курить, какие джинсы носить, что яркая индивидуальность проявляется в иномарке и французском белье… Разве они, несчастные, виноваты, что в идеалы им навязываются недоразвитые люди с открытым ртом?..

Ел Малыш с каждым днем все меньше, уже не мог без помощи забраться на свой красный диванчик и, как я ни боялся лечебниц, тут понял – придется нам туда ехать. Обычно они в подвале. Узко, тесно. Все собаки без намордников. Приходилось нам зажимать лающего Малыша где-нибудь в углу.

После всех анализов, рентгена, нам прямо сказали, что у Малыша действуют тридцать процентов почек, потому гарантий никаких дать не могут, но бывали случаи, когда и таких больных вытаскивали. Правда, придется каждый день два раза приезжать на капельницу. Малышу было уже так плохо, что он даже глядеть вокруг не хотел, не то что лаять на кого-то. В процедурной две капельницы. На столах на боку лежат собаки, а хозяева держат один за задние, другой за передние лапы. Конечно, каждая пара рассказывает о своем любимце. Мы с женой только слушали. Оказалось, нам нечего рассказывать. У всех соседей красочные воспоминания сводились к одному – как их собака отвоевывала себе главное место в семье; в этом-то состояла ее и их жизнь. А у нас, как говорится, одна лирика. Наш Малыш, русская собачка, никогда ничего не отвоевывал, не ставил себя в центр, все принимал покорно. Даже теперь умирал покорно. Нет, когда мы ели на кухне, он, конечно, вставал в проеме двери и ждал. Если шуточно показывали рукой, мол, ничего интересного для тебя здесь нет – грустно уходил, и сердце мое переворачивалось почти как тогда, когда я его уносил ночевать в крытый двор. Но стоило Малышу учуять сладкий манник или кому-то из нас громко произнести: «А мы манник едим», – он подходил таким тихим скромнягой. Садился рядом и поднимал правую лапу. Мы делали вид, что не замечаем этого. Тогда Малыш пододвигался ближе и осторожно клал лапу на колено. Никто опять якобы не замечал, а иногда даже будто бы удивлялся: «Чья-то лапка здесь оказалась». И только когда все так же бережно, но немножко ощутимей Малыш давил правой лапой на ногу, а левую поднимал и держал, – его обнимали, целовали, говорили: «Песик у нас», и давали кусок. Печеное было не полезно ему, и это представление, которое мы с женой готовы были смотреть бесконечно, приходилось в последние годы ограничивать.

Во время второй капельницы Малышу стало немного легче, он потянулся вдруг к моей руке и стал лизать ее. Если бы я не убрал руку, Малыш, наверное, так бы и лизал ее. Но я убрал и сказал Наде: «Протяни ему руку». Он так же благодарно стал лизать и ей. Лизал долго-долго, пока она не убрала. Но потом с каждым часом Малышу становилось хуже и хуже. Он уже не мог стоять на ногах и дома лежал на диване, не вставая. Близкие сочувствовали нам, а один знакомый посоветовал усыпить Малыша, мол, у него собака умирала от рака, он отвез ее в лечебницу, там пожилая женщина сказала: «Ну что, пойдем, милая», – и собака, все поняв, покорно пошла за ней. Я решительно ответил, что никогда не буду усыплять Малыша. Я знал, что Малыша нам, как Музгарко Елеске, Бог послал, и надеялся, что Господь устроит все как нужно. Малыш-то наш заслужил безболезненную легкую смерть. Но дни шли – Малыш уже не мог поднять голову. Сделали кардиограмму, а у него – инфаркт. Тут уж и врачи бессильно развели руками; тоже посоветовали усыпить. Только по дороге домой я, наконец, понял: все кончено и теперь остается бессильно ждать смерти. Со слезами вспомнил Костин стих:

Малыш, Малыш, напрасно не пищи ты
И не ищи ты у меня защиты:
Тебя один хозяин защитит,
Ведь он прозаик, ну а я – пиит,
И проза мне не по плечу родная.
Я говорю о грезах, розах Рая
В краю лесов осенних и полей
Под шум дождя, под крики журавлей.

Да, Костя, на этот раз даже я не могу Малыша защитить…

Решил свозить Малыша еще два раза на капельницу, а рано утром в понедельник, взяв побольше обезболивающих лекарств, уехать с ним вдвоем в деревню. Когда Малышу исполнилось восемь лет, я решил, что непременно похороню его в нашем саду меж двух старых яблонь, и молился, чтобы он умер раньше меня – одна Надя с ним бы не справилась.

Двадцать первого декабря – самая длинная ночь в году. В 2003 она стала для нас с женой самой долгой. В пять часов Малыш засвистел своим призывным свистом. Он никогда не скулил, а тихо-тихо, как махонькая птичка, посвистывал. Только в детстве, когда ударялся лапкой, бежал ко мне и, плача, показывал: больно, помоги. Конечно, я гладил ему лапку или смазывал и перевязывал. Потом всю жизнь Малыш никогда не жаловался, и мы узнавали о болезнях только потому, что он ложился на ковер возле кровати, уткнув морду в передние лапы. Даже за время болезни Малыш ни разу не засвистел.

Я вскочил, и к нему. Гляжу, он впервые за многие дни лежит на животе. До этого, на какой бок положишь, на том и лежит, пока не перевернешь. Вот эта его беспомощность была для меня невыносима – Малыш с места, не дотрагиваясь передними лапами, мог вслед за кошкой запрыгнуть на высокий стол – это редко какая собака может… Сел я около него, погладил, дал попить воды – он успокоился, и я снова лег. Малыш опять засвистел, и меня пронзило: «Малыша мой умирает и просит, как в детстве с лапкой подбегал, быть в эти самые страшные минуты рядом с ним. Мы ведь всегда были рядом». Впервые в жизни Малыш начал стонать. Так стонут обессиленные долгой тяжелой болезнью люди. Я его гладил, массировал спину, но боль, видимо, была невыносима, наш терпеливейший песька продолжал стонать. Только я хотел разбудить Надю, как она сама вошла в комнату. Сделала обезболивающий укол. Прошло полчаса, Малыш так и стонет. Сделали еще один – он стонет, сделали третий. Мы были в отчаянии. Я даже вспомнил, что кавалеристы добивали смертельно раненых лошадей, чтобы сократить им мучения, но Малыш замолчал, лег набок, закрыл глаза. Я взял молитвослов и стал читать все молитвы подряд. Часа два читал. Вдруг Надя прошептала: «Никита, Малыш не дышит». Я обнял его: дыхания не было и его измученное сердце не билось…

Надо было искать машину. Позвонил одному другу – он уехал, другого с работы не отпускают. Остался младший брат. Мама про него говорит: «У нашего Сашки душа предобрейшая, а вот язык поганый». Постоянно ворчит, все ему не так, а то и раскричится. Если бы не Малыш, то мы с братом, наверное, совсем разошлись бы. Иной раз у меня просто не было сил в автобусах, электричках, пешком преодолеть эти «огненные версты» до деревни и обратно, а у брата – машина. И мне пришлось научиться терпеть его характер, и совершенно вроде бы неожиданно удалось окрестить брата в нашем монастыре, и он уже сам был не прочь ездить с нами. Теперь мы можем с ним наговорить друг другу обидных слов, но уже знаем, что никуда друг от друга не денемся и в беде друг другу поможем…

И на этот раз брат, как обычно, пробурчал, что занят, но я знал, потом он все равно поймет, какое горе у меня случилось. Утром брат приехал, и я с трепетом спросил: «Малыша на заднее сиденье положим?» Он, после секундного размышления, согласно кивнул. А я уже заранее переживал, что брат скажет: «Чем в багажнике плохо? Я все там помыл». У него действительно в машине чистота идеальная. Я даже приготовился с ним согласиться, но мне было бы очень больно, что мой родной Малыш, как какая-то вещь, будет в багажнике вместе с запчастями и тряпками. Это было бы мне очень больно.

Вышли из квартиры – лифт не работает. Конечно, брат, помня про мой позвоночник, предложил снести Малыша с восьмого этажа, но я не мог расстаться с ним. Соседи молча провожали нас взглядами, и я вспомнил, как в первый раз привез Малыша на руках в Москву и все в метро любовались им, бессознательно предчувствуя, что здесь не только красота… Думаю, на всю жизнь они запомнили нас с Малышом: бородатого мужчину и прекрасную черную лаечку с глазами трепетной лани. Господи, как же мы были тогда счастливы! Теперь же душа разрывалась на части. И я понял, почему Малыш умер сегодня и в Москве. В деревне я остался бы один на один со смертью, без жены, без брата, и неизвестно, что бы тогда со мной самим было после смерти Малыша. И Малыш, собачка моя рабочая, взял и умер. Снова мои болезни на себя взял. Конечно, все в руках Божьих, но ведь и самому малому муравью, каждой твари своей, Отец наш небесный дал хоть капельку свободной воли. Ведь Божья тварь – это не машина, не компьютер… у нее душа есть…

В деревне положил я Малыша на его любимую кушетку. Сели мы с братом и моим деревенским другом Пашей, вспомнили, сколько радости Малыш дарил людям, как встречал всех. Помолились и почти уж в темноте пошли хоронить. По телефону я объяснил Паше, где выкопать могилку, но все же тревожился, там ли он выкопал, не мала ли будет. Нет, выкопал Паша именно там, между двумя старыми яблонями. Большую выкопал, почти как человеку. Положил я Малыша на землю и сказал, о чем думал с тех пор, как понял, где его надо похоронить: «Ну, вот, Малыша, будешь ты лежать в нашем саду между двумя родными домами: в одном – ты родился, в другом – прошла вся твоя жизнь. В общем, где родился, там и сгодился». Стоим, молчим, вдруг вижу, бежит к нам прямо по снегу соседка Капа. Кольнуло в сердце – я не хотел никого деревенских: сказанут что-нибудь. А с Капой мы последние два года совсем разошлись, едва кивали друг другу при встрече. Говорю: «Господи, помилуй нас грешных». Вдруг слышу, она плачет навзрыд, а когда подошла, так и закричала: «Малыша, на кого же ты своего хозяина оставил? Он ведь теперь к нам не приедет… Помнишь, как я кормила тебя?..» Обнялись мы с ней, и она говорит: «Никита, прости ты меня, дуру старую». Я ей: «Это ты меня прости». Сразу вспомнил, как она оставалась с Малышом, как они вместе плакали, и перекрестился с облегчением: «Слава Тебе, Господи», – ведь потом-то корил бы себя до конца жизни, что не позвал Капу на похороны Малыша. Уж ее-то надо было обязательно позвать, и Костю с Александром Иванычем, если бы они не умерли.

Стоим мы, стоим, обнял я Малыша в последний раз. Опустили его на веревках в могилку. Тут я как-то растерялся. Не знаю, что дальше делать. Даже показал рукой Паше, дескать, закапывай, но Паша неожиданно спокойно сказал: «Кинь, Никита, землицы». Я с облегчением, таким же, когда брат согласился везти Малыша на заднем сиденье, кинул несколько горстей. И они тоже кинули. Так получилось, что я всю Малышеву жизнь должен был доказывать людям, что он имеет право жить в доме, что нет ничего страшного, что я его обнимаю, что он для нас с Надей родное существо.

На другой день, перед отъездом, зашел к дяде Гоше. У него душа черствая, и я не хотел говорить ему про смерть Малыша, чтобы опять не поссориться. Но, когда он спросил, почему так скоро уезжаю, я неожиданно прямо ответил: «Я песика своего приезжал хоронить». Он было дернулся, но неожиданно произнес: «Слава Богу». Обычно Бога дядя Гоша и не вспоминал, зато частенько чертыхался. Потом, когда я рассказывал отцу Василию, как Малыш даже после смерти делает добро: помирил нас с Капой, дядю Гошу Бога заставил вспомнить, отец Василий согласно подтвердил: «Не хотел, а Бога прославил». И я вдруг с радостью понял: не я, а люди Малыша похоронили по-человечески. Брат на заднем сиденье привез, Капа оплакала, Паша выкопал могилу, как подростку, и сказал: кинь землицы, Никита; батюшка внимательно выслушал о его болезни и смерти, а раньше, бывало, старался мою любовь к Малышу уменьшить. Зато два года назад в Москве, когда мы провожали его на улице, он, на прощанье благословив меня, вдруг широко перекрестил Малыша. Такой это был для нас праздник! Потом я уже совершенно спокойно и радостно ходил даже на вечерние прогулки – знал, теперь нас Бог совершенно точно в обиду никому не даст. И ведь не дал – с тех пор как я «прогулочное» правильце стал читать, ни разу меня собаки не кусали и Малыша тоже. А после батюшкиного креста собаки нам вообще ближе ста метров не встречались, а бродячих перед смертью Малыша я просто крестил, как власть имеющий, и показывал им рукой, мол, уходите (убежать-то мы уже не могли), и они уходили даже целой стаей…

Сергей Щербаков.>  Но в Москве сразу открылась ужасная пустота рядом. Такая печаль накатила, что я, хоть и говорил: «Господи, прости меня», – но плакал целыми днями. Засыпал только после долгого чтения Иисусовой молитвы «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго». Без нее заснуть не мог.


Из дома хоть вовсе не выходи – двенадцать лет я не входил в пустой дом. В деревне Малыш всегда поджидал меня у окна и, увидав, начинал жаловаться на одиночество, даже высказывать обиду. Потом он прыгал на меня, делал свои неоднократные подходы-встречи. В Москве же – только я из лифта выйду, а уже слышу, он скребет стену. Почему-то он понимал, что здесь шуметь нельзя, и в квартире никогда не лаял… Иногда мне слышится, как Малыш скребет стену, а в деревне, когда выхожу из машины, – его лай в доме… Один мой начитанный друг сказал, что есть память пространств, но я думаю, тут другое… Зайдешь в дом – там такая мертвая тишина, пустота. Сразу обмякнешь от слабости, погладишь рукой выцарапанное место… В общем, такое состояние, когда как раз надо бы обнять Малыша, прижаться к нему. Он ведь этим и отличался для меня от всех остальных существ на свете – к нему в любую секунду можно было прижаться. Даже к любимой жене не всегда можно прижаться. Правда, теперь я осознал, как жена нас любила. Мы две трети нашей семейной жизни прожили с Малышом в деревне, и она лет десять входила одна в пустой дом; хотя она знала, что мы есть, что мы живы, но как же надо любить, чтобы столько лет входить в пустой дом…

Так мне было тяжело, что не приведи Бог. Самое больное было то, что Малыш долго болел и умирал в муках. В голове крутилось: Малыш наш заслужил спокойную тихую смерть. Ведь Бог-то справедлив! Даже вера моя поколебалась. Деготь атеизма опять вылез. Отец Василий на проповеди как-то сказал, что надо детей с самого раннего возраста воспитывать в вере – чем сначала деревянную посуду наполняют, тем она потом и пахнет; нальют деготь, потом всегда будет дегтем отдавать, мед нальют – медом будет благоухать. А сколько в нас с пеленок дегтя атеизма влили!

Потом втемяшилось, что Малыш наш к нечистым животным относится – значит, не в хорошем месте теперь. А этого ведь просто быть не может, это несправедливо – Малыш меня молиться приучил, к семье привязал, благодаря ему я узнал, что «имя Господа – крепкая башня: убегаешь в нее – и безопасен». Жена недавно сказала: «Малыш тебя переплавил». Поняла, что я не шутя говорю, что самым мудрым поступком в ее жизни было то, что она взяла Малыша… А бес внушает: нет, нечистый твой пес, он теперь в аду вместе с грешниками. Скажу, как научил отец Василий: «Предложение твое вражье на главу твою. Пресвятая Богородица помоги мне. Господи, я твой, Господи», враг немного отступит; а потом с новой силой лезет: «Ослеп ты, что ли! Вспомни, во всех православных текстах пес самое грязное животное…» Так я устал, измучился, что однажды сердце мое не выдержало, и взмолился я Богу: «Господи, если можно и мне не вредно, покажи сегодня ночью, где и как наш песик». Утром, в обед и перед сном я со слезами просил Бога. В четыре часа ночи проснулся. В то же мгновение начал вспоминать, что снилось. Но как ни напрягался, ничего не мог вспомнить. Опечалился, но сказал про себя: «Значит, не нужно, не полезно мне это знать, но… слава Тебе, Господи», и перекрестился. И сразу увидал, как в кино. Стоим мы с Надей в полутемном коридоре, и она говорит: «Никита, смотри, Малыша костями кормят». Гляжу, точно: метрах в десяти в дверном проеме в светлой комнате стоит Малыш и ест кость (уж я-то не спутаю, когда он ест просто хлеб, а когда кость). Я побежал туда – последние два года Малышу не то что кость, но даже сырого мяса нельзя было, и я варил, а потом молол ему мясо. Подбегаю и вижу, что не успел, ему еще одну кость дали. Да, видимо, такую нежную, такую сладкую, из тех, про которые Надя всегда говорила: «Ну, Малыша, сама бы я эту косточку съела, да тебя кормить надо». Он ее разжевал в мгновение ока. Гляжу, большая светлая комната; в ней два длинных стола. Видимо, кухня что ли. За столами стоят человек пять бородатых мужчин. Я спрашиваю: «Кто дал кость?» И вдруг все согласно и виновато опустили головы, так что понятно: сделано это с общего желания и одобрения. Конечно, мне приятно стало, что они нашего Малыша так любят, но по инерции говорю: «Вообще-то ему кости нельзя», – а сам понимаю, что здесь можно (не знаю, где «здесь», но понимаю: здесь можно). И вдруг такая меня радость охватила, такое счастье несказанное, какое редко и наяву-то бывает…

Обычно утром я говорю: куда ночь – туда и сон; но тут сразу понял, что я – грешник треокаянный, безстудный – удостоился ответа Господня. Показал мне Человеколюбный, что Малыш наш находится в таком месте, где его кормят сладкими косточками. Что еще собаке для счастья нужно? Прикровенно, через образ – а кто я такой, чтобы мне показывать красоты Царства Небесного (даже не всем святым его показывают), – Человеколюбный утешил меня. Надя добавила: «Помнишь хананеянку: и псы едят крохи со стола своих хозяев… Показал тебе Господь, что песька наш получает крошки с Его стола, да не крошки, а сладкие косточки». А отец Василий предостерег: «Больше не просите, а то…» Я тотчас вспомнил, как в начале воцерковления вдруг так захотел увидать Богородицу, что дерзнул в молитве попросить ее об этом. Ночью явилась мне настолько безобразная старуха-азиатка, что я проснулся в ужасе, словно саму смерть увидал… И потом много лет при одном воспоминании о ней становилось зябко, и я просил Царицу Небесную, чтобы старуха даже не вспоминалась мне…

После ответа Господня душа моя ожила. Понял я, если впаду в уныние – погибну. И вот тогда предам Малыша: он-то в хорошем месте на Небесах, а мне еще заслужить надо… Тянул-тянул меня Малыш, собачка моя рабочая, а я…

Прошел месяц-другой, начал я привыкать жить с пустотой рядом, с неотвязной мыслью: неужели наша прекрасная жизнь уже позади? Что Малыш больше не подойдет, не ткнется носом, не глянет на меня своими прекрасными глазками: «Что ты загрустил, хозяин? Я с тобой». Что я не скажу ему про ланьку. Хотя сказать-то я еще могу. И не только в деревенском доме, даже в Москве в троллейбусе, увидав расплескавшийся по потолку солнечный зайчик, сразу вспоминаю тот чудесно-золотой день осени, прижавшегося к моей ноге Малыша…

Конечно, печалился я о могилке. Кресты животным ставить нельзя. Но я не мог не обозначить, что здесь не просто бугорок, а могилка нашего родного Малыша. И Господь надоумил… Весной, когда оттаяла земля, я сделал над могилой аккуратный холмик и в возглавии выложил цветок из четырех больших камней-лепестков. Думал-то я о высшей справедливости, хотел-то сказать, что Малыш наш тоже немножко Богу послужил, а получилось, что еще и написал этими камнями – кто здесь лежит. Глаза у Малыша были прекраснее, чем у трепетной лани, и я его частенько называл «ланькой моей», а на дальнем востоке лань называют «олень-цветок»… Вот и получилась у меня из камней еще и ланька…

Как-то уж очень я пригорюнился на могилке Малыша. С тоской поглядел вокруг и вдруг вспомнил: вот на этом лужке, всего в десяти шагах от могилки, мы с Надей обучали Малыша командам. Опустил глаза долу – вот она смерть Малыша; поднял глаза – и Малыш, лежащий у ног Нади; только-только у него встали уши и мы все ими восторгались – вскакивает с травы по команде, счастливый несется ко мне…

Заплакал я о Малыше, о нашей ушедшей прекрасной жизни. И вдруг на яблоню, близко-близко, села махонькая птаха и засвистела, точь-в-точь, как Малыш свистел. Так ласково-чудесно, с такой любовью и нежностью высвистывала она, словно это сам Малыш взялся меня утешать… Обрадовался я, вытер слезы: «Прости, Малыша, больше не буду унывать».

Однажды жена попросила посмотреть за луком на плите. Глаза защипало, как в детстве. Закрыл я их и увидел один из самых счастливых дней моей жизни. Мне лет пять, стою я возле только что сплетенного из свежих зеленых кустов плетня. Чувствую в душе такое блаженство, что не выразить никакими словами. Главное, что непонятно отчего. Ничего вроде бы необычного не случилось. Просто солнышко очень ласково светило, весна была, ветви слишком зеленые: на месте среза сок так и выступал. Глаза щипало, но я почувствовал, что этот миг моей жизни не умер, что он продолжает жить вместе со мной. И, значит, живы наши прогулки к каринке…

Однажды жена, не умеющая жить тем, что есть и потому не умеющая быть счастливой, как всегда из-за какой-то чепухи начала ворчать, что ей надоела эта деревенская клетка. Честно сказать, Малыш меня приучил быть счастливым, не выходя со двора. Да и куда еще выходить – все у нас во дворе есть: огромная трава, цветы, сирень, две ветлы, тополь, прямо за калиткой молодой дуб протянул свои ветви во двор; под крышей гнездо трясогузок, в траве рокочет своим моторчиком счастливый ежик. А когда солнышко ярко светило, то от избытка счастья я невольно весь день восклицал: «Лето! Русское лето!» И главное – не надо ни от кого убегать, скрываться, Малыш здесь в полной безопасности. Самый страшный мой сон – будто Малыш потерялся. Такое горе. Недавно снова приснилось, что ищу я Малыша и никак не могу найти. Вдруг чувствую, кто-то сзади мне ладонь лижет. Поворачиваюсь счастливый – точно, Малыш. Проснулся и понял, что еще раз он меня утешил: не отчаивайся, хозяин, я всегда с тобой буду… Так явственно я почувствовал его родной язычок.

Дай бы мне волю я не выходил бы со двора и ближних своих не выпускал бы. Но жене все куда-то бы ехать за счастьем, а за ним не ездят. Как сказал пророк: мудрость – пред лицем у разумного, а глаза неразумного – на конце земли… Правда, и Малышу все бы за калитку вырваться – по двору он даже гулять никак не хотел. Сделает круг и домой. Конечно, и в тот раз я высказал жене мудрые мысли, но в утешение все же предложил сходить в лес за ягодой каринкой. Она обиделась. Еле-еле уговорили ее с Малышом. Малыш был самым счастливым существом на свете, когда мы гуляли втроем. Жаль только, нечасто это бывало. На окраине ближнего леска нашли большой куст каринки, весь усыпанный синеватыми ягодами. Надя, большой любитель собирать грибы-ягоды, сразу забыла обиды. Вскоре набрали полное ведро. Сели под каринкой на траву. Малыш между нами улегся; голову – на колени хозяйке. За жарким пшеничным полем – наша деревенька, утопающая в зелени; в небе жаворонок поет, словно родник где-нибудь в тенистом месте чудного лесного уголка. Такое блаженство мы почувствовали, такое счастье. Потом, когда оставались с Малышом вдвоем, частенько на прогулке сворачивали к нашей каринке, гладил я ее, словно жену, и вечером по телефону говорил: «Повидались с нашим счастьем», – и Надя прекрасно понимала, где мы были…

Снова я увидал то пшеничное поле, услыхал жаворонка, почувствовал, что мы втроем сидим там. Умом я всегда знал, что прекрасное бессмертно, а тут прямо сердцем это почувствовал. Верно Костя написал:

…Но в неизбежной этой мгле
Небесный голос раздается:
– Все, все проходит на земле.
Все, что проходит, – остается.

Малыша уже три месяца нет на земле, а у меня сердце от жалости щемит, когда я представляю, как он заплакал тогда при Капе… Значит, он есть и будет. И, главное, что он был! Господи, а мог бы я буркнуть, дескать, какие еще щенки, у нас и так хлопот полон рот; и не было бы нашего чудесного любимого Малыша… Слава Тебе, Господи!

* * *

И здоровье мое – слава Богу… Как-то на литургии в храме поют Херувимскую, а я от слабости того гляди упаду без сознания. Умом понимаю, что надо бы выйти, а сердце печалится: «Как же можно отсюда уйти!? Здесь уже херувимы летают, скоро будем тела и крови Христовых причащатися!?» И взмолился про себя: «Господи, дай мне силы достоять службу до конца». По многолетней привычке в завершение попросил: «Господи, не посрами рабов Твоих», – и неожиданно добавил: «Как не посрамил Ты нас с Малышом». Вдруг в голове прояснело, ноги окрепли, сердце наполнилось радостью чудесной. Только перешагнул порог квартиры, и снова болезни навалились на плечи. Но мне уже весело – Господь со мною: сколько просил у Него, столько Он мне и дал. Да и как было не дать: столько народу вместе со мной молилось! Да и Малыш, собачка моя рабочая, конечно тянул свою лапку к Господу. Так он умилительно это делал. Из окна я частенько наблюдал такую картинку. Деревенские ребятишки, подойдя к нашей калитке, просовывали свои детские руки между штакетин: «Малыш, лапу дай». Широко махая хвостом, Малыш садился возле калитки, растопыривал уши, и давал лапу всем по очереди. Сколько же у них было радости!..

2004 г.

Сергей Щербаков


5 октября 2012 года .pravoslavie.ru›Интернет-журнал
›Повесть 

Раздражительный Виталька .Рассказ Ольга Рожнёва alt В монастыре только что закончилась трапеза. На кухне было светло и уютно, горела лампадка перед иконами, солнечный луч играл на свежевымытой посуде. Вкусно пахло: на плите стояли накрытые полотенцем пироги с капустой и в большой желтой кастрюле наваристой грибной суп для иноков, которые еще не вернулись с полевых работ. Послушник Дионисий сноровисто протирал насухо чашки, а келарь отец Валериан проверял припасы, готовил продукты дежурным трапезникам на следующий день. В пустой трапезной за длинным столом сидел Виталька, слушал валаамские песнопения. Отец Валериан заглянул в трапезную: не закончились ли салфетки на столах? Спросил у Витальки: – Наелся, брат Виталий? Виталька что-то буркнул сердито себе под нос. – Чего бормочешь-то? Не наелся, что ли? Уж не пельменей ли тебе опять захотелось? – встревожился отец Валериан. Подошел поближе: Виталька сосредоточенно рисовал. Карандаш он держал криво, по бумаге водил им со скрипом, однако рисунки получались вполне понятные. Когда-то глухонемого Витальку, малыша лет пяти, подкинули в храм. Настоятель, отец Николай, приютил ребенка, воспитал как сына. Выяснил, что ребенок совсем и не глухонемой, а просто почти глухой. Трудно научиться говорить, когда ничего не слышишь. Отец Николай приобрел Витальке слуховой аппарат, учил говорить. После смерти старого священника подросток жил при храме, но новым настоятелям стал обузой, и Витальку подобрал и привез в монастырь игумен Савватий. При монастыре паренек вырос, стал взрослым, но говорил по-прежнему совсем плохо, вел себя простовато. Однако братия прислушивались к его смешному бормотанию, потому как опытным путем удостоверились: Виталька просто так ничего не говорит. Одно время Виталька начал рисовать автобусы. Вот рисует сплошные автобусы – и всё тут… А нужно сказать, что монастырь находился в глуши, был бедным, и паломники сюда приезжали редко. Автобусы тоже были редкостью, и братия недоумевали: отчего так старательно вырисовывает Виталька эти огромные машины? Прошло совсем немного времени – и кому-то из паломников так понравилось в монастыре, что рассказал он друзьям, те – своим друзьям. А, может быть, просто время пришло, и созрели братия, могли помощь духовную оказать паломникам. Может, Пресвятая Богородица так распорядилась – в Ее честь обитель освящена. В общем, отчего – неведомо, но в монастырь потянулись бесчисленные автобусы с паломниками. А потом Виталька ни с того ни с сего жениться захотел: – Хочу я жениться! Так жениться хочу! Вот бы жену мне найти! – Какую такую жену, брат Виталий? Ты ведь хоть и не в постриге, а живешь-то – в монастыре! Зачем тебе жена?! Посмеивались братия над смешным Виталькой, посмеивались – а потом: глядь – два инока в мир ушли и женились. Вот по этим всем причинам и смотрел отец Валериан с тревогой на рисунок Витальки. А на рисунке – туча грозовая, молния стрелами на весь лист раскатывается. Задумался отец келарь: братия в поле, не гроза ли надвигается? – Виталь, как думаешь, погода ясная долго простоит? Из раздраженного бормотания в ответ понять можно было только одно: Виталька сердится, и к нему лучше не приставать. – Какой ты раздражительный стал, брат Виталий… И ответить толком не можешь… Настроение у инока понизилось. А тут с кухни – звон разбитой посуды. Заходит: Дионисий опять чашку разбил. Отец келарь вспылил: – Брат Дионисий, на тебя чашек не напасешься! – Простите, отец Валериан! – Что простите?! Ты с посудой-то поаккуратней! Тут тебе фабрика посудная, что ли?! Отец Валериан, еще не остыв, вышел из трапезной. Прямо у двери стоял высокий хмурый мужчина и строго смотрел на выходившего: – Дайте, пожалуйста, веник! – Какой веник, зачем, простите? – растерялся отец Валериан. – Ну вот же на двери – объявление: «При входе обметайте ноги веником». Где веник-то у вас?! – Для зимы это объявление, для зимы! Для снежной зимы! – рассердился инок. – Так зимой и вешайте! – Зимой и повесил! – отец Валериан стал срывать свое же объявление, но листок не поддавался. Пришлось срывать по частям, ловить разлетевшиеся от ветра клочки… До чего народ непонятливый пошел! Просто занудный какой-то народ! Паломник засмущался своей ошибке, тихонько в дверь проскользнул. Только инок направился в келью, чтобы передохнуть минутку перед тем, как в храм идти: в очередь Псалтирь читать, – навстречу послушник Тимофей: – Отец Валериан, коровы опять убежали! Помогите, а то отец благочинный… Ну, вы же знаете… Нужно вам сказать, что коровы в монастыре были непростые, с характером. Старенький схимонах, отец Феодор, называл их нравными. А иногда ворчал: – Я в детстве коров пас, но таких коров, как у нас в монастыре, никогда не видел. Все коровы как коровы, а у нас они какие-то спортивные… Всё бы им убежать куда-то от пастухов. Только отвернешься, а они – уже побежали… Так и бегают, так и бегают… Спортсменки какие-то, а не коровы! Тимофей улыбался в ответ и отвечал отцу Феодору: – Зато они очень вкусное молоко дают! И творог со сметаной у нас отменные! Отец Валериан вон сырники готовил, так гости говорили, что нигде такой вкуснятины не пробовали! Просто у нас коровы – веселые! И отец Феодор успокаивался и только головой качал в ответ: – Придумает же: веселые коровы… И вот эти веселые коровы второй день подряд убегали. Мучительницы какие-то, а не коровы! И сам Тимофей – засоня! Ходит и вечно носом клюет! У такого и черепахи бы убежали! Отец Валериан здорово рассердился. Начал выговаривать с раздражением: – Опять убежали?! Они же у тебя и вчера убегали! Ты чего в поле делаешь?! Спишь, что ли?! Или землянику трескаешь с утра до вечера?! – Отец Валериан… – Что: отец Валериан, отец Валериан?! Я что, сам не знаю, как меня зовут?! Тебе послушание дали – а ты ходишь как муха сонная! Бери мальчишек, Саньку с Ромой, ищите! Я что ли искать пойду?! Отец Валериан – туда, отец Валериан – сюда! Кошмар! Тимофей заспешил в келью, где жили мальчишки, проводившие в монастыре каникулы. А отец Валериан зашел к себе, брякнул дверью, присел на табурет у стола. В келье горела лампадка, в углу – любимые иконы. Вот это денек! Словно сговорились… А началось всё с Витальки! Инок задумался. Вспомнил, как учил старец, отец Захария, видеть свои собственные грехи. Как? А просто очень: видишь брата, который гневается, – покайся: Господи, это ведь я такой гневливый! Видишь эгоистичного – Господи, это ведь я такой эгоист! Видишь жадного – Господи, помилуй, это я сам – такой жадный! Старец учил самоукорению, и такие его простые слова глубоко западали в душу, потому что шли они не от ума, а от личного опыта. Приправленные солью благодати, слова схиархимандрита Захарии были как слова власть имеющего. Пользу можно и от блаженного получить, и от любого человека, если жить внимательно, если вести жизнь духовную. Да… В теории-то всё знаешь, а вот как до практики дело дойдет… Правильно говаривал преподобный Амвросий Оптинский: «Теория – придворная дама, а практика – медведь в лесу»… Отец Валериан посидел молча перед иконами, потом быстро встал и вышел из кельи. Направился первым делом в трапезную. Дионисий всё еще был там, чистил картошку. – Брат Дионисий, прости меня! Ничего страшного, привезу я еще в монастырь чашек! Куплю других – небьющихся, таких, что уронишь – а она и не разобьется! Дионисий заулыбался, приободрился. Отец Валериан улыбнулся послушнику: – Тут паломник приходил… – Я ему супа налил. А пирога нет больше, доели. Отец Валериан достал из холодильника банку огурцов с помидорами – вкусная засолка, сам солил; открыл банку грибов: опята – один к одному: – Положи брату: пусть утешается. Вышел из трапезной – навстречу послушник Тимофей с мальчишками: голову в плечи втягивает, жмурится – стыдно ему. Отец Валериан сказал примирительно: – Ладно уж, пойдем все вместе искать. А за стенами монастыря предложил: – Давайте помолимся. Споем тропарь и величание святителю Николаю Чудотворцу. Брат Тимофей, запевай! И Тимофей своим густым басом, совсем неожиданным для его юного возраста, начал молитву. Санька с Ромой подхватили тоненько. Присоединился и сам отец Валериан. Молитва понеслась над лесами и полями. Закончили, постояли немного. Подождали. Коров нигде не было. – Да, братия… Вот если бы отец Савватий помолился… Или отец Захария… А мы – что ж… Видно, это дело надолго затянется… Пошли, дам бутербродов с собой, и отправитесь… Я вас только провожу – мне на послушание. Повернули к монастырским воротам, не успели и войти, как за спиной раздалось протяжное мычание: все пять монастырских спортивных коров догоняли своих пастухов. Отец Валериан зашел в трапезную, подошел к Витальке, заглянул через плечо: на рисунке блаженного тянулись во все стороны листа солнечные лучи, освещали поле, лес, церковь на горе. Отец Валериан вздохнул с облегчением и направился в храм: пора было читать Псалтирь. Ольга Рожнёва10 октября 2013 года.pravoslavie.ru›jurnal/64789.htm11 часов назад

Черновики .Рассказ a href='http://pravznak.msk.ru/uploads_user/53386000/53385787/242530.jpg'>altЛина зашла в класс первая, никого ещё не было, и можно было выбрать место для мольберта рядом с окном. Выглянула: подъехала красная иномарка, из неё выскочил русоволосый мальчишка в чёрной куртке с пятнистым шарфом. Это Ромка – самый симпатичный и самый голодный мальчик в их группе художественной школы. Он абсолютно всегда хотел есть и даже умудрился откусить краешек лининой шоколадки, которую та распечатала на перемене. Ромке Лина определённо нравилась. Она не пыталась казаться крутой, не умничала и не заигрывала с мальчишками, всё больше молчала. Иногда Лина улыбалась, но так что у Ромки дух захватывало. Ещё у неё была грустинка в каре-зелёных глазах. Этим Лина была похожа на ромкину маму. Даже волосы она убирала в пучок на затылке, как делала мама. В этот день Вера Даниловна привела в класс новенькую – Юлю Сычёву. Юля обладала просто ангельской внешностью: вьющиеся белокурые волосы, чуть раскосые голубые глаза и маленькие ямочки на щеках, которые проявлялись только при улыбке. Лина сравнила Юлькины глаза с наполненными небесной лазурью лесными озёрами. Цвет у них морской, но в них есть глубина тихой заводи. На первом же уроке новенькую постигло первое разочарование. Вера Даниловна предложила сделать растяжку акварелью: плавный переход от светлого тона к тёмному. Юля сильно разбавила акварельную краску, и та предательски потекла вниз, оставляя за собой кривые сосульки следов. На перемене новенькая подошла к Лине и расплакалась. Лина бережно взяла Юлю за руку и попыталась утешить. – Ну, что ты! Акварель – это же королева красок, и она капризна как настоящая королева. Так Вера Даниловна говорит. Я в этом году на экзамене акварель запорола. Два раза начинала работу, и всё равно неважно получилось. – Ты что второй год в подготовительный класс ходишь? – Угу. – Ну, ты даёшь! Я бы не пошла. – В первом классе зато будет легче учиться, а то некоторые после зимнего просмотра рисунков мигом вылетают. – А кто справа от тебя сидит на низком стульчике? – Такой стульчик перед мольбертом лошадкой называется, а лист, на котором акварелью рисуют – петушком. – Прямо зоопарк какой-то! Ну, как всё-таки зовут твоего мальчика? – Ромкой зовут. Мы его троглодитом прозвали, он всё время есть хочет, а ещё кузнецом кличем, он любит барьеры брать, то есть в прыжках через препятствия на переменах тренируется. Его новый вахтёр на этом деле поймал, теперь Ромыч с ним в прятки играет. Юлька рассмеялась. Этот разговор сблизил девочек, но Лина не умела или не хотела быстро «впрыгивать» в человека и выбалтывать про себя всё до конца. Ей нравилось открывать друга постепенно и деликатно. Зато Юлька быстро перешагивала все черты. – А у меня родители развелись, а у тебя вместе живут? – Да, – односложно отозвалась Лина. – А можно я твой карандаш 3В возьму и ластик? – Можно. Девочки зашли в класс, и Лина передвинула мольберт поближе к Ромке, который щедро отрезал ей половину своего ластика. Занятия в школе акварели проходили два раза в неделю. Группа была на редкость дружная, по воскресениям вместе ездили в зоопарк делать наброски животных. Это было не так-то просто: пантера металась по клетке, птицы начинали чистить перья, а зебры бегать друг за другом. Отвести душу можно было в детском зоопарке, где неподвижно восседали на шесте две неясыти, и в террариуме, где тупорылые крокодилы были идеальными натурщиками. Около одного из них Лина остановилась, а рядом пристроилась толстушка Ира. Девочка защебетала о новом аниме, в котором звучит потрясающая песнь эльфов. Лина слушала в пол-уха, пытаясь разглядеть блики в глазах окаменевшей рептилии. Неожиданно сзади подскочила Юлька и раздражённо затараторила в адрес Иры: «Ты чего это к моей Линочке подкатываешь?» «Вообще-то я к крокодилу», – обиженно отозвалась Ира и задом попятилась к питону. Лина опешила. Ей даже показалось, что крокодил от неожиданности подмигнул своим стеклянным глазом, хотя не делал этого, может быть, лет пятьдесят. Лина повернулась к Юле и не узнала подругу. Бездонные озёра налились ненавистью, черты лица исказились. – Эта Ирка – толстая вруша. Вчера только слышала, как она врала Вере Даниловне, что у неё дома пять собак. – Она не лжёт, у них собака родила щенят. Зачем ты так с ней? – Ну, она же дура. А ты говорила, что со мной дружишь! – Я и с Ирой дружу. И вообще мне всё равно, с кем рядом у клетки стоять. – Ах, тебе всё равно…Ну и ладно! Лине было трудно дружить с Юлей. Она забирала вещи и не возвращала их, ревновала Лину к девчонкам, отзывалась о всех плохо. Конечно, нельзя было говорить: «Мне всё равно». И зачем она только это сказала. Лине хотелось отдалиться от Юли, и в то же время было жалко её. В унынии Лина побрела к павильону «Копытные Африки». Зашла в него и уткнулась взглядом в спину Юльки, зарисовывавшей зебру. Лина тихо подошла сзади: – Юль, прости меня, но давай вместе со всеми дружить. – Ты, ты…ты – предательница, – сказала Юлька и, заплакав навзрыд, побежала к выходу. Лина села прямо на пол и опустила голову, а жираф еще долго задумчиво смотрел вслед убежавшей, моргая длинными ресницами и тщательно пережёвывая ветки из кормушки. Через неделю у Лины был день рождения. Родители подарили новый сотовый с МР-3 плеером и встроенным фотоаппаратом. Лина пригласила всю группу кроме Юльки, которая демонстративно с ней не разговаривала. День рождения прошёл на славу. Дом Лины стоял на холме, а с правой стороны ещё до революции запрудили ручеёк. Папа соорудил деревянный плотик с основой из пластмассовых пятилитровых канистр. Каждый из желающих мог прокатиться на нём, а потом присоединиться к импровизированной войнушке, орудиями в которой были бархатные головки камыша. Затем вернулись домой. Ели, танцевали, пели караоке. Ромка подарил диск с новым аниме и жёлтую хризантему с красной сердцевиной. Из приглашённых не явилась только Ира. В понедельник Лина принесла на занятия по акварели большую пиццу из дома. Вера Даниловна подарила имениннице питерские краски. Лине очень понравился их запах, ей даже иногда казалось, что она и рисовать стала, потому что ей полюбился запах красок. Юля не присоединилась к общим поздравлениям. Зато на перемене они вместе с Ирой остановили Лину на лестнице. – Так некрасиво делать. – Что некрасиво? – Ты обещала пригласить меня на день рождения и не пригласила. – Я тебе не обещала. – Даже Ира слышала, как ты обещала пригласить меня. Помнишь в зоопарке, в павильоне жирафов? – Я этого не помню, и Иры там не было, когда мы разговаривали. – Она стояла при входе и всё слышала. Правда, Ира? Ира стояла рядом с Юлей и напряжённо смотрела в сторону, боясь встретиться с Линой взглядом. – Говорите, что хотите, мне всё равно! – с дрожью в голосе произнесла именинница и побрела по коридору в поисках пустого класса, где можно было бы остаться одной и дать волю слезам. К счастью, такая аудитория нашлась, и Лина опустилась на стул. Прошло полчаса, занятия закончились. Лина решила подождать, пока все разойдутся по домам, и тогда вернуться в класс за сумкой. Прошло ещё десять минут, Лина услышала знакомый звук шагов в коридоре – это каблучки Веры Даниловны. Учительница зашла в тёмную аудиторию и пошарила рукой по стене. – Можно не включать свет? – попросила Лина. – Имениннице всё можно. Ты не хочешь, чтобы включали свет, хочешь посидеть одна в темноте. – Да, мне плохо. – Ты расстроена. – Да, я не знаю, что происходит с Юлей. Она обвинила меня в том, чего не было, назвала предательницей. – Ты расположилась было к ней, а теперь разочаровалась. – Мне казалось у неё такие чистые глаза, а теперь… Я ничего не понимаю. – Ты права, ты её именно не понимаешь. Кто-то сказал понять – это значит принять. Я хочу поговорить с тобой откровенно о чужой беде, но, надеюсь, что ты никому об этом не расскажешь. Договорились? – Да, конечно. – Юля – моя соседка по квартире. Полгода назад папа Юли ушёл из семьи к другой женщине, которая месяц назад родила ему сына. Юля всё это тяжело переживала, я часто слышала её крики и плач по вечерам. Как-то она забыла ключ от квартиры и ждала маму на лестничной клетке. Я пригласила её к себе домой. Мы пили чай, и я показывала ей акварели и карандашные наброски своих учеников. На одном листе было изображено лицо спящего младенца. Юля вдруг расплакалась и говорит: «У папы в мобильнике 16 фотографий маленького Серёжи, а моя всего одна! Он Серёжу любит больше, а нас с мамой бросил!». Вера Даниловна замолчала, а Лина после небольшой паузы задала вопрос: – А можно по-настоящему дружить с человеком, который требует, чтобы ты только с ним общался? – Я своим друзьям доверяю, и они мне тоже. По-другому я бы не смогла. В дверях Вера Даниловна столкнулась с Ромой, который держал в руках сумку Лины. – Пора вам домой, ребятки. Домашнее задание: две работы акварелью. Была ранняя осень. Накрапывал мелкий дождь, но Ромка и Лина, не замечая этого, шли медленно. Первой молчание прервала Лина: – Ром, как ты думаешь, у человека может быть личный друг? – Личным может быть мобильник или зубная щётка. А друг – это не вещь. Мой лучший друг – это мой брат, он меня на два года старше, но у него и у меня есть ещё друзья. А ты почему с урока ушла, у тебя что-то случилось? – Меня обвинили в том, что я не делала, да ещё и лжесвидетеля привели. – Это Юлька с Ирой что ли? Они Вере Даниловне сказали, что ты на них обиделась. Ерунда это всё, не переживай! Мы с Ирой в одном дворе живём, и по вторникам до художки вместе добираемся, так вроде и родителям нашим спокойнее, что мы вдвоём. Так Юлька постоянно по телефону Ирку пасёт: c кем она и когда придёт. Ира даже мобильник отключает, устала от Юлькиных звонков. Как собачонка на привязи. Юлька ей гадости про тебя наговорила, будто ты Ирку толстухой называла и смеялась, что дома у неё грязный собачник. – Я… Я этого не говорила, – с придыханием промолвила Лина, почувствовав, что опять подкатил к горлу ком боли. – А я не поверил и Ирке об этом прямо сказал. – Спасибо. – Лин, а я слышал ваш разговор о Юльке… Ну, не специально, просто так вышло. – Тогда тебе надо молчать об этом. Знаешь, мне жаль Юлю, и не понимаю, почему всё равно так больно и к чему ложь? У нас в семье не врут. Мама говорит, что ложь – это самое страшное. Веришь? – Верю… А знаешь, мои родители тоже развелись. – Потому тебя только мама подвозит по воскресеньям? – Да. Это было давно, как раз, когда я пошёл в первый класс. Мама как-то сразу постарела и всё время плакала у себя в комнате. Папа сначала по выходным приезжал и говорил, что у него сплошные командировки. А потом мама сказала, что папа переехал в другую квартиру, где у него другая жена и маленький ребёнок. Я всё отказывался пойти к отцу в гости, но мама меня уговорила. Мне было так тяжело на душе и хотелось удрать. А тётя Таня, новая жена отца, как-то специально улыбалась всё время, а сама украдкой на часы поглядывала. Мне показалось, что ей тоже хочется удрать… Мой отец жутко богатый, у них в доме нянька есть и кухарка. А у нас мама всегда готовила сама, и папе нравилось. А ещё… мама красивее тёти Тани. В общем, отец, конечно, нам помогает, но звонит редко. У меня как-то деньги на телефоне кончились, ну я с маминого телефона решил sms-ку отправить. Смотрю, а там предыдущий текст не стёрт: «Миша, позвони в субботу Роме, у него день рождения». Он даже про наши дни рождения с братом забывает, у него новая семья, там тоже два сына. Ромка помолчал немного, а потом добавил: – Знаешь, я математику до сих пор сначала на черновике решаю, а затем, когда мама проверит, переписываю на чистовик без единой ошибки и помарки. Вот и мы с братом у отца вроде черновика, а новые дети как чистовик. Но мы же не примеры по математике, мы люди настоящие! Я бы в конституции написал, что разводы запрещаются. Лина слушала внимательно, глаза её повлажнели. Она уже не обижалась на Юлю с Ирой. Слово «развод» ранило душу, и сама Лина будто повзрослела за вечер от чужой боли. Очень хотелось утешить Ромку. Ещё хотелось прийти домой и обнять папу с мамой и сидеть так долго-долго, не расставаясь. Вечером Лина записала в дневнике: «Дружба – это когда доверяют, а любовь – когда не уходят из семьи». Ольга Мамонова.pravoslavie.ru›Интернет-журнал›Черновики

Радуйтесь Поезд приходил в Питер в девять часов утра. Растянула застывшие от неудобной позы ноги, открыла глаза: без десяти девять на часах. Быстро сняла с верхней полки вещи, застегнула куртку и вот уже бегу по вокзальному перрону в поисках столба с буквой «М». Питерское метро мне нравится, после московского оно кажется самым быстроходным в мире: всюду добираешься за полчаса. Выхожу из подземелья, и морозный ветер гонит меня к первому встречному автобусу. Слава Богу, мой! Еще пятнадцать минут – и я уже стою перед дверью. Она открывается, и меня покрывают объятия и расспросы. Все рады: моя подруга Нина и ее десятилетний сын Коля. Он улыбается, значит – не забыл. Мне очень нравится эта Колина улыбка. У него есть в запасе и другая, хитрая, когда Колька что-то тайное задумал: разыскать, например, спрятанные мамой на антресолях конфеты и приняться за них втихомолку, надкусывая каждую, чтоб потом разрешили все доесть. Окидываю взглядом кухню (как хорошо, что ничего не изменилось!) и усаживаюсь за чашку чая, чтобы узнать, как прожили целый год без меня Ниночка и ее сын-инвалид. Инвалид… В юности, встретив инвалида на улице, я инстинктивно примеряла на себя его судьбу и отстранялась, страшась возможного несчастья. Все внутренние пружины моего существа восставали против этого. Позднее, встречая инвалидов в электричках, судорожно искала 10 рублей (большую, как мне хотелось думать, сумму) и, отдавая их в руки безногого или слепого, вступала в некий договор с «судьбой»: только пусть со мной и моими близкими такого никогда не случится! Затем произошел случай, заставивший меня задуматься. Мы с подругой были приглашены на детский праздник, итогом которого стала спортивная эстафета. Палочка переходила из рук в руки – и так до самого финала. Как правило, самая яростная борьба разгорается между последними игроками. Одним из них оказалась рыжеволосая девчонка, у которой вместо проворных ручонок висели две синие трубочки пустых рукавов олимпийки. Запыхавшийся мальчишка сунул ей палку прямо в рот, и она отчаянно помчалась за победой. По окончании соревнований я оказалась свидетелем короткого диалога. Дочь моей подруги, увидев рыжеволосую победительницу, со слезами в голосе тихо пробормотала: «Бедненькая». На что «бедненькая» резко обернулась и твердым голосом произнесла: «Это я-то бедненькая?!» Эти слова и взгляд будто повернули во мне ключик от какого-то непростого замочка в важной дверце. Открыли же эту дверь Нина и Колечка, открыли бережно и как будто по разрешению той строгой «судьбы», с которой я раньше шла на неписаный уговор о моем непременном счастье. Судьбы, которая сулила Нине и ее ребенку нелегкую долю. Как-то забежав к подруге после работы, я увидела сидящую на диване хрупкую женщину с пышной шевелюрой волос и серьезными серыми глазами. Познакомились. Нина приехала на консультацию к профессору с семилетним сыном. Меня она пригласила в гости посмотреть Питер. Через месяц я поехала в северную столицу обозревать сокровища мировой культуры, но обрела совсем другое «сокровище». Настоящее. У Коли была тяжелая родовая травма, которая повлекла за собой необратимые процессы. Врачи, не церемонясь с немолодой уже мамашей, объяснили ей просто и доходчиво, что Коля умрет в 3 или 4 года и уж точно не доживет до 5. Эти годы можно было бы сравнить только с переживанием войны. Она боролась за его жизнь, а родные люди говорили с ней будто из другого мира: «Ну как такое могло произойти? Как ты, отличница, дипломированный специалист, никогда нас не огорчавшая, могла родить такого сына?» А сердобольные подружки, насмотревшись на ее земные мытарства, тихо перешептывались: «Уж лучше б его такого Бог к себе забрал». А для Нины он не был таким ребенком! Коля был ее любимым сыночком, который, как все дети, пришел в мир, чтоб сказать нам: «Радуйтесь!» (так приветствовали друг друга в древности). И она радовалась сквозь слезы – одна за весь мир. А впереди были испытания, которые захлестывали ее, как набегавшие огромные соленые волны. Сначала были обследования и консультации и постоянное предчувствие смертельного приговора. Но вот сын уже держит головку, идет ножками. Затем новая волна: Коля не говорит, лишь иногда издает бессвязные звуки. Напряженное ожидание – и вот пятилетний порог перейден, сын жив. Штиль. Уже привыкли к комиссиям, школа не за горами. И вдруг в поезде с Колей случился приступ: потеря сознания и судороги. Это не случайность, теперь они будут приходить внезапно, и надо быть к ним готовой. Школа. Коля не смог обучаться с другими детьми в одном классе, от перевозбуждения начинались приступы, пришлось заниматься на дому. Учительница верит в Колины способности, за один год школьной программы он прошел два класса по математике! Рисует, пишет, читает про себя. Окрыляется материнская гордость, рождаются мечты. Но вот новый удар: ушел муж. Купил себе квартиру и ушел. Сердце замерло, но не перестало биться. Сквозь тучи вдруг показалось солнце, а под ногами она обрела не зыбучий морской песок, а каменные ступени храма. Церковь. Многие не понимают, что Коля – инвалид, ругаются церковные бабушки, а Коля обнимает иконы и верещит на непонятном гортанном языке. Первая Пасха. На Светлой седмице Коля без спроса бежит в алтарь, а настоятель ласково берет его за руку и успокаивает перепуганную мамочку: «Где благодать, там и Коля». Опять надежды: может быть, у какой-то святыни ребенок исцелится. Храмы, монастыри, паломничества, горячие молитвы. Новая ступень: загадочная болезнь желудка у Нины, принятие пищи приносит боль, не вся еда переваривается. Начинаешь благодарить Бога за самые простые вещи, мечты уступают место короткой ясной мысли: «Славу Богу за этот прожитый день». Так изо дня в день рождается доверие Промыслу и терпение. Я разбираю московские подарки: маме – одеяло, Коле – фонарик. Жаль, что нельзя конфет, которые Коля так любит! Они гасят воздействие гомеопатических таблеток. Колька подбегает ко мне и проверяет, есть ли у меня на шее крестик. Показываю, что имеется: я не басурманка какая-то. Потом он дергает меня за волосы: это просьба; наверное, хочет, чтобы я достала что-нибудь с полки. Идем в комнату, достаю фломастеры и альбом. Колька рисует дом, а потом подходит и целует меня прямо в нос. Он каждый вечер ждет меня около двери и не отходит, пока не запиликает звонок домофона. А когда я уезжаю в Москву, Коля не прощается, он уходит в другую комнату, чтоб там пережить горечь расставания, а после моего отъезда еще долго сидит один в комнате, где я ночевала. Я счастлива. Меня еще никто так деликатно и сильно не любил, жаль только, что я доставляю ему боль своим отъездом. Я радуюсь, что Коля пришел в наш мир, и не считаю «судьбу» жестокой, а благодарю ее за то, что она приоткрыла для меня дверь своего удивительного замысла. А еще, если я вижу ребенка-инвалида на улице или в метро, то обязательно улыбаюсь, а он зачастую улыбается мене в ответ. Радуйтесь! Ольга Мамонова.pravoslavie.ru›Интернет-журнал›Инвалид

Цветы для Матронушки.РассказЛеонид Гаркотин Могила блаженной Матроны. Фото конца XX в.a href='http://pravznak.msk.ru/uploads_user/53386000/53385787/241852.jpg'>altВ далекие восьмидесятые годы, когда еще не были обретены мощи святой Матроны, к могилке ее на Даниловском кладбище, скромной, но всегда ухоженной, так же, как и сегодня, прослышав о чудесах, происходивших с людьми, побывавшими здесь, приходили страждущие, молились и просили Матронушку о разрешении, казалось бы, неразрешимых проблем и, к радости своей и к удивлению, видели, что проблемы эти в скором времени каким-то чудесным образом разрешались и уходили. Так случилось и со мной в конце восьмидесятых годов, когда страна наша быстро валилась в пропасть, когда полки магазинов опустели, на улицах города валялись горы мусора, сытые политики соревновались в красноречии, экстрасенсы и колдуны лечили всех по телевизору, а основная часть населения все еще честно работала, но не получала зарплаты, нищала и была в отчаянии. Трудности настигли и мою семью. На работе перестали платить зарплату, а дома ждали жена, сын-школьник и годовалая дочка. Торговать чем-то или что-то перепродавать я не умел, да и душа не принимала такого занятия. Не на шутку опечаленный таким поворотом в жизни, я лихорадочно искал выход из создавшейся ситуации. Моя добрая знакомая посоветовала сходить на могилку к Матронушке, все ей рассказать и попросить помощи. Объяснила, как найти Даниловское кладбище и могилку. Я достаточно скептически выслушал ее совет: до того времени мне никогда не приходилось просить помощи у усопших, но, чтобы не обижать человека, пообещал как-нибудь туда заехать. Через некоторое время, когда обстановка совсем накалилась, вспомнил совет знакомой, сел в трамвай у Павелецкого вокзала и поехал в указанное место. К удивлению своему, ехал долго и прибыл в Черемушки, так и не узрев Даниловское кладбище. Расстроенный неудачей, позвонил знакомой, получил выговор за недоверие свое и здравый ответ на свой вопрос: «Почему не попал?» – «Матушка не допустила». Утром помолился и поехал снова, уже в метро. На улице было холодно и, пройдя добрую половину пути, я спохватился, что не купил цветы. Возвращаться обратно к метро не хотелось, да и как-то по внутреннему своему состоянию почувствовал, что и не нужно. В мыслях четко нарисовалась картинка: цветочный магазинчик слева от входа на кладбище, внутри ведра с цветами, в одном, белом, бордовые розы, одна из которых выше всех. Вот и Даниловское кладбище, слева магазинчик, внутри – та картина, что нарисовало сознание. Купив возвышавшуюся над букетом бордовую розу, нашел могилку Матронушки. Посетителей не было, лишь рядышком стояла пожилая монашка, окинувшая меня быстрым, но очень внимательным взглядом. Я, как и инструктировала моя знакомая, опустился на колени, положил розу, наклонился к могилке и стал тихонько рассказывать о своих проблемах и просить помощи в их разрешении. Поведав все, встал с колен. Перекрестился, поблагодарил Матронушку и собрался уходить, все еще мысленно витая в своих делах и заботах. Монашка тихонько тронула меня за рукав и протянула пакетик с песочком: «Носи его с собой, сынок. Матушка поможет, а уроки ее запомни», – и так же тихо, как и подошла, отступила к могилке. С того моего первого похода к Матронушке минуло почти 25 лет. Все, как и передала монашка, свершилось и образовалось, мне быстро предложили работу – хорошо оплачиваемую и по специальности. Все эти годы с семьей, с друзьями, с родственниками, а теперь и с внучками мы приходим к месту упокоения святой блаженной Матроны Московской, делимся радостями, просим о помощи и уверены и твердо знаем: матушка нас слышит, видит, направляет и молится за наше здоровье и благополучие, а иногда и напоминает о данном четверть века назад уроке. Могила блаженной Матроны на Даниловском кладбищеaltПрошлым летом мы с дочкой и внучкой шли в очередной раз к Матронушке, и дочь с улыбкой сказала: «Папа, вот сейчас мы придем в магазинчик, а розы бордовой там нет… Возьмешь другого цвета?» – на что я, не задумываясь, ответил, что такого просто быть не может. Зашли в магазин: бордовых роз нет. Только белые. На мой вопрос о бордовых продавщица ответила, что всю неделю привозят только белые. Дочь и внучка смотрели на меня растерянно и с сочувствием, а я спросил девушку: «Есть в холодильнике не распакованные цветы?» «Да», – ответила она. – «Принесите, пожалуйста…» Она пошла к холодильнику, принесла упаковку с цветами, развернула бумагу и ахнула. Все розы в пачке были белые, а одна – бордовая. Дочка лишь воскликнула: «Ну, папа, ты даешь!» На что я резонно заметил: «Это не я, это Матронушка дала тебе урок. Не сомневайся, не пытайся проверить, а просто верь!» А пятилетняя внучка мудро добавила: «Матушка нас любит и ждет, и мы ее любим. Пойдем скорее к ней». Счастливые и вдохновленные, мы встали в очередь к нашей заступнице и молитвеннице, любимой и дорогой для каждого русского православного человека. Святой, доброй, строгой и близкой – близкой настолько, что и обращаются к ней по-свойски: «Матушка Матронушка, услышь и помоги». Слышит и помогает, и молится, и радуется, и печалится вместе с нами! Приходите, просите – и дано будет по вере вашей! Моли Бога о нас, святая блаженная старица Матрона! Леонид Гаркотин.pravoslavie.ru›Встреча с православием›Цветы для Матронушки

Цыганенок Валька и бабушкино Евангелие Рассказ Леонид Гаркотин alt Валька Беляев, десятилетний цыганенок, отличался от своих братьев и сестер. Был он бледен, худ, сутуловат, но в фигуре его и в поведении было что-то такое, чего не было в цыганских – да и что там в цыганских, но и в коренных деревенских детях. Все в облике его было не цыганское. И волосы прямые и гладкие, не черные, а темно-русые, всегда аккуратно причесанные, с легким вихорком на макушке. Лишь Валькины глаза, большие, с густыми длинными ресницами, смоляные и бездонные, выдавали в нем цыгана. Они казались омутами, вместившими в себя столько мудрости и житейского опыта, что непонятно было, почему они достались ребенку, а не столетнему старцу. Валька был настоящим аристократом. Даже в старенькой, но всегда чистой и отутюженной одежде выглядел он элегантно и немножко старомодно. Был вежлив и приветлив, в отличие от своего шумного, чумазого и вечно орущего семейства, сразу же посеявшего легкую панику среди тихо и мирно живущего деревенского населения древней, но не дряхлой деревни Злодеево, в которой и поселилась цыганская семья по разрешению председателя сельского совета. Никто не знал, откуда прибыли цыгане, да и не спрашивали, рассудив, что со временем сами расскажут. Пытливый Валькин ум сразу же отметил странное и не очень звучное название деревни, но соседка Елена Прохоровна быстро развеяла сомнения ребенка: – Леса тут были, сынок, непроходимые в давние времена. А какой хороший человек в дремучем лесу поселится? Вот и тут какой-то злодей беглый прижился, обустроился, семью завел, детей целую ораву нарожал, вон как у вас, – жил, состарился да умер, а название к деревне и прилепилось. Привыкли все к нему. А те, кто от него народился, другие деревни вокруг основали, с хорошими названиями. Леново – лентяй, видно, какой-то построил, Лысково – лысый, Борок – уж и не знаю кто. Тут Елена Прохоровна замешкалась, а потом резво рванула в свой огород, узрев на грядке с огурцами шустрого маленького Жорку, младшего Валькиного брата, попутно приговаривая: – И почему вы, окаянные, не поселились в другой деревне с хорошим названием? Валька же, вполне удовлетворенный историческими познаниями соседки, направился к одиноко сидевшему на лавочке дяде Леше-агроному, с намерением расспросить его об опытном хозяйстве, которым тот руководил и о котором всегда с удовольствием рассказывал любознательному цыганенку. В школу Валька пришел вместе с младшим братом и старшей сестрой. Учительница Александра Ивановна, проверив знания новых учеников, определила Вальку в третий класс, а маленького Жору и 14-летнюю Любу – в первый. Известие о том, что цыганка Люба, ростом чуть поменьше учительницы, будет учиться в первом классе, вызвало у малышей дикий восторг – школа была начальная, и таких больших учеников в ней никогда не было. Любу тут же окрестили дылдой и стали над ней потешаться, но невозмутимая и умеющая обращаться с кучей младших братьев и сестер девушка быстро и уверенно навела порядок в расшалившихся школьных рядах, а потом, на радость учителям, порядок этот и поддерживала, училась, правда, неохотно и трудно. Валька же, не в пример сестре и брату, знания просто поглощал, любил отвечать на уроках, неторопливо и размеренно читал стихи и решал на доске задачи и примеры. В перемены сидел в классе и читал книжки, взятые в скудной школьной библиотеке, часто и после уроков оставался в классе почитать, пока Александра Ивановна проверяла классные и домашние работы и готовилась к завтрашним занятиям. И учительнице, и ученику дома готовиться было сложно: все свободное время поглощали домашние дела. Валька не любил шумные игры, предпочитал им чтение книг или беседы со взрослыми. И со сверстниками он особо не дружил, приятельствовал с первоклассником Лёней, и то, наверное, потому, что у Лёни была необыкновенная бабушка, добрейшая, умная и знающая то, чего в школе не знали, а может, и знали, но никогда не рассказывали. Бабушка Мария Ивановна была совсем старенькая, маленькая и худенькая. Годы согнули ее спину, и ходила бабушка, наклонившись вперед, но удивительно, что она помнила все события своей жизни и рассказывала детям о них интересно и с юмором. Помнила, как жили деревни до революции, как настороженно встретили советскую власть, как трудно было во времена коллективизации, помнила военные годы и страшные голодные времена. С особенной грустью и торжественностью рассказывала бабушка о храмах окрестных, о красоте их былой и величии и о том, как плакали люди, когда храмы православные оскверняли. Много историй знала бабушка об Иоанне Кронштадтском. Сестра ее старшая жила в Кронштадте, ходила на службы к батюшке Иоанну и помогала матушке дома по хозяйству. Вспоминала, как сестра, изредка приезжавшая проведать родных, привозила посланные батюшкой Иоанном в подарок детям шоколадки и жестяные красивые коробки с леденцами. Рассказывая о подарках батюшки Иоанна, бабушка преображалась, морщинки разглаживались, глаза излучали свет, а лицо озаряла радостная улыбка. Леденцы и шоколадки съедались детьми, а обертки с красивыми картинками наклеивались на внутреннюю сторону крышки сундука, который потом получила бабушка от родителей своих в приданое, когда выходила замуж, а потом передала в приданое дочке своей. Сундук теперь стоял в комнате, в нем хранилось белье, и дети часто открывали крышку и рассматривали эти картинки от шоколадок, даже и не подозревая о том, что когда-то их держал в руках святой угодник Божий Иоанн Кронштадтский. Валька теперь два раза в день заходил к Лёне, а точнее – к бабушке. Утром бабушка кормила его вместе со своими внуками завтраком и отправляла в школу, а по возвращении из школы сажала обедать, ставя на стол вкусный наваристый суп и кашу с маслом или картошку с мясом, протомившиеся в жаркой русской печи. Потом бабушка собирала посуду, освобождала стол, и Леня с Валькой садились за уроки. Она же приносила свежие газеты, доставала из шкафа лупу и принималась за просмотр статей и новостей. Когда дети заканчивали домашние задания, бабушка делилась с ними новостями и обсуждала прочитанное. Особенно нравились детям сообщения о запуске космических кораблей с фотографиями космонавтов. Бабушка запусков этих боялась и не одобряла, просила Бога о помощи неразумным, дерзнувшим выйти за пределы земные, сокрушалась о них и вопрошала: – Неужели на Земле дел не осталось? Ведь Господь велел украшать и лелеять Землю, а они что делают? Ох, неправильно это. Завершив с новостями, бабушка шла в комнату и приносила то заветное, ради чего Валька мог сидеть и ждать часами, – небольшую книжку в темной матерчатой обложке, на лицевой стороне которой был оттиснут православный крест и церковный орнамент, а по центру крупно написано «НОВЫЙ ЗАВЕТ». На оборотной же стороне обложки, также оформленной, читалась надпись «ДЛЯ РУССКОГО НАРОДА». Надпись эта Вальку сначала смутила, но бабушка успокоила: – Господь Бог, Валюша, для всех людей Един и за всех Крест Свой принял, и за тебя тоже. А что для русского народа написано, то и для цыганского сгодится, ведь живем мы все вместе и Святое Евангелие для всякого народа дано. Бабушке Валька верил безоговорочно и внимательно слушал, как она читает, стараясь не пропустить ни одного слова, и хоть и непонятно было, но слушать хотелось и понять и разобраться хотелось тоже. Прочитав главу, бабушка откладывала лупу в сторону и начинала, как умела и понимала, объяснять вдумчивому цыганенку смысл и содержание прочитанного. Иногда Валькины вопросы ставили бабушку в тупик, и тогда она просто говорила: – Не по моему уму это, Валюша, не знаю я, как тут тебе ответить. Вот батюшка наш прежний, Василий, всё знал, учился он всему в лавре, да нет его теперь, сгинул где-то, сердешный, увезли его, как церкви порушили. Оставим пока это, подрастать станешь, может, и сам додумаешься или объяснит кто. А сейчас пей чай да беги домой скорей, смеркается уже, да и Лёньку с улицы кликни. Пока Валька пил чай, бабушка неспешно прибирала Евангелие и лупу в шкаф и поджидала с прогулки младшего внука. Почаевничав, Валька вежливо благодарил старушку, одевался и неторопливой походкой отправлялся домой. Дорога до Злодеева была неблизкой, тянулась через два поля, через глубокий овраг мимо речки, и Валька успевал поразмышлять и представить картины, описанные в Евангелии. Его детское воображение рисовало Галилею, но никак не могло соединить несоединимое. Он не мог представить, как Живой Бог ходит по этой самой Галилее среди обыкновенных людей, а потом, зная, что Его замучают в Иерусалиме, все равно приходит туда и принимает мучения, умирает на Кресте, потом воскресает и возносится на небеса. Непонятнее всего было Вальке последнее: как вознесся Иисус Христос. Про космонавтов понятно – у них ракета, а у Него ракеты не было, да и самолетов в те далекие времена не было, это Валька знал точно. И чем больше Валька размышлял, тем больше запутывался и меньше понимал. Он даже Лёню спросил, не знает ли он, как вознесся Иисус Христос без ракеты, на что тот, немного подумав, ответил: – Ангелы Ему помогли. Про ангелов-то ведь бабушка тебе рассказывала. Они большие, сильные и с крыльями. Вот и подхватили Боженьку и унесли на небо, чтобы Его тут снова не стали мучить. Теперь Он у себя дома, за всеми нами смотрит и всех нас любит, а если плохо делаем, то нас исправляет. Так бабушка мне говорит, а она все знает. В Бога верить надо. Я верю. И ты тоже верь, только в школе не рассказывай: дразнить будут, да и бабушке попадет. Валька успокоился, но немножко обиделся на Лёню за то, что сам не додумался до такого простого ответа про помощь ангелов. Он поверил Лёне, но хотел лично убедиться, что это действительно было так, как рассказал ему маленький друг. А убедиться лично можно было лишь одним способом – каким-то образом завладеть бабушкиной книгой и прочитать ее самому, и не просто прочитать, а перечитать много раз, обдумывая каждое слово. Попросить книгу у бабушки на время Валька не решился: боялся, что откажет. Он знал, что Евангелие очень старое, осталось ей от ее мамы, и она им очень дорожила. Приближались летние каникулы, а на лето бабушку увозили к старшей дочери в другую деревню. Валька очень переживал, что вместе с бабушкой уедет и заветная книга, а с ней и надежда на ее детальное изучение. Бедой своей он поделился с младшим братом. Жорка в таких случаях никогда долго не раздумывал и не сомневался. Он жил по своему принципу. Если соседка не дает добровольно огурцов, их надо взять, когда она не видит. На следующий день Евангелие лежало под Валькиной подушкой, а сияющий брат весело рассказывал, как оно туда попало. Валька был в ужасе от выходки брата; он и помыслить не смел о том, что Святую Книгу можно просто украсть, а маленький сорванец, увидев, как переживает брат, деловито бросил: – Читай на здоровье. Бабушка сегодня уже уехала, а как прочитаешь, мне скажешь, и я отнесу книгу обратно. Когда осенью она вернется, увидит книгу на месте и подумает, что просто перед отъездом ее не заметила. Вальке было невыносимо стыдно за брата, а еще больше за себя, ведь он и не пытался попросить Евангелие у бабушки, решив, что все равно она его не даст. Он представил бабушку, растерянную и огорченную, осматривающую шкаф и перекладывающую на полках содержимое его, лихорадочно вспоминая, куда же положила она Святое Писание, и, так и не вспомнив, уехавшую с расстроенной и растревоженной душой. Валька машинально взял Евангелие, открыл посередине на главе 20-й от Иоанна и стал медленно читать, удивляясь некоторым старинным буквам, которых в школе не изучали. Дойдя до строки 23-й и прочитав ее, он задумался, перечитал еще раз, вникая в смысл: «Кому простите грехи, тому простятся; на ком оставите, на том останутся». Закрыл книгу, бережно завернул ее в газету и быстро выскочил из дома, чуть не сбив с ног поднимавшегося на крыльцо Жорку. Через час потный и раскрасневшийся Валька сидел перед бабушкой, положив на стол Святое Писание, и просил прощения и за себя, и за непутевого брата, поведав ей историю кражи книги, всю, без утайки, обвиняя в случившемся больше себя, чем брата, осознавая, что сам смутил Жору своей прихотью и подтолкнул к постыдному поступку. Бабушка внимательно слушала Вальку, и глаза ее лучились добротой и радостью. Душа ее наслаждалась и звенела и чувствовала такой же чистый звон души этого маленького цыганского мальчика, понявшего и принявшего учение Христово всем своим маленьким сердцем, вобравшего его во все свое существо и уверовавшего глубокой верой. Осенью цыганская семья собралась переезжать, и Валька пришел попрощаться с бабушкой. Только ей он поведал о своей мечте. Мечтал Валька стать священником. Бабушка благословила мальчишку на добрую дорогу, а потом сходила в комнату, принесла Евангелие и протянула его Вальке: – Возьми его, Валюша, мне ведь и самой скоро пора… – она не закончила фразу. Мальчик поблагодарил бабушку, но от подарка отказался: – Не могу я его взять, бабушка. Книга Святая – ваша семейная, в семье и должна быть. Она еще и Лёне послужит, а потом и детям его. Тогда бабушка сняла с себя медный крестик и надела его на Вальку: – Храни тебя Господь, сынок. Я прожила жизнь долгую, живи и ты долго, а крестик святой носи открыто, не прячь, убережет он тебя. Сердце у тебя доброе и душа чистая, сохрани их такими же, и Бог тебя никогда не оставит. И священник из тебя выйдет добрый да любящий. Мне неведомо, стал ли цыган Валька Беляев священником, быть может, мечта его детская и осуществилась, но то, что вырос он хорошим человеком, – это несомненно. А бабушкино Евангелие я храню. От прожитых лет оно пожелтело, странички стали хрупкими, а обложка и переплет потрескались. Вместе с внучками мы его аккуратно подклеили и очень бережно иногда достаем с полки и читаем. Леонид Гаркотин.pravoslavie.ru›Интернет-журнал›Рассказ

Сережин хлебушек
Рассказ

Леонид Гаркотин




a href='http://pravznak.msk.ru/uploads_user/53386000/53385787/241770.jpg'>

Художник: Майя Горова


Каждый вечер, уложив двухлетнего Сережку спать, бабушка доставала из кармана юбки ключ, который всегда был при ней, и направлялась в чулан. Там, притворив входную дверь и задвинув засов, извлекала из только ей известного потайного местечка другой ключ и отпирала большой дубовый ларь, в котором хранились запасы того ценного, без чего нельзя было выжить в трудные и голодные послевоенные годы, а именно: мука, соль, спички, сухари и зерно. Впрочем, и запасами-то это назвать было трудно. Муки оставалось совсем немного: треть мешка ржаной и половина ведра пшеничной. Сухарей тоже было меньше трети мешка. Зерно же бабушка и в расчет не брала: два ведра жита на весенний посев и небольшой мешок пшеницы, хранившийся как неприкосновенный запас на самый крайний случай. Радовал лишь запас соли, еще довоенный: серая, грязноватая окаменевшая глыба, занимавшая больше половины одного из четырех отсеков высокого ларя, из которой при помощи старого топора и добывалась соль.


В углу соляного богатства красовался десяток яичек, предназначенный к праздничному столу на Пасху Христову. Их бабушка втайне от внуков собирала от двух куриц, зимой живущих в доме под печкой, а сейчас свободно расхаживающих по двору и на вольных хлебах после зимней бескормицы нагуливающих формы, подобающие настоящим хохлаткам.

Повздыхав горько над бесценными богатствами и прикинув, что до нового урожая богатств этих может и не хватить, бабушка бережно насыпала в отдельные баночки муки – немножко пшеничной и побольше ржаной, ставила баночки в плетеную корзинку, добавляла туда же из развешенных под потолком холщовых мешочков сушеную морковку, чернику и малину, запирала ларь, прятала ключ, запирала чулан и возвращалась в дом, где ее уже ждали старшие внуки. Девчонки Нина и Тоня уже успевали приготовить теплую воду и расставить три чистые глиняные кринки – одну большую и две маленькие, а семилетний Вовка, родившийся летом сорок первого и с малых лет привыкший быть мужчиной в доме, приносил ведро с серо-зеленым порошком из заготовленной еще прошлым летом, высушенной и растолченной в ступе травы-лебеды.

Бабушка наливала во все три посудины теплую воду, насыпала в одну из них пшеничную муку, в другую – ржаную, а в самую большую к ржаной муке добавляла порошок из лебеды и расставляла миски перед внуками. Дети усердно и очень умело перемешивали эту массу: получалось тесто. Посолив и добавив дрожжи, бабушка ставила миски на шесток, где тесто до утра бродило и поднималось.

Рано утром бабушка топила печь, выкатывала тесто, готовила завтрак, а потом выпекала три хлеба: маленький пшеничный для двухлетнего Сережи, маленький ржаной делила на две части – одну побольше укладывала в туесок на обед сыну в поле, другую на обед невестке, добавляла туда по паре картофелин и по головке лука.

Третий же хлеб, с лебедой, тоже резала пополам, одну половину убирала на полицу – широкую деревянную полку, расположенную под самым потолком. Половина эта предназначалась на ужин. Чтобы не искушать старших внуков, на ту же полку убирался и душистый Сережин хлебушек. Оставшуюся половину хлеба бабушка делила между старшими внуками на завтрак и на обед, утром добавляя к хлебу пюре из картошки, иногда с грибами, а днем, в обед, – горячий суп из овощей, приправленный горстью ячменной или овсяной крупчатки.

Сама бабушка хлеб не ела, довольствовалась жидким супом и морковным чаем.

Дети мигом съедали свои порции, а потом смотрели, как бабушка кормит Сережу, раскрошив часть белого, вкусно пахнущего хлеба в топленое молочко, половину литра которого каждый день брали для Сережи у прижимистой соседки Полинарии, которая перед тем, как отдать банку с молоком, а молоко она давала только вчерашнее, обязательно снимала с него сливки, после чего ставила в тетрадке крестик – вела учет, чтобы осенью, после сбора урожая и расчетов с колхозниками, получить за молоко деньги.

Глядя на голодные глаза внуков, на их худые, изможденные фигурки с выпирающими, распухшими от недостатка пищи и витаминов животиками, бабушка тихонько говорила им:

– Потерпите, мои милые, вот придет лето, ягоды собирать будем, потом грибы, щавель уже на пригорочках расти начал, полегче будет. А уж как осень-то настанет, получат папа с мамой пшенички за работу, муки намелем белой, пирогов испечем больших да сладких, наедимся досыта. А к зиме, Бог даст, и козочку купим, с молочком своим будем. Коровку-то нам не осилить. Жаль, пала наша Краснуха, не пережила войну. А Сережа-то ведь маленький совсем, нельзя ему хлебушек черный, да с лебедой, кушать, и без молочка нельзя, иначе он заболеет, а как заболеет, так и сами понимаете, что случиться может.

Девчонки и Вовка слушали бабушку и все понимали, но все равно очень хотели и молочка тепленького, и хлебушка беленького, да так хотели, что однажды и не удержались.

Сережка крепко спал, а бабушка, наказав девочкам строго смотреть за малышом, ушла в лавку за керосином. Вовка, проводив бабушку за калитку, быстро вернулся в дом, залез на стол и достал с полки вкусно пахнущий Сережин хлебушек. У него и в мыслях не было его съесть. Он просто хотел подержать его в руках и понюхать.

Вовка с наслаждением вдыхал вкусный аромат свежего хлеба и не смог справиться с желанием своим. Сначала он лизнул хлебушек, а потом и откусил его – совсем немножко. Вбежавшим на кухню сестренкам, оторопевшим от открывшейся картины, тоже досталось по маленькому кусочку вкусного счастья.

Завершив блаженство, дети не на шутку перепугались. Вернувшуюся с керосином бабушку они встретили дружным плачем, уверенные, что погубили Сереженьку, теперь он обязательно заболеет, а чем закончится эта болезнь, страшно и представить.

Добрая, милая и все понимающая бабушка крепко обняла всех троих, горько плачущих и искренне раскаивающихся в детской своей слабости, прижала к себе и, сдерживая рыдания, целовала их в светлые родные макушки, а потом, справившись с эмоциями, успокоила:

– Всякое в жизни бывает. И не раз еще вы сделаете что-то не так. Жизнь гладкой не бывает, она как дорога: идет ровно, а потом раз – и рытвина или поворот крутой. Главное – понять и почувствовать ошибку свою, искренне пожалеть о ней и постараться исправить. А как исправишь, то и сердце обрадуется, и душа облегчится. Вы поняли, что неправильно поступили, и слава Богу! А Сереженьку сегодня картошечкой с молочком покормим.

Дети еще крепче прижались к бабушке, и их маленькие сердечки были наполнены огромной любовью, все покрывающей и все поглощающей, той любовью, которую посылает Господь только детям – чистым, светлым и непорочным Своим ангелам.

Вечером бабушка молилась дольше обычного. Она не просила ни о чем. Она искренне благодарила Всевышнего за то огромное счастье, которое Он даровал ей.

Леонид Гаркотин


21 марта 2013 года.pravoslavie.ru›Интернет-журнал
›Сережин хлебушек
 

Услышь своего ребенка.Рассказ Леонид Гаркотин .Устами младенца глаголет истина. Лучше и не скажешь. Дети маленькие – чистые листочки, сотворенные из добра, радости и мудрости. Их надо слушать, и не просто слушать, а слышать и осознавать, что они посланники Божии и перед тем, как прийти в этот мир к нам, взрослым, словно получили от Всевышнего какой-то наказ. И, в отличие от нас, давно наказ этот позабывших и растерявших, они его помнят и стараются изо всех сил исполнять. Вознесенская Давидова Пустынь. Фото: dshulgaster.blogspot.rua href='http://pravznak.msk.ru/uploads_user/53386000/53385787/241772.jpg'>altЧетырехлетняя Ксюша, маленькая, юркая непоседа, весело носилась с двоюродными сестренками Настей и Ленусей в саду на даче. Родители с дедушкой сидели на открытой террасе и о чем-то говорили. День, как и все лето, выдался жаркий и солнечный. Раскрасневшаяся Настя вбежала на террасу, попросила попить и выпалила: – Там на улице столько много ос! Нас с Ленусей за неделю укусили по два раза, только Ксюху почему-то не кусают. Окончание фразы она проговорила уже под громкий вопль Ксюши, которую оса укусила в язык. Все бросились к ребенку. Язык девочки распухал на глазах. Дедушка скомандовал: – Быстро в машину и в поселок в больницу! Поселковая больница располагалась в нескольких минутах езды, рядом с Вознесенской Давидовой пустынью – красивой, отреставрированной и благоустроенной обителью. Очень скоро вся компания была у ворот больницы, которые оказались… запертыми. Был выходной день, и лечебное учреждение не работало. На громкие крики и стук никто не отзывался. Ксюша, сидевшая на руках у дедушки, спокойно прошептала: – Дедушка, надо помолиться. С монастырской стены строго и мудро взирал лик преподобного Давида Серпуховского – основателя и небесного покровителя обители. Дедушка повернулся к иконе, прочитал «Отче наш» и попросил святого угодника о помощи. Девочка перекрестилась и сказала: – А теперь помолиться надо там, в храме. Храмы в монастыре днем закрыты, но выбора не было, и дедушка направился к обители. С ребенком на руках он подбежал к ступеням ближайшего храма. На дорожке появился монах, поднялся на крыльцо, отпер дверь и жестом пригласил пройти внутрь. Рака с мощами преподобного ДавидаaltВ храме проводил к раке с мощами преподобного Давида и отошел в сторонку. Дедушка взял девочку поудобнее, так, чтобы она могла приложиться к мощам, и тихонечко стал молить о помощи. А Ксюша высунула распухший язык и, приложив его к стеклу, закрывающему святые мощи, подержала его так какое-то время. Наконец девочка проговорила: – Спасибо, иконка, – слезла с рук на пол и, перекрестившись, направилась к выходу. Монах молча запер дверь и удалился. Вернувшись с дедушкой к растерянным и перепуганным родителям, все еще стоявшим у дверей запертой больницы, Ксюша первым делом показала им язык, абсолютно нормальный, лишь чуточку покрасневший на кончике, в месте укуса, и скомандовала: – Едем домой, там Настя с Леной переживают. На немой вопрос ошеломленных и не верящих своим глазам родителей Ксюша, как само собой разумеющееся, проговорила: – Я же попросила иконку… Она и помогла. Дедушка крепко прижал внучку к себе: – Умница ты моя родная. Теперь не только дедушка с внучкой, но и молодые Ксюшины родители знают, что, если что-либо случилось, надо помолиться или просто попросить: «Помоги, Господи!» – решение правильное придет обязательно. Просите и услышаны будете. Леонид Гаркотин23 апреля 2013 года .pravoslavie.ru›Интернет-журнал›Дедушка

Скоро Пасха a href='http://pravznak.msk.ru/uploads_user/53386000/53385787/241635.jpg'> За окном медленно проплывали поля, бедные лесочки, деревеньки. Под стук колес хорошо дремалось. Апрельское солнце приятно согревало лицо девушки, уютно устроившейся на верхней полке, и хорошо ей было думать, что вот – скоро Пасха, а там и лето со всеми его чудесами… Пассажиры на нижних полках еще и познакомиться не успели, а речь уже, как водится, шла о судьбе России. Бледные и слегка взвинченные от весеннего авитаминоза, они видели всё соответственно – мрачно и безнадежно. Говорили о потере нравственных ориентиров, которые передавались когда-то от бабушек внукам. – Да чего там! Включите телевизор, и все понятно, – махнула рукой учительница истории, сидевшая слева у окна, и сердито отвернулась от собеседников. В купе стало как-то особенно тягостно, даже зубы заломило. Все уставились в окно, а там как нарочно – оголившийся из-под снега прошлогодний мусор да неухоженные убогие деревни… Так в тишине прошло несколько минут. Вдруг с верхней полки раздался чистый и сильный девичий голос: – И все-таки я с вами не согласна! Не согласна, и всё! Девушка, которая с самого начала пути вела себя совершенно незаметно, села на своей полке, и теперь все удивленно разглядывали её. Она аккуратно спрыгнула вниз, достала из-под своей подушки ажурный вязаный платочек и, уютно укутавшись в него, удобно уселась рядом с учительницей истории. И всё как-то сразу изменилось в крохотном пространстве купе. Неуловимо. Как будто перспектива унылого путешествия с неприятными людьми вдруг обернулась обещанием интересного и тёплого разговора с давним другом. Девушка, слегка смущаясь, обвела взглядом своих соседей и радостно представилась: – Ася. Давайте познакомимся! Игорь Викторович с симпатией смотрел на попутчицу – она ему сразу понравилась. Учительница поглядывала ревниво и неприязненно. Девушка была свежа и хороша, но дело было не в этом. Главное – в ней было нечто, что возвышало её над всеми красавицами и мудрецами, если в них этого не было. Что это такое, учительница не могла понять, и потому была раздражена. Четвёртой попутчицей была скромная полноватая женщина с виноватой улыбкой на лице. Её участие в разговоре ограничивалось этой улыбкой и согласным киванием – она будто боялась, что поинтересуются её мнением, поэтому заранее со всеми соглашалась. На Асю она уже смотрела с обожанием и как-то сразу расслабилась: перестала стыдиться своего фланелевого, черного с синими восточными «огурцами» халата и отсутствия прически. – Я, знаете, слушала ваш разговор, – продолжала Ася, – всё вы правильно говорите, и для уныния вот такого, конечно, имеются причины. Но вот ведь у всех вас, наверное, есть дети. И вы хотите их вырастить, или там внуков уже поднимаете, – девушка взглянула на Игоря Викторовича, – И никогда руки в этом деле у вас не опустятся. И если бывают особенно тяжёлые моменты, отчаяние даже, вы это всё переживаете, а потом всё сначала. А почему? Да потому, что вы их любите и надеетесь, несмотря ни на что… Так и со страной, с Россией нашей… Девушка помолчала и как бы не замечая, что никто не проронил ни слова, продолжала: – Не знаю, веруете ли вы. А я точно знаю – не оставит нас Господь и детей наших не оставит. И деревни эти… – Ася кивнула в окно, – А что до того, будто некому традиций передать, так неправда это. То есть правда, конечно, но ведь их не только люди могут передавать. Было видно, что девушка волнуется, хочет сказать что-то очень важное для себя и боится, что её не поймут. Говорила она быстро, сбивчиво – ситуация была для неё явно непривычная. Попутчики смотрели на Асю напряжённо, будто боялись пропустить хоть слово. – Может вам покажется глупым, что я скажу сейчас, или мелочным, но я всё равно скажу. Ну, вот хоть мужики наши бородатые, православные, которых в каждом храме сейчас встретить можно. Я всё любуюсь, как они друг друга целованием встречают. Красиво как! Как естественно – не учились же они этому, а вспомнили! Как в храмах крестятся, молятся те, кто от родителей и бабушек своих ни слова о Боге не слышал! Как они всё там быстро понимают, запоминают – нет, вспоминают! Я, между прочим, в детском доме выросла, подкидыш я. Но это не важно. Важно, что ни о каких традициях православных или хотя бы русских там речи не было. Скудно и тоскливо, грубо очень, и еще стыдно… Но вот попалась мне в нашей библиотеке книга, которую никто никогда не брал читать. Вы её знаете, конечно, – это «Идиот» Достоевского. Я тогда еще совсем девочкой была, но как-то сразу поняла: князь этот, Мышкин – идеал человека. Все такими мы должны стать, тогда и счастье на земле будет. Как мне хотелось о нем всем людям рассказать. Объяснить! Никто меня слушать не стал, посмеялись только. Сказали, своих идиотов полно. А я не обиделась. Главное – князь этот со мной на всю жизнь остался, вместо отца и матери. А когда я к Богу пришла, тогда и поняла, про Кого Фёдор Михайлович свой роман написал, и для чего книгу эту мне в нужный момент Господь послал. Я ведь тогда после очередной «тёмной», которую мне девчонки устроили, всё обдумывала, как мне в реку броситься… – И что же, передумали? Про идиота прочитали и передумали? – не скрывая насмешки, поинтересовалась учительница. – Ага, передумала, – просто ответила Ася, не замечая иронии собеседницы и даже не взглянув на неё. – А главное, вы мне объясните, как я это в 13 лет понять-то смогла, это ведь первая толстая книжка, которую я прочитала. Значит, Бог всё устроить может. Всё. – А потом со мной ещё чудо произошло. Года примерно через два, и жила я уже в интернате, где много «родительских» детей было, неблагополучных, а все-таки у них были семьи. И их на праздники по домам разбирали – родители или родственники. А я одна оставалась. Тоска, конечно, наваливалась. И вот, помню, сижу на своей кровати в спальне, плачу. Книжку маленькую листаю. Как она ко мне попала, уже не помню. На обложке написано: «Кустодиев. Жизнь и творчество». Книжка, хоть и маленькая, но издана хорошо – на глянцевой бумаге, репродукции отличные, яркие. Листаю машинально: купчихи какие-то, самовары… К моей жизни – никакого отношения, я ведь и в музеях тогда еще ни разу не бывала. Нас в цирк только водили и в кино. Так вот, просматриваю книжку вскользь, думаю о другом. И вдруг – «Масленица»! Жемчужный зимний город в низине, а на переднем плане – сани с нарядными яркими людьми, как гладью на шёлке вышиты. И такая радость вдруг меня охватила! У меня и сейчас мурашки по спине. Я даже иголочки льдинок, что из-под копыт летят, на лице почувствовала. Меня как вихрем понесло туда, в город – услышала праздничный гул, звон колокольный и бубенцов каких-то. И смех такой, для меня тогда еще незнакомый, беззаботный, открытый, радостный и счастливый! Борис Кустодиев. Масленицаa href='http://pravznak.msk.ru/uploads_user/53386000/53385787/241637.jpg'>И все для меня вдруг знакомо стало. Я поняла, что это всё моё, родное, я даже тяжесть русой косы вокруг своей головы почувствовала, лицо своё румяное в самоваре увидела, холод ледяной воды в проруби – будто бы я белье выполаскиваю… И движение это сильными руками, размашистое – все мне знакомо…Здоровый запах простыней, которые «колом» стоят, как их с мороза заносят. И как полы на террасе в жару пахнут, когда их холодной водой вымоешь… Да много всяких таких ощущений, которых мне в жизни негде было испытать. А запахи Пасхи! Я тогда же услышала и узнала его – сладкий, смиренный, тишина в нем и покой… И как борода христосующегося со мной приказчика махоркой пахнет! – Ася смущенно рассмеялась. – Я эту радость всю до сих пор в душе несу. Ответьте мне – откуда это всё на меня обрушилось прямо-таки?! Думаю, мне это Господь авансом тогда дал, чтобы не отчаялась. И каждому может дать. Нужно только попросить. Сказать: я – Твоя, Господи, не оставляй меня никогда, ничего мне больше не нужно – только о Тебе порадоваться! Учительница слушала всё это, сначала снисходительно улыбаясь, а потом, даже как-то испуганно отпрянув. Игорь Викторович смотрел на Асю пристально и напряженно. А полноватая простая женщина, Татьяна, с пониманием. И когда девушка замолчала, Татьяна робко, сильно волнуясь, заговорила: – Всё, что вы сейчас рассказали, и мне немного знакомо. Только я это словами, как вы, ни за что бы не сумела объяснить. Вам спасибо. Я вот когда первого ребеночка своего носила и первый толчок в животе услышала, то мне это ощущение знакомым показалось, и еще, как молоко в груди прибывает, покалывает, я это ощущение всегда-всегда знала. Да, точно, – Татьяна прислушивалась к своим воспоминаниям о первенце, смущаясь своего признания. Сомневалась, прилично ли о таком рассказывать. Но робкая улыбка счастья уже светилась на её разрумянившемся лице. – Сколько же у вас детей? – поинтересовался Игорь Викторович – Пятеро,– просто ответила Татьяна. По купе пронесся выдох – изумления или восхищения? Ася сказала: – Какая же вы… Какая красивая и счастливая… Татьяна, до этого казавшаяся забитой и замученной, сейчас действительно выглядела счастливой красавицей – сильной, спокойной и ладной. – Куда же вы едете одна-то? – учительница из всех сил старалась вернуть ироничный снисходительный тон. – В монастырь, – Татьяна назвала монастырь, – К мужу. Он там на строительстве помогает. Руки у него золотые – вот нам и предложили туда всей семьей перебраться. – Вы что, в монастырь уходите, с детьми? – поперхнувшись, спросила учительница. – Ну, нет, – засмеялась Татьяна, – Будем рядом в деревне жить. Вот еду дом смотреть. Детей с сестрой оставила – вместе нам дорого ехать, а сестра должна справиться, не в первый раз. А что? На нашу квартиру покупатели есть… В городе нам делать нечего. Я это давно поняла… – Как же вы там детям образование давать собираетесь? – уже совсем недоброжелательно спросила учительница. – Спасать их надо, – просто ответила Татьяна и отвернулась к окну. В купе стало тихо. Каждый думал о своем. Татьяна старалась заглушить беспокойство о детях мечтой о шестом ребенке, которого уже подозревала в себе. Пыталась представить дом, в котором они все будут жить. Как там будет ладно и уютно. Как они всей семьей будут ходить в храм – все девочки в белых платочках. Такого счастья в городе у них не было – все так далеко и неудобно. В деревне не будет этих ужасных врачей, которые каждый раз находят у неё все новые болезни, пугают смертью, уговаривают избавиться от очередного ребёночка. А сами давно уже мертвые… Там, на свежем воздухе она поправится, кровь войдет в норму, не будет этих обмороков, которые так пугают детей… А Игорь Викторович вдруг вспомнил… Рыжика.a href='http://pravznak.msk.ru/uploads_user/53386000/53385787/241636.jpg'> Рыжик – это маленький, похожий на белку крольчонок, которого он так любил, когда ему было лет пять. Тогда, у бабушки в деревне, он взял его от крольчихи в большую корзину. Разместил под кроватью, кормил травой и наблюдал, как он прыгает по комнате. У Рыжика была поразительно умная мордочка и выразительные большие черные глаза. Игорь Викторович вдруг отчетливо ощутил нежность его пушистой шкурки на своей щеке и как он пахнет – ребеночком, валеночком, молочком. Когда он смотрел на эту, еще такую наивную, девочку Асю, то чувствовал нечто подобное, и был так благодарен этой девочке за её фантазии, в которых что-то такое было. Настоящее, что ли, очень красивое и пронзительное. И снова вспомнился Рыжик. Однажды он, тогда еще Игорёк, целый день провел на речке и ни разу не вспомнил о крольчонке, не покормил и не напоил его. Вспомнил только ночью. Вскочил, зажег свет, достал из-под кровати корзину… Кролик был мёртвый – еще теплый, но совсем мёртвый. Мальчик сразу понял, что не сможет пережить этого, не сможет пережить своей вины. Онемевшими губами он звал бабушку, и та услышала его немой зов, проснулась. Потом завернула Рыжика в свой платок и подошла к иконам. Игорь Викторович вспомнил, как он молился – первый и последний раз в жизни – громко рыдая и прижимая руки к груди. А потом прижимал ожившего кролика к себе, наслаждаясь сильными толчками его задних лап, которыми тот расцарапал тогда ему весь живот. Позднее мама объяснила, что на самом деле кролик не умирал, а просто был в обмороке, а когда бабушка согрела его – то пришел в себя, а мёртвые не оживают. Тогда ушло от мальчика ощущение чуда, с которым он уже, было, свыкся, и которое сделало его жизнь такой полной и необыкновенной. Зачем мама это сделала? Потом Игорь Викторович вспомнил сына с невесткой и внука, которого не видел уже год. Вдруг понял, почему ему так неприятна эта учительница, соседка по купе, она чем-то напоминала его жену, была из тех кто, может, как его жена, спросить сына, приведшего впервые свою девушку в дом: «Где ты это откопал?», хорошо, что хоть не при девушке спросила. А могла… Просто невеста была из той же породы, что и эта Ася, да и Татьяна. Пришлась не ко двору. Он, Игорь Викторович, крупный начальник, занятый целый день на заводе, старался не вникать в конфликт с семьей сына, хотя и скучал по ней. Теперь все будет по-другому. Слава Богу, что он из упрямства отказался ехать в спальном вагоне, а купил билет в обыкновенный, познакомился с Асей. Слава Богу. Учительница сидела, стараясь ни о чем не думать, разглядывая кисти своих рук. Она всегда гордилась ими – узкими, с длинными породистыми пальцами, с прекрасным маникюром. Теперь они казались ей когтями хищной птицы. А внизу живота толкались все пятеро, не рожденных ею детей. Такое уже было однажды, тогда это закончилось больницей. Неужели опять? И еще она чувствовала, как её захлёстывает волна тяжелой ненависти к этим двум женщинам, соседкам по купе. Это всё из-за них, зачем они? А Ася, полная любви ко всем этим почти незнакомым ей людям, смотрела на проплывающее мимо русское кладбище – такое нарядное, даже весёлое перед Пасхой. Свежевыкрашенные ограды, привязанные к ажурным крестам бумажные нежные цветы – трепещут на ветру. Хотя кладбище было довольно далеко, и всего этого увидеть было, конечно, нельзя, Ася, никогда еще не бывавшая на кладбище, точно знала всё про эти цветочки. И ей казалось, что так ощутимые ею волны любви, что текут от убогих домиков деревни к ухоженным могилам и обратно – от усопших к живым – захлёстывают и её, и Татьяну, и Игоря Викторовича и даже противящуюся им учительницу истории… Елена Гаазе.pravoslavie.ru›Интернет-журнал›Скоро Пасха

Встреча Рассказ Елена Гаазе alt У зрелого возраста, если отбросить болезни и багаж разочарований, есть ряд несомненных преимуществ, и одно из них состоит в следующем: зрелость дает возможность увидеть и проанализировать свою жизнь и судьбы знакомых людей, которых наблюдал значительный отрезок времени. И можно попробовать понять, как действует Божий промысл через «случайные» встречи, трагические события, и незначительные, на первый взгляд, обстоятельства... Эта история происходила на моих глазах, имена ее героев по понятным причинам изменены. Мы никогда не были близки – встречались в школьные годы в гостях у общей подруги. То есть знакомы уже не один десяток лет, с детства, но жизни наши шли параллельно, лишь изредка пересекаясь... У Ирины жизнь не складывалась, несмотря на то, что она прямо-таки создана для семейного, материнского счастья. Ирина – внучка известного человека, некогда входившего в элиту советской номенклатуры. От покойного теперь уже деда у неё – квартира в престижной «сталинке», громкая фамилия и много тяжелых воспоминаний. Отец Ирины – сын «номенклатурного» деда и сам в прошлом крупный руководитель – не сумел сделать счастливыми ни жену, ни дочерей. Я помню их семью в те, советские, годы. Квартира – уютная, красиво обставленная. Мама – очень теплая, доброжелательная, заботливая и …очень несчастная, вынужденная много лет скрывать от людей свои, «невидимые миру», слезы. Вопреки сложившемуся стереотипу, эти «номенклатурные» жена и дети не были заносчивы. Они даже не были даже избалованными: мама работала, как все, сама убирала дом (в котором, кстати, никогда не было ни пылесоса, ни стиральной машины), копала грядки на даче, заготавливала соленья-варенья на зиму и безуспешно пыталась наладить отношения с тяжело пьющим мужем и его родней. А с «перестройкой» рухнуло и видимое благополучие семьи. «Полетел» со своего поста сперва дедушка Ирины, потом её отец. Начались материальные трудности, но не это оказалось самым тяжелым… В те годы Ирине и ее младшей сестре открылось, как хрупок и ненадежен мир вокруг них: предательства родственников, друзей и близких знакомых обрушились на них, до сих пор находящихся в счастливом неведении о степени человеческой низости… Сестра Катя, всегда казавшаяся очень жизнестойкой, «сломалась». Она была отличницей, обожала учиться, мечтала стать хорошим врачом и помогать людям. Веселая, красивая, бойкая, всегда окруженная поклонниками и подругами, она вдруг оказалась одна, начала болеть, замыкаться – тяжело переживала предательства, непонимание…Тяжело было и Ирине, но Катя не выдержала – умерла, не дождавшись своевременной помощи от своих коллег – врачей. Можно смело сказать, что Катю погубила человеческая подлость. Ирина потеряла сестру, а вместе с ней и мечты о племянниках. Вскоре ушла и горячо любимая мама. Ирина осталась с пьющим отцом, без работы, в ветшающем доме, где много ещё напоминало о прошлом. Своих деток Бог моей подруге не дал, надёжного мужа тоже. Ее супруг не выдерживал испытания несчастьями и все более отдалялся. В возрасте, когда её сверстницы потихоньку начинали становиться бабушками, Ирина решилась удочерить девочку. Это было непростое решение. Много формальностей, нужно было согласие мужа, перспектива совместной жизни с которым становилась все более сомнительной. Не было стабильного дохода, покоя в доме... Но зато было жгучее желание вернуть в дом тепло, надежду, радость, ушедшие из него вместе с мамой и сестрой… Ирина делилась со мной своими мечтами и планами, а я, конечно, поддерживала ее, но сильно сомневалась, что эти планы возможно осуществить. Я-то сомневалась, а Бог помогал… Конечно, это Он помогал, хотя отношения Ирины с Ним складывались очень сложно. Ей было трудно принять то, что происходило с её семьей, – всё это виделось ей несправедливым. Она упорно искала ответа на вопрос: почему дорогие ей люди – кроткие, любящие – страдали и умирали. Почему Бог оставил ее в такой, как казалось тогда, безысходности? Будто сама жизнь отторгала ее… За что? Все, что происходило потом, я считаю чередой обыкновенных чудес, хотя сама Ирина относится к моему мнению немного скептически. Бог пока еще не стал частью ее жизни, и она не вполне осознает, Кто стоял рядом в тот день, когда маленькая Анечка подошла к ней и решительно обхватила ручонками за шею. За какое-то время до этого события, в феврале, Ирина позвонила мне и спросила задумчиво: «Лен, а что это за праздник такой – Сретение? Вот по радио сегодня говорили – Сретение…» Я рассказала подруге о евангельском событии, о долгожданной встрече старца Симеона с Божественным Младенцем. Она слушала очень внимательно… А вскоре сообщила мне, что их с мужем приглашают на «смотрины» – появилась девочка, которую можно взять себе в дочки. Эта встреча так и произошла: Ира сидела на стуле и с волнением смотрела на дверь, в которую должна была войти девочка. И она вошла, и сразу направилась к незнакомой тете, забралась к ней на колени, обняла, прижалась худеньким тельцем… «Я сразу поняла – это она, моя доченька. Больше я и не собиралась никого смотреть…» – рассказывала мне потом Ирина. Анечка очень просто вошла в ее жизнь – со всеми своими болячками и проблемами ребенка, зачатого и рожденного вопреки желанию родителей. Почти все болезни ушли, проблемы сгладились любовью обретенной мамы. У Ирины появилась работа по душе, да ещё и дающая стабильный доход и возможность планировать своё время. Отец Ирины с появлением в доме ребенка вдруг бросил пить и оказался хорошим дедом – веселым и по-детски дурашливым. Как-то Ирина с притворной ворчливостью посетовала, что дедушка вместо того, чтобы научить Анечку чему-нибудь путному – например, игре в шахматы, – бегает с ней по коридорам и учит глупой песне «Цыпленок жареный, цыпленок пареный». «А ведь это и есть – счастье в доме», – подумалось мне тогда, и ту же мысль я прочитала в глазах Иры. Мы промолчали, боясь спугнуть его – счастье. Как-то, в тяжелейший период своей жизни, когда мы много общались и подолгу разговаривали, Ира вспомнила об одном событии своего детства. - Я тогда была совсем маленькая, лет пяти. Все еще было так безоблачно, папа не пил, баловал меня, мы были счастливы. На веранде нашей дачи у меня был кукольный уголок – с мебелью, дорогими куклами, которых мне привозил дед. И вот однажды я уложила любимую куклу спать, а сама ушла в дом. Утром, выйдя к своим игрушкам, я увидела ужасную картину – кукла валялась растерзанная, постелька была изодрана, мебель перевернута – это на веранде побывали бездомные собаки. Я обмерла тогда. Мама меня утешала, думая, что мне жаль куклы. Но я даже не плакала, – хорошо помню, как меня пронзила недетская мысль: в любой момент в нашу жизнь может ворваться хаос, который разрушит всё, и мы бессильны перед ним… Я надолго ушла в себя. Думаю, это было предчувствие будущего нашей семьи… Наверное, Бог действительно иногда приоткрывает нам грядущее. Для чего? Об этом мы узнаем не в этой жизни. Но многие из нас наверняка испытывали нечто подобное – внезапный ужас перед жизнью, перед кажущимся хаосом. Но и утешение мы всегда получали, правда, ведь? Оно приходило как будто ниоткуда, и только обретая веру, мы начинали понимать, от Кого она – эта утешающая ласка. В этом смысле современные дети счастливее нас – мы не знали, где искать Того, Кто берёг и успокаивал нас в наших детских страхах и тревожных снах – ведь не всегда наши мамы бывали рядом, а страха одиночества не удалось избежать даже самому счастливому ребенку… Анечка растет очень смышленой и активной девочкой – занимается спортом, учится петь и рисовать, изучает иностранные языки. Посещает воскресную школу, верит в Бога, и её вера, простая и твердая, наверняка когда-нибудь отогреет мамино сердце, и Ирина перестанет упрекать Господа, и сможет, наконец, сказать Ему «Спасибо за всё!» от всей полноты своей исстрадавшейся и, наконец, утешенной души. А в том, что Бог всегда был очень близко, сомневаться не приходится. Помните про внезапный интерес Ирины к празднику Сретения Господня? Так вот, когда она приняла решение взять в дочки первую же увиденную девочку, то, знакомясь с документами ребенка, увидела в графе «дата рождения» – 15 февраля 200…года. Елена Гаазе.pravoslavie.ru›Интернет-журнал›Встреча Рассказ

Владимир Соловьев
НОЧЬ НА РОЖДЕСТВО

Пусть все поругано веками преступлений,
Пусть незапятнанным ничто не сбереглось,
Но совести укор сильнее всех сомнений,
И не погаснет то, что раз в душе зажглось.
Великое не тщетно совершилось;
Не даром средь людей явился Бог;
К земле недаром Небо преклонилось,
И распахнулся вечности чертог.
В незримой глубине сознанья мирового
Источник истины живет, не заглушен,
И над руинами позора векового
Глагол ее звучит, как похоронный звон.
Родился в мире Свет, и Свет отвергнут тьмою,
Но светит он во тьме, где грань добра и зла,
Не властью внешнею, а правдою самою
Князь века осужден и все его дела.
1894
Александр Солодовников
РОЖДЕСТВО

В яслях лежит Ребенок.
Матери нежен лик.
Слышат волы спросонок
Слабенький детский крик.

А где-то в белых Афинах
Философы среди колонн
Спорят о первопричинах,
Обсуждают новый закон.

И толпы в театрах Рима,
Стеснившись по ступеням,
Рукоплещут неутомимо
Гладиаторам и слонам.

Придет Он не в блеске грома,
Не в славе побед земных,
Он трости не переломит
И голосом будет тих.

Не царей назовет друзьями,
Не князей призовет в совет -
С галилейскими рыбарями
Образует Новый Завет.

Никого не отдаст на муки,
В узилища не запрет,
Но Сам, распростерши руки,
В смертельной муке умрет.

И могучим победным звоном
Легионов не дрогнет строй.
К мироносицам, тихим женам,
Победитель придет зарей.

Со властию непостижимой
Протянет руку, один,
И рухнет гордыня Рима,
Растает мудрость Афин.

В яслях лежит Ребенок.
Матери кроток лик.
Слышат волы спросонок
Слабенький детский крик…
Александр Блок
Сочельник в лесу

Ризу накрест обвязав,
Свечку к палке привязав,
Реет ангел невелик,
Реет лесом, светлолик.

В снежно-белой тишине
От сосны порхнет к сосне,
Тронет свечкою сучок -
Треснет, вспыхнет огонек,

Округлится, задрожит,
Как по нитке, побежит
Там и сям, и тут, и здесь…
Зимний лес сияет весь!

Так легко, как снежный пух,
Рождества крылатый дух
Озаряет небеса,
Сводит праздник на леса,

Чтоб от неба и земли
Светы встретиться могли,
Чтоб меж небом и землей
Загорелся луч иной,

Чтоб от света малых свеч
Длинный луч, как острый меч,
Сердце светом пронизал,
Путь неложный указал.

1912

Был вечер поздний и багровый,
Звезда-предвестница взошла.
Над бездной плакал голос новый -
Младенца Дева родила.
На голос тонкий и протяжный,
Как долгий визг веретена,
Пошли в смятеньи старец важный,
И царь, и отрок, и жена.
И было знаменье и чудо:
В невозмутимой тишине
Среди толпы возник Иуда
В холодной маске, на коне.
Владыки, полные заботы,
Послали весть во все концы,
И на губах Искариота
Улыбку видели гонцы.
Владимир Соловьев
ИММАНУ-ЭЛЬ

Во тьму веков та ночь уж отступила,
Когда, устав от злобы и тревог,
Земля в объятьях неба опочила
И в тишине родился С-нами-Бог.

И многое уж невозможно ныне:
Цари на небо больше не глядят,
И пастыри не слушают в пустыне,
Как ангелы про Бога говорят.

Но вечное, что в эту ночь открылось,
Несокрушимо временем оно,
И Слово вновь в душе твоей родилось,
Рожденное под яслями давно.

Да! С нами Бог, — не там, в шатре лазурном,
Не за пределами бесчисленных миров,
Не в злом огне, и не в дыханье бурном,
И не в уснувшей памяти веков.

Он здесь, теперь, — средь суеты случайной,
В потоке мутном жизненных тревог
Владеешь ты всерадостною тайной:
Бессильно зло; мы вечны; с нами Бог!

1892
Афанасий Фет
***

Ночь тиха. По тверди зыбкой
Звезды южные дрожат.
Очи Матери с улыбкой
В ясли тихие глядят.
Ни ушей, ни взоров лишних, -
Вот пропели петухи -
И за ангелами в вышних
Славят Бога пастухи.

Ясли тихо светят взору,
Озарен Марии лик.
Звездный хор к иному хору
Слухом трепетным приник, -
И над Ним горит высоко
Та звезда далеких стран:
С ней несут цари Востока
Злато, смирну и ливан.
1842
Константин Льдов
РОЖДЕСТВО ХРИСТОВО

Дева днесь Пресущественнаго раждает,
и земля вертеп Неприступному приносит.
Ангели с пастырьми славословят,
волсви же со звездою путешествуют…

Пустыня спит. Горят светила
На ризе ночи голубой.
Чья мысль их властно превратила
В завет, начертанный судьбой?
Кто поспешает в мраке зыбком
За звездным факелом во след?
К каким восторгам и улыбкам?
К каким виденьям юных лет?
То мудрецы, цари Востока,
Провидцы в жизни и во снах,
Рожденье нового Пророка
Прочли в небесных письменах.
Везут с дарами… Путь далек.
Идут, колеблются верблюды,
Вздымая облаком песок…
Святое всех роднит со всеми, -
Как смерть, как совесть, как грехи.
Под утро, в горном Вифлееме,
Проснулись в страхе пастухи.
Как озарилась их обитель!
Само вещает Божество:
«Рожден для смертных Искупитель,
Идите, — узрите Его!»
Смиренных духом сочетало
Преданье с мудрыми земли:
Одно их чувство волновало,
Одни надежды их влекли.
Для них Избранник неизвестный
Уже идет и в этот час
На подвиг Свой — на подвиг Крестный
Во искупление за нас!
1890-е
Иван Бунин
БЕГСТВО В ЕГИПЕТ

По лесам бежала Божья Мать,
Куньей шубкой запахнув Младенца.
Стлалось в небе Божье полотенце,
Чтобы Ей не сбиться, не плутать.
Холодна, морозна ночь была,
Дива дивьи в эту ночь творились:
Волчьи очи зеленью дымились,
По кустам сверкали без числа.
Две седых медведицы в яру,
На дыбах боролись в ярой злобе,
Грызлись, бились и мотались обе,
Тяжело топтались на снегу.
А в дремучих зарослях, впотьмах,
Жались, табунились и дрожали,
Белым паром из ветвей дышали
Звери с бородами и в рогах.
И огнем вставал за лесом меч,
Ангела, летевшего к Сиону,
К золотому Иродову трону,
Чтоб главу на Ироде отсечь.
1915
Владимир Набоков
ЕВАНГЕЛИЕ ИАКОВА, гл. 18

И видел я: стемнели неба своды,
и облака прервали свой полет,
и времени остановился ход…
Все замерло. Реки умолкли воды.
Седой туман сошел на берега,
и наклонив над влагою рога,
козлы не пили. Стадо на откосах
не двигалось. Пастух, поднявши посох,
оцепенел с простертою рукой
взор устремляя ввысь, а над рекой,
над рощей пальм, вершины опустивших,
хоть воздух был бестрепетен и нем,
повисли птицы на крылах застывших.
Все замерло. Ждал чутко Вифлеем…
И вдруг в листве проснулся чудный ропот,
и стая птиц звенящая взвилась,
и прозвучал копыт веселый топот,
и водных струй послышался мне шепот,
и пастуха вдруг песня раздалась!
А вдалеке, развея сумрак серый,
как некий Крест, божественно-светла,
Звезда зажглась над вспыхнувшей пещерой,
где в этот миг Мария родила.
1918
В ПЕЩЕРЕ

Над Вифлеемом ночь застыла.
Я блудную овцу искал.
В пещеру заглянул — и было
виденье между черных скал.
Иосиф, плотник бородатый,
сжимал, как смуглые тиски,
ладони, знавшие когда-то
плоть необструганной доски.
Мария слабая на Чадо
улыбку устремляла вниз,
вся умиленье, вся прохлада
линялых синеватых риз.
А Он, Младенец светлоокий
в венце из золотистых стрел,
не видя Матери, в потоки
Своих небес уже смотрел.
И рядом, в темноте счастливой,
по белизне и бубенцу
я вдруг узнал, пастух ревнивый,
свою пропавшую овцу.
1924
Георгий Иванов

Наконец-то повеяла мне золотая свобода,
Воздух, полный осеннего солнца, и ветра, и меда.
Шелестят вековые деревья пустынного сада,
И звенят колокольчики мимо идущего стада,
И молочный туман проползает по низкой долине…
Этот вечер однажды уже пламенел в Палестине.
Так же небо синело и травы дымились сырые
В час, когда пробиралась с Младенцем в Египет Мария.
Смуглый детский румянец, и ослик, и кисть винограда…
Колокольчики мимо идущего звякали стада.
И на солнце, что гасло, павлиньи уборы отбросив,
Любовался, глаза прикрывая ладонью, Иосиф.
1920
Константин Липскеров
ВОЛХВЫ

Неистовствует царь. В неправедных шатрах
Пирует воинство, грозящее всемирно.
И поняли волхвы: родился Тот, Кто мирно
Народы поведет, отринувшие страх.
Несут они ларцы, в чьих золотых нутрах
Сирийская смола, египетская смирна.
Покровы путников горят златопорфирно
И перстни мудрости на поднятых перстах.
Вот их привел пастух к неведомому хлеву,
Парчой спугнув овец, они узрели Деву,
Младенца под снопом навеса негустым.
Он спит. Но луч сверкнул, дары царапнув резко, -
И жмурится Дитя от радостного блеска,
И ручки тянутся к забавам золотым.
Архиепископ Иоанн (Шаховской)
СЛАВА В ВЫШНИХ БОГУ

Мы слышим детский лепет, словно пенье
Тех ангелов, что вдруг, для всей земли,
Сквозь эту ночь и звездное горенье
К пустынным пастухам пришли.

Мы замечаем братское согласье
И ясность кроткую людей простых,
Открытых Небу, ангелам и счастью,
Что родилось в святую ночь для них.

Мы постигаем веру и терпенье
Волхвов, искавших вечной глубины,
И — снова слышим в этом мире пенье,
Которым Небеса полны.

О, Господи, Великий, Безначальный,
Творец всех звезд, былинок и людей,
Ты утешаешь этот мир печальный
Безмерной близостью Своей!
Ты видишь скорбь земли: все наше неуменье
Тебя искать, любить, принять, найти;
И оставляешь Ты средь мира это пенье,
Как исполненье всякого пути.

Горит Твоя звезда — святая человечность,
И мир идет к своей любви большой;
И если кто ее увидел, значит вечность
Остановилась над его душой.

1960-е
Людмила Колодяжная
ВОЛХВЫ

Галки взлетают все выше,
Чтобы на кронах уснуть…
Верно, волхвы уже вышли
В свой осторожный путь.
Снежной дороги каша,
Самая глушь зимы,
И не увидишь даже
Луч среди этой тьмы.
В худшее года время,
В холод волхвы пошли,
Царских подарков бремя
Над головой несли.
Мглою, по снежной пыли,
Прочь от Ирода, прочь,
К цели идти решили,
Без остановки, всю ночь,
Сквозь безлистные кущи,
Чтоб не застыть, не заснуть…
Пел чей-то голос в уши,
Что безрассуден путь -
Есть ли Господь на свете,
Иль человек один?..
Маги пришли на рассвете
В теплую мглу долин,
Где из-под мокрого снега
Остро пахла трава,
Луч у корчмы, как веха,
Гибкие дерева
Над Его колыбелью…
Поняли путники — здесь;
Ангела голос свирелью
Им подтвердил: Бог — есть!
Давно это, помнится, было,
Но если б послал кто-нибудь,
По грязи, по снежной пыли
Волхвы б устремились в путь,
По тающей острой кромке,
В морозную глушь зимы,
Надеясь увидеть ломкий,
Единственный Луч средь тьмы.
1997
Дмитрий Щедровицкий
ПОКЛОНЕНИЕ ВОЛХВОВ

Вступает ночь в свои права,
В пещеру входят три волхва
Гаспар и Мельхиор…
А детство чудно далеко,
И столько выцвело веков,
Что ты забыл с тех пор,
Как звали третьего… Гаспар
Внес ладан. А Младенец спал,
Вдыхая аромат,
И столько времени прошло,
Что помнить стало тяжело
И петь, и понимать,
О чем твердил небесный хор.
Смотрел из ночи Мельхиор,
Как золотился свет,
Как подымался сладкий дым, -
В нем вился холод наших зим,
Сияли лица лет…
1980-е
Иосиф Бродский
РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ЗВЕЗДА

В холодную пору, в местности, привычной скорей к жаре,
чем к холоду, к плоской поверхности более, чем к горе,
Младенец родился в пещере, чтоб мир спасти;
мело, как только в пустыне может зимой мести.
Ему все казалось огромным: грудь Матери, желтый пар
из воловьих ноздрей, волхвы — Бальтазар, Каспар,
Мельхиор; их подарки, втащенные сюда.
Он был всего лишь точкой. И точкой была Звезда.
Внимательно, не мигая, сквозь редкие облака,
на лежащего в яслях Ребенка издалека,
из глубины Вселенной, с другого ее конца,
Звезда смотрела в пещеру. И это был взгляд Отца.
1987
***

Представь, чиркнув спичкой, тот вечер в пещере,
используй, чтоб холод почувствовать, щели
в полу, чтоб почувствовать голод — посуду,
а что до пустыни, пустыня повсюду.
Представь, чиркнув спичкой, ту полночь в пещере,
огонь, очертанья животных, вещей ли,
и — складкам смешать дав лицо с полотенцем -
Марию, Иосифа, сверток с Младенцем.
Представь трех царей, караванов движенье
к пещере; верней, трех лучей приближенье
к звезде, скрип поклажи, бренчание ботал
(Младенец покамест не заработал
на колокол с эхом в сгустившейся сини).
Представь, что Господь в Человеческом Сыне
впервые Себя узнает на огромном
впотьмах расстояньи: бездомный в бездомном.
1989 .

pravmir.ru›rozhdestvo-xristovo-v-russkoj-poezii-2/

altalt" />alt" /> 

Борис Пастернак
РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ЗВЕЗДА


Фото: intr@vert, photosight. />a href='http://.jpg" />Стояла зима.
Дул ветер из степи.
И холодно было Младенцу в вертепе
На склоне холма.
Его согревало дыханье вола.
Домашние звери
Стояли в пещере,
Над яслями теплая дымка плыла.
Доху отряхнув от постельной трухи
И зернышек проса,
Смотрели с утеса
Спросонья в полночную даль пастухи.
Вдали было поле в снегу и погост,
Ограды, надгробья,
Оглобля в сугробе,
И небо над кладбищем, полное звезд.
А рядом, неведомая перед тем,
Застенчивей плошки
В оконце сторожки
Мерцала звезда по пути в Вифлеем.
Она пламенела, как стог, в стороне
От неба и Бога,
Как отблеск поджога,
Как хутор в огне и пожар на гумне.
Она возвышалась горящей скирдой
Соломы и сена
Средь целой вселенной,
Встревоженной этою новой звездой.
Растущее зарево рдело над ней
И значило что-то,
И три звездочета
Спешили на зов небывалых огней.
За ними везли на верблюдах дары.
И ослики в сбруе, один малорослей
Другого, шажками спускались с горы.
И странным виденьем грядущей поры
Вставало вдали все пришедшее после.
Все мысли веков, все мечты, все миры,
Все будущее галерей и музеев,
Все шалости фей, все дела чародеев,
Все елки на свете, все сны детворы.
Весь трепет затепленных свечек, все цепи,
Все великолепье цветной мишуры…
… Все злей и свирепей дул ветер из степи…
… Все яблоки, все золотые шары.
Часть пруда скрывали верхушки ольхи,
Но часть было видно отлично отсюда
Сквозь гнезда грачей и деревьев верхи.
Как шли вдоль запруды ослы и верблюды,
Могли хорошо разглядеть пастухи.
- Пойдемте со всеми, поклонимся чуду, -
Сказали они, запахнув кожухи.
От шарканья по снегу сделалось жарко.
По яркой поляне листами слюды
Вели за хибарку босые следы.
На эти следы, как на пламя огарка,
Ворчали овчарки при свете звезды.
Морозная ночь походила на сказку,
И кто-то с навьюженной снежной гряды
Все время незримо входил в их ряды.
Собаки брели, озираясь с опаской,
И жались к подпаску, и ждали беды.
По той же дороге чрез эту же местность
Шло несколько ангелов в гуще толпы.
Незримыми делала их бестелесность,
Но шаг оставлял отпечаток стопы.
У камня толпилась орава народу.
Светало. Означились кедров стволы.
- А кто вы такие? — спросила Мария.
- Мы племя пастушье и неба послы,
Пришли вознести Вам Обоим хвалы.
- Всем вместе нельзя. Подождите у входа.
Средь серой, как пепел, предутренней мглы
Топтались погонщики и овцеводы,
Ругались со всадниками пешеходы,
У выдолбленной водопойной колоды
Ревели верблюды, лягались ослы.
Светало. Рассвет, как пылинки золы,
Последние звезды сметал с небосвода.
И только волхвов из несметного сброда
Впустила Мария в отверстье скалы.
Он спал, весь сияющий, в яслях из дуба,
Как месяца луч в углубленье дупла.
Ему заменяли овчинную шубу
Ослиные губы и ноздри вола.
Стояли в тени, словно в сумраке хлева,
Шептались, едва подбирая слова.
Вдруг кто-то в потемках, немного налево
От яслей рукой отодвинул волхва,
И тот оглянулся: с порога на Деву,
Как гостья, смотрела звезда Рождества.
1947

К. Р.
РОЖДЕСТВО ХРИСТОВО

Благословен тот день и час,
Когда Господь наш воплотился,
Когда на землю Он явился,
Чтоб возвести на Небо нас.
Благословен тот день, когда
Отверзлись вновь врата Эдема;
Над тихой весью Вифлеема
Взошла чудесная звезда!
Когда над храминой убогой
В полночной звездной полумгле
Воспели «Слава в вышних Богу!» -
Провозвестили мир земле
И людям всем благоволенье!
Благословен тот день и час,
Когда в Христовом Воплощенье
Звезда спасения зажглась!..
Христианин, с Бесплотных Ликом
Мы в славословии великом
Сольем и наши голоса!
Та песнь проникнет в небеса.
Здесь воспеваемая долу
Песнь тихой радости души
Предстанет Божию Престолу!
Но ощущаешь ли, скажи,
Ты эту радость о спасеньи?
Вступил ли с Господом в общенье?
Скажи, возлюбленный мой брат,
Ты ныне так же счастлив, рад,
Как рад бывает заключенный
Своей свободе возвращенной?
Ты так же ль счастлив, как больной,
Томимый страхом и тоской,
Бывает счастлив в то мгновенье,
Когда получит исцеленье?
Мы были в ранах от грехов -
Уврачевал их наш Спаситель!
Мы в рабстве были — от оков
Освободил нас Искупитель!
Под тучей гнева были мы,
Под тяготением проклятья -
Христос рассеял ужас тьмы
Нам воссиявшей благодатью.
Приблизь же к сердцу своему
Ты эти истины святые,
И, может быть, еще впервые
Воскликнешь к Богу своему
Ты в чувстве радости спасенья!
Воздашь Ему благодаренье,
Благословишь тот день и час,
Когда родился Он для нас.
Сер. 19 века.  
pravmir.ru›rozhdestvo-xristovo-v-russkoj-poezii-2/

Смерть отца Захара .Рождественское стихотворение из записных книжек о. Павла (Груздева) Это стихотворение неизвестного поэта было записано отцом Павлом (Груздевым) в его дневнике 14 марта 1980 года. Пометка батюшки гласила: «Приведи, Господи, и мне такожде». Тутаев. Фото: П. Ушанов / petrushanov.livejournal.comaltI. Полночь. Вьюга в поле воет и шумит, в небольшом селенье все давно уж спит. Улицы пустынны, около домов целые сугробы наметает вновь. Изредка, далеко заунывный вой раздается дико в тишине ночной. Псы, его, заслышав, лай подымут вдруг и опять замолкнут. Только снег вокруг. Словно пыль несется, застилая свет, заметая густо на дороге след. Рано улеглося ныне спать село, завтра день великий, праздник Рождество. II. В стареньком домишке, что уж в землю врос и стоял под кровом вековых берез, по соседству с храмом, ветхим, как и он, слабый огонечек виден из окон. Там горят лампады у святых икон, и их тихим светом домик озарен. Комнаты в нем малы, с низким потолком, но во всем порядок, чистота кругом. Целый ряд икон там, во святом угле, на накрытом тут же небольшом столе книга в переплете кожаном лежит, рядом крест в оправе при огне блестит. Свернут аккуратно близ эпитрахиль, и на нем сверкает золотая пыль. На стене картинок виден целый ряд, чинно, по порядку все они стоят. Все архиереи. Вон из темноты видны Филарета строгие черты, рядом Иннокентий, а за ним Платон смотрит величаво, в думу погружен. Тут же два монаха, вид монастыря, да войны прошедшей два богатыря. Старых два дивана, стол да стульев ряд, скромно все прижавшись, по стенам стоят. Зеркало в простенке, больше для красы, чем для туалета, да в углу часы тикают сердито, вот уж сорок лет, а им все покоя и замены нет. А давно пора бы! Сам отец Захар, их хозяин тоже очень, очень стар. Ведь когда на место здесь он поступил, то часы-то эти в первый год купил. «Старые — мы стары», — маятник стучит, «Верно, верно, верно», — во ответ урчит, на лежанке лежа, толстый серый кот, что годам своим он потерял и счет. III. В тесной боковушке, освященной чуть светом от лампады, положа на грудь высохшие руки, старичок лежал, на кроватке бедной ночи он не спал. Он и прежде мало сладких снов знавал, а теперь к тому же сильно захворал. Вот уж две недели с постели не встает: видно, дело к смерти уж теперь идет. Он и не горюет, он свое отжил. А вот горе — завтра он бы отслужил Божью литургию, хоть в последний раз, да нет силы... И из впалых глаз покатились слезы... Завтра Рождество, день святой, великий, людям торжество. Завтра в храмах будут праздник все встречать, Деву и Младенца в песнях величать. Он же одинокий, старый и больной, должен здесь валяться в праздник годовой. И его любимый небольшой приход в день такой без службы будет в этот год. И вздохнул глубоко старый иерей, в думы погрузился о судьбе своей. Вспомнил, как бывало праздник он встречал, окружен друзьями, как счастлив бывал он тогда, но это все давно прошло, счастье улетело, будто не было. Старый, позабытый, он один живет, от родных далеко и один умрет. Родственники! Сколько с ними было слез, сколько горя, нужды он для них понес. Как любил их сильно, всем им помогал, а теперь под старость, знать, не нужен стал. А желал бы сильно он их повидать и, прощаясь с ними, многое сказать. Умер бы в сознаньи, что родных рука — не чужих – закроет очи старика. Их к себе напрасно каждый день он ждет, знать, и не дождется, скоро смерть придет. IV. На дворе сильнее вьюга все шумит, оторвавшись, ставня хлопает, скрипит, злобно ветер воет и в трубе гудит. И отцу Захару сон на ум нейдет, смутная тревога вдруг запала в грудь, В памяти пронесся долгой жизни путь. Боже мой! Как скоро жизнь моя прошла, и итог свой страшный смерть уж подвела. Страшно оглянуться на всю жизнь, она разных злых деяний и грехов полна. Добрых дел не видно, а ведь он же знал, что к Тому вернется, Кто его создал, что за все отдаст он Господу ответ. Где же оправданья? У него их нет. Жил, не помышляя о своем конце, часто забывая о своем Творце. Вспомнил он, что в жизни суетной своей меньше он боялся Бога, чем людей. Бог-то милосердный, все потерпит Он, легче ведь нарушить Божий-то закон, чем мирской. Ведь люди, как Господь, не ждут, за проступок в здешней жизни воздадут. И хоть суд людской-то больно тороплив, да не так, как Божий, прост и справедлив. Без суда, без следствий он всю жизнь прожил, но зато пред Богом много нагрешил. Из-за выгод людям часто угождал, перед кем гордился, перед кем молчал. Сильным поклонялся, как нужду имел, грешников богатых обличать не смел. Хоть по долгу должен был сие творить. Да ведь людям страшно правду говорить. Обличи, попробуй, будешь без куска, а семья, на грех-то, больно велика. Пастырем примерным тут уж трудно быть, ну, и потакаешь, чтоб на хлеб добыть. Правда, он приходом век доволен был и нелицемерно прихожан любил. Лишнего за требы он не вымогал и чем мог несчастным часто помогал. Но в нужде, случалось, согрешал и он. Раз кабатчик сельский, скряга Агафон, на богатой вздумал сына обвенчать. А тут надо было в город отправлять сыновей в ученье, вот он и прижал кулака и лишних пять целковых взял. Да потом и сам-то деньгам был не рад: приходил кабатчик в дом к нему сто крат, торговались каждый день они до слез. Сколько тут упреков, сколько тут угроз выслушать он должен был от кулака! Лишняя надбавка стала не сладка. К высшему начальству жалобой грозил, а владыка строгий в это время был. Страху-то какого натерпелся он, да спасибо скоро сдался Агафон. Он за все служенье, целых сорок лет, как огня боялся ябед и клевет. Слава Богу, не был никогда судим, и владыки были все довольны им. Будет ли доволен им Владыка Тот, к коему с ответом скоро он пойдет? От души глубоко иерей вздохнул и на образ Спаса с верою взглянул. Освящен лампадой, лик Христа сиял и с любовью кротко на него взирал. «Боже мой, великий! — старец прошептал и рукой дрожащей сам креститься стал. — Согрешил я много, Боже, пред Тобой, был не пастырь добрый, а наемник злой. Раб был неключимый и за то Тобой я сейчас наказан, Боже, Боже мой. В день, когда Ты миру светом воссиял и звезду с востока в знаменье послал, в день, когда в восторге вся ликует тварь, в день, когда родился Ты, мой Бог и Царь, совершить служенье как желал бы я! Но во всем пусть будет воля лишь Твоя». Снова осенил он тут себя крестом и забылся... Буря выла за окном. V. Вдруг пронесся гулко колокольный звон, заглушая вьюги заунывный стон. Встрепенувшись, слушать стал отец Захар: мерно за ударом следовал удар. Чудным переливом колокол звучал и восторгом дивным душу наполнял. Пел о чем-то чудном, пел про край иной, там, где нет печали, суеты земной. Чудодейной силой влек к себе, манил. Про болезнь, про горе иерей забыл. Очарован звоном и готов был он поспешить тотчас же на чудесный звон. «Где же это звонят? — думал иерей.— Нет с подобным звоном здесь у нас церквей». И пока с собою так он рассуждал, с силою в окно вдруг кто-то постучал. «Собирайся, отче, в церковь поскорей. Слышишь звон? Приехал к нам Архиерей». И Захар в испуге тут метаться стал, облачился в рясу, трость свою достал. Вышел вон проворно. Вьюга улеглась, теплота, не холод, в воздухе лилась. В тишине безмолвной колокол гудел, звездами весь яркий небосвод горел. Месяц круторогий на краю небес плавно опускался за соседний лес. Яркими огнями храм его блистал. «Кто же там владыку без меня встречал? Как он мог приехать в столь нежданный час? Много беспорядка он найдет у нас. Две недели в храме сам я не бывал, знать, должно, владыка как-нибудь узнал, что я стар, не годен, не могу служить, и меня от места хочет отрешить». Так, идя ко храму, думал иерей. «Ничего, не бойся, добр Архиерей, — кто-то близ незримый старца утешал. — Кто на Божьей ниве устали не знал, был доволен малым, сроду не роптал, кто трудом и горем был обременен, тем места благие назначает Он». Вот взошел, смущенный, в освещенный храм. Где ж Преосвященный? Пусто было там, тихо лишь горели свечи у икон, фимиам дымился, и со всех сторон, как живые, лики строгие святых на него глядели, много было их. А из отворенных настежь Царских врат свет сиял чудесный, ослепляя взгляд. И взойти в алтарь уж старец не посмел, сердце страхом сжалось, ум оцепенел. Кто там за престолом, светом весь облит, с книгою разгнутой во руке стоит? И слова горели в книге той огнем. Иерей прочел их, сердце сразу в нем радостно забилось, он теперь понял, Кто такой Владыка перед ним стоял. Это Он, Великий, Сам Архиерей, Кто обремененных скорбию людей и понесших в жизни тяжкий трудный гнет на покой любовно всех к Себе зовет, обещает бремя благо и легко. Страх, сомненье, скорби, — все вдруг далеко где-то осталися; перед ним в виду новый мир открылся... «Господи, иду!!!» — радостно и громко иерей вскричал... В комнате давно уж белый день настал, солнышко сияет ярко сквозь окно, но отцу Захару было все равно. Он лежал спокойный, тих и недвижим, для него мир этот был теперь чужим. 7 января 2013 года .Рождественское стихотворение из записных книжек о. Павла (Груздева).pravoslavie.ru›Интернет-журнал›58620.htm

Зимние ступени Вятское село Великорецкое. Именно то село, где шестьсот лет назад явилась чудотворная икона святителя Николая. В начале лета сюда идет многолюдный крестный ход из Вятки, и вообще все лето здесь полным-полно приезжающих – и молящихся, и просто любопытных.Великорецкое зимой. Фото Вятской епархииМеста удивительной красоты, взгляд с горы, на которой стояла сосна с иконой, улетает в запредельные пространства. Небольшая, похожая на Иордан, река, источник и купальня около нее очень притягательны. В реке купаются, а кто посмелее, тот погружается в ледяную купель. Зимой купель перемерзает, но источник все льется и льется. Только нет у него, как летом, очереди – пусто на берегу. Но в церковные праздники все-таки вода льется не только в реку, но и в баночки, и в бутылочки: это старухи после службы приходят за святой водой.Пусто зимой в селе, заснежено, просторно. Даже и старухи эти, что стоят на службе в церкви и ходят за водой, не местные, а из районного центра, приезжают на автобусе, который ходит два раза в день, а иногда ни разу. Но в праздники ходит.Накануне Рождества двое мужчин, Аркаша и Василий, делают ступени к источнику. Оба одного года, обоим за пятьдесят, но Василий выглядит гораздо старше: судьба ему выпала нелегкая. Всю жизнь, лет с четырнадцати, на тракторе, в колхозе. Нажил дом, вырастил детей. Дети поехали в город. Жена умерла. Дети уговорили продать дом, чтобы им купить квартиру. Купили. А недавно сын попал в одну историю, ему угрожала или тюрьма, или смерть от дружков. Надо было откупаться. Продали квартиру, сын сейчас живет у родителей жены, а Василий здесь, из милости, у дальних родственников, в бане.Аркаша молод и крепок на вид, в бороде – ни одной сединки. Аркаша – городской человек, приехал сюда по настоянию жены, она певчая в церкви. Руки у Аркаши сноровистые, батюшка постоянно о чем-то просит Аркашу. Аркаша, конечно, руководит Василием.Василий работает ломом, Аркаша подчищает лопаткой.– Дожди на Никольскую ударили, экие страсти, – говорит Василий, – всегда Никольские были морозы, а тут дожди. Но уж рождественские свое берут. – У Василия на красных щеках замерзшие слезы. Телогрейку он давно снял, разогрелся, Аркаша в тулупчике.– Но уж зато сколько «спасибо» завтра от старух услышим, – разгибается Василий.– Похвала нам в погибель, – рад поучить Аркаша, – нам во спасение надо осуждение и напраслину, а ты спасибо захотел.– Не захотел, а знаю, что старухи пойдут, благодарить будут. Какая тут погибель?– Плохо ты знаешь Писание, – укоряет Аркаша. – Вот ты знаешь рождественский тропарь? Нет, не знаешь. А завтра в церкви запоют, и ты будешь стоять и ничего не понимать. Но это-то должен знать: «Слава в вышних Богу, на земли мир, в человецех благоволение». А? Ангельское пение в небесах слышали пастухи. Пастухом был небось? Вот, а ангельского пения не слышал. Так ведь? По нашему недостоинству. В мир пришел Спаситель – и не узнали! – с пафосом произносит Аркаша. – Места в гостинице не нашлось, в ясли положили Богомладенца – Царя Вселенной!– Я в хлеву часто ночевал, – простодушно говорит Василий. – Снизу сенная труха, сверху сеном завалюсь, корова надышит, в хлеву тепло. Она жует всю ночь, я и усну. Утром она мордой толкает, будит... – Василий спохватывается, заметив, как насмешливо глядит на него Аркаша, и начинает усердно откалывать куски льда.Аркаша учит дальше:– По замыслу Божию, мы равны ангелам.– Нет, – решительно прерывает Василий, – это уж, может, какая старуха, которая от поста и молитв высохла, светится, – та равна, а мы – нет. Я, по крайней мере. Близко к этому не стою. Ты – конечно. Ты понятие имеешь.– Я тоже далек, – самокритично говорит Аркаша. – Были б у нас сейчас деньги, мы б не ступени делали, а пошли б и выпили.– Вначале б доделали,– замечает Василий.– Можно и потом доделать, – мечтает Аркаша, но спохватывается:– Да, Вася, в Адаме мы погибли, а во Христе воскресли. Так батюшка говорит. Христос – истина, а учение Его – пища вечной истины. Это я в точности запомнил. У меня память сильно сильная. Вот и на заводе – придут из вузов всякие инженеры, а где какой номер подшипника, какая насадка – все ко мне…Батюшка уже сходил в церковь, все подготовил для вечерней службы, велел послушнику Володе не жалеть дров, вернулся в дом и сидит, готовит проповедь на завтра. Перебирает записи, открывает семинарские тетради. Так много хочется сказать, но из многого надо выбрать самое необходимое. Батюшка берет ручку и мелко пишет, шепча и повторяя фразы: «Мы не соединимся со Христом, пока не пробудим в себе сознание греховности и не поймем, что нашу греховную немощь может исцелить только Врач Небесный». Откладывает ручку и вздыхает. Когда батюшка был молод, принимал сан, то дерзал спасти весь мир. Потом служил, бывал и на бедных, и на богатых приходах и уже надеялся спасти только своих прихожан. А потом думал: «Хотя бы уж семью свою спасти». Теперь батюшка ясно понимает, что даже самому ему и то спастись очень тяжело.– Ох-хо-хо, – говорит он, встает, крестится на красный угол, на огонек лампадки и подходит к морозному окну.Последнее на сегодня солнечное сияние розоватит морозные узоры. Тихо в селе. Из труб выходят сине-серые столбики дыма. «Так и молитвы наши, – думает батюшка, – яко дым кадильный». Он возвращается к столу и записывает: «Благодатная жизнь возникает по мере оскудения греха». «Нет, надо проще, – думает батюшка, но тут же возражает себе: – Но куда проще говорил Господь Каину, а тот умножал свои грехи. Праведный Ной разве не призывал покаяться? То же и праведный Лот. И не слушали. И на горы приходили воды, и огненная сера падала на Содом и Гоморру. Проходили воды, смывавшие нечестия, но проходил и страх гнева Божия, опять воцарялся порок, плясали вокруг золотого тельца – опять все сначала. Господи, как же ты терпелив и многомилостив! Строили столп вавилонский, чтобы увековечить себя, свою гордыню. Господь смешением языков посрамил гордыню человеческую, они же стали воздвигать башни в себе. И опять Господь попустил свободу их сердцам, чтобы сердца их сами увидали гибель. Нет, не увидали. Через Моисея дал законы и обличил немощь человеческую – и опять: разве послушали?»Батюшка снова встает, снова крестится, кладет три поклона и уже не замечает, что говорит вслух:– Пророки говорили и умолкли, дал время Господь выбрать пути добра и зла, жизни и смерти. Всегда-всегда был готов Господь спасти, но люди сами не хотели спастись. И когда прииде кончина лета, кончина обветшавших дней, послал Господь Сына Своего Единороднаго в палестинские пределы.Мысли батюшки улетают в Вифлеем. За всю жизнь батюшка так и не смог побывать на Святой земле, может, оттого так обостренно и трогательно он старается представить всю ее: и Назарет, и эти ступени, которые вели к источнику Благовещения, и ступени к пещере, в которой, повитый пеленами, лежал Богомладенец и куда вела звезда, и неграмотных пастухов, и образованных волхвов, и ступени на Голгофу. Батюшка всегда плачет, когда представляет Божию Матерь, стоящую у Креста. Сын умирал на Ее глазах. Сын! Господи, только по Его слову сердце Ее не разорвалось – еще много Ей предстояло трудов.– Дедушка, – влетает в комнату внучка, – а Витька говорит, что игрушки на елке – это слезы, что это ты говорил. Какие же это слезы?– А, – вспоминает батюшка, – да, говорил. Видишь, Катюша, у нас елочка, а на юге пальма. Пальма же ближе к Вифлеему. Все деревья собрались славить Рождество Христа, а елочка опоздала, ей же далеко. Опоздала и заплакала. У нас холодно, слезки замерзли. Господь ей сказал: «Все твои слезы будут тебе как драгоценности?» Вот мы и наряжаем с тех пор елочку.– А еще Витька сказал, – ябедничает дальше внучка, – что Дед Мороз – это не Дед Мороз, а Санта-Клаус, американский, говорит. Да, дедушка?– Нет. Санта-Клаус – это святой Николай. Какой же он американский? Он христианский, православный.Внучка улетает. Батюшка облачается к вечерней службе. Он любит вечерние службы. У печки обязательно дремлет приехавший заранее старичок, которому негде ночевать, но который просыпается точно к елеопомазанию. Любит батюшка исповедовать именно вечером, без торопливости, спокойно, читая корявые строчки незамысловатых грехов: «Невестка обозвала меня, а я не стерпела и тоже обозвала, каюсь…».Рождественское утро. Кто-то приехал еще до автобуса, успел уже побывать на источнике.– Ой, Аркадий, – благодарят громко женщины, – это, ведь такая красота, прямо как в санатории ступеньки! А мы шли, переживали – как попадем?– Думали, как Суворов через Альпы, да? – довольно шутит Аркаша.И в автобусе народу битком, и в церкви стеной. Василий забивается в самый конец, за печку, видит, что вьюшка на печке хлябает в своем гнезде и около нее поддымлено, закоптилось. Василий вспоминает, что у него в предбаннике есть глина и белила, и решает завтра же починить печку.Начинается служба. Конечно, Василий не понимает многих слов, не понимает всего пения, но ему так хорошо здесь, так умилительно глядеть на горящие свечи, слушать батюшку, согласный молитвенный хор, видеть, как открываются и закрываются царские врата, как летит оттуда, из алтарного окна, сверкание рождественского солнца, и вдыхать сладкий запах кадильного ладанного дыма. Василию становится жарко, хотя он заранее снял телогрейку и стоит в старом свитере сына. Он чувствует, что нос у него расклеивается, думает: «Где это я простыл?» Достает носовой платок, высмаркивается тихонько и ощущает, что у него мокрые глаза. Он понимает, что это от умиления, от того, что так хорошо ему давно не было, что вот он, всеми брошенный, никому не нужный, нужен и дорог Господу, что Господь его не оставил, что ноги, слава Богу, носят, руки работают, никому не в тягость, голова соображает… Что еще? Может, еще какую работу найдет, чтоб сыну помогать. «Пусть бы все на меня валилось, – думает Василий, – еще же и мать, покойница, говорила: “Кого Бог любит, того наказывает”». И это, материнское, вспомнилось ему именно сейчас, в церкви, значит, жило в нем и ждало минуты для утешения. «Любит меня Бог, – понимает Василий. – Любит. Ведь сколько же раз я мог умереть, погибнуть, замерзнуть, спиться мог запросто, а живу». Василий украдкой вытирает рукавом слезы.Аркадий стоит впереди всех, размашисто крестится. Но ему не до молитвы, надо готовить емкости для водосвятия. Он выходит на паперть и кричит проходящему соседу:– А по какому праву службу прогуливаешь?– Ты ж знаешь, я в церковь не хожу, – отвечает сосед.– Надо, – сурово назидает Аркаша. – А если в церковь не пошел, ставь бутылку, я за тебя свечку ставлю.Сосед смеется и бежит дальше.Аркаша разбивает лед в бочке, начерпывает воды в ведра, несет в церковь. Батюшка заканчивает проповедь:– …и каждому, и всем нам дается время на покаяние. Долготерпелив, милостив Господь, не до конца прогневается, говорят святые отцы. Но мы-то, грешные, доколе будем полнить чашу греховную, доколе? Ведь уже через край льется…Батюшка долго молчит. Слышно, как потрескивают свечи. Звонят колокола. В морозном солнечном воздухе звуки их чисты и слышны далеко окрест.Владимир Крупин12 января 2007 года .pravoslavie.ru›Интернет-журнал›707.htm

altalt" /> Девочка Наташа, мученица Наталия и Непобедимое Солнце. Девочки на перемене рассматривали календарь именин. photosight.ru. Фото: Елена Чернобров - Смотри, Екатерина означает: «всегда чистая»! - А Евгения – «благородная»! Я – благородная! Вот! - А я «святая»! Ольга! А Соня – «мудрая»! - А Ирина – «мир»! А Ирка наша такая спорщица, да, девочки? - Я не спорщица! Что за ерунда! Давайте Валерию посмотрим. Валерия – «сильная», надо же, а наша Лерка такая маленькая и от физры освобождена. А Валентина — «здоровая». Ха-ха! Это значит «толстая». - Это не значит – «толстая», это значит, что хорошее здоровье! – обиделась Валентина, недавно вернувшаяся из больницы после операции – ей удалили аппендицит. - А что про Наталью? Девочки, покажите про Наталью! – тоненькая, худенькая Наташка встала на цыпочки. – Что означает «Наталия»? - Наталия… ээээ… «родная» или «природная». Наташа была разочарована. Что значит «родная»? Кому она стала неожиданной родней? Отчего ей дали такое нелепое имя, не означающее ни «мудрая», ни «сильная», ни даже здоровая, ни святая, ни «всегда чистая», ни «мирная» — «родная»!.. Еще не легче – «природная». Что это имя означает? И, расстроенная, наша бедная Наташка отошла в сторону, внутренне сердясь на свое имя, которое она до этого очень любила. Мама постаралась утешить Наташу, говорила, что природная – это значит «естественная», без жеманности и кокетства. А «родная» – это значит, милая всем людям, почти как «Людмила». «Но я же не Людмила!» — разозлилась бедная Наташка. – «Что за бестолковое имя!» «Наталия… хорошее имя, трудная жизнь», — как-то суммировал свои наблюдения за именами о. Павел Флоренский. Попробуем утешить бедную Наташку. Во-первых, скажем ей, что она не одинока – у нее есть «пара», как у Евгении, Валерии, Валентины, Анастасии и Александры. «Наталий» — редкое имя, однако оно существовало в античном мире. Кстати, существовало и имя «Татиан». Во-вторых, название одной из проповедей святителя Григория Нисского в переводе на латинский язык звучит как: In diem natalem Christi – «В день Рождества Христова». И это уже интереснее! Оказывается, имя «Наталия» связано с Рождеством Христовым! Вот какое у него высокое родство! Но прежде чем стать христианским праздником, день этот был языческим праздником – 25 декабря Рим ликовал, празднуя Рождение Непобедимого Солнца – Sol Invictus. Среди поклонников Непобедимого Солнца, культ которого позже слился с культом бога Митры, великого борца, был и император Константин, позже принявший христианство. На его знаменах была символика Непобедимого Солнца. Митра был богом, рожденным из скалы, победителем страшного быка, и в этом отношении защитником мира. Его культ приближался к монотеизму, но отличался своеобразием – почитателями Митры могли быть только воины. Они проходили мистерии, о которых нам очень мало известно, кроме того, что посвященные в них надеялись получить спасение. Солнечный венец Митры и его титул «Непобедимого Солнца» давали эту надежду. Но по сравнению с тем, что давал Христос, эта надежда была призрачной – и Константин вскоре это понял. Праздник Рождества Христова был приурочен ко дню Рождения Непобедимого Солнца для того, чтобы и другие поклонники Победителя тьмы и разрушения поняли, что Единственный Победитель – Христос, Солнце Правды. Об этом напоминает тропарь Рождества: «Тебе кланятися, Солнцу Правды» Мученица Наталия. Фреска XVIIв. Софийский Собор в Киеве. Рим стал христианским, и имена, которые давали мальчикам и девочкам в честь Солнца-Победителя стали именами в честь Того, Кто воссиял от гроба, побеждая смерть, Кто «воссиял, просияв солнца светлее». Ибо только Он – воистину Непобедимое Солнце. А те, кто с Ним – родные Его, и делает Он их «причастниками божественного естества», потому что в Нем — две природы, божественная и человеческая, Он – «весь в Своем, весь в нашем», — как сказал святой епископ города Рима, Лев. Святая мученица Наталия засвидетельствовала, что воистину воскрес Христос, в честь которого ее назвали в Крещении. И все Наталии чем-то похожи на нее – и в трудной жизни, и в прекрасном имени, и в упорстве, и в неотступности от цели. «Итак вы уже не чужие и не пришельцы, но сограждане святым и свои Богу святых и свои Богу» (Еф.2:19), «причастники Божеского естества» (2Петр.1:4). Одоление. Солнцеворот. Вверх — огонь от небесных поленниц. Рев быка. Через ноздри его - дым и пар духотой и золой. Но свободен, высок и прославлен сразивший его Вифлеемец - Тот, который везде, и все наполняет Собой.• Ольга Шульчева-Джарман • pravmir.ru›1devochka-natasha-muchenica-nataliya-i…

Прошу прощения у всех, кого обидела,
И в ослепленьи молча ненавидела,
К кому была жестоко равнодушна,
Заносчива, горда и непослушна

Кому слов добрых так и не сказала,
Кого не приняла, не понимала,
Кто так нуждался в доброте, участье,
Кому не подарила каплю счастья

Простите меня недруги и други,
Забытые далёкие подруги,
Чужие, дальние, далёкие и близкие
За все дела мои-поступки низкие

За помыслы худые и греховные,
Ума гордыню злую, безусловную,
Порывы страсти и окаменелость
И за душевную мою незрелость

Прошу прощения у вас за все, что было,
И слава Богу, сердце не остыло,
И я в смирении прошу у вас прощения,
Шаг первый – для душевного спасения!


© Copyright: Наталья Лешукова,

«Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам». Мтф. 7:7

Алена родилась и выросла в небольшом поселке на севере республики, окруженном лесами и живописными озерами. Семья была не богатая, у родителей кроме нее было еще трое младших детей, которых надо было поставить на ноги, а потому, окончив школу, дальше учиться не смогла и как большинство деревенских девушек, пошла работать в совхоз.

И вроде все, как у всех сверстников, да вот и не все. Не любила она шумные компании, вино и сигареты, как многие из ее сверстниц, а потому и друзей у нее было не много. Можно сказать, что ее недолюбливали и за глаза называли святошей.

Алена любила природу, тишину, поэзию и часто проводила время одна. Ребят около нее не было, никто за ней не ухаживал и когда Андрей вдруг сделал ей предложение, это было для всех неожиданностью. Подумав некоторое время, она согласилась.

Андрею было около двадцати пяти, высокий, стройный и, как ей казалось, добрый. Он клялся, что жить без нее не может и сделает все, чтобы видеть ее счастливой.

Отзвенела свадьба! Родители помогли им приобрести старенький домик на краю села, где молодые начали свою совместную жизнь.

У Андрея оказались золотые руки, он быстро привел в порядок жилье, отремонтировал двери, рамы, починил печь и навел порядок во дворе. Алена все выскоблила, выбелила, повесила красивые занавески, и их домик преобразился. Но недолго продолжалось семейное счастье. Шло время, закончилась летняя страда, в деревне начались бесконечные праздники, и муж все чаще и чаще стал приходить домой выпивши. «То «днюха», то друзья», — оправдывался он.

Алена как могла пыталась остановить мужа: где уговорами, где упреками — но старые дружки пересилили, и их совместная жизнь дала серьезную трещину.

Шло время, Андрей все дальше удалялся от нее, появились новые знакомые, и уже не одной гулянки в деревне без него не обходилось. Возвращался он домой пьяным, и теперь уже не оправдывался как раньше, а отстаивал свое право на свободу делать все, что ему угодно. А позже, как веские аргументы свободы, в ход пошли кулаки.

Алена перестала ему перечить, замкнулась и молчала. Почувствовав безнаказанность, муж совсем распустился и махал кулаками по всякому поводу, говоря, что жену положено держать в страхе, так мол, и в Библии сказано: «Жена да убоится мужа своего».

Жаловаться Алена боялась, да и не хотела расстраивать мать, все пыталась как-то сохранить семью, надеясь, что муж одумается.

В доме была икона Божьей матери, которую им подарили родственники на новоселье. Часто, склонив колени, Алена подолгу стояла перед ней, прося помощи и защиты, но безрезультатно. Муж все зверел и зверел. И совсем было, Алена собралась уходить от него, как поняла, что забеременела.

Андрей вернулся с работы поздно вечером, немного выпивши, она помогла ему раздеться, накормила наваристыми горячими щами и, когда он сел у печки покурить, сказала: — Андрюша, а у нас ребеночек будет.

Андрей остановился, так и не донеся сигарету до рта. — Ребеночек, — растерянно повторил он.

- Кто же?

- Еще не знаю, но думаю, что сын, так мне во сне приснилось, такой кудрявенький и глаза синие-синие, как у тебя. Он вот тут, посреди комнаты стоял, и ручки к тебе тянул.

Андрей обрадовался, бросил окурок, подойдя к жене, обнял ее и, гладя по волосам, сказал: — Все будет хорошо, Алена.

Все будет хорошо! Вот увидишь, я брошу пить. Я обязательно брошу! И тебя больше обижать не буду. И действительно, некоторое время муж не пил, держался и даже с зарплаты купил ей в подарок теплый платок. Но хватило его, ненадолго и он снова вернулся к своей разгульной жизни.

Дни летели за днями, незаметно пришло время Алене рожать. Надо ехать в роддом, а Андрея нет дома. Он уже неделю как с друзьями, обмывает еще не рожденного сына. Но Бог дал, все устроилось, и вот уже она находится в большой и светлой палате роддома с мрачными мыслями о будущем.

Со вчерашнего дня, как ее привезли сюда соседи, ехавшие по пути в райцентр, никто ее не навещал. Да и кто навестит? Больной матери не под силу в зимнюю стужу трястись сорок километров на разбитом автобусе, а муж, видимо, все еще гуляет.

Тяжелые думы угнетали душу. Алена ждала сына, первенца и, казалось, сколько радости могло принести это маленькое существо в их совместную жизнь, но вот семья рушилась. И виновата во всем, эта проклятая водка! Чем больше она думала, тем больше понимала, что не может с малым дитем вернуться в дом к мужу. Ладно, сама она могла бы еще потерпеть, но для сына такой участи не желала.

Да и что может дать ему отец – пьяница? Какой фундамент в его жизни заложит?

Алена потеряла всякие надежды, и на счастье с Андреем уже не рассчитывала.

Так в горестных думах о разбитой жизни начались схватки. И вот, детский плач, возвестил о рождении на земле нового человека.

Мальчишка родился просто чудо — хорошенький и крепенький. Ее перевели в другую палату, где было тепло и уютно, но на сердце был все тот же холод. Алена печально рассматривала причудливые узоры на замерзшем окне и думала, куда ей деваться с малышом. Как жить дальше? Не находя никакого выхода, опустилась на колени и за неимением иконы, впервые в своей жизни обратилась прямо к Богу, повторяя слова молитвы, которой ее научила бабушка:

«Отче наш, сущий на небесах!

Да святится имя Твое,

Да приидет Царствие Твое;

Да будет воля Твоя и на земле, как на небе»

А потом сквозь слезы добавила: «Господи! Помоги мне грешной! Останови моего мужа, останови его разгульную жизнь, не дай дитю остаться сиротою. Не оставь нас, Господи! Нет у меня больше защитника. Ты один – помощь моя и защита, сохрани нашу семью!»

Молитва вырвалась из глубины души как-то неожиданно и дерзновенно, но на сердце у нее вдруг стало тихо и спокойно. Тяжелые, мрачные мысли потихоньку оставили ее, и она, посапывая как ребенок, беззаботно уснула.

На утро в роддом приехала мать и старшая сестра, они привезли покушать и кое-какие вещички для малыша. Обе были возбужденные, и подозрительно молчали. Алена, почувствовав неладное, спросила:

- Что с Андреем?

- Ой, горе-то, какое, доченька,– жалобно запричитала мать. – Посадили Андрейку, за драку с мужиками, посадили.

Слезы накатились на глаза. «Господи, неужели это Ты? Неужели Ты услышал меня? Я ведь Тебя не о том просила.

Ну, как мне теперь жить дальше?

Конечно, теперь можно вернуться домой, но одной, с маленьким ребенком, в холодном доме, без средств нелегко будет», – размышляла она. Но мир не без добрых людей и все как-то устроилось: соседи, услышав, что Алена возвращается, натопили печь, а родные приготовили обед и место для малыша, притащив из дома старую детскую кроватку. В общем, жизнь потихоньку наладилась. Малыш рос и марал пеленки, а Алена стирала, готовила, прибирала в доме и, наблюдая за сыном, радовалась своему материнскому счастью. В маленьком натопленном доме в мире и любви им было уютно и хорошо.

Для Алены это было самое счастливое время. О, сколько радости принесло в дом это нежное существо, и только мысли об Андрее возвращали ее в мрачное прошлое.

С Андреем они так и не свиделись. Стояли жуткие крещенские морозы, и ей с малым дитем ехать в райцентр на суд не было никакой возможности. Дали Андрею два года за хулиганство и отправили отбывать наказание, как говорят, в места не столь отдаленные.

Прошло почти восемь месяцев, от Андрея не было никакой весточки и вдруг письмо! Алена испугалась, сердце тревожно забилось, в голову лезли страшные мысли. «Что в нем? Новые надежды или новые разочарования?»

Она осторожно вскрыла синий конверт со штампом учреждения «ПРОВЕРЕНО» и погрузилась в новый для нее, мрачный и неведомый мир колонии. Андрей писал о трудностях и проблемах, с которыми он, деревенский парень, столкнулся в преступном мире, о том, через что ему пришлось пройти и что пережить. И как в это трудное для него время в колонии нашлись люди, которые поддержали его, помогли познать Слово Божие и начать новую жизнь с Господом Иисусом Христом.

Ее он благодарил за сына, просил прощение за все что, натворил и обещал, что пить больше не будет, что теперь они начнут новую, счастливую жизнь в мире, любви и радости.

Слова Андрея о том, что он теперь стал верующим, и его заверения начать новую жизнь, особых впечатлений на Алену не произвели, поскольку в поселке пили все, и верующие и неверующие, даже батюшка любил приложиться к рюмочке. Но то, что Андрей начал изучать Слово Божье, удивило ее. В доме была Библия и Алена сама часто пыталась читать ее, но мало что понимая, откладывала в сторону, не подозревая, какую роль эта книга сыграет в их дальнейшей жизни.

Андрей освободился через год, по половине срока наказания, и вернулся домой неожиданно перед самыми рождественскими праздниками. Алена встретила его настороженно, не зная, что принесет он в их тихую и мирную жизнь с сыном.

Андрей вернулся другим. Встреча прошла без водки и старые дружки, пришедшие по этому случаю выпить, ушли, не соло нахлебавшись. Это подействовало на Алену больше, чем все его обещания. На следующий день Алена приготовила обед и к ним в дом собралась почти вся родня и кое-кто из друзей повидаться с Андреем.

За столом Андрей помолился, поблагодарил Господа за пищу, а затем подробно рассказал родным все, что ему пришлось пережить, и как через все эти страдания он нашел путь к Богу, покаялся в грехах и получил прощение через искупительную жертву Христа Спасителя. Говорил он об Иисусе, о Его великой любви ко всем людям, о Его жертве во искупление грехов наших и новой жизни, которую каждый может иметь в Господе.

Рассказывал он увлекательно, проникновенно и, хотя слова были такими незнакомыми, малопонятными и необычными, они как-то странно трогали сердце. Алене очень хотелось верить, что эта новая жизнь с Иисусом, о которой так увлеченно говорил Андрей, действительно есть. И чем больше она смотрела на него, тем больше не верила своим глазам:

«Неужели это ее муж, Андрей? Неужели Бог может так менять людей? Откуда такая убежденность, такая сила?»

Слушая его, она, и удивлялась, и радовалась возникшей возможности новой жизни. Жизни без пьянок, скандалов и синяков, в радости, любви и взаимопонимании.

Глядя на Андрея, она все отчетливее видела нового человека, доселе ей не знакомого. Человека чистого, открытого, имеющего цель в жизни и смело смотрящего в будущее. «Неужели это ее муж? – снова подумала Алена. — Неужели такое счастье возможно?»

Этих вопросов возникало все больше и больше. Наконец, сердце ее растаяло. Смотря на то, как все внимательно слушают Андрея, она тайно гордилась им и как бы заново влюбилась в своего мужа. Это был совершенно другой человек, каким она его никогда не знала.

От радости слезы накатились на глаза. «Господи! – подумала Алена — только Ты мог совершить такое чудо! Только Ты мог так изменить Андрея!

Ты услышал меня, Господи, там, в пустой палате роддома, когда мне некому было помочь. Ты пришел ко мне на помощь! Господи, как чудны дела Твои!»

Алена упала на колени и благодарила Господа за Андрея, за эту новую жизнь, которая пришла в их дом, и за Его милость к ней грешной. Слезы катились из глаз.

«Иисус, Иисус прости меня грешную, – повторяла она, — освободи меня из этой тюрьмы страха и неуверенности.

Я так устала, Господи!

Я хочу быть с Тобой!

Я хочу быть свободной и счастливой, как мой Андрей».

Слезы катились из глаз, Алена не понимала, что с ней происходит, она знала только одно, ей нужен Бог! Ей нужен Спаситель!

Она не хочет больше жить без Иисуса. Алена стояла на коленях посередине комнаты перед недоуменными взорами родственников, по щекам ее катились слезы, и небесная радость наполняла все ее существо.

На сердце вдруг стало легко и чисто, страх и неуверенность отступили и все пространство вокруг нее, наполнилось каким-то необычным теплом, сердце ликовало от радости, как будто сама любовь поселилась в нем. Ей хотелось обнять весь мир и кричать о своем новом счастье с Иисусом.

Андрей ласково взял ее за руки, поднял и сказал: «Прости меня Алена, прости, за всю боль, которую я причинил тебе, за все твои страдания и слезы. Теперь все будет иначе.

Впереди у нас новая жизнь с Иисусом, Который пришел в наш дом.

Они стояли молча, крепко обнявшись и слезы радости катились по их щекам.

«Уповай на Господа и делай добро; живи на земле и храни истину. Утешайся Господом, и Он исполнит желания сердца твоего». Псал. 36: 3-4.

Олег ЗАМУРУЕВ.



 

Е.САНИН

БЕРЁЗОВАЯ ЁЛКА

(святочный рассказ)

содержание

Каких только чудес не случается в Рождественскую ночь! Сережа слушал, как мама читает ему святочные рассказы, и только диву давался. Все они, начинаясь грустно-грустно, заканчивались так, что даже плакать хотелось от радости. Были, правда, и рассказы с другим концом. Но мама, хмурясь, пропускала их. И правильно делала. Печального им хватало и в жизни.

За окном наступала темно-синяя ночь. Двор быстро чернел, и только береза под ярким фонарем продолжала оставаться белой. Крупными хлопьями, словно ватные шарики на нитках, которыми они когда-то украшали комнату с елкой, падал снег.

Вспомнив то счастливое время, Сережа прищурил глаза. Береза сразу превратилась в ель, а многочисленные горящие в честь Рождества окна дома напротив стали светящимися гирляндами. Папа с мамой сновали по заставленной мягкой мебелью и увешанной коврами комнате. Они доставали из буфета праздничную посуду и накладывали в нее сыр, колбасу, дымящуюся картошку с мясом...

Сережа сглотнул голодную слюну и открыл глаза. Ель снова стала березой, а комната – пустой и унылой, где не было ни ковров с креслами, ни праздничного стола, ни папы... Мама лежала на истрепанном диване, читая про то, как бедный мальчик однажды попал из жалкой лачуги на рождественский бал во дворец. А папа... его последний раз он видел на вокзале, в окружении точно таких же спившихся бомжей.

– Ну, вот и все! – сказала мама, переворачивая последнюю страницу.

“Как жаль, что такое бывает только в книгах!” – вздохнул про себя Сережа и вслух спросил:

– А почему эти рассказы – святочные?

Мама подумала и улыбнулась:

– Наверное, потому, что они про Рождество. Ты же ведь теперь знаешь, что сегодня кончается пост.

– Он у нас и завтра будет! – буркнул Сережа.

– ... и наступает самая веселая неделя, которая называется святки! – делая вид, что не слышит его, закончила мама.

– Самая грустная неделя... – снова искаженным эхом повторил мальчик. Мама с трудом приподнялась на локте и затеплила перед стоявшей на столе иконой лампаду:

– Ну, вот и праздник. С Рождеством Христовым, сынок! Я так хотела, чтобы и у нас с тобой были настоящие святки, но...

Недоговорив, она легла лицом к стене. Плечи ее вздрагивали. Чем Сережа мог помочь ей? Обнять? Сказать что-нибудь ласковое? Но тогда она заплачет навзрыд, как это уже бывало не раз. И он опять стал глядеть в окно на березовую ель и радужные из-за слез на глазах окна. Он знал, что мама надеялась получить сегодня щедрую милостыню у храма, куда придет на Рождество много-много людей, и, помнится, даже помогал ей мечтать, как они потратят эти деньги. Но у мамы заболело сердце, и врач сказал, что ей нужно ложиться в больницу. “Только лекарства, – предупредил он, выписывая рецепт, – надо купить за свой счет”. А самое дешевое из них стоило больше, чем мама зарабатывала за месяц, когда еще работала дворником. Где им достать таких денег? Сережа перевел глаза на огонек лампадки. После того, как папа, пропив все самое ценное, исчез из дома, они постепенно сдали в комиссионку мебель и вещи. Осталось лишь то, чего нельзя было продать даже на “блошином” рынке: этот вечно пугающий острыми зубами пружин диван, царапанный-перецарапанный стол, хромые стулья... Мама хотела продать и родительскую икону, но какая-то бабушка сказала, что она называется “Всех Скорбящих Радость”, и если мама будет молиться перед ней, то Бог и Пресвятая Богородица непременно придут на помощь. Никто на свете уже больше не мог помочь им, и мама послушалась совета. Она сделала из баночки лампадку и, наливая в нее дешевого масла, отчего та почти сразу же гасла, стала молиться, а потом ходить в храм, где до и после службы просила милостыню.

И, удивительное дело, продавать им давно уже было нечего, денег достать неоткуда, потому что маме из-за болезней пришлось оставить работу, но еда, пусть самая черствая и простая, в доме не переводилась. Сегодня, после первой звездочки, они даже поужинали по-праздничному – черным хлебом с селедкой под луком! А вот завтра, холодея, вспомнил Сережа, им совсем нечего будет есть.

И тут он понял, чем может помочь маме! Если она сама не в силах пойти за милостыней, то должен идти он! Нужно было только дождаться, когда мама уснет или погаснет лампадка, чтобы он мог незаметно уйти из дома. Но огонек в этот раз почему-то горел и горел. К счастью, мама вскоре задышала по-сонному ровно, и Сережа, наскоро одевшись, неслышно скользнул за дверь.

* * *

Улица встретила его разноцветным сиянием и многоголосой суетой. Со всех сторон завывающе подмигивали огни реклам. Мчались, шипя колесами, по заснеженному асфальту автомобили. Люди, смеясь и радуясь празднику, шли – одни обгоняя его, другие навстречу... Десятки, сотни, тысячи людей, и ни одному из них не было дела до одиноко идущего мальчика, у которого дома осталась больная мать. Сережа шел, и ему казалось, что все это он уже где-то видел и слышал, причем совсем недавно. “Ах, да! – вспомнил он. – В святочных рассказах”. Только там бездушными прохожими были жившие лет сто назад, а не эти люди, а бедным мальчиком – он сам. И хотя в ближайшем храме, и в другом, и в третьем всенощная служба уже отошла, его не покидало ощущение, что с ним тоже может произойти что-то необыкновенное.

Он уже не шел – бежал по улицам. И только раз, проходя мимо большого магазина, остановился и долго, расплющив нос о витринное стекло, смотрел на ломившиеся от всяких вкусностей прилавки и на огромного плюшевого мишку в отделе подарков.

Наконец, обежав и исколесив полгорода на трамвае, он увидел церковь, в котором еще шла ночная служба. Встав на паперти, Сережа робко протянул руку и, завидев приближавшихся людей, выдавил из себя непривычное:

– Подайте, ради Христа!

Первый рубль, который вложил ему в ладошку старичок, он запомнил на всю жизнь. Потом одна женщина дала ему две десятикопеечные монетки, а другая – пряник. И все. После этого переулок перед храмом как вымер. Сережа понял, что, опоздав к началу службы, он должен дождаться ее окончания, когда начнут выходить люди. Зайти же в храм, где громко пели “Христос раждается...”, он боялся – вдруг за это время появится еще какой-нибудь щедрый прохожий?

От долгого стояния на одном месте стали мерзнуть ноги. Варежки он в спешке забыл дома и теперь вынужден был поочередно греть в кармане то одну, то другую руку. Наконец он присел на корточки и, не опуская ладошки – вдруг все же кто-то пройдет мимо, – почувствовал, как быстро проваливается в сон.

...Очнулся он от близкого громкого разговора. Сережа открыл глаза и увидел высокого красивого мужчину в распахнутой дубленке, с толстой сумочкой на ремешке, какие носят богатые люди.

– Можешь поздравить! – говорил он кому-то по трубке-телефону. – Только что исповедался и, как говорится, очистил сердце! Такой груз с души снял... Все, еду теперь отдыхать!

– Подайте... ради Христа! – испугавшись, что он сейчас уйдет, с трудом разлепил заледенелые губы Сережа. Мужчина, не переставая разговаривать, достал из кармана и небрежно протянул – Сережа даже глазам не поверил, но каких только чудес не бывает в Рождественскую ночь – сто рублей!

– Спасибо! – прошептал он и сбивчиво в порыве благодарности принялся объяснять: “У меня ведь мама больна ... рецепт... есть нечего завтра... было...”

– Хватит с тебя. Остальное Бог подаст! – поняв его по-своему, отмахнулся мужчина.

И тут произошло что-то непонятное... странное... удивительное! Мужчина вдруг изменился в лице. Брезгливое выражение исчезло, и на смену ему пришло благоговейное. Он с восторгом и почти с ужасом, глядя куда-то выше и правее головы мальчика, стал торопливо расстегивать сумочку, бормоча:

– Господи, да я... Господи, да если это Тебе... Я ведь только слышал, что Ты стоишь за нищими, но чтобы это было вот так... здесь... со мною?.. Держи, малыш!

Сережа посмотрел на то, что давал ему мужчина, и обомлел. Это были доллары... Одна, вторая, пятая, десятая – и сколько их там еще – зеленоватые бумажки! Он попытался ухватить их, но пальцы так задеревенели на морозе, что не смогли удержать этого богатства.

– Господи, да он же замерз! Ты ведь замерз совсем! – обращаясь уже к Сереже, воскликнул странный мужчина и приказал: “А ну, живо ко мне в машину, я отвезу вас... тебя домой!”

Мужчина не был пьян. Сережа, хорошо знавший по папе, какими бывают пьяные, сразу понял это. Он очень хотел оглянуться и посмотреть, кто это так помогает ему, но, боясь, что мужчина вдруг исчезнет, покорно пошел за ним следом.

* * *

В машине, отмякая в тепле, он сначала нехотя, а потом, увлекаясь, стал подробно отвечать на вопросы, как они с мамой жили раньше и как живут теперь. Когда же дошел до того, каким был у них праздничный ужин, мужчина резко затормозил машину и повел Сережу в тот самый большой магазин, у витрины которого он любовался недоступными ему товарами. Из магазина они вышли нагруженными до предела. Мужчина шел к машине с пакетами, в которых были сыр, колбаса, апельсины, конфеты и даже торт, а Сережа прижимал к груди огромного плюшевого мишку.

Как они доехали до дома, как поднялись на этаж, он не помнил. Все происходило как во все. Пришел он в себя только тогда, когда предупрежденный, что мама спит, мужчина на цыпочках пробрался в комнату, осмотрелся и прошептал:

– Господи, да как же Ты сюда... да как же они здесь... Значит, так! Рецепт я забираю с собой и завтра же отвожу твою маму в больницу. Папой тоже займусь. Ты пока поживешь у моей бабушки. А здесь мы за это время такой ремонт сделаем, что самого Господа не стыдно принимать будет! Кстати, – наклонился он к уху мальчика, – а Он часто у вас бывает?

– Кто? – заморгал Сережа.

– Ну, Сам... Он! – мужчина замялся и показал взглядом на икону, перед которой продолжала гореть лампадка. – Иисус Христос!

– Так значит, это был Он? – только теперь понял все мальчик. – И все это – благодаря Ему?!

Через полчаса Сережа, проводив мужчину, лежал на своей расшатанной раскладушке и слушал, как дышит во сне даже не подозревавшая ни о чем мама. За окном быстро наступало светло-синее утро. Окна в доме напротив давно погасли и не казались уже гирляндами. Береза тоже не хотела больше быть елью. Но ему теперь не было грустно от этого. Он знал, что в следующем году наконец-то и у них обязательно будут настоящая елка и святки.

Единственное, чего он страшился, так это проснуться не в этой постели, а на промерзшей паперти. Но тут же, сжимая покрепче плюшевого мишку, успокаивал себя: ведь каких только чудес не случается в Рождественскую ночь!

 

Поэт Божественной любви отец Николай (Мельников)
Смерть и жизнь.
Бывают дни мучительной печали,
Бывают дни убийственной тоски,
Когда, как ночью, всюду меркнут дали,
Когда все люди странно далеки.
Сияет мир ликующей природы,
Повсюду жизнь, повсюду красота,
Но нет в душе простора и свободы,
Царит в ней смерть, и мрак, и пустота.
И если б в рай небесного чертога
Душа в тот час была вознесена, -
Увы! и там жила бы в ней тревога,
Душа и там осталась бы мрачна.
Дает Творец и мрак и муки ада,
И рай небес нам на земле познать.
Открыто нам, где смерть и где отрада,
Свободны мы иль рай, иль ад избрать.
Пройдет как сон души моей тревога,
Исчезнет смерть, как пред зарею тень,
Опять везде я буду видеть Бога,
Опять в душе настанет Божий день!

Предчувствие
Я боюсь тишины, я не верю в покой,
После радости жду я печали,
Между светом и тьмою – весь путь наш земной,
Много бурь мы уже испытали.
Лишь на небе в лучах беспредельной Любви,
Мы обрящем покой бесконечный,
Только там мы забудем тревоги свои,
В тихой пристани радости вечной.
Но изменчиво все на печальной земле,
Не надолго цветы зацветают,
Солнце радости быстро тускнеет во мгле,
И за летом зима наступает.
Вот поэтому, друг, я не верю в покой,
После дня ожидаю я ночи, -
И к Спасителю Богу с надеждой, с мольбой
Устремляю сердечные очи…

Крестоносцу
Не скорби, мой брат страждущий,
Под крестом бодрей иди:
День прекрасный, день сияющий
Рассветает впереди!
Не ропщи под ношей тягостной,
Потерпи немного брат.
Сам Христос с улыбкой благостной
Снимет крест у райских врат.
Там, в обители Божественной
Ты усталый отдохнешь.
Гимн победный, гимн торжественный
Богу славы воспоешь.
Вечной Пасхи ликование
В царстве вечной красоты,
Божьей славы созерцание,
Как венец получишь ты.
Потерпи, мой брат страдающий,
Под крестом не унывай:
Пред тобой – чертог сияющий,
Пред тобою - вечный рай! 

Когда душа скорбит смертельно...
Иеромонах Василий Росляков
***
Когда душа скорбит смертельно
И вас нет рядом никого,
Так тяжелеет крест нательный,
Что чуть живой ношу его.

Тогда я, немощный и сирый,
Хотя мне нет и тридцати,
Листаю маленькую книгу,
Ищу в ней средство от тоски.


А в ней — однажды муж почтенный
Спокойно шел домой с полей,
И вдруг - навстречу Бог согбенный
С последней ношею Своей.

Позора крест несет на гору,
То падает, то вновь встает,
Мешая кровь с дорожным сором,
И не винит ни в чем народ.

Так страшен был тот путь изгнанья,
Что муж пред Ним склонил главу.
Заметил стражник состраданье
И крест вручил нести ему.

И он понес. Но на подъеме
Упал - и встать уже не смог...
Очнулся он при страшном громе,
Когда распятый умер Бог.

И все, что вспомнил он о жизни,
Что стало самым дорогим, —
Тот путь плевков и укоризны,
Когда Господь был рядом с ним.

А я? Что мне на ум приходит,
Когда сбивает с ног тоска?
Деревня дальнего прихода
И ночь Христова Рождества.


26 февраля 1989г


© Copyright: Иеромонах Василий Росляков,  

Псалом 18
Иеромонах Василий Росляков
О Божественной славе повсюду
Проповедуют неба глаза,
О свершениях Господа людям
Откровенно вещает земля.

И не зная ни сна, ни покоя,
День ко дню передаст все дела.
И ночь ночи, под звездами стоя,
Перескажет, что было вчера.

Нет таких языков и наречий,
Где не помнился голос бы их,
Всюду слышатся звездные речи
И пылающий солнечный стих.

Над землей всей идет их звучанье,
До пределов вселенной оно.
И поставил Господь в назиданье
В лике солнца жилище Свое.

И выходит оно, женихаясь, —
Покидает свой брачный чертог.
Исполинскою силой играясь,
Веселится на шири высот.

Оно выйдет из дали небесной
И, прошествовав, в даль забредет,
И ничто не сокрыто завесой
От его теплоты и щедрот.

Совершенен закон и безмерен,
Коим Бог обновляет людей,
И в своих откровениях верен,
Коль мудрейшими ставит детей.

Повеления Господа правы,
Веселят они правдой сердца
И, как будто лечебные травы,
Исцеляют людские глаза. 

У Креста

прот. Николай Гурьянов

О, приди, мой усталый, измученный брат;
Здесь, под сенью Креста, нет для сердца преград,
Отдохни наболевшей душою.

Ты устал, изнемог на житейском пути;
Крест твой жмет рамена, сердце ноет в груди,
И подавлен ты злобой людскою.

Не печалься, родной, пусть душа холодна,
У подножья Креста много сил и тепла,
Много ласки, любви, всепрощенья.

О, приди же скорей, здесь святая любовь
Угнетенных судьбой, удрученных зовет
И готова всем дать облегченье.

Пусть безмолвствует ум — ты с любовью приди
И подножие ног у Христа обыми,
Бремя скорби пред Ним полагая.

Не без сердца ведь ты, не без взора, мой друг,
Чтоб не видеть Христа — Его Царственный Лик —
Слез источник пред Ним проливая.

Весь предайся Ему, Его воля сильна
Облегчить Крест земной, бремя взять у тебя,
Укрепить твое сердце больное.

О, ужели Глава под терновым венцом
С этим царственным, Кровью облитым лицом,
Не смягчит тебя силой своею?

Неужели те язвы израненных рук
Не откроют тебе всю жестокость тех мук,
Как страдал Он, за нас умирая?

Неужели пронзенное сердце Христа
Не научит страдать и терпеть до конца,
В Его волю себя полагая?

Посмотри, Он Божественных уст не открыл,
Потому, что так свято, так крепко любил,
Себя в волю Отца покоряя.

О, приди, мой усталый, измученный брат;
Здесь, под сенью Креста, нет для сердца преград,
Отдохни наболевшей душою. 

Сестрица Аленушка

Тихо и нежно звучал голосок Аленки, читавшей вслух подаренную батюшкой книгу. Никто ее не слушал, но она все же четко проговаривала вполголоса каждое слово, чтобы из сухих этих слов родилась перед ней картина… "В воскресный день в храме на Литургии, младенец трижды возгласил во чреве матери - перед чтением Евангелия, во время пения Херувимской песни и при возгласе "Святая святым". Младенец прежде рождения явил всем знамение, что он будет служителем Святые Троицы…"

Аленка закашлялась, отложила книгу, натянула одеяло до подбородка. Дверь приоткрылась, и показалось красивое, сильно накрашенное мамино лицо. Увидев, что дочка не спит, мама вошла.

- Аленушка, ты как?

Подошла, положила ладонь на лоб.

- Температура не спадает! Как же ты так, а? И книжка… Тебе сейчас читать вредно! Голова болит?

Алена виновато улыбнулась.

- Чуть-чуть.

- Попробуй заснуть. На работу сама мне позвонишь, а то еще разбужу ненароком. Температуру меряй. Таблетки пей и чай с медом. Отцу тоже позвони. Я пошла. А ты - спи. И чтобы - никакого чтения!

Едва захлопнулась дверь, Аленка перекрестилась и вновь взялась за чтение жития Преподобного Сергия Радонежского...

***

Библиотеку закрыли на полчаса, и дамы, достав термосы и бутерброды, принялись за обед. Задребезжал телефон. - Галина, это тебя!

Аленкина мама взяла трубку.

Одна из женщин, новая работница, зевая, вытащила сигареты.

- Ох, скука скучная. Ой, бабы, кабы не нужда, ни за что б я к вам сюда не пришла.

- И то верно, - в тон заверещала худая, красивая девица в очках. - Ну ладно б оклад был... А то здесь вон одна - только из школы, другая - потому что делать ничего больше не умеет, - да ее муж содержит, ладно, - и я - высокоученая. Вот диплом получу, уйду во что-нибудь коммерческое.

- Да кому они сейчас нужны, твои дипломы? - с неизменным зевком вопросила новенькая. - Ты молодая, бойкая, может, и устроишься куда... А я-то? Галку муж, говоришь, содержит, тебя - родители, ну а меня - кто? Я здесь на время. Под сокращение попала, а тут вроде от дома близко. Уйду скоро.

- И библиотеку закроют, - добавила вернувшаяся Галина. - Если разбежитесь все.

- Кому нужны сейчас библиотеки, Галь? - спросила новенькая. - Любовные романы и так на каждом прилавке можно купить. А ты чего такая невеселая?

- Будешь веселой! Дочка звонила. Почти уж неделю температура не ниже тридцати восьми. У всех дети как дети, два дня поболеют, покашляют, и здоровы. А моя - три раза за зиму, и не меньше, чем на две недели.

- Большая дочка-то? - поинтересовалась девица в очках.

- Большая. Пятнадцать скоро. А здоровья с детства как не было, так и нет. Ох, девки, и намучалась я с ней. Да тут еще…

- Че-е-го? - зевая, спросила новенькая.

- Да опять залетела, - Галина махнула рукой. - И предохранялась ведь. Чего теперь делать, и не знаю.

- А чего не знаешь-то, - ухмыльнулась новенькая. - Рожать, что ль, собираешься?

- Ой, нет! Как вспомню про Аленку, про болячки ее, да про странности всякие... С одной замучалась! Муж хоть и зарабатывает, но на троих еле хватает.

- Тогда какие проблемы? Чистки, что ль, боишься? Слушай, а хочешь, я тебе таблетки принесу? Проглотишь, и все в порядке.

- Давай...

- Принесу завтра. Ладно, открываться пора. Стучатся уже, или кажется?

***

...Среди ночи Аленку как будто сильно толкнули в грудь. Она в испуге раскрыла воспаленные глаза, и взгляд ее потонул в темноте. Лишь в щель между полом и дверью пробивался свет, значит, родители на кухне. Алена лежала и прислушивалась к своим ощущениям. Кроме изнурительного, но уже привычного жара и легкой ломоты в глазах, она чувствовала что-то иное, неприятное и тяжкое, описанию не поддающееся... На сердце вдруг навалилась тоска, и ей захотелось плакать. Поддавшись внезапному порыву, Аленка вскочила с кровати, накинула халатик и босиком побежала на кухню, туда, где горел свет…

Галина кормила мужа, одновременно обсуждая возникшую проблему.

- А что делать? - он пожал плечами. - Справишься, что ли, с двоими?

- Тут и думать нечего. Меня больше Алена беспокоит. Она и так всегда была необычная. А тут еще эта Церковь… Я понимаю, там, на Пасху, свечку поставить... Но ведь каждое воскресенье ходит!

- Я поговорю с ней, - поддержал папа, прожевывая котлету. Галина меж тем сокрушенно покачивала головой, вспоминая странности Аленки. Она достала принесенные ей новенькой таблетки и проглотила, запив водой...

...Стакан выскользнул из рук, ужас сотряс вдруг онемевшее тело, и Галина, побелев, слушала, как, вырываясь из ее нутра, наполнял всю кухню, и, казалось, весь дом, и все существо ее, и все вокруг... детский крик. Крик нерожденного младенца, крик плача, крик боли... И ужас был в младенческом крике-плаче, как у взрослого, мыслящего и чувствующего существа... Так не мог кричать младенец, но это кричал он. И Галина, падая на стул, посмотрела на мужа, ища у него помощи, но и в его округлившихся глазах тоже был ужас…

- Ты... что-нибудь слышал? - Галина не могла поверить в происходящее.

- Да, - она не узнала его хриплого голоса. - Да... это кричал... наш ребенок.

Вот тут-то и вбежала Аленка, услышавшая непонятный крик, вбежала, громко и отчаянно плача, повторяя, словно знала наверняка:

- Это моя сестра... мама, что ты сделала с моей сестрой?!

Никто не задал вопроса, почему "сестра", никто не удивился, как вообще могло такое произойти, - Алена своим болезненным видом перепугала родителей. Если бы отец не поддержал ее, она упала бы от слабости. Он отнес ее на кровать. Измерили температуру - за сорок.

- Может, "скорую" вызвать? - металась Галина в отчаянии.

- Не надо, - попросила Аленка. - Не хочу уколов, дайте попить святой воды!

Мама искала святую воду.

- Господи, - простонал отец. - Если бы знать!

Галина подошла к Аленушке с чашкой. Отпив несколько глотков крещенской воды, Аленка успокоилась и уснула...

***

- Тебе лучше, дочка? - мама сидела у кровати и виновато улыбалась. В серо-голубых глазах Аленки она видела непривычную, очень странную для девочки, особенно такой, как Аленка, почти пугающую жесткость.

- Мама, моя сестра умерла?

Галина покачала головой.

- Нет. Но врачи сказали, что у меня родится больной ребенок.

Аленушка быстро отвернулась к стене.

- Дочка… ты не хочешь меня видеть?

- Нет. Я просто плачу.

Когда она вновь повернулось к маме, та с облегчением заметила, что взгляд светлых, полных слез Аленкиных глаз смягчился. Не было в них больше ничего пугающего, только страдание и сострадание…

- А почему ты уверена, что это девочка? - робко спросила Галина.

- Я видела ее во сне, - серьезно ответила Аленка. - Мама, она очень красивая!

И вдруг, вскочив с кровати, стала перебирать вещи в шкафу, отчаянно, умоляюще приговаривая:

- Нет, так нельзя, мамочка! Надо что-то делать, надо сестренку вымаливать, я в Сергиев Посад сейчас поеду...

- Куда?! - ужаснулась мать. - Бредишь, что ли? Немедленно ложись в кровать! Вот еще выдумки.

Аленка встала перед ней, напряженная и строгая, откинула длинные светлые волосы с лица.

- Нет, мамочка, это не выдумки, и ты меня не остановишь! Это знамение было. Она кричала! Кричала в тебе, нерожденный младенец. Мамочка! Поехали вместе в Сергиеву Лавру! Сергий, батюшка, он поможет...

- Остановись, Аленушка! У тебя же температура... Не пущу!

- Пустишь!

Галина почувствовала, что она не в силах ни голоса повысить, ни руки поднять... Обмякнув, она опустилась на Аленкину кровать и только глядела на дочь. Она не знала, что Аленка читает сейчас про себя "Живый в помощи". А когда Аленка ушла, Галина погрузилась в забытье, упав лицом в подушку.

К ночи Аленка не вернулась. Родители хотя и знали, что в Сергиевом Посаде живет подруга дочки, у которой можно заночевать, но, конечно, сильно тревожились.

- Как ты могла ее отпустить?! - ревел отец. - Ты - мать! Больную, с температурой!

Галина хотела возразить, но осеклась. Неожиданно для себя она сказала:

- Как я, мать, могла пытаться убить свою нерожденную дочь... как я могла искалечить ее?!

И отец, ощутив внезапный стыд, замолчал. Неожиданно для себя...

Они не знали, что в Сергиевом Посаде, близ Лавры, Аленушка уже в который раз на коленях читает акафист Преподобному Сергию, читает не глазами, а душой, вымаливая здоровье для нерожденной пока еще сестренки и вразумление для горячо любимых своих родителей. И верит, несомненно, что великий игумен Радонежский, обещавший, что никто не отыдет из Лавры его неутешенным, призрит на мольбы отроковицы и все свершит с Божьего произволения по слову ее...

2002 г.М . Кравцова

 

Блуд и прелюбодеяние
С величайшей скорбью приходится приступать к следующим страницам: в очерках, рассчитанных на крещеных, на верующих, на членов Церкви этих страниц по существу не должно было быть. Апостол Павел пишет: «А блуд и всякая нечистота и любостяжание не должны даже именоваться у вас» (Еф 5:3, см. также 1 Кор 6:9-10). Однако разврат окружающего мира сего настолько притупил нравственное чувство («худые сообщества развращают добрые нравы», — 1 Кор 15:33), что даже у воспитанных в православной вере (даже у них!) появились добрачные связи и разводы. Тот, кто не вступил в брак, кто тверд в своем брачном союзе, кого не смущают помыслы внебрачного прелюбодеяния и кто не несет крест пастырского служения, — тем лучше этот очерк не читать.

Священник Александр Ельчанинов в своих записках отмечает (и это наблюдение подтверждают другие пастыри), что мужчины часто не каются в грехе случайного похотливого прелюбодеяния, считая его малосущественным; они признаются в нем лишь при прямом вопросе исповедующего. Он вспоминает даже одну жену, говорившую уезжавшему в командировку мужу: «Если тебе будет очень нужно, то ты можешь там кем-нибудь воспользоваться, — я не возражаю и ревновать не буду. Мне важно, чтобы твоя жизнь в целом принадлежала мне». И это говорила женщина, в какой-то степени верующая, своему в какой-то мере верующему мужу. Полное непонимание Евангельских заповедей, святоотеческих наставлений, духа церковного и даже заповедей Моисеевых!

Что можно сказать против такого греха? Приведем лишь высказывания святых Отцов и слова Священного Писания.
1. «Вы слышали, что сказано древним: не прелюбодействуй. А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем» (Мф 5:27-28).
2. «…блуд и всякая нечистота и любостяжание не должны даже именоваться у вас, как прилично святым, знайте, что никакой блудник, или нечистый, или любостяжатель, который есть идолослужитель, не имеет наследия в Царстве Христа и Бога. Никто да не обольщает вас пустыми словами, ибо за это приходит гнев Божий на сынов противления» (Еф 5:3~6).
3. «Не должно быть блудницы из дочерей Израилевых и не должно быть блудника из сынов Израилевых» (Втор 23:17).
4. «Бегайте блуда; всякий грех, какой делает человек, есть вне тела, а блудник грешит против собственного тела» (1 Кор 6:18). «Разве не знаете, что тела ваши суть члены Христовы? Итак отниму ли члены у Христа, чтобы сделать их членами блудницы? Да не будет! Или не знаете, что совокупляющийся с блудницею становится одно тело с нею? ибо сказано: два будут одна плоть» (1 Кор 6:15-16).
5. «Не знаете ли, что тела ваши суть храм живущего в вас Святаго Духа, Которого имеете вы от Бога, и вы не свои? Ибо вы куплены дорогою ценою» (1 Кор 6:19-20). Как оскверню храм сей блудодеянием?
6. «Пекись о теле своем, как о храме Божием, — пекись, как имеющий воскреснуть и дать ответ Богу; бойся Бога как имеющий дать отчет Ему во всем, что наделал; когда тело твое получает рану, заботишься ты уврачевать его, так пекись, чтобы оно явилось чистым и в воскресение» (Авва Исаий)
7. «Если предающийся блуду прежде брака осуждается и наказывается то тем более — после брака. Ибо здесь бывает двойное и тройное преступление это тяжелее всякого греха.
Раскроем смысл слов великого учителя Церкви свт. Иоанна Златоуста. Здесь — грех против собственного тела и нарушение седьмой заповеди «не прелюбодействуй». Здесь — нарушение и восьмой заповеди, гласящей: «не кради», ибо «…тело твое, — как говорит Златоуст, — есть ее (жены) собственность и собственность драгоценнейшая всякого имущества. Не обижай же ее в важнейшем предмете и не наноси ей смертельной раны. Но, если презираешь ее, то побойся Бога, мстителя за такие дела, Который угрожает невыносимыми страданиями за такие грехи». Здесь — нарушение девятой заповеди — «не лжесвидетельствуй», ибо прелюбодей обычно лжесвидетельствует о себе своему супругу или супруге — большинство разводов начинается со лжи в отношениях между супругами. Здесь часто нарушение и десятой заповеди, гласящей: «не желай жены ближнего твоего, и не желай дома ближнего твоего ни всего, что есть у ближнего твоего»
8. Свт. Иоанн Златоуст восклицает: «…нет подлинно ничего постыднее человека, который блудодей-ствует после брака».
9. «Мед источают уста чужой жены, и мягче елея речь ее; но последствия от нее горьки, как полынь, остры, как меч обоюдоострый» (Притч 5:3-4).
Внебрачные связи разлагают супружескую любовь, разрушают семьи, лишают детей одного из родителей, растлевают тела и души.
10. «Я писал вам в послании — не сообщаться с блудниками; впрочем не вообще с блудниками мира сего, или лихоимцами, или хищниками, или идолослу-жителями, ибо иначе надлежало бы вам выйти из мира сего. Но писал я вам не сообщаться с тем, кто, называясь братом, остается блудником с таким даже и не есть вместе» (1 Кор 5:9-11).
11. «Подумай же, что жена терпит когда слышит от кого-нибудь или только подозревает, что ты предался блудной женщине. Представляя это, не только избегай прелюбодействий, но не подавай повода и к подозрению; а если жена будет подозревать несправедливо, то успокой ее и разуверь. Не по вражде и гордости она делает это, но по заботливости».
12. «От целомудрия рождается любовь, а от любви бесчисленное множество благ. И так считай всех женщин как бы каменными, зная, что если ты после брака посмотришь похотливыми глазами на другую женщину делаешься виновником в грехе прелюбодеяния и если увидишь, что в тебе возбуждается похоть к другой женщине и затем жена твоя от этого кажется тебе неприятною, то войди во внутреннюю комнату и, раскрыв эту книгу, взяв в посредники Павла и непрестанно повторяя эти слова, погаси пламень. Таким образом и жена будет для тебя вожделенною; потому что такое пожелание не станет истреблять твоего благорасположения к ней….
13. «Но, во избежание блуда, каждый имей свою жену, и каждая имей своего мужа. Муж оказывай жене должное благорасположение; подобно и жена мужу. Жена не властна над своим телом, но муж; равно и муж не властен над своим телом, но жена. Не уклоняйтесь друг от друга, разве по согласию, на время, для упражнения в посте и молитве, а потом опять будьте вместе, чтобы не искушал вас сатана невоздержанием вашим» (1 Кор 7:2-5).
14. «Брак у всех да будет честен и ложе непорочно; блудников же и прелюбодеев судит Бог» (Евр 13:4).
15. «Тщательно соблюдая эти слова (то есть слова 1 Кор 7:2-4. — Авт.) и на площади и дома, и днем, и вечером, и за столом, и на ложе, и везде будем и сами стараться, и жен научать и нам говорить так, чтобы целомудренно прожить настоящую жизнь, сподобиться нам и царствия небесного благодатию и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, через Которого и с Которым Отцу вместе со Святым Духом слава во веки веков. Аминь.

Ни за кого так не тяжело молиться, как за впавших в блуд и прелюбодеяние.

Отречение от Христа и блуд с прелюбодеянием ставят стену между человеком и Богом, через которую трудно возносить молитву близким и любящим, и даже священникам. Как отречение от Сына Человеческого приводит к отпадению от Церкви, так и блуд, если он не растворяется глубочайшим смирением и покаянием, приводит к потере веры. Мы это знаем и на примере мирян, и на примере священников, некоторые из которых, соблудив, лишались сана (по 25-му Правилу святых апостолов и 3-му Правилу Василия Великого) и становились штатными воинствующими безбожниками. Их узнавали по бегающим блудливым глазам.

Только смирение и глубочайшее покаяние могут вернуть отрекшихся от Христа и блудников к Богу, подобно отрекшемуся от Христа ап. Петру, который «выйдя вон, плакал горько» (Мф 26:75).

Отречение может быть импульсивным, как у ап. Петра, мгновенным. Блуд же, чтобы быть совершенным, требует времени, некоторой рассчетливости, приготовления. Он не может быть грехом невольным, подобно вспышке гнева или сорвавшемуся резкому слову — он всегда грех вольный. Даже убийство может быть невольным, а у блудников всегда есть время опомниться и спросить себя: «А что я собираюсь делать?» и отойти от греха в теле, совершив его только в сердце своем. Блуд ужасен явной сознательностью совершаемого преступления.

Блудник хуже блудницы, подобно тому как алкоголичка хуже алкоголика — она практически почти неизлечима, а алкоголика, если он очень хочет, можно вылечить. Блудник гнусен тем, что он сознательно или бессознательно рассчитывает на свою безнаказанность.

«Наше дело не рожать, — насладиться и бежать», — так в оцензуренном виде звучала одна из солдатских заповедей. Женщина, а тем более девушка всегда рискует. Законченные блудники, как показывает опыт войны, в бою обычно трусы.

Мы знаем покаявшихся блудниц, ставших святыми, и великою святою почитаем Марию Египетскую. Священникам и старейшинам иудейского народа Иисус Христос сказал: «говорю вам, что мытари и блудницы впереди вас идут в Царствие Божие», но Он не сказал блудники.

Среди мужчин неизвестны извалявшиеся в блуде и ставшие святыми; среди них Марии Египетской нет.

Однако на протяжении веков нравы общества потворствовали мужчинам («быль молодцу не в укор») и осуждали женщин («гулящая баба»). Против таких взглядов выступали Отцы Церкви свтт. Василии Великий, Иоанн Златоуст и многие другие. Первый писал: «Господне изречение, яко не позволительно раз-решитеся от брака разве словесе любодейного равно приличествует мужчинам и женам. Но не то в обычае. О женах находим много строгих изречении.

«Не говори мне теперь, — восклицал свт. Иоанн Златоуст, — о внешних законах, которые жен прелюбодействующих влекут в судилище и подвергают наказаниям, а мужей, которые имеют жен и развратничают со служанками, оставляют без наказания; я прочитаю тебе закон Божий, который равно укоряет и жену и мужа и называет это дело прелюбодеянием».

Есть, впрочем, и страшные женщины, которые «на пари» или из мести, или зависти соблазняют чистых юношей и женатых мужчин. Они встречаются во всех слоях общества и имеют иногда вид респектабельных дам, увенчанных почетными званиями и степенями.

Тяжело и противно обо всем этом писать, но надо кричать со страхом и болью в сердце: «Смотрите, ка-ко опасно ходите!» Грех сидит в нас, грех мира окружает нас, предлагая нам свои соблазнительные образы. Ад нередко одевается в одежды не только «чувства», но и эстетической прелести.

Примерами могут служить любимая песня многих вечеринок «Из-за острова на стрежень», где вначале мотив захватывает шириной волжских просторов, а текст заканчивается восхвалением Степана Разина, который всю ночь «провозился» с княжной, а наутро в угоду товарищам утопил девицу, как ненужный предмет. Еще более обманчиво и вкрадчиво звучит изумительно музыкальный романс «Мой костер в тумане светит». Вдумайтесь только в страшное значение слов, одетых в изящную музыкальную оболочку: «Вспоминай, коли другая, / Друга милого любя, / Будет песни петь, играя, / На коленях у тебя…».

Можно привести множество других песен, мотивов, кинофильмов, новелл, картин и т. д., возбуждающих чувственность, растлевающих душу и тело… «Сам сатана, — по словам ап. Павла, — принимает вид Ангела света, а потому не великое дело, если и служители его принимают вид служителей правды» (2 Кор 11:14-15), — и, добавим мы, — эстетической утонченности. Вполне закономерно, что под покровом ночи в любительско-товарищеских группах и «творческих» объединениях при выездах на лоно природы под аккомпанемент страстной музыки с ее эстетически-чувственными выкриками и полушепотом молодежь развращается и разваливаются ранее заключенные браки.

В подобных «товариществах» участие христиан, членов Церкви, должно быть исключено. Помните слова ап. Павла: «Какое согласие между Христом и Велиаром? Или какое соучастие верного с неверным?» (2 Кор 6:15). Это не значит, что мы против всякого товарищества верующих с неверующими. Вопрос лишь в том, когда и в чем мы можем и должны быть с ними, а когда и в чем обязаны выйти из их среды и отделиться (см. 2 Кор 6:17), памятуя, что «дружба с миром есть вражда против Бога» (Иак 4:4).

Кажется, никогда в истории мира после потопа чувство греха не было так глубоко утрачено народами, как в настоящее время. Много потрудились князья мира сего, чтобы исторгнуть его из человеческого сознания. Особенно возмущала их всегда седьмая заповедь. Не случайно во всем мире, в разных странах с различным социально-экономическим и политическим строем растет преступность. В некоторых странах даже мужеложество не считается предосудительным поступком и такие связи охраняются законом.

Живя в условиях развращенного мира, христианин тем не менее призван к чистоте («блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят», — Мф 5:8); необходимо постоянно поддерживать в себе сознание и чувство того, где начинается грех, воспитывая в себе страх перед грехом, ибо грех, особенно плотский, удаляет нас от Бога.

Живя в миру, надо постоянно помнить, что христианин призван к «невидимой брани» со грехом, сидящим в нем, со грехом, обступающим его совне, к борьбе за чистоту и любовь, за добро, за стяжание Духа Святого, за Царствие Божие, которое, по слову Спасителя (Лк 17:21), должно быть внутри нас. Каждый христианин должен осознавать себя воином Христа Бога нашего с грехом, — воином, стяжающим радость Духа Святого уже здесь, на земле.

Борьбу с плотским грехом американец Джон Мотт, основатель христианского студенческого движения, назвал «труднейшей борьбой в жизни студента». Через эту борьбу прошли все или почти все монашествующие. Ее не избегают и многие вступающие в брак. Грех, особенно плотский, начинается с помысла, «ибо извнутрь, из сердца человеческого, исходят злые помыслы, прелюбодеяния, любодеяния, убийства, кражи, лихоимство, злоба, коварство, непотребство, завистливое око, богохульство, гордость, безумство, — все это зло извнутрь исходит и оскверняет человека» (Мк 7:21-23). Поэтому необходим постоянный контроль за своими помыслами, особенно за такими коварными, как похоть, прелюбодеяние и тщеславие.

Христос в Нагорной проповеди учил: «Вы слышали, что сказано древним: не прелюбодействуй. А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем. Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну» (Мф 5:27-29).

Всемирно известный психолог В. Джеме указывал, что будет вполне закономерно, если человек, днями и неделями предающийся блудным помыслам, пойдет, наконец, в публичный дом, а святой Марк Подвижник писал: «Согрешивши, вини не тело, а мысль; ибо, если бы не текла мысль, не последовало бы за нею и тело».

Первое азбучное правило борьбы с помыслами — никакого участия в «сальных» разговорах и анекдотах. Если вам невозможно их прервать, то ни улыбкой, ничем не одобряйте их — читайте в это время Иису-сову молитву. Мы знали солдат, которые при каждом нецензурном ругательстве произносили эту молитву и за все время войны ни разу нецензурно не ругались. Вести себя необходимо так, чтобы рассказывать вам подобные анекдоты и сомнительные истории было бы психологически невозможно, а рассказывать при вас было бы неудобно. Для этого не надо объявлять себя христианином или что-то говорить, а нужно лишь иметь в себе внутреннее целомудрие и молитвенную память. Иисусова молитва в подобных ситуациях не только предохранит вас от нечистоты, но и саму психическую атмосферу коллектива вокруг вас сделает чище. Она — оружие в невидимой брани, война Христова за свою чистоту и за чистоту других. Второе азбучное правило — не ходите даже в старости на сладострастные фильмы, не участвуйте в товарищеско-любительских песенных кружках с сомнительным репертуаром, будьте целомудренны в выборе книг для чтения и т. д.

Обобщая опыт святых Отцов, изложенный в «Добротолюбии», надо подчеркнуть, что человеческое сознание не может быть не занятым: оно либо предается пустым помыслам, в том числе и блудным, либо занято молитвой и трудом, размышлением о горнем.

Для рассматриваемого греха более, чем для какого-либо другого, справедлива народная пословица: «Лень — мать всякого греха». Труд, молитва и взаимная любовь да будут спутниками вашей жизни и да охранят чистоту и прочность вашего брака.
Источник: Профессор, протоиерей Глеб Каледа.
Домашняя Церковь.,
М.: Зачатьевский монастырь, 1997 • Профессор, протоиерей Глеб Каледа .pravmir.ru›blud-i-prelyubodeyanie/

И.С. Никитин. Лампадка
Пред образом лампадка догорает,
Кидая тень на потолок...
Как много дум, дум горьких, вызывает
Глазам знакомый огонек!

Я помню ночь: перед моей кроваткой,
Сжав руки, с мукою в чертах,
Вся бледная, освещена лампадкой,
Молилась мать моя в слезах.

Я был в жару. А за стеною пели, -
Шел пир семейный, как всегда...
Испуганный, я вздрагивал в постели...
Зачем не умер я тогда?

Я помню день: лампадка трепетала;
Шел дождик, по стеклу звеня.
Отец мой плакал... мать в гробу лежала...
В глазах мутилось у меня.

Но молодость сильна. Вдали блестело;
Полна надежды, жить спеша,
Из омута, где сердце холодело,
Рвалась вперед моя душа.

Вот эта даль, страна моей святыни,
Где, мне казалось, свет горит...
Иду по ней, - и холодом пустыни
Со всех сторон меня язвит.

Увы! лампадки яркое сиянье,
Что было, пробуждая вновь,
Бросает луч на новое страданье -
Недавних ран живую кровь!

Я не нашел с годами лучшей доли,
Не спас меня заветный путь
От тонких игл, что входят против воли
В горячий мозг, в больную грудь.

Все мрак и плач... рубцы от бичеванья...
Рассвет спасительный далек...
И гаснут дни средь мрака и молчанья,
Как этот бледный огонек! 

Стихотворения монахини Елисаветы (насельницы одного из Калининградских монастырей)
Опять одна
Печаль моя
Струи жесткого дождя
Чудо


Опять одна

Опять одна под покрывалом ночи,
Под темным куполом потухших облаков,
Душа соединенья с Богом просит,
Накинуть на нее живой покров.
Душа моя. Заблудшая овечка,
Тонувшая в зловонии грехов,
В болотной тине вдруг зажглася свечка,
И зазвучал Небесных звуков хор.
О, господи, создавший это чудо,
Найди одну из ста и понеси,
Прости, когда забуду
Дыханьем каждым к берегу грести.

К костру, что ты разжег на темном бреге,
Кипит вода, рождая сонмы брызг.
И рвется нить на финишном забеге,
Взбивая кровь и разбиваясь вдрызг.
Осколки сердца, плоть живая бьется,
Держу в ладонях рваные грехи,
Гордыни тонкой место здесь найдется,
Упрямством распустились лопухи.
А это что за черный сгусток вари
Налип, как прошлогодний снег?
Тщеславие клинком холодной стали,
Горит ладонь, не до земных утех.

О, мой Творец, Живое Слово Бога,
Святая плоть знамений торжества,
Не отыми спасительного Слога,
В смирении к Тебе склонилась та,
Что любит так, как любят только дети,
Обретшие отца и тот приют
Сухой, натопленной домашней клети,
Где птицы лучезарные поют.
Поют о вездесущности, спасенье,
О красоте Небесного дворца,
Пусть запоздалом, но святом прозренье,
Тебе поет прощеная овца.


Печаль моя

Печаль моя, сотканная из звуков,
Из шепота березовой листвы,
Восторженного сердца жарких стуков,
Из облака, в котором, Свете, Ты.

Счастливая печаль нежнейшей тайны,
Сокрытой в недрах шороха травы,
В которой скрыта тайна мирозданья,
И вечного бессмертия столпы.

Печаль моя, счастливые мгновенья,
О тех, кто там и кто остался тут,
Душе влюбленной в миге откровенья,
Откроется ее вселенский путь.

Дорожка света, сотканная нитью,
По радуге от неба до Земли,
Тем высшим повеленьем и наитьем
Летят скорбящим клином журавли.

Их взглядом провожая, застываю,
Губами онемевшими шепчу:
"Любимые мои, кусочек Рая
На крыльях принесите, вас прошу".

И, отвечая на призыв сердечный
Души скорбящей, радости гонец
Сиреневым курлыканьем ответит
И ускользнет за облачный венец.


Струи жесткого дождя

Струи жесткого дождя,
Размывают накипь пыли,
Потекли ручьи, звеня
Памятью ушедшей были.
Торжествует небосвод,
Показуя Божью Волю,
Прячется в дома народ
С р адостью своей и хворью,
Съежившись, под крышей ждет
Окончания палитры,
Мать земля в объятьях шлет
По струям Отцу молитвы.


Чудо

С чего мой день начинается снова?
С чудес твоих. Господь, и крова,
Что ты даешь на каждый день,
Где Твой привет и Свет и Тень.

Им нет конца, тем чудесам,
Они текут по волосам,
Что гладишь Ты Своим лучом,
В оконце бьющимся ключом.

Глаза открыла, в небе синем
В жару рассыпан белый иней,
В котором звезды утопают,
Святые лики проплывают.

От них бегут, скользят травинки,
И чудным эхом разливаясь,
В одну мелодию сливаясь.

Рождается восьмое чудо,
И вдруг, как будто ниоткуда,
Тот свет на ликах у икон,
Душе грешнейшей шлет поклон.

Поклон Того, кто есть Создатель
И мира этого Ваятель,
Кто Сам есть чудо из чудес,
И горы, и поля, и лес.

Ручьи, потоки, беловодья,
Везде, Господь, Твои угодья,
Твой Промысел, Отец, и штрих.

Не спорю, грешный, что ж теперь?
Когда-нибудь и эта дверь
Откроется святой страной
И зазвучит твоей струной.

Ну, а пока свершится это,
На мне явится чудо света,
Ты продолжай творить творенье,
Чтоб обрест и нам единенье. 

Жил на свете мудрый ключник... По Л. Рубальской
Марианна Лебедева
Сколько лет закрыты двери
И потеряны ключи.
Но как часто в дом потеря
Грустным странником стучит.
И гудят пустые стены,
Дом покинуло тепло.
Слово горькое "измена"
Бьётся мухой об стекло.
…Как исправить ту ошибку,
Как измену зачеркнуть?
Весть недобрая спешила
В дом наш светлый заглянуть.
Ветер листья обрывает,
Чтобы лето унести.
Понимаешь, всё бывает,
Ты забудь всё и прости.
- - - - -
Говорят, что жизнь всему научит,
Объяснит - где как и что к чему.
Жил на свете
старый мудрый ключник,
Люди шли с вопросами к нему.
Он гремел тяжёлыми ключами,
То замок откроет, то засов.
Запирал тревоги и печали,
Отпирал надежды и любовь.
…Долог путь, и часты в небе тучи,
А порой падёт на землю луч.
Но живёт на свете старый ключник,
Он найдёт нам очень важный ключ.
Л.Рубальская


Жил да был на свете
старый ключник,
И ключей немало он имел.
Он хотел,
чтоб людям было лучше,
Переделал много добрых дел.

Мог придти к нему
любой и каждый,
Попросить,
чтоб в чём-нибудь помочь.
Если шли дела совсем неважно,
Прогонял он всё дурное прочь.

Я хочу быть,
как тот старый ключник:
Запирать, греметь и отпирать...
Пусть исчезнут с неба злые тучи,
Будет солнце всем всегда сиять. 

Терентiй Травнiкъ. Духовные стихиСЛАВА БОГУ

По-весеннему течёт
Жизнь от отчего порога.
Ах, весна, тобой живём!
Вот и славно! Слава Богу!

День Ильин – убавил день,
И готовится в дорогу
Потихоньку, понемногу
Красно лето. Слава Богу!

Осень – сытая пора.
И тебе ль идти не в ногу,
Отдохнувшей! В путь с утра?..
Согласилась! Слава Богу!

Холода пришли снегами.
Не найти теплу залога.
Всё когда-то умирает…
До весны и – слава Богу!

* * *

Я каждый день любуюсь миром
И бесконечностью миров.
Я снова странник, путь далек…

Надеюсь, верю и мечтаю
И днесь пою Творцу хвалу,
И славу Богу воссылаю…

Он есть начало и конец,
Он есть предел и беспределье,
Открытий лавровый венец,
Ответ, подсказка и решенье.

Он вездесущ и Царь – всегда.
Он есть любовь и красота.
Он – ожиданье и терпенье,
Он – мир в сердцах и душ прозренье.

Он тот, кто в радости и в горе
Всегда с тобой, всегда в тебе,
Твое безволье – в Его воле,
Доверься вечной чистоте,
Что защитит и успокоит,
И даст спасение тебе...

1991

* * *

Ой, ты, Русь, поля – морские дали,
Острова неведомой земли,
Пусть хранят тебя от всех печалей
Белых колоколен корабли…

Неба ширь качается волнами,
Улетают на рассвете журавли,
Все проходит, но стоят на рейде
Белых колоколен корабли…

И для каждого когда-то день настанет –
Призовут подняться и уйти,
И тогда приспустят свои флаги
Белых колоколен корабли…

2007

ТЫ ЕСИ БОГ МОЙ

Мир создан Словом. Где та грань,
Что пролегла меж тьмой и светом?
Господь, Ты выбрал быть – поэтом…
Господь,
Ты выбрал быть –
Поэтом.

Творя из логоса миры,
Дал имена и тьме и Свету.
О, как щедры Твои дары!

Кто, как не Ты, дал право слову
Мостить начала и основы
И в явь неявь переводить.
Кто, как не Ты, дал жизни – жить!

С тобой безмолвие монаха –
Вселенской песнею звучит.
Для мира не хватало знака,
Ты подал этот знак – ключи.

Ты слову вверил осознанье
Своей нетварной пустоты
И с этим каждому дыханью
Позволил быть с Тобой
на Ты!

* * *

Как пришло утро, утро хмурое,
Утро серое да туманное…

По траве по сонной, по оврагам хромым
Прослезилось солнце золотцем росным…

По опушкам дивным да по тропам тайным
Разбросало слезки бисером сусальным…

А ветер-калика, ночью гулявший,
Обернулся утром бабочкой Машей…

В ложе из трав спит мое дитятко.
По дорожкам день идет тихонько…

На деревьях мох рытым бархатом
Утром пьет росу терпко-сладкую…

Красно солнышко в небо дальнее
Поднимается… Пробуждается на земле моей
Жизнь певучая, жизнь былинная…

Как я сяду, сяду в лодку струганую,
Поплыву по реке к морю синему…

А на обе стороны берега круты
И кудели корней в сизом инее…

На горе, на горенке стоит церковь-маковка.
Колокольный звон, так со всех сторон…

В грудь мою стучит, к сердцу ластится.
Ты проснись, душа, чтоб не маяться…

Унеси меня, ветер северный,
К морю дальнему, к граду белому…

Знаю, есть земля непечальная
Там, где рубленый верен целому…

А начну я путь с шага малого,
Откажусь сперва от потех-утех…

Заменю тафту на посконный ряд,
И опорки мне – братцы малые…

Воспою красу святорусскую
Да оплачу дни свои грустные…

Что влачил по жизни-дороженьке
Да по дерзости растерялся весь…

Нынче времечко пришло новое
Да по избам рассыпалось зернами…

И свечою талою в горнице,
Что хранил в душе своей сызмальства…

Мне напомнило что-то вечное
Да такое родное сердечное…

Я бы плакал все, плакал дождиком,
Научившися любить заново…

Да помилуй меня, Боженька,
И прости Ты мя окаянного…

Нерадивого, убежавшего,
Непутевого, обветшавшего…

На колени я встану в горнице
Пред святым крестом, пред иконами…

В уголочке лампадка малая
Нежным лалом горит, жалует…

Осеню себя крестным знаменьем
И молитву я пролью тайную…

За окошком весна ранняя
Зазывает в дорогу дальнюю…

Стог под снегом хлебной краюшкою,
И ручьи бегут жижелюшкою…

Ноне солнышко взойдет раненько,
Месяц прочь спешит в свою баиньку…

Сохрани, спаси меня, Боженька,
Укажи мне верну дороженьку…

По твоей Святой да по волюшке
Избежать бы горькой юдолюшки…

Сердце стук-постук в небо просится,
Душа белой лебедушкой мается…

Вьется ворон тучей тоскливою,
Не дает в грехах мне раскаяться…

Ой, помилуй мя, Боже, помилуй,
Отврати мя от жизни постылой…

Не остави меня в той беде.
Дай мне силы вернуться к Тебе…

Научи мя молиться и ждать,
Чтоб худое из сердца изгнать…

1991
МОЁ И ТВОЁ НЕБО

Что вам спрашивать про небо!
Не отвечу ничего.
Кем бы ни был кто, где б ни был –
Небо каждому – его!

Каждому своё от неба
Толкование души,
Чтоб рождённый знал и ведал
Всё, чем нужно дорожить.

Голубая безмятежность,
Неподвластная безбрежность,
Небо, это ли не ты?!
Ты – дыхание Земли,
Ты – величие свободы.
Что тебе земные своды!
Ими – правят короли.

Ты ведь правил не имеешь,
Небо, просто есть – и всё!
Как же я стихом посмел-то
Взять величие твоё

И в земное рукоделье
Славословного писца
Вставить дивное творенье
Всесоздавшего Отца?!

Потому что, Небо, знаю,
Ты меня – всегда поймёшь.
Я нечаянное – чаю,
Ты ж нечаянным – живёшь.

2011

* * *

Слезу роняет спелый колос –
То плачет дивная земля.
Простишь ли мне дрожащий голос,
Когда уйду в твои поля?

Простишь ли плача недержанье,
Где на погосте теплый мох,
И колокольный звон лобзает
Зарю пылающих дорог.

А церковь, вечная невеста
В фате молочной чистоты,
И купол золотом ласкает
Деревья, травы и кусты –

Всё простота моя святая –
Предтеча вечной красоты,
Любовь от края и до края
Без грез, без бурь, без суеты.

И пастушонок златокудрый
Стоит и смотрит на меня.
Простишь ли мне, мой отрок мудрый,
Что я топчу твои поля?

А он лишь мило улыбнется
Да, побежит свояси прочь,
А я расплачусь – жизнь прольется
И попрошу прощенья вновь.

Потом я встану на колени
И так останусь навсегда,
А в небе, утро предвещая,
Горит заветная звезда.

1993

РЕЧЕТ КОЛОКОЛ

Когда чуть слышно в час вечерний
Со всех окрест, со всех сторон
Втекает в сонную деревню
Знакомый колокольный звон

И мягкой тёплою волною
Гуляет к каждому двору,
Я понимаю – не достоин!..
Но жадно слушаю игру.

О благовест, как тон твой чуден,
И впрямь – малинов и душист!
Где б ни был я, не позабуду.
Российский колокол – речист!

Язык его – многоглаголен,
И переводы ни к чему
Тому, кто от рожденья – волен,
Как звук, венчающий струну.

2011

ВЛАДИМИРКА

По Владимирской дороге, утопая в грязи,
Мужичок шел убогий со крестом на груди,
Отбивая поклоны и молитву творя
За детей, что в остроге умирают, любя.

А вокруг только прах, что оставила нам
Та старуха немая, что идет по пятам,
Всех равняя с травою под косою слепою,
И рожденный цветок будет скошенным в срок.

Эй ты, лапотник русский, дворянин с топором,
С беспредельной душою да заштопанным ртом
Под Смоленском ограблен, под Рязанью убит
И в проваленной яме под крестом пьяный спит.

А за белой стеною идет яблочный торг,
Там меняют кресты на билет в светлый морг,
Там ты можешь узнать, сколько стоит душа,
Литр водки – две «Кати», а душа – ни шиша.


Ну а в городе стольном раскупается люд,
И застой стал застольным: похмеляются, пьют,
Ну а руки хоть в перстнях, под камнями кровь,
Каждый день здесь Христос распинается вновь.

И оглохший звонарь, превратившись в язык,
Своим телом о бронзу, как о вражеский штык,
В колокольном вопле решил умереть,
Чтоб озябшую Русь своей смертью согреть.

1992

* * *

Мы все когда-нибудь умрем,
Откроем дверь, войдем в тот дом,
Что раз покинули, так было,
Отдавшись бренной суете,
Любуясь пеной на воде,
Забыв, что жизнь дает лишь Тот,
Кто смерть разрушил на кресте.

И все закончится когда-то,
Чтобы начаться с ничего,
И только Слово вечно, свято,
Не позабудет никого.

С избытком льется дождь на ждущих,
Так прорастает в жизни жизнь,
И любящий – любовь получит,
А ненавидящий казнит

Себя в огне безверья, злобы
И шаг за шагом его путь
В долину страха будет снова,
Чтоб в ней в отчаянье уснуть.

И может больше не проснуться
Но и не сгинуть навсегда…

Прости нас, Господи, за то,
Что в смерти жизнь не разглядели…
Прости нас, Господи, за то,
Что не искали, не радели…

И жизни вечность отрицали,
И радость встреч не берегли…
Прости нас, Господи, прости...
Что слез Твоих не замечали
И крест свой с леностью несли.
Роптали на родных в печали…

Прости нас, Господи, прости...
Что вовремя не научились
Любить Тебя и жить Тобой,
Отвергнув Свет, остались с миром,
Начав черстветь за суетой.

Прости нас, Господи, прости,
За то, что предали при жизни
За нас страдания Твои
И так скитались в ложных высях,
Прости нас, Господи, прости…

О, сколько раз Ты рядом с нами
Взывал к нам, руки протянув,
Но мы, не ведая, дерзали
Навстречу гибели шагнуть.

Прости нас, Господи, прости
За то, что не любили близких
И прожигали дни свои
В делах бесстыдных,
подлых,
низких…
Потом остались вдруг одни...

Прости нас, Господи, прости…

Просты, как голуби, лишь дети.
Мудры, как змеи, старики.
Кто прост и мудр – тот чист и светел,
И, значит, он в руках Твоих,
Иного в жизни быть не может…
Пути во благости Твои,
Знать, каждый возвратиться может…

Прости нас, Господи, прости...

* * *

В Рождество Пресвятой Богородицы
Ясли осень из золота сладила,
Хлебосольствует и медоносится,
Воспевая величие праздника.

Льется звон по деревням и селам,
Колокольный, вздыхающий бархат,
Став крылатым и перелетным,
Не желает вернуться обратно.

Ниткой вьется от храма тропинка,
Огибая у речки мосток,
Будто выскользнул и укатился
За овраг медных ниток клубок.

И поля, как большие кадила,
Курят ладан пшенично-ржаной,
И надело бескрайнее небо
На себя голубую фелонь…

21 сентября 2007

* * *

Николаю Игнатову, слепому
звонарю храма свт.. Николая
Мирликийского в Бирюлево

Железные врата
И деревянный храм,
Собаки, сторож, лавка,
По сторонам бурьян.

В окне столетник скрючился
И фуксия цветет,
А в глубине под образом,
Мерцая, воск течет.

Скрипят ступени старые
И что-то говорят,
Как будто дожидаются
К вечерне звонаря.

А на закате с купола,
Все зная наперед,
Оранжевое солнце
Возьмет да и стечет.

Коснется старый колокол
Щеки чуть языком,
И бронзовой волною
Прольется чудный звон.



* * *

Храм опустел, закончилась служба,
Вдоль солеи букеты из роз.
С ведрами служки скользят еле слышно,
Тихо шепча себе что-то под нос.

Солнце сквозь кущи домашних цветов
Сложным узором разлилось на стены.
Справа на клиросе требник лежит
С милой закладкой из веточки вербы…

Завтра Страстная, и все в ожидании,
В воздухе ладан ливанский кадит,
А над вратами, мерно мерцая,
Спелым гранатом лампада горит.

* * *

Кто верит, тот и любит,
Кто помнит, тот хранит,
А правда нынче в белом
Просящему простит.

Но путник одинокий,
Не близкий, не далекий,
Приносит в скорби радость
И мир в душе хранит.

Кто верит, тот и любит,
Надеждой полон век,
И мир благовествует
Средь гор, лесов и рек.

И звоном колокольным
Приветствует тебя,
И радость торжествует,
И празднует земля.

И в слезах есть прощение,
И в грусти сладость есть…
То вечное стремление
С земли куда-то ввысь…

И горе вразумляет,
И боль врачует нас,
И бедность утешает,
Очистив еще раз.

Я знаю, что есть войны,
Но в сердце нет врагов
У тех, кто стал достоин
Лежать у Божьих ног.

Он знает, что в любви
Рождается закон,
И Свет придет во славе,
Развеяв темный сон.

1995


* * *

Осень стелет скатерти в поместьях,
Будет калачами угощать,
Ароматным хлебом, да из печки ?
До чего ж все это благодать!

Осень разносолье вносит с лета,
Трудно в изобилье распознать
Огородно-травные сюжеты ?
До чего ж все это благодать!

Снедью леса, рек, полей и долов
Мне стремится осень угождать,
Шапку сняв, кричу я ей вдогонку:
«До чего ж все это благодать!»

Купола осенней луковизной
На закате вдруг начнут сверкать.
«Радуйся!» ? раздастся глас молебный…
До чего ж все это благодать!

Журавлей заклинит в небосводе,
Охнет следом им болота гать,
Что бы ни случилось вдруг в природе ?
До чего ж все это благодать!

Зарябинит и зажелудится,
Подморозит и начнет трещать,
Листьев дождь лоскутностью скроится ?
До чего ж все это благодать!

Летне-майскими тяжелыми громами
Небо перестанет нас пугать,
Но зальет прядильными дождями ?
До чего ж все это благодать!

Глянь, зима засуетилась снегом,
На Покров ему пора б лежать.
Даже если выпадет он к лету ?
До чего ж все это благодать!

Метлами метели раскружатся,
Холода придут, начнут пугать,
Хладными мечами лед разжался ?
До чего ж все это благодать!

Запроталится, глядишь, весна проснется,
Птицы расцелуют неба гладь!
Отвернувшееся солнце повернется ?
До чего ж все это благодать!

Лето, красно лето на подходе.
Ты уже не можешь не летать
И летишь на летнем легком лёте ?
До чего ж все это благодать!

Вот и встретились они на новом месте,
Лету сразу осень не узнать,
Вспомнили строку повтора в тексте:
«До чего ж все это благодать!»

И по новой песня зазвучала,
Главное , сумелось бы начать.
Слава, Боже, всем твоим началам!
До чего ж все это благодать!

* * *

Вечереет… Повечерие звучит,
Льется в переулках тихим светом
И лампадкой масляной горит,
Светлячком мерцая незаметным.

В окнах храма свечные сполохи,
Вдоль домов сиреневая тень.
И дрожат на колокольне вздохи,
Завершая уходящий день.

Скрипнет дверь, в прихрамовую темень
Кто-то одинокий проскользнет.
И прохожий запоздалой тенью
С перекрестьем не спеша пройдет.

* * *

Звонит Москва в рождественскую зиму,
Сползает снег по маковкам церквей,
И дует ветер в переулках в спину,
Неужто снова сжалилась метель?

Своей работой слаженной белея,
Нас соберет к домашним очагам,
И мы почувствуем, что вся эта неделя
Чудесной радостью предназначалась нам.

Прикрыты окна ветками мороза,
И форточки парком на выдох дышат,
В студеном небе расцветают розы
И лепестками падают на крыши.

Прислушайтесь: благоухает садом,
Рождественские святки к нам пришли,
Вдоль крыш домов сосулечным парадом
Зажглись гирляндами небесные огни.

8 января 1998

ВРЕМЯ ПОСТА

Великий пост… и черноризны образа,
Сапфирной грустью светятся лампады.
И вороны мантийные сидят
У перекошенной кладбищенской ограды.

Погашен свет, лишь свечи, скорбно тая,
Сердца взывают горе в тишине…
Канон Андрея Критского читают
В неделю первую постящейся земле.

МОМЕНТ ИСТИНЫ

Есть у всего в этом мире
Низ, середина и верх.
Всё изменяется. Ты ли? –
Спросят тебя, человек.

И не узнать тебя – скажут,
Ты не такой, ты – другой.
Это случается с каждым
С минуса в плюс – через ноль.

Что-то в душе происходит.
Переступаешь порог –
Что-то с душой происходит…
Родина – классика – Бог…

Всё не такое, как прежде:
Будто проснулся – и всё,
Что было до… или между,
Смылось нездешним дождём.

Смылись вопросы, сомненья…
И небывалый покой,
Предугадав откровенье,
Соединился с душой.

БЛАГОВЕЩЕНИЕ

Сорвался с колокольных юбок
Апрельный звон и полетел,
Сначала вверх, потом по кругу,
В алтарь, притвор и за придел,

За край церковного погоста,
В поля, леса, за облака,
Так бестелесно-чудоносна
Летела песня языка;

Касалась неземной любовью,
Такой открытой и простой,
И устремлялась вся на волю,
На волю Божию весной.

И слышалось мне в тех словах:
«Благословенна ты в женах…»

7 апреля 2008

ВАЙИ

Воскресенье вербное,
Благовест с утра.
Солнце красно-медное
Гладит купола.

Луковки пылают,
Птиц переполох,
На кресте сидит
Белый голубок.

Золотом подсвечены
Перышки его,
И сложилось венчиком
Чудо-облако.

Суета на паперти,
Ребятня галдит,
На церквушке маленькой
Голубок сидит.

Перекрестье времени –
Неба ширь и твердь.
Воскресенье вербное,
Входит в сердце свет.

ЗАУТРЕНЯ

Не бывает этой песни слаще,
Песни той, которой в ранний час,
Час, когда ночное в небе гаснет,
Уступая утреннему в нас,

Внемлют наши души, тишиною
Погружаясь в сладостный напев
Еле уловимого настроя
Колокольцев из хрустальных сфер.

Звёзды гаснут, ангелы приходят
И с души смывают сон ночной.
Отроческим пеньем на приходе
Слышится явленных миру строй.

НА СТРАСТНОЙ

Страстная седмица –
Черная птица,
Время печальное,
Постно-молчальное.

Хлеб и Вино,
Крест и Голгофа.
Камень на сердце
У Божьего гроба.

Скорбное время,
Время скорбей.
Шесть дней в году…
Целых шесть дней…

ЭПИТАФИИ…

И я воспел на языке стиха
Тяжелый путь утраченного друга.

Анатолий Чиков
(1928-1996)
Один из тех, кто жизнь любил…
Один из тех, кто ей поверил –
Родился. Дальше – просто жил,
Став мостиком для поколений.

Один из тех, кто называл
Себя обычным человеком.
Один из тех, кто смог и стал
Для многих – жизнию-ответом.

Один из тех, кто, как и ты,
Стоящий здесь сейчас, когда-то
Стоял, вот так же, у черты,
Той, за которой нет возврата…

ВЕЛИКАЯ СУББОТА

Скоро Пасха, светят куличи,
Пахнет ладаном, ванилью и корицей.
Солнце тянет к куполам лучи,
И воркует голубь с голубицей.

Площадь прицерковная пестра,
Оживились нищие на входе.
Будто бы на сотню лет назад
Я переместился при народе.

Льется безвременье там и тут,
И бабульки свечи возжигают,
Крашеные яйца вкруг кладут
И весенних мух рукой сгоняют.

Расшуршались рыночно цветы,
Куличи характерны и важны,
И сверкают капельки воды
На помятых чуть жабо бумажных.

Бубенцом дрожа, звенит кадило;
Старый батюшка, восстав над суетой,
В воздухе рисует крест кропилом,
Четырехконечный крест простой.

В НОВОДЕВИЧЬЕМ МОНАСТЫРЕ

Когда садится солнце в час вечерний,
В кольчужной ряби монастырского пруда
Дрожат беленые соборные одежды
И позолотой льются купола.

А посреди зеркальных многоцветий,
Как лилия, возросшая из вод,
Прекрасный, стройный
белокрылый лебедь
По небу отраженному плывет.

В Успенском храме всенощная служба,
Стекает с кисти на чело елей.
Закатным солнцем выкрашен снаружи
Собор Смоленский, страж моих путей.

СМОЛЕНСКАЯ

Проводи меня, Смоленская, в путь,
Научи меня, родимая, быть,
Чтобы к Богу шел, да чтоб не свернуть,
Чтоб оставить след, а не наследить.

Одигитрией будь мне во всем,
По уму провожай каждый раз
И веди меня ночью и днем,
Чтоб с Тобою быть здесь и сейчас.

Пречестная, идущим покров,
Проведи меня в сердце мое,
Чтобы шаг мой, сошитый из слов,
Оправдал бы терпенье Твое.

Стал бы делом, мостящим пути
Поколеньям, идущим во след,
Чтобы им удалось здесь найти,
Как и мне, предначертанный след.

ДОБРО

Благое дело – благо дать,
Благо дарить и благом мыслить.
Во благо – быть, во благо – знать
Благоволение – жизнь Жизни. 

Терентiй Травнiкъ. Странница страница 29.10.2012, 18:31
СТРАННИЦА СТРАНИЦА

Поэты, вам ли не грустить?
Вам, наделенным даром видеть?
Наперекор веленьям – жить…
Строкою правды взять и смыть их –

Стереть истории лжецов,
Перечеркнуть пером наветы.
Путями следуя отцов,
Дать букве сил вернуться к Свету.

Так, перелистывая время,
Вершит вселенная наш век –
Покуда есть благоволенье
В тебе, прощенный человек,–

Благовествует: быть весне!
Пока, свободная как птица,
С любовью ходит по земле
Святая странница – Страница!

* * *

А знаешь, сколько их, стихов,
Написано под безнадёгу
Переплетённых в строки слов,
Под эту самую тревогу,

Под неуёмную печаль,
Под вечера – с их тусклым светом,
Под то, с чем расставаться жаль,
Хоть понимаешь – безответны

И ожиданье, и мольбы,
И письма… Сколько их писалось!
Под вразумления судьбы –
Незримых копьев наломалось.

И вот… Стихи, как зёрна рока,
Как семена души больной,
На суд всевидящего ока
В тетрадях выставлены мной.

Мальчишки юные, в исподнем,
Под прочеканенную стать
Надменных щёголей и модниц
Позволили в себя стрелять,

Прикрыв меня своей гурьбою,
Замяв под вал черновики…
Бурлацким тягом, бечевою,
Шли под читателя стихи.

А знаешь, сколько ещё будет
Печалью выращенных строк?
Тех самых, что не позабудешь,
Как с честью пройденный урок.

* * *

Пришёл и ухожу один.
Пришёл – открылась дверь –
Изъятый волей из теснин
Судьбы обыкновенной.

Чем дорожил когда-то я,
Чем дорожу теперь,
Всё отдаю до волоска,
До ниточки – Вселенной.

И пусть – бездонная – возьмёт
Молчание поэта
И по космически споёт:
Отныне – канул в Лету!..

На то она и бесконечна,
Чтоб в ней найтись смогло
Не место, но хотя бы – нечто
Для моего ничто…

* * *

Не верьте, если скажет кто:
Нет изменения в природе,
Когда твой друг, подбив итог,
Навечно – в вечное – уходит.

Душа почувствует, поймет
Природы слабые приметы
Не как случайность иль намек,
А как законные ответы.

Поверь, придут совсем другими
И новый день, и следом ночь.
Как ни пытайся, только с ними
Твою печаль не превозмочь.

Когда уходит самый близкий,
Эпоха следует за ним –
Листом последним переписки
И датой, стершейся с картин.

Эпоха, целая эпоха
Уходит раз и навсегда.
Оставьте толки, ради Бога!
Земное время – что вода.

ГЕНИЙ

Среди веток – поколений,
Среди почек и листвы
Есть всегда зародыш – гений,
Жертва линии судьбы.

Он до времени невидим,
Он храним иной средой,
Гений – тайного провидец,
Гений – явного изгой.

Что несёшь в себе, хранитель,
Неземной посланник лам?
Кто ты, мира вдохновитель,
Вверивший себя богам?
Может, их идей – явитель?
Иль бесчестье их словам?

Кем бы ни был ты в скитаньях,
Но звездами пригвождён
Ты – к величию терзаний
И к ничтожеству времён.

ЗИМНЯЯ БАБОЧКА

Она закон не нарушала,
Она – поверила. И вот
Всё для неё вдруг летом стало,
Как будто, сделав оборот,
Она нашла, чего искала.

И дело здесь не в чуде сложном
И не в случайностях, поверь.
Как всё же вера много может,
Когда ты просто веришь ей…

* * *

Вот так и умер он, смеясь,
И лишь одна, но всё ж нашлась,
Что на могиле чудака,
Оставив след от каблука,

Вдавив в холм чистую тетрадь
С запискою «Я буду ждать.
Пиши, поэт!»… Такое дело…
Дождём размыться не успела

Письма последняя строка,
Тем обессмертив чудака.
Я там бродил в неполных двадцать,
И мне попалась та тетрадь…

С тех пор в моей нелёгкой власти
Стихами судьбы продолжать.

* * *

Отчего так бывает? Случайно иль нет
Выпадает из времени некий предмет.
И, как птица, срывается на испытанья –
В воспоминания, воспоминанья…

Защемит и кольнёт что-то в самой душе.
И потянет тебя по неявному следу,
По проторенной памятью старой меже
Окунуться и в радость, и в самые беды.

Жизнь твоя… Не какая-то – только твоя.
Намоталось, как ленточка, время.
Детство, юность… неужто
старушка Земля
Поменяла вращенье? Не лень ей?

Ты ж вдыхаешь и дышишь
своею судьбой.
Не сравнятся ни фильмы, ни книги
С той улыбкой и с тою хранящей рукой,
Что однажды ты всё-таки видел.

И плывут по щекам виноградинки слёз,
И волнуют дыханьем дыханье,
И за горло берут без пощады – всерьёз –
Накатившие воспоминанья…

* * *

Я на звезду смотрел ночами.
Она на ветке за окном
Качалась, тонкими лучами
Цеплялась за соседний дом.

Я говорил ей – осторожней,
Здесь высоко, не упади.
Она мне – это невозможно,
Но только ты не уходи.

Я здесь, чтоб смог меня ты видеть,
Поэт, я здесь, твоя мечта…
Ты – мой вселенский повелитель.
Меня заставила строка

Служить тебе сияньем вечным…
На небо труден путь, поэт.
Ведь то, что в лире безупречно,
Теряет всякий смысл, где Свет.

* * *

Услышьте мой незримый слог,
Непропечатанную лиру.
Я делал более чем мог
В надежде быть полезным миру,

Стать сыном для тебя, Земля,
Неся своей души свеченье
Не слугам и не королям,
А всем, кто жаждет осмысленья.

Всем, кто себя не вверил в тлен
Природы тварного мечтанья,
Стихом мощу подмостки сцен,
Стихом благословляю тайно

На дивный подвиг – просто жить
Без дележа и сожаленья…
А для чего иначе жизнь,
Как не для душесотворенья –

Своей мечты, своей природы?
На струнах арфы бытия
Какая всё-таки свобода
Дана! Бла-го-сло-вен-на-я!..

* * *

У каждой книги есть душа,
Рождённая душой поэта.
Она совсем не безответна,
Она не то чтоб хороша…

Она – иное: глубже, дальше…
Иди, читатель, и дойдёшь
До сотворения. И раньше
Иди – по слову, ты – пройдёшь…

У каждой книги есть душа.
Она бела, как лист бумажный,
Она смиренна и отважна…
Неважно, это всё – неважно…

Какой бы ни была душа –
С её молитвой сможет каждый
Без объяснения – дышать.

* * *

Желтая краска. В желтую краску
Крашу я снова строку за строкой.
Кто-то сказал мне: строка безучастна –
Не продолжается за запятой.

Знаю, но все-таки желтою краской
Я вывожу слово «осень» в стихе.
Вижу, как он вылепляется в сказку.
Думаешь, стих? Нет, конечно же – нет!

Стих ни при чём. Он скорее возможность
Мне по-осеннему выкрасить лист.
С желтою краскою это не сложно:
Взять листопадно и – броситься вниз.

* * *

Не жалей, что молодость ушла,
Вслед за ней поизносилась зрелость.
Старость… Веришь? Тоже хороша,
Может, тем хотя б, что песня – спелась.

Что роман дочитан, стих дотянут
И картина – в раме на стене.
Пусть другие вслед за нами встанут,
Не тебе судить о них, не мне.

Мы когда-то тоже попирали
Тех, кто стал травою под ногой,
Не зови обычное печалью,
Не зови печальное судьбой.

Все подвластно времени, а время
Занято лишь тем, чтобы идти.
Не зови его, не сможет время
Замереть с тобою на пути.

* * *

Пока способна слышать слово
Душа, бессмертная душа,
Пока взалкающая воля
Ведёт её сквозь безвременье –

О Боже! Как же хороша
Она – Небесных сил творенье!
Вобравшая в себя и крест
Материй пагубного плена,

И плоти плач в объятьях тлена,
И дух, ниспосланный с Небес…
Душа, я зрю тебя, как птицу
В лучах вселюбящей любви.

Какой строкой начать страницу,
Чтоб с милостью Господней слиться
И в волю Оного войти?..

* * *

Где-то там, за кадильным туманом,
Среди рощи горящих свечей,
Я, зарёванным став истуканом,
Надрывался о доле своей.

И, пронзая себя троеперстно,
По-мытарски, дробя кулаком,
Я вздыхал тихим струнам из детства,
Я внимал этим струнам из детства
Пересохшим, промоленным ртом.

И куда-то исчезла канонность,
Будто сдёрнула ризу земля…
И святой, отодвинув условность,
По-отцовски глядел на меня.

* * *

Потому что когда-то настанет
Этот день, а значит, и час:
Время биться в тебе перестанет,
И расслабится воля на раз,

Силы жизни, вращаясь по кругу,
Как в воронку устало стекут,
Даже рукопожатие друга
Дрогнет, словно последний редут;

Потому что уже приготовлен
Лунный саван с рожденья тебе;
Потому что такое должно быть
С каждой жизнью, – так, значит, в судьбе

Есть зарубка на выход из строя,
Есть последний удар в барабан.
И – торжественный шаг с поля боя,
Вечным благом дарованный нам.

* * *

Жизнь прожита, и песня спета,
И – как обычно – без ответа.
Как верно это!.. Верно это.
Непостижима жизнь…Поэту

Не угадать, не разгадать
Её неявные приметы –
Стихом любовь не описать.
Стихом любовь не пролюбить,
А лишь прожить, а лишь… прожить.

Пройти собою по любви.
И я в Пути, и ты – в Пути.
Жизнь – только путь. Мы все в Пути.
Идя – живи, живя – иди.

* * *

По непрочитанному снегу
Шла нерождённая душа.
От вопрошения к ответу
Покорно и смиренно шла.

Шла в сторону, откуда светом
Дышала мерно пустота.
Тогда Господь и стал поэтом –
Чтоб воплощение нашла

Душа, соединившись с плотью.
«И Слово бысть…»: се – Человек.
Она была когда-то гостьей,
Но Бог-поэт ей имя рек.

И в день шестый Адам извечный
Подобием Творца предстал.
И с той поры Вселенной свечи –
Напоминанием начал –

С благодарением мерцают
Звездами дальними во тьме.
И славу в вышних воссылают
К престолом признанной Земле.

МИР ПО ИМЕНИ МАМА

… и всё, что я ни напишу,
Со слова «мама» начинаю.
Тобой, родная, я дышу,
Тобой, родная, сочиняю.

Я с «мама» начал говорить,
Я с «мама» рос и был любим…
Стихами буду я хранить –
Тебя…

Твой благодарный сын.

10 ноября 2010

* * *

Годы вырванных страниц –
Вот такая книга жизни.
Долгая дорога вниз
Из необретённой выси.

Где она, твоя мечта?
Потерялась? А была ли?
Да, всего одна из ста –
Тех, что просто выдавали

За мечту себя. И всё ж
Ты им верил и стремился
Прикоснуться к ним. И что ж?
Не дошел иль оступился.

Может, в этом оно – счастье?
В том, что так и не достиг
Ты его, не скомкал властью
Непутёвых дел своих?

ЭТАПНИК

Али жаль тебе, кукушка,
Мне годков накуковать?
Али я не буду слушать –
Ни к чему мне это знать?

Видно, не попал я в тему,
Все разобраны годки,
И кому какое дело
До бродягиной тоски?

Эх, кукушечка-кукуша,
Подкопила бы и мне…
Отсидел бы все, что нужно,
Всё, что можно на Земле…

АМИНЬ

Стихи – как зёрна… Их колосья
Питают тысячи сердец.
Поэзия – святая гостья –
Престолом признанный венец.

Благословенная во слове,
Молитва – чудо из чудес.
Неужто впрямь на богословье
Я говорю с тобой, Отец?

Что может вызваться сравниться
Во всех пределах с языком,
С чем милость в душах водворится,
С чем Дух воздвигнется в Закон?

Словущего благословенна новь,
Глаголам вверена десница
Сил, утверждающих любовь,
Способную в Кресте раскрыться!

* * *

Пиши о том, что пишется,
Грусти, о чём грустится.
Дыши, покуда дышится,
Лети, куда летится.

Храни крупицы счастия,
Добытые в печали,
Они – не безучастные,
Не раз ведь выручали –

Глотком воды, звездой в ночи,
Прохладой в тяжкий зной.
Они спасали и вели,
Они всегда с тобой…

* * *

Я научился из молчаний,
Из неответов, незвонков
Плести стихи воспоминаний,
Писать картины, где любовь

Мне возвращается сторицей.
И с каждой новою строкой,
Взлетая в небо алой птицей,
Разносит письма про любовь.

Желанный беленький конвертик…
И вот я снова на устах.
Хотите – нет, хотите – верьте
Волшебным таинствам в словах…

* * *

Жизнь не проходит – пробегает.
Чем ни упрись – не удержать.
За летом – осень наступает.
Одно спасение – мечтать.

Душа не старится, ей дела
Нет никакого до того,
Что, морщась, кожурится тело,
Что тело – старое пальто.

Душа… чудачка из чудачек,
Одевшись в тело, фикстулит.
И как же может быть иначе
У той, которая хранит?

У той, которая для вёсен
Незримой волей создана,
У той, что может плыть без вёсел
И быть весёлой без вина…

ЗА ПОЭТОМ

А ты знаешь, что такое –
Стихотворная строка?
Ты лови меня на слове,
Это – вена у стиха.

И, пульсируя, струится
Каждый раз по строчкам жизнь,
Когда кто-то вдруг решится
Прошептаньем взять и взрыть –

Вздыбить стих, пустив по венам,
Красноречия ладьи…
За написанным сквозь стены
Попытаться и – пройти.

* * *

Молчанье распишу словами
И за тебя – скажу себе.
Нет, не напрасны ожиданья
В моей нетронутой судьбе.

Слова, расцвеченною фреской,
Украсили печаль души.
И всё, что вытерпелось честно,
Чем выпало мне дорожить –

Я сохраню во имя нашей
Несостоявшейся любви,
Во имя доли безучастной…
Молчи!.. пожалуйста, молчи…

Оставь мне то, к чему привыкла
Душа моя. Пусть тишина
Ей станет выстраданным смыслом –
Тем, что так чаяла она.

* * *

Из уст в уста передаётся
Строка, строка, строка, строка.
Сквозь толщу лет на свет пробьётся
Строка, строка, строка, строка.

И даже если распадётся
Она на слоги и слова,
Найдётся тот, в ком соберётся
Наследье сердца и ума.

Так слово за слово – по меркам,
Речь – в реку… В реки перейдёт.
Там будет место ЧЕЛОВЕКУ.
Всё остальное? – Незачёт!

О ПОЭТАХ…

От таких не уходят легко,
От таких – отрываются с болью.
Будто тысячи правильных проб
Не дают – разменять на иное.

Не дают переплавить мечи
На жетоны размеренной жизни,
Не дают уложить кирпичи,
Не меняя течение мыслей.

От таких не уходят легко,
От таких – уползают с укором,
Призывают в защитники зло
И меняют сюжет в протоколах.

От таких не уходят легко,
От таких – безнадёжно сбегают.
Всем сложившимся счастьям назло –
Без оглядки и без оправданий.

ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЛЕЙТМОТИВ

Стихи мои – мои солдаты
И службу верную несут.
Четверостишные ребята.
Когда их в книгу призовут,

Там обсужденьями мусолят
И, критикуя, жмут и гнут,
Ища подтекстный смысл, до боли
Кромсают, на цитаты рвут.

В них ищут правду и крамолу,
Нажав на слабое словцо,
Склоняют автора к позору,
Швыряя строчками в лицо.

Винят, найдя неверность слову,
Как будто вовсе не стихи,
А выдержки из протокола
По случаю попали к ним.

Но, несмотря на трудность службы,
Не избегают мой призыв
И в зной, и в глад, и в мор, и в стужу.
Литературный лейтмотив!

Стихи мои – мои солдаты,
Да что там! – просто сыновья.
Ну, что ж, тогда… Вперёд, ребята!
За нами Небо и земля.

За нами те, кто ждёт рожденья.
За нами те, кто жив, кто мёртв.
За нами слова возрожденье,
За нами – мир, а с нами – Бог!
* * *

От невзгод и непогод –
Не сбежать за поворот.
Не стереть их и не смыть…
С ними надо просто… быть.

Поддержать терпеньем – боли,
А печали – приласкать,
И тогда подскажут хвори –
Как их нам превозмогать.

Непогоды не смущаться
И в невзгоды не тужить.
Коль сумеешь – так удастся
Жизнь по-жизненски прожить.
ОБЫКНОВЕННОСТЬ

Жизнь – короткая такая,
Даже если сотню лет
Жить тебе, нужды не зная.
Нет, не сотню – сотни лет!

Промелькнёт, исчезнув, детство,
Юность? – Тоже промелькнёт.
Никуда тебе не деться
От того, что всё пройдёт.

Жизнь – безжалостное время –
Не механика часов.
Не списать её недели,
Не сменить заводом ход.

Жизнь течёт и утекает.
И решать тебе – куда
Подрубить, свалить и сплавить
Отведённые года.

* * *

А знаешь, сколько их, стихов,
Написано под безнадёгу
Переплетённых в строки слов,
Под эту самую тревогу,

Под неуёмную печаль,
Под вечера – с их тусклым светом,
Под то, с чем расставаться жаль,
Хоть понимаешь – безответны

И ожиданье, и мольбы,
И письма… Сколько их писалось!
Под вразумления судьбы –
Незримых копьев наломалось.

И вот… Стихи, как зёрна рока,
Как семена души больной,
На суд всевидящего ока
В тетрадях выставлены мной.

Мальчишки юные, в исподнем,
Под прочеканенную стать
Надменных щёголей и модниц
Позволили в себя стрелять,

Прикрыв меня своей гурьбою,
Замяв под вал черновики…
Бурлацким тягом, бечевою,
Шли под читателя стихи.

А знаешь, сколько ещё будет
Печалью выращенных строк?
Тех самых, что не позабудешь,
Как с честью пройденный урок.

* * *

Двадцать первый? Тоже век.
Та же стужа, тот же снег.
Вьюжит за окном февраль.
Всё как водится, как встарь.

Двадцать первый – тоже век.
Где-то в нём есть человек.
Значит, всё не так уж плохо,
Значит, мир ошибся с охом,

Значит, я имею право
Февралю сказать – не прав ты.
И обычною строкой
Не отпор дать, а – отбой.

Двадцать первый – тоже век.
Ускоряет время бег.
У часов есть свойство – бой,
Что им – строчечный отбой!

Слышу посекундный скрежет
Между благом и войной,
И возвышенное «мир всем!»,
И обыденное «в бой».

* * *

Поговори со мною, тишина,
Безмолвием ночных московских улиц.
В который раз ночую у окна,
И тень моя, обыденно сутулясь,

Присела рядом… Как же я похож
На ту, что тёмным контуром на стены
Облокотилась… Видно, невтерпёж
Ей быть моей – моей подругой верной.

Она мне шепчет: «Милый, отпусти,
Дай мне хоть раз побыть
свободной тенью.
Не замуровывай велением строки
Меня, безвольную, в свои
стихотворенья».

* * *

Сначала плохо – очень плохо –
Невыносимая беда,
Когда уходит близкий кто-то
Не на день, на год – навсегда.

Не в ссоре, резко дверью хлопнув,
И не к другому, не к другой,
А, пальцы рук сомкнув и смолкнув,
Навечно, в вечный свой покой.

Сначала плохо – очень плохо,
И даже время – то, что врач, –
Каким бы ни коснулось боком
Души – для той лишь верный плач.

Сначала плохо – очень плохо.
Сначала плохо, а потом…
Потом стоящий рядом кто-то
Сорвёт и твой последний стон.

ЛЮБОВЬ ЛЮБВИ

Не хватит слов поэту,
Не хватит небу звёзд,
Когда любовь из Света
На грешника сойдёт.

Коснётся с миром сердца,
Согреет и простит,
А может ли иначе
Быть там, где Бог вершит?

И грешник обратится,
И воспоёт поэт,
И снова будет литься
Иззвёздный тихий свет.

Там, где не властны в рвениях
Ни прошлое, ни новь,
Одним прикосновением
Решает всё любовь.

Стих будет своеволием:
Молчи, поэт! Молчи…
Найдёшь ли, что есть более
Любви – самой Любви?

* * *

БОЖЕ, ВОЗБЛАГОДАРЮ
ЗА ЛЮБОВЬ, ЛЮБОВЬ СВОЮ.
ЗА ЛЮБОВЬ, ЧТО СЕРДЦЕ МАЕТ,
ВОСПЕВАЮ… ВОСКЛИЦАЮ –
ГОСПОДИ! ТОБОЙ УСЛЫШАН
МОЙ ПОЭТ –
ДУША МОЯ
РОЖДЕНА РОЖДЕНЬЕМ СВЫШЕ,
ЗДЕСЬ ОТНЫНЕ НЕТ МЕНЯ,

НО ДЫХАНИЕМ СЛАГАЮ
И ДЫХАНИЕМ ТВОРЮ.
ГОСПОДИ, ПРИМИ ПРИЗНАНЬЕ:
БОЖЕ!
… я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ!.. 

ТЕРЕНТIЙ ТРАВНIКЪ

"РОМАШКИН СНЕГ"

Так, не дождавшись здесь ответа,
Ушла зима ручьями рек.
Но скоро выпадет в пол-лета
Белеть в полях ромашкин снег.

Росой прохладной и туманом
Беречься будет от жары,
Дрожать завьюженностью странной
В руках ромашковой зимы.

И нежным лепестком снежинки
Из тонкой девичьей руки
Слетать, цепляясь за травинки,
Под шёпот губ – «не обмани…

Скажи мне: любит иль не любит?..»
Кружит, кружит ромашкин снег…
Так в очарованность июля
Зима вкрапляет белый цвет.

По перелесьям и опушкам,
Заворожённая пургой,
Берёзовая девичь вторит
Своей мелодией простой.

И хороводь, и пой, и смейся,
Твори, влюблённый человек,
Пока цветёт под плавким солнцем
Нетающий ромашкин снег.


* * *

Люблю тебя – люблю всё больше.
Люблю твоих желаний свет,
Люблю твоих стремлений след.
Полунамёки… Знаешь, тоньше
Я не встречал – их просто нет.

Люблю твоей души движенья,
Что заставляют тело жить.
И этот взгляд из откровенья,
И этот вздох, что не забыть.

И эти руки, эти руки,
Что совершенству лишь под стать
Того, что до блаженства – муки
Вели, сумев-таки распять.

Люблю тебя, люблю всё больше.
О, сколько слов! А нужных нет,
Как нет полынных вкусов горше,
И слаще мёда – тоже нет!
Но я пишу, пишу в надежде,
Что, может, краешком строки
Проторенной коснётся нежность
Всей нежностью любви – любви.


* * *

Я подарю тебе букет стихов,
Ромашковых и васильковых,
Веселых, грустных, бестолковых,
Без всяких правил и основ.

Я подарю тебе букет стихов,
Садовых, полевых, чащобных,
Хотелось бы, чтоб бесподобных,
А если нет, то хоть без швов.

Я подарю тебе букет стихов,
Осенних, летних, круглогодных,
Небесных, горных, многоводных, –
Я подарю тебе букет стихов.

И в корешок переплетенный
Букет останется с тобой,
Как будто заново рожденный
Твой мир, навечно молодой.


* * *

Я ждал тебя на каждом перекрестке,
Когда мне жизнь включала красный свет.
Я шел сдавать экзамен, как подросток,
Надеявшись на правильный ответ.

Не смог я вызубрить слова
для обольщенья,
Их каждый раз по новой сочинял,
И нотами душевного томленья
Я музыку любви своей писал…

Так, ставя запятые где попало,
Я этим форму чувствам придавал,
И, чтобы нежность в них не иссякала,
Я точку многоточьем заменял.


* * *

Осенние стихи как листья,
с желтизной,
Осенние стихи шуршат
в тетрадном парке.
Любовные сонеты кленовостью сухой
Вздыхают догорая,
как свечи в старом замке.

Промокшие листы, написанные летом,
Как карты Магеллана, ведут меня туда,
Где я тебя нашел однажды по приметам
И вскоре потерял, похоже, навсегда.

Дрожащая надежда, озябшая, в одеждах,
Со мной гуляет молча, на привязи в лесу.
И вслушиваюсь с грустью
в рифмованную осень,
Кто знает, может быть,
я в ней тебя найду.


* * *

Весною женская душа
Необычайно хороша.
Она по-детски безмятежна,
По-матерински неслышна.

Она стремится и прощает,
И допускает наперед,
Как будто в классики играет,
А может, с прыгалкой живет.

И в это время понимаешь,
Откуда эта жизнь идет…


* * *

О любви все стихи, о любви,
Даже те, где ни слова о ней.
О любви все слова, о любви,
Даже те, где все буквы иные.

От любви все печали твои,
Даже те, где не встретился с ней.
Ты не можешь признаться в любви
Так легко, как умеют другие…

Я бы взял всей Земли океаны
Как один – и Любовью назвал,
Чтобы разноязычные страны
Он единой волной обнимал.


* * *

…я обниму тебя стихами,
Они, как много-много рук,
Тебя подхватят, утешая,
И за собою понесут.

Погладят, нежностью коснутся,
Плечо подарят, локоть, кисть,
С тобою в небо окунутся –
Возьми скорей же эту высь.

Я обниму тебя стихами
В осенний дождь, зимой в пургу,
И все, что будет между нами,
Пускай они произнесут.

И ты поверишь в эту мягкость
Касаний моих рук-стихов…
Тогда пойму, что не напрасно
Я для тебя стихи берег. 

Терентiй Травникъ

Ангел

Он как будто был рядом – тихий…
Он смотрел на меня с любовью.
Настоящий ангел-хранитель…
Белоснежней зимы зимою.

Он коснулся моих тетрадей,
Он коснулся моей постели –
И печали стали отрадней,
И исчезла усталость в теле.

Были ландыши, были лилии,
Белый цвет, будто свет надежды.
Вниз струились белые линии
Беломлечной его одежды.

А еще был дождь – из жемчужин,
А еще были кварц и мрамор.
А еще – я ему был нужен,
Долгожданным он стал мне – Даром…

4 июля 2009

* * *

…я на звезду смотрел ночами.
Она на ветке за окном
Качалась, тонкими лучами
Цеплялась за соседний дом.

Я говорил ей – осторожней,
Здесь высоко, не упади.
Она мне – это невозможно,
Но только ты не уходи.

Я здесь, чтоб ты меня смог видеть,
Поэт, я здесь, твоя мечта…
Ты – мой вселенский повелитель.
Меня заставила строка

Служить тебе сияньем вечным…
На небо труден путь, поэт.
Ведь то, что в лире безупречно,
Теряет всякий смысл, где Свет.

2010

* * *

Успей на молодость, на зрелость –
Не отвлекайся, чтоб идти.
Да будет в помощь тебе смелость
С великодушием в Пути!

Не трать минуты понапрасну,
Конечен их летящий счет.
И помни, что не всё, что ясно,
Из свода мудрости идет.

Пусть будет труд души желанным,
Необходимы станут пусть
Ее неведомые гаммы,
Их благомысленная суть.

Душа откликнется, как только
Ты позовешь ее, поверь.
Так в путь! Вот посох и котомка.
Осталось верно выбрать дверь.

Не увлекайся темой праздной,
И верен будь своей мечте.
Горька цена дней, что напрасно
Прошли в бесплодной суете.

Твори судьбу там, где родился,
Ищи в том теле, что дано.
И где б в пути ни оступился,
Знай, что не всё предрешено.

Начни с начала, время терпит,
Да, время терпит, но не ждет.
Успей, покуда с верным сердцем
Душа заздравную поёт.

2011

* * *

О любви – стихами дышат,
О любви – не говорят,
А еще о ней чуть слышно,
С красноречием – молчат.

О любви – поют молитвы
Сердцем, тайно, чуть дыша…
О любви душе открыто
Больше, чем сама душа…

2010 

Царица Небесная

Ты моя Мати, Царица Небесная,
Ты мой Покров и Надежда моя.
Если на сердце мне горько и горестно
На помощь опять призываю Тебя.

Царица Небесная, Царица Небесная,
О Мати неба и земли.
Услыши мя грешную и недостойную
От скорбей болезней меня изведи.
Как трудно мне грешной терпеть искушения
Коварный, лукавый смущает меня,
Лишь только с Тобою найду утешение
На помощь опять призываю тебя.

Царица Небесная, Царица Небесная,
Честным омофором меня Ты покрой.
Какая я слабая, какая я грешная,
О Мати моя Тя меня успокой.
Спаси меня Мати от вечных мучений
И научи меня больше молчать.
Дай мне смирение, веру в спасение
И научи всех любить и прощать.

Царица Небесная, Царица Небесная,
Настави мя Мати на истиный путь.
Сподоби услышать, Царица Небесная,
Как ангелы Божьи на небе поют.
Грехами опутана, а сердце как камень
И надо бы плакать, а слез что-то нет.
И как я предстану, великая грешница
На Страшный Суд Божий, какой дам ответ?

Царица Небесная, Царица Небесная,
Свой взор материнский ко мне обрати,
Умоли Сына, Христа Вседержителя.
На Страшном Суде Ты меня защити...

Александр Солодовников

***
О, Пречистая Матерь Божия,
Не отринь меня, как негожего,
Мать родимую огорчившего,
Материнства свет омрачившего,
Сына черствого, сердцем нищего.

Если мать моя Тебе жалится,
Все кручинится и печалится,
Если жгут ее слезы скрытые,
Огорчения незабытые -
То простить меня помоги Ты ей.

Образ Страстной Богоматери.

Не сводит глаз с орудий пыток -
Судьбы своей Младенец Твой
И, словно требуя защиты,
За Мать хватается рукой.

Но Ты, смиряясь благодатно,
И веря в Божью правоту,
Несешь Младенца невозвратно
Навстречу пыткам и Кресту.

Михаил Лермонтов

МОЛИТВА
Я, Матерь Божия, ныне с молитвою
Пред Твоим образом, ярким сиянием,
Не о спасении, не перед битвою,
Не с благодарностью иль покаянием,

Не за свою молю душу пустынную,
За душу странника в свете безродного;
Но я вручить хочу деву невинную
Теплой Заступнице мира холодного.

Окружи счастием душу достойную,
Дай ей сопутников, полных внимания,
Молодость светлую, старость покойную,
Сердцу незлобному мир упования.

Срок ли приблизится часу прощальному
В утро ли шумное, в ночь ли безгласную -
Ты восприять пошли к ложу печальному
Лучшего ангела душу прекрасную.

Афанасий Фет

AVE MARIA
"Ave Maria!.." Лампада тиха..
В сердце готовы четыре стиха:

"Чистая Дева, Скорбящего Мать,
Душу проникла Твоя благодать.
Неба Царица, не в блеске лучей, -
В тихом предстань сновидении ей!"

"Ave Maria!.." Лампада тиха...
Я прошептал все четыре стиха.

Максимилиан Волошин

ХВАЛА БОГОМАТЕРИ
Тайна тайн непостижимая,
Глубь глубин необозримая,
Высота невосходимая,
Радость радости земной,
Торжество непобедимое.
Ангельски дориносимая
Над родимою землей
Купина Неопалимая.

Херувимов всех Честнейшая,
Без сравнения Славнейшая,
Огнезрачных Серафим,
Очистилище чистейшее.
Госпожа Всенепорочная
Без истленья Бога родшая,
Незакатная звезда.
Радуйся, о Благодатная,
Ты молитвы влага росная
Живоносная вода.

Ангелами охраняемый,
Цвет земли неувядаемый,
Персть сияньем растворенная,
Глина девством прокаленная -
Плоть рожденная сиять,
Тварь до Бога вознесенная,
Диском солнца облаченная
На серпе луны взнесенная,
Приснодевственная Мать…

Алексей Плещеев

ПРИ ПОСЫЛКЕ РАФАЭЛЕВОЙ МАДОННЫ
В часы тяжелых дум, в часы разуверенья,
Когда находим жизнь мы скучной и пустой
И дух слабеет наш под бременем сомненья,
Нам нужен образец терпения святой.

А если те часы печали неизбежны
И суждено вам их в грядущем испытать,
Быть может, этот Лик, спокойный, безмятежный,
Вам возвратит тогда и мир и благодать!

Вы обретете вновь всю силу упованья,
И теплую мольбу произнесут уста,
Когда предстанет вам Рафаэля созданье,
Мадонна Чистая, обнявшая Христа!

Не гасла вера в Ней и сердце не роптало,
Но к небу мысль всегда была устремлена;
О, будьте же и вы - что б вас ни ожидало -
Исполнены любви и веры, как Она!

Да не смущает вас душевная тревога;
Да не утратите средь жизненного зла,
Как не утратила Святая Матерь Бога,
Вы сердца чистоты и ясности чела.

Стихи Михаила Кузмина (1872 - 1936)

Хождение Богородицы по мукам
Всходила Пречистая
На гору высокую,
Увидела Чистая
Михайла Архангела,
Сказала Пречистая
Михайлу Архангелу:
Ты светлый пресветлый
Михаил Архангел,
Сведи меня видеть
Всю муку людскую,
Как мучатся грешники
Бога не знавшие,
Христа позабывшие,
Зло творивши.
Повел Пречистую
Михаил Архангел
По всем по мукам
По мученским:
В геенну огненную,
В тьму кромешную,
В огнь неусыпающий,
В реку огненную.
Что на севере муки
И на юге,
На востоке солнца
И на западе.
Видела Чистая
Все муки людские,
Как мучатся грешники
Бога не знавшие,
Христа позабывшие,
Зло творившие:
Князья, попы и мирская чадь,
Что в церкви не хаживали,
Канунов не читывали,
Святых книг не слыхивали,
Заутрени просыпали,
Вечерни пропивали,
С кумами блудили,
Нищих прогоняли,
Странных не принимали,
Пьяницы, зернщики,
Скоморохи, попы ленивые,
Немилостивые, нежалостливые,
Все лихие, скаредные
Дела сотворшие.
Как увидела Чистая
Все муки людские,
Восплакала, возрыдала,
Грешникам говорила:
Вы бедные, бедные грешники,
Бедные вы, несчастные,
Лучше бы вам не родитися.
Ты светлый, пресветлый
Михаил Архангел,
Вверзи меня в геенну огненную:
Хочу я мучиться
С грешными чадами Божьими.
Сказал Пречистой
Михаил Архангел:
Владычица Богородица,
Госпожа моя Пресветлая!
Твое дело - в раю покоится,
А грешникам - в аду кипеть.
А попроси лучше Сына Своего,
Исуса Христа Единородного,
Да помилует Он грешников.
Не послушал Господь Богородицы,
Не помиловал Он грешников,
И опять взмолилась Пречистая:
Где вы, пророки, апостолы,
Где ты, Моисей Боговидец,
Даниил с тремя отроки,
Иван Богословец, Христов возлюбленник,
Где ты, Никола Угодник,
Пятница, красота христианская?
Да помилует Он грешников!
Не послушал Господь Богородицы,
Не помиловал Он грешников,
И втретие вскричала Пречистая:
Где ты, сила небесная:
Ангелы и архангелы,
Херувимы и серафимы,
Где ты, Михаил Архангел,
Архистратиг вой небесных?
Припадите вы ко Господу,
Да помилует Он грешников!
И припали все святые ангелы,
Пророки, апостолы,
Иван Богословец, Христов возлюбленник,
Пятница, красота христианская, -
И застонала высота поднебесная
От их плача - рыдания.
И услышал их Господь Милостивый,
И сжалился Он над грешниками:
Дал им покой и веселие
От Великого Четверга
До святыя Пятидесятницы.

Стих о пустыне

Я младой, я бедный юнош,
Я Бога боюся,
Я пойду в пустыню
Богу помолюся.
Молодое мое тело
Постом утрудити,
Мои глазоньки пресветлы
Слезами затмити.
И срублю я в пустыне
Себе тесну келью,
Стану жить я в пустыне
С дивьими зверями.
Я поставлю медный крестик
На зелену сосну,
Прилеплю я желту свечку
Ко тонкой ко ветке, -
И начну я службу править,
Птички зааминят,
И услышит ангел Божий
Тайную молитву.
Ни исправник, ни урядник
Меня здесь не схватят,
Ни попы, ни дьяконы
В церковь не затащят.
Никого в пустыне нету,
Да не возгорюю,
Никого я здесь не встречу,
Да не вздохну я.
Распевают малы пташки,
Архангельски гласы,
Утешают младу душу
Те ли песни райски,
Не попомню сладких брашен,
Одежд многоцветных.
Не взышу я питей пьяных,
Друзей прелюбезных.
Дерева мои, деревочки,
Мои братцы милы,
А береза белоножка
Дорога сестрица.
О, прекрасная пустыня,
Мати всеблагая,
Приими свое ты чадо
В свои сладки недра!

1. Вступление

Прости неопытную руку, Дева,
И грешный, ах, сколь грешный мой язык,
Но клятвам верности я так привык,
Что Ты словам хвалебного напева
Внемли без гнева.

Будь я царем - Тебе моя порфира,
Будь я монах - поклялся б в чистоте,
Но что мне делать в смиренной нищете:
Мое богатство, данное от мира, -
Одна лишь лира.

Слагаю набожно простые строки,
Святая Дева, благостно внемли!
Ты видишь все на небе, на земли,
Тебе известны тайных слез потоки
И смерти сроки.

И как мне петь? откуда взять хвалений?
Что я в юдоли сей? никто, ничто.
Но сердце страстное, оно не заперто,
Оно дрожит и жаждет умилений
В часы горений.

2. Рождество Богородицы

Анна плакала в пустыне:
Ах, не знать мне благостыни!
Люди, звери, мошка, птица, -
Все вокруг меня веселится,
Мне же, бедной, никогда.

О, неплодная утроба!
Кто проводит к двери гроба?
Мы, как грешники в притворе:
Скрыт упрек во всяком взоре.
Всякий чище, всяк святей
Той, что ходит без детей.

Иоаким вдали тоскует,
Ангел с неба возвествует:
Божий раб, тоска напрасна.
Глаз Господень ежечасно
Скорби праведников зрит
И награду им дарит.

Браки людям не запретны,
Не тужи, что вы бездетны,
А иди к своим воротам, -
Анна ждет за поворотом.
Ты жену свою прими,
Сердце грустью не томи!

Где наш путь? куда, откуда?
Все мы ждем святого чуда,
Кто покорен, кто смиренен,
То в пути лишь будет верен.
Претерпевый до конца
Удостоится венца.

Молвит, плача, мать седая:
Богу верила всегда я,
Он, слезу мою отерший,
Он, покров Свой распростерший,
Не покинет Он меня,
Сладкой вестью возманя!

Дни и ночи, ближе, ближе,
Анна молит: О, внемли же,
Милосерд к Своим созданьям,
Не томи нас ожиданьем!
И в назначенную ночь
Родила Марию - дочь.

О Мария, Дева девам,
Ты внемли моим напевам!
Спаса мира Ты носила,
Пусть и мне подастся сила
Песни свято довести
И себя Тобой спасти.

3. Введение

Вводится Девица в храм по ступеням,
Сверстницы - девушки идут за Ней.
Зыблется свет от лампадных огней.
Вводится Девица в храм по ступеням.

В митре рогатой седой иерей
Деву встречает. Подняв свои руки,
Бренный свидетель нетленной поруки,
В митре рогатой седой иерей.

Лестницу поступью легкой проходит
Дева Мария, смиренно спеша.
Белой одеждой тихонько шурша,
Лестницу поступью легкой проходит.

Старец, послушный совету небес,
Вводит Ее в святилище храма.
Он не боится упреков и срама,
Старец, послушный совету небес.

Белой голубкою скрылась внутри,
Плотно закрылась святая завеса.
Чуждая злым искушениям беса,
Белой голубкою скрылась внутри.

Что вы, подружки, глядите вослед?
Та, что исчезла белей голубицы,
Снова придет к вам в одежде Царицы.
Что вы, подружки, глядите вослед?

4. Благовещенье

Какую книгу Ты читала
И дочитала ль до конца,
Когда в калитку постучала
Рука небесного гонца?
Пред лилеей Назаретской
Склонился набожно посол.
Она глядит с улыбкой детской:
Ты - вестник счастья или зол?
Вещает гость, цветок давая:
Благословенна Ты в женах!
Она глядит, не понимая,
А в сердце радость, в сердце страх.
Румяной розою зардела
И говорит, уняв испуг:
Непостижимо это дело:
Не знаю мужа я, мой друг.
Спасенья нашего начало
Ей возвещает Гавриил;
Она смиренно промолчала,
Покорна воле высших сил,
И утро новым блеском блещет,
Небесны розы скромных гряд,
А сердце сладостно трепещет,
И узким кажется наряд.
Вот Я - раба, раба Господня!
И долу клонится чело.
Как солнцу светится сегодня!
Какой весной все расцвело!
Умолкли ангельские звуки,
И нет небесного гонца.
Взяла Ты снова книгу в руки,
Но дочитала ль до конца?

Людмила Колодяжная

К Покрову

Позову – молитвою без слов,
ты откликнешься – горячей речью...
Снежной скатертью падет Покров
на просторный стол короткой встречи.

Глянец окон... Взглянем, даль деля,
облако чуть сдвинет – вечный ветер...
Вздрогнем – как бела уже земля,
розовых берез развиты ветви...

Ангел чуть качнется на часах,
словно воин, вставший за околицей,
и пройдет в раскрытых небесах
по горящей кромке – Богородица.

Ты возьмешь Минеи, иль Триодь,
и тропарь откроешь: глас четвертый...
Кратким гимном отзовется свод,
и скользнет к ладоням Плат простертый...

К празднику Введения Богородицы

Дева дивится, как деревце,
веским небесным дарам.
Вводится царственно Д'евица
в Ерусалимский храм.

Вслед по ступеням зыблется
свет от высоких лампад.
Деве сквозь время видится
Вечности детский взгляд.

Вводится Дева по лестнице -
лествице без перил...
Вестник видится Вестнице -
будущий Гавриил.

По горней дороге вводится,
в горницу, в крылья дверей...
Будущую Богородицу
славит седой иерей.

Дева ведется вдоль линии
вечно горящих свечей.
Свет внутри будущей Скинии
светится - все горячей...

***
Утром сорвала в саду я
все цветы,что были там
мы идём сегодня с мамой
в наш любимый Божий храм.

с мамой вместе мы трудились,
посадив свои цветы
поливали и пололи
к празднику их берегли.

на коленки пред Царицей
встану,дух свой затая:-
для Тебя –цветы и сердце-
Богородица моя!
Женя Латышев

***
Как чудесно нынче в храме-
пахнет ладаном,цветами,
все стоят и молятся-
просят Богородицу:
«Матерь Света,Всесвятейшая
Серафимов всех Славнейшая,
с небом нас связующая
путь нам указующая.
от скорбей и бед укрой-
омофором нас покрой!»
Женя Латышев

К Покрову

Осень, быть может, это - лишь край
ткани прозрачной с каймой обгоревшей,

чуть прикрывающей брошенный Рай,
нас, огрубевших, когда-то согревший.

Осень, быть может, это - косяк
двери, от ветра запевшей негромко.

Осень, быть может, это - коса,
листья сбивающей первой позёмки.

Осень, быть может, это - лишь гость,
странник, тебя обогоняющий где-то.

Осень, быть может, это - лишь горсть
жаркой рябины, когда-то воспетой.

Осень, быть может, это - лишь клин
ткани прозрачной, сбитой из хлопьев,

всхолмленной снежно на спинах рябин -
Божьим Покровом, его подобьем.

Осень, быть может, это простор,
свет воцарившийся там, за околицей

лентой закатною - как омофор,
свет невесомый в руках Богородицы...

К Благовещению

Архангел с веточкой Благою

спешит к Ней. Маленькой рукою

выводит Дева – что покою

ей не дает – большие крылья

Архангела, что без усилья

отражены уже строкою,

давно заряженной Пророком

словами, вросшими в страницу...

Внимает Дева, и крупица

в ней зреет – будущего Бога,

и страх растет... Ведь так неравны –

Младенец, Дева, ведь на карте

стоит вся вечность – в позднем марте,

по старым вехам календарным.

И страх растет... Но без усилья

душа возвращена к покою,

и Дева маленькою рукою

огромные выводит крылья.

Людмила Колодяжная

***

Марина Цветаева стихи
Антология русской поэзии
МОЛИТВА

Христос и Бог! Я жажду чуда
Теперь, сейчас, в начале дня!
О, дай мне умереть, покуда
Вся жизнь как книга для меня.

Ты мудрый, Ты не скажешь строго:
- "Терпи, еще не кончен срок".
Ты сам мне подал - слишком много!
Я жажду сразу - всех дорог!

Всего хочу: с душой цыгана
Идти под песни на разбой,
За всех страдать под звук органа
и амазонкой мчаться в бой;

Гадать по звездам в черной башне,
Вести детей вперед, сквозь тень...
Чтоб был легендой - день вчерашний,
Чтоб был безумьем - каждый день!

Люблю и крест, и шелк, и каски,
Моя душа мгновений след...
Ты дал мне детство - лучше сказки
И дай мне смерть - в семнадцать лет! 

Жил мудрый старец
Сергей Хабаров
Жил мудрый старец, праведник без сана,
Он путешествовал по разным городам.
Давал советы шейхам и султанам,
Чем прославлял божественный ислам.
С худой сумою, с посохом истёртым
Пустыни мерил с ночи до зари,
И знания, что в рукописных свёртках,
Ему казались мерой всех мерил.
Он звёзды изучал в полночном небе,
И трав целебных свойства познавал.
Ведь много где бывал, но и где не был,
Он всё равно там побывать мечтал.
Безбрежность тайны, шум базаров людных,
Впитал он всё, как ветер влагу пил,
И праздников цвета и серость будней,
Он проживал, пока хватало сил.
Но годы старость приближали быстро,
В пути бескрайнем он обрёл покой -
Его душа, как маленькая искра,
Умчалась ввысь за времени рекой.

Печали нет, давно всё это было,
Жива лишь память - сладостный нектар;
Ведь свитки эти - мудрости мерило,
Оставил людям, как последний дар.


© Copyright: Сергей Хабаров, 2009 

Не пиши о плохом
Андрис Ирбитс
Прошу не пиши о плохом,
Те думы ты в жизнь превращаешь,
А нам оптимизм нужен, знаешь,
Притягивай мысли с добром.

И пусть на дворе непогода,
С утра разорвет небеса,
Ведь знаешь, любая погода,
Излечит больные сердца.

Ты только подумай о главном,
Все в жизни во благо дано,
Пусть мир твой в кружении плавном,
Соткет из надежд полотно

И снова, как горная птица,
Что любит свободный полет,
Ты сможешь судьбой насладится,
А время печали уйдет...

30.03.2012, Гётшендорф 

Не доверяйте свое сердце
Андрис Ирбитс
Как больно, когда доверяя другим,
Ты сердце свое отдаешь на расплату,
А люди потешатся с сердцем твоим,
Цинизмом ответят за добрую плату.

И мир, что вокруг, станет серым, пустым,
"И нет вдохновенья!"- подумаешь в скорби.
Но знай, в те мгновенья, не будешь один,
Коль Богу доверишь печаль во спасенье.

И пусть сотни раз проникает тоска,
В открытые двери забытого сердца,
Ты верь, что надежда еще-то жива,
Избавит тебя и от лишних волнений.

А сам, тем урокам, что жизнь нам дает,
Старайся внимать без особых суждений,
И впредь сбереги сам себя от невзгод,
Будь мудр, сторонись от лукавых общений.

Гётшендорф 13.05.2013 

Владыка Рассказ М.Кравцовой

Владыка был старым. Он еще крепился, но ноги уже плохо ходили, голова болела все чаще, и сердце пошаливало. Говорили, что уже совсем отошел владыка от дел, что на покой ему давно пора, что кандидат в его преемники заправляет делами епархии по-молодому бойко, и складно все у него выходит... А сам владыка - для торжеств, для служб архиерейских... Благо, службы служит по-прежнему истово и проникновенно, каждый раз приходя в трепет от святой Тайны свершающегося... И тогда каждый, видя его, не мог не заметить: не сумела старческая немощь преодолеть какую-то удивительную силу, что проявлялась и в голосе владыки, и в движениях - медленных, степенных, а главное - в кротких, чудных его глазах, окруженных сеточками мелких морщинок...

Владыка отдыхает. С каждой литургией все больше уходит из него сил. Он прилег, но спать не может - думает о чем-то, молится, шевеля губами, и слезы застилают сильно блестящие из-под морщинистых век глаза. Он смотрит на стену, на самое любимое - на Казанскую икону Божией Матери и портрет Государя Императора...

Икона, судя по всему, гораздо старее владыки. Она очень темная, изображение просматривается с трудом, да еще идут по нему какие-то белесые пятна, отчего - никто не может сказать. Но икона эта для владыки - самая дорогая. Глядя на нее, он вновь видит себя в небогатом старинном монастыре, где начинал он юношей нелегкое свое служение...

***

Колокольный звон - на всю округу. Праздник. Только что отошла литургия, наместник сказал проникновенное слово. Мужики, бабы, приодевшиеся ради красного дня, благоговейно-умиленные, радостные, чинно идут из храма к воротам. Вот расступаются все, давая дорогу немолодому статному господину и юному белокурому созданию - нежному облаку из легких локонов, кружев и кисеи. Господа - отец и дочь - почтили монастырь своим присутствием. Девушка, выходя из храма, тоненькой ручкой в белой перчатке высыпает горсть монет в красную лапищу стоящего на паперти нищего, и тот суетливо и подобострастно кланяется.

Этот нищий курсирует постоянно между городскими Знаменским храмом и монастырем. Здесь его знают все. Одет он далеко не в лохмотья, а в платье, бывшее когда-то вполне добротным, но ныне выпачканное, засаленное неимоверно. Лицо его при самом быстром рассмотрении не оставляет сомнений в пагубных наклонностях сего мужа. Монахи неохотно терпят его присутствие - он нагл, несмирен, к тому же ясно, что собранные на паперти копеечки идут не столько на яство, сколько на питие. Но прогнать его монахи не решаются. Иногда он приходит под окна келлий и начинает занудно клянчить на жизнь. Будущий владыка, не рассуждая, всегда подавал ему.

Праздничный день истекал, вечер вновь наполнился будничными делами. Уже поздняя летняя зорька золотила розовеющие облака, когда отец Иоанн (так звали будущего владыку), исполняя послушание, данное наместником, пересекал монастырский двор. За воротами, еще не запертыми, стоял тот самый нищий и пререкался с оказавшимся здесь какими-то судьбами экономом.

- Да ты, братец, совсем ошалел! - не по-монастырски трубно взывал эконом. - Сто рублей! Видимое ли дело! Да она и червонца не стоит...

- Дешевше не отдам! А не возьмете - в овраг выкину... и туда же за ней кинусь.

- Иди проспись, братец, - потерял терпение эконом. - Иди, иди, нечего тут... сторож скоро ворота запирать будет.

И развернувшись круто, пошел в келейный корпус. Словно сами собой ноги понесли отца Иоанна к нищему. Тот стоял как истукан и под ноги смотрел. А когда поднял голову на отца Иоанна - с изумлением увидел монах в светлых, вдруг очеловечившихся глазах пропойцы горькие слезы. Юный монах сентиментальным не был, но сам вдруг сглотнул комок в горле.

- Что это у тебя? - тихо спросил, кивнул на предмет, который нищий бережно держал в руках. Тот без слов приблизил предмет чуть ли не к глазам отца Иоанна. Предмет оказался старой иконой плачевного вида, на крепкой, впрочем, доске просматривался тонко выписанный лик Богородицы Казанской... И то ли слезы, непонятно как на глаза навернувшиеся, то ли свет закатный явили на иконном лике Богоматери странное выражение. Пресвятая Владычица живым - и строгим, и просящим в то же время взором глядела прямо в душу отца Иоанна.

- Продаешь? - спросил он у нищего.

- Сто рублей! - хрипло потребовал тот.

- Будет сто рублей, - неожиданно, сам себе удивляясь, изрек отец Иоанн. - Через неделю. Принесешь? Они снова глянули друг другу в глаза.

- Бери, отец, - сунул ему нищий икону. - Через неделю приду за деньгами. Сто рублев... Никак нельзя меньше!

- Понял я! - отец Иоанн кивнул головой и, погрузившись в непонятную задумчивость, отправился на послушание, прижимая к груди образ.

В эту же ночь он написал письмо брату, лихому гусару, который, случалось, проигрывал за зеленым сукном в одну ночь немыслимые суммы, прося его прислать ему лично сто рублей. Деньги пришли незамедлительно.

Еще через неделю икона замироточила...

Никогда еще в старинном их монастыре не вершилось от икон столь явных чудес. Эконом, узнавший икону, просто плакал. Забрав образ из келлии отца Иоанна, его поместили в храме у алтаря.

Мироточила Казанская икона две недели. За это время множество народа побывало у нее. И однажды произошло то, что старый владыка до сих пор вспоминал с умилением.

День был знойный и душный. Только в прохладности храма находилось спасение от жары. Отец Иоанн в очередной раз с тихой радостью зашел внутрь. Церковь была открыта для паломников, хотя служба уже давно закончилась. Женщина, полная, краснощекая, небедно одетая, с трудом из-за полноты своей делала земные поклоны пред храмовыми иконами... Вот она подошла к мироточивой. В этот момент отца Иоанна опять что-то заставило повернуть голову и посмотреть в ее сторону. И хоть не видел он, как округлились глаза женщины, обращенные к образу, и как чуть ли не ужас мелькнул в этих добрых глазах, но... И вдруг женщина с криком кинулась к нему. Он отшатнулся, а она, падая на колени пред ним, закричала:

- Ой, батюшка, ой! Где образ этот взять изволили? Ой, скажи, Христом-Богом молю!

- Да я же и купил, - совсем растерялся отец Иоанн.

- У кого купил, скажи, отец родной?

- Да вот же... нищий на паперти стоял... да я сейчас его у ворот видел.

Заспешила, чуть ли не побежала богомолка к воротам. Не мог отец Иоанн не пойти за ней следом. Неизменный нищий, несмотря на полученные сто рублей, и впрямь был у ворот, рука протянута, губы что-то бормочут. Он и по направлению к женщине машинально руку протянул. А та остановилась на миг возле него, сказала "ох!" и с громким плачем, с надрывными бабьими причитаньями повисла у него на шее.

- Братец, родимый! - разнеслось на весь двор монастырский. - Да ты ли это? Ты, вижу, ты, соколик мой, Петечка, братик единственный...

- Фроська! Сеструха! - голос нищего захрипел и надломился.

Он обнял ее, прижал к себе, вернее, сам прижался в огромной пышной фигуре. И тоже беззвучно плакал.

- Да где ж носило тебя! Мы уж где не искали только... А нынче-то... проездом я здеся, икона, баили, мироточит... Ну, думаю, погляжу пойду, приложусь к чудесному образу. Глянь, а это икона-то наша, та самая, что ты из дома забрал, как ушел... Вот чудо-то Господне!

- Да... оно, - пробормотал нищий.

- И ушел-то... Молодой был, красавчик, да что ж с тобой стало, да чего ты здесь стоишь-то, руку протягиваешь?

- Я, Евфросинья, как с батей поругался, так и приехал сюда, думал сам, один, разживусь, к делу сызмальства приученный. И то, выходило поначалу... А потом все неладно, одно за другое... И видишь вот...

- Что домой, дурачок, не вернулся, ждали, искали тебя...

Брат ее опустил глаза.

- Не хотел перед отцом виниться, - глухо выдавил он.

- Эх, а отец-то уж давно помер! - горестно выдохнула Евфросинья и перекрестилась.

- Царствие Небесное, - по-прежнему глухо отозвался Петр.

- Ну пошли, пошли со мной, Петечка! - встрепенулась Евфросинья. - Домой тебя увезу. Овдовела я в прошлом годе, одна как перст, будем вместе жить... Ой, как давно ж ты дома родного не видывал... Эти слова уже издалека доносились до молодого монаха, Евфросинья увлекла брата за ворота... Понял теперь отец Иоанн, почему икона эта сто рублей стоила для несчастного человека. Видимо, последнее... Все остальное продано было, не хотел расставаться с ней, единственным, что от дома в память оставалось, да и не продать не мог. А если уж продать, то не за копейки, иначе тоже не мог...

Всю ночь не спал после этого отец Иоанн, все думал о жизни человеческой и молился потихоньку...

...Проснулся владыка, вздрогнув во сне неожиданно. Заболела голова со сна. Он тяжело поднялся с дивана, подошел к стене и долго смотрел на образ, висевший отдельно от прочих икон. Не мог забыть он этот образ. Уже архиереем будучи, поделился воспоминаниями о давней истории с нынешним наместником родного своего монастыря, и тот незамедлительно переслал икону в дар владыке...

...Вечером Владыка вызвал к себе молодого священника. Появился перед ним человек тихий и смиренный, приятный лицом, но худой до невозможности, словно болящий, и стоял, опустив в пол тихие глаза. Сжалось сердце у владыки - он любил этого молодого батюшку, знал его с пеленок. И обратился к нему вдруг негромко, с болью сердечной:

- Гриша, сколько же я просил тебя!

Вздрогнул батюшка от этой тихой сердечности сильнее, чем вздрогнул бы от окрика. На миг поднял глаза, полные боли, и вновь потупился.

- Отец Григорий! - возвысил голос владыка. - Жалобы на тебя не прекращаются... Ты ж сам себе не принадлежишь, нешто не понимаешь! Ты - священник. Только что венчан, а так для мирских слабостей умереть вживе должен! А ты что... тебя вчера пьяного волокли домой под локти из дома дьяконова? - Было, владыко, - чуть ли не одними губами вымолвил несчастный священник.

- Было... Скажешь, преодолеть себя не можешь? Да можешь ты, должен! - вдруг вскрикнул епископ. - Слышишь: обязан! За тебя церковь молится, за тебя епископ молится, у тебя бла-гос-ло-вение завязать с винопитием бесовским. И ведь во всем ином такого, как ты, - поискать... А одно - все перечеркивает! Тяжко далась эта речь владыке, он откинулся в кресло, задыхаясь, и невольно прикрыл глаза. А открыв, увидел, что отец Григорий плачет.

- Хорошо, слушай! - сурово заговорил он опять, отсекая неполезную жалость. - В Головино холера свирепствует. Люди обезумели совсем - бегут голову сломя из домов своих, бросают больных вместе с умирающими, с трупами разлагающимися. И наставить некому, батюшка на днях сам Богу душу отдал. Перевожу тебя в Головино с твоего прихода. Там тебе ныне не до винопития будет, да и после - приход там тяжелый... коли жив останешься. А нет - на все воля Божия. На твое место прежнее - Артемия, давеча рукоположенного. Вот и все.

Тут впервые поднял, не смущаясь, отец Григорий глаза на владыку, и не ужас был в его взгляде, а тихая радость. Еще раз подивился владыка. Вспомнился вдруг давний тот нищий... "Ох, что пьянство проклятое с людьми делает!.."

***

Осенняя пелена затянула небо. Владыка смотрел в окно, и грустил, ему казалось, что эта беспросветная серость, все окутавшая, проникает в души человеческие, затягивает их изнутри, погашая всякие проблески света. Люди стали равнодушны. В храм ходят как заведенные, а иных поразила зараза неверия. Будучи помоложе, не в пример здоровее, владыка горел боевым духом, и такую войну приходилось ему вести... О какой "свободе" кричат его недоброжелатели, которой он якобы первейший враг и ненавистник? У человека есть свобода болеть и не лечиться, но, калеча другого, он посягает уже на чужую свободу. Ни один здравомыслящий человек не сочтет изоляцию от общества опасного преступника, разбойника, поджигателя - мракобесием. А растлители, поджигатели и убийцы духовные петушатся, чувствуя опору, и продолжают свое дело... Поздно будет, когда опомнятся. Да опомнятся ли?

Вошел отец Игнатий с докладом, что-то говорил очень четко и разумно, владыка, расстроенный своими размышлениями, поначалу внимательно следил за вдохновенным развитием мысли своего помощника, а потом собственные раздумья увели его в прошлые годы. Взгляд Владыки случайно упал на портрет Государя, висящий рядом с Казанской иконой, и он уже заново переживал все, что случилось тогда... Случилось это в его епархии. Был такой отец Никон у него на одном из дальних приходов, воистину глаголом своим пастырским жег сердца... Портрет Императора в красном углу у него висел близ икон. Отец Никон особо любил и почитал Государя. Врагов у него, понятное дело, было поболее даже, чем у владыки, но отец Никон не из тех был, кто может дать себя в обиду. На каждое событие, на каждое даже громкое слово печатное находился у него ответ, и гремел отец Никон на всю епархию. Давно бы уж и сана лишился, если б не заступничество владыки.

И конечно, когда появился в его городке заводила, изгнанный из университета студентик, в считанные секунды сколотивший кружок из авантюрно-разбойничьи-революционно настроенной молодежи, отец Никон не только не стал молчать, а через некоторое время речами своими метко-острыми обратил свободолюбцев, слишком громко о себе повсюду заявлявших, во всеобщее посмешище. Горожане любили своего батюшку и прислушивались к нему.

Отчаянные кружковцы, готовые пожертвовать собой ради идеи, решили мстить. Выпив для храбрости вина, их представители заявились в воскресный день на литургию с целью громогласно выразить протест. Самому молодому из представителей было пятнадцать лет. Но торжественного протеста не получилось - алтарник и сторож за пару минут выставили свободолюбцев за дверь с применением рукоприкладства, не позволив вмешаться в это дело возмущенным прихожанам.

И никто не ожидал, что скандальные события (как все решили потом) поведут к последствиям, ужаснувшим не только городок... Через два дня отца Никона нашли в его доме мертвым, с ножевыми ранениями. Свидетелей не было, вся семья батюшки много дней уже гостила в другом городе у родственников. Ничего, как выяснилось потом, не было взято, но иконы оказались сшибленными с полочек, они валялись на полу, со следами сапог, в обломках и осколках киотов, в кипе листов, выдранных из церковных книг, тоже затоптанных...

Владыка, едва дошла до него страшная весть, мгновенно поспешил в городок и успел застать эту картину нетронутой. Мало сказать, что он был потрясен. Много повидал в жизни владыка, а такого не видел. И первая мысль его была, еще когда он ехал сюда, - о беспощадном наказании преступников, кем бы они ни были.

***

Владыка потрясенно оглядел все вокруг... и вздрогнул. Поверх кучи обломков и осколков лежал Императорский портрет. Не было на нем ни пятнышка, ни царапинки. А не его ли должны были растоптать в первую очередь?!

"Так это знак они нам оставили! - осенило владыку. - За что... Чтобы увидели, поняли..."

Слишком демонстративно лежал портрет, и царские глаза смотрели, казалось, в небо. Нагнулся владыка, потом встал на колени и поцеловал Государев лик...

Не было беспощадного наказания. Никакого не было, потому что преступников так и не выявили, хотя молодежь и потрясли вроде бы. "Да полно, - подумал Владыка, - их ли рук это страшное дело, дети малые, неразумные..." Царский портрет он забрал себе.

Но что-то мучило владыку, неразумность "малых" этих деток нечто очень уж страшное в себе таила, что владыка понять разумом не мог - не укладывалось у него, но ощущал чутьем это "нечто" как необузданную темную силу. "Что от них ожидать-то, от нынешних, молодых да ранних..." Сразу вспомнился племянник Тишенька, ясноглазый и светлый, и тихий - имени своему созвучно. Слава Богу, и такие еще есть...

Уловил себя владыка на мысли, что совсем отца Игнатия не слушает, вздохнул - сердце ныло. Спросил:

- Что отец Григорий?

- Слава Богу, трудится денно и нощно. Совсем безбоязненно в заразные ходит дома, напутствует умирающих, почивших отпевает. Люди, на него глядючи, малодушия своего устыдились...

- А не... - владыка осекся.

Отец Игнатий понял.

- Ничего за ним не замечалось.

- Слава Богу!

***

...Вот и Тишенька приехал! Румяный, веселый, чуть застенчивый по старинке, но глядит уже прямо и смело, и боек стал в словах. Тихон - сын единственного брата владыки, гусара, ныне покойного. Женился братец поздно, отцом стал уже будучи за пятьдесят, а потому Тишенька совсем еще молоденький. С каким-то даже нежным трепетом была любовь к нему владыки, и так уж хотелось ему защитить племянника от надвигающегося страшного "нечто"...

Приветствия, трапеза - и вот владыка ведет Тишеньку в свой кабинет. Хотя, можно сказать, это Тихон его ведет, поддерживая. С трудом опустился владыка в свое старенькое, но такое привычно-удобное кресло. Долго отцовски-любовно глядел на юношу, потом сказал спокойно, без вдоха:

- Умру я скоро.

По обыкновению Тихон начал возражать, но владыка эти возражения пресек.

- Христианину так говорить негоже, Тишенька, от близкой смерти глаза воротить негоже. Напротив, лишь о том думать и надлежит. Особливо нам, монахам. Да и для мирских это самое главное - память смертная... даже для юношей таких. А что умру... Конечно, все Господь. Да уж чувствую... Как-то сразу все хвори прихватили... в чем душа еще держится, не знаю. Вот, Тиша... - владыка обратил свои всегда сияющие, несмотря ни на какую немочь, глаза на Казанский образ и Царский портрет. - Вот главное наследство мое тебе... Сейчас расскажу...

Он замолчал на мгновение, и в это самое, ставшее страшным для владыки мгновение, племянник вставил ответ, который...

- Но я не могу их принять! - тихо сказал юноша, вроде бы смущаясь, но честные глаза его смотрели прямо. - Это было бы неправильно, потому что я... простите, дядя... в Бога не верую.

- Как?! - вскрикнул владыка. В глазах его потемнело.

- Да. Вам, конечно, это неприятно... простите! Но мои убеждения... и я... Я считаю, что идеи Бога и Царя давно изжили себя, дядя... Вот. Простите.

Еще пару секунд смотрел на него владыка протрясенным взором, потом только и смог простонать: - Тишенька, и ты тоже...

Он попытался подняться... и тут же - Тихон закричал - владыка без чувств рухнул на пол. Прибежавший на крик отец Игнатий, ничего, конечно, не слышавший из их разговора, почему-то кинул на Тишеньку сердитый взгляд, прежде чем броситься владыке на помощь... Тихон заплакал.

В себя владыка так и не пришел.

С мучительно-горьким чувством вины, зная, что нескоро теперь освободится от этого чувства, Тихон попросил отдать ему предназначенное наследство - Казанский образ Богоматери и портрет Государя, что и было исполнено.

Взять-то их Тишенька взял, но, домой привезя, упрятал в шкаф, - ни к чему они ему вроде были, только что волю покойного исполнил...

Но вот наступило времечко... Все, что с горечью и сердечной мукой предугадывал владыка, исполнилось. Впрочем, нет, такое даже владыке не мыслилось. Да и никому не мыслилось. Никогда не думал Тишенька о каких-то испытаниях, а они себя долго ждать не заставили... Чудом вырвавшись из застенков ЧК, потрепанный и потрясенный, Тихон навсегда покинул Россию. Начались мытарства. Все познал - и голод, и холод, и унижение, ранее немыслимое. С места на место кидала его судьба.

Однажды, собирая нехитрый багаж для очередного вынужденного переезда, Тихон, нервно-раздражительный, злой на весь свет, все проклиная, кидал в чемодан свои вещи и... В руках его оказался старый Богородичный образ и портрет Императора, ныне безбожно убиенного. Тихон все время возил эти святые вещи с собой как память о дяде-архиерее, и - больше - о потерянной России, но только как память. И вот... Глянули на него грустно-кроткие, изумительно живые очи Государя. Взыскующе и одновременно матерински-любовно проник в сердце взор Богородицы... И Тихон вздрогнул. Вспомнилось живо и ясно - словно вчера это было! - потрясенное лицо владыки и голос его: "Тишенька, и ты тоже..."

- Да, владыко, - прошептал побледневший Тихон, не отрывая воспаленных глаз от необыкновенных - не нарисованных! - взглядов. - И я тоже... И я - я! - сделал все это...

Он зарыдал и рухнул на колени. Молитва изливалась из души сама собой. Молитва - первая за долгие годы...

Этой ночью в поезде, увозящем его в очередное место изгнания, Тихону во сне явился владыка и благословил его...

2002 г.


 

Не оставь Рассказ М. Кравцовой

И все, чего не попросите
в молитве с верою, получите.
(Мф. 21, 22)

- И было это, внучек мой, как раз вот сегодня, 2 марта, только 1917 года, - сказала бабушка Коле и беззвучно заплакала. Коля сразу же ощутил неловкость, растерялся. Он не знал, что делать, когда люди плачут. Утешать он не умел, потому что был диковат и постыдно застенчив, а не сострадать не мог, потому что так уж у него сердце было устроено.

- Бабуль, - чуть грубовато, нарочито развязно начал он наконец, - чего плакать-то, а? Так уж... история распорядилась. И замолчал, сам почувствовав нелепость своей последней фразы.

- История?! - бабушка так на него посмотрела, что Коля опустил голову. - Деточка, не "история", а мы. Мы так распорядились! Тебе уж скоро четырнадцать, должен понять-то! Сама всю жизнь ничего не понимала, отца твоего ничему путному не научила, а тебя - должна. И не зря ты имя Николай носишь... Отречение-то государя Николая Александровича произошло, да только не он от нас - мы от него отреклись. Он-то за нас на смерть пошел, как Христос за всех людей. А мы его предали!

- Да почему это "мы"! - встрепенулся Коля. - И ты-то здесь не при чем, а я уже и подавно...

Бабушка только покачала головой: поймешь еще, мол, со временем.

- Ладно, беги, не то мама хватится!

- Ну и пусть, - Коля откинул непокорную прядь со лба.

- Да чего уж "пусть". Беги, говорю.

Коля неловко чмокнул бабушку в щеку и вышел в коридор. Надевая куртку, он думал: "Прошло столько времени. Зачем же так сокрушаться?"

Бабушка вышла проводить его.

- А ты знаешь, кто над нами сейчас властвует?

- Президент, понятно, - удивился вопросу Коля.

- Дитя неразумное! Монаршию власть в руки Свои Пречистые взяла Сама Пресвятая Богородица. Икона Ее "Державная" в день отречения народу русскому явилась - Владычица со скипетром и державой.

- А почему же тогда такое творилось? - хмыкнул Коля. - И храмы разоряли, и всякое безобразие?

- Потому что не хотим мы ни Ее, ни царя! И Ее предаем тоже. Это ты понять должен! Ты. Потому что отец мой - твой прадед - в застенке погиб, и так его умертвили, что я порой, грешница великая, реву: уж лучше б расстреляли сразу!

Коля ахнул.

- Как?! Мой прадед? А за что же его?

- За то, что... дворянских он кровей, Коленька, и ты, стало быть, соответственно. Пришли к нему чекисты так.. на всякий случай. "Контру" поискать.

- И нашли?

- Нашли портрет государя императора Николая и Державную икону Богородицы.

- Ка-а-к?! За икону и портрет?

- Да, за икону и портрет. А страшнее этого для них уже ничего и не может быть... Иди скорее, а то мама рассердится.

***

- ...Ты где шлялся? - мать оторвалась от экрана и смерила сына тяжелым взглядом. - Я уж всех твоих дружков обзвонила... - Зачем ты меня позоришь? Я ведь не маленький!

- Щенок, ты еще мать учить вздумал! К отцу ходил? Или к бабке этой своей второй?

- Да, мама, я был у нее.

Мать невольно отвела взгляд от напора его упрямых черных глаз, но упреки и оскорбления все-таки обрушились на Колю...

- Предатель! Он твою мать бросил, они знать тебя не хотели, я на тебя одна столько лет пахала, а ты...

- Знать не хотели, потому что ты не позволяла. От гордости своей...

И тут же всплыл откуда-то голос, похожий на бабушкин, даже сердце неровно стукнуло: "Что ты, разве с матерью так говорят?"

И, уже не слушая несмолкаемый поток маминых слов, Коля заперся у себя в комнате.

...Икона святителя Николая на стене - бабушкин подарок - расплывалась перед глазами, которые наполнялись невольными слезами. Коля еще только учился молиться, молитв

не знал совсем, но сейчас, как говорится, "припекло". Сколько же раз на дню он выслушивал попреки и нелепые поучения вечно недовольной чем-то матери! А когда мама узнала, что сын тайком от нее встречается с отцом и с его родней, началось такое... Он все терпел, но сегодня терпение иссякло. Еще с самого утра на душе было так неспокойно, будто от Коли неожиданно отвернулся весь мир. Да еще мама... Он встал на колени перед единственной в квартире иконой.

- Николай-чудотворец, помоги, что-нибудь сделай! Пусть все это поскорее кончится! В самом деле, день сегодня необычный, что ли? Бабушка говорила: от-ре-че-ние...

***

- Они пришли к государю Николаю Александровичу и говорят: гибнем, мол, все, вся Россия! Вот уйди, отдай нам власть, мы уж без тебя обойдемся... Лучше, мол, знаем, что делать. Весь народ, говорят, на коленях молит. Ну, а он глядит на них, генералов-то своих... А надо сказать, Коленька, кому хоть раз государю заглянуть в глаза-то по-настоящему довелось, тот уж глаз этих не забывал. Правда-правда, ты воспоминания-то о нем почитай... Эх, да нет у тебя путевых книжек! А глаза такие в целом мире одни и были, потому что святость его в них отобразилась, вся любовь его, отца нашего, к нам, детям своим, и вся боль его за нас, грешных, чад непокорных, а был он - Помазанник Божий, царь православный! Я, грешница, еще меньше тебя была, когда довелось увидеть его портрет... И ничего не нужно было объяснять словами - смотрю, оторваться не могу и думаю: нет, никому во всем свете этот человек зла сотворить не мог... Ну вот, смотрит он на предателей своих, а они спокойствию его дивятся и головы опускают, потому как стыдно, потому что в очах его, как в зеркале, вся их подлость видна.

- Да я читал про отречение, - сказал тогда Коля, - ничего про это в истории не сохранилось!

- Не то читал! И нас много чего читать заставляли и заучивать наизусть. Правды надо, Коленька, искать, да не какой-нибудь, а Божией. Сколько лет нам лгали, все на лжи строили! А в Библии, мальчик мой, сказано, что отец лжи - диавол.

- Пожег бы уж Бог твой тогда их всех огнем Своим! - воскликнул Коля.

- Он так же и твой, Коленька, Господь Бог-то! Отец наш Небесный. Стал бы отец детей своих огнем жечь? Вот и про царя-батюшку говорят: почему, мол, силой не прекратил все это безобразие?

- Да, почему?

Бабушка помолчала, подумала и тихо сказала:

- Так все ведь предали его, Коленька. Он Богу за Россию, за всех за них, - да и за нас, нынешних, - день и ночь молился, храмы открывал, о прославлении святых ревновал... И жизнь ладилась, и страна богатела... Война была - да, но еще чуть, и сокрушили бы врага! Только, Коля, если уж людям Сам Иисус Христос, Царь Небесный, стал не нужен, то зачем им на земле святой царь? И храмы, и молитвы его - царские! - не нужны стали. И ведь оболгали-то как царя-мученика! Ты, "историк", запомни, что во всей истории никто так оболган не был, как государь наш мученик Николай и семья его. Вот так-то... А про огонь с небес, так это в Священном Писании почитай. Ученики Господу говорят: мол, низведем огонь на нечестивцев. А Он? "Не знаете, какого вы духа, ибо Сын Человеческий пришел взыскать и спасти погибшее". Взыскать, а не губить! И царь наш, если бы в жертву себя не отдал, как и обещал...

- Обещал?

- Да, он уже все заранее знал, ему великие святые открыли эту тайну. Так вот, неизвестно еще, что с Русью-матушкой было бы, если бы царь святых не послушал, может, уже стонали бы под каким-нибудь немцем, али того хуже...

***

Коля задумался.

- Святитель Николай, - он вопрошающе посмотрел на икону, - все правда, что бабушка сегодня про царя говорила?

И почему-то совсем не удивился, когда рамка образа растворилась, фон исчез в потоке тонкого удивительного света... и уже не изображение, но сам святитель предстал перед ним, сам Николай Чудотворец, точь-в-точь как на иконе, и держит за руку... Коля сразу его узнал... И не мог отвести взгляд от неповторимых очей, кротко сияющих святым взором...

- Ему молись, Николай, - ласковой волной обдал Колю голос Святителя, проник в самое сердце. - Вот он, новый ваш небесный заступник - царь-мученик Николай. Ему молись! И всем передай, чтобы молились.

Коля никогда еще не подходил под благословение, но сейчас он явно понял, что его благословляют, - и благословляла его царская десница...

Внезапно видение и комната исчезли, а Коля увидел себя словно на холме, и всюду - слева, справа, прямо перед ним горела черным пламенем земля, и он знал, что земля эта - Россия. Горели дома, деревни, церкви, горел и его дом, и бабушкин, и домик в любимой деревне... Ужас охватил его, и горе, и страх, и он закричал во весь голос. Что было силы:

- Кто это сделал?! Кто поджег мою родную землю?

И он услышал ответ. Этот голос был везде, и в нем, и в горящей земле, и в паленом воздухе, и над всем...

- Ты. Это сделал ты!

***

...В дверь стучали.

- Ты чего орешь-то так? Что случилось-то?

Коля, проснувшись, понял, что лежит на полу перед иконой святителя Николая, что щеки мокры от слез, что в закрытую дверь рвется мама...

- Ты чего заперся-то, эй?!

- Ма, я спал, - еле ответил ей Коля, не узнавая своего голоса. - Я, наверное, во сне разговаривал. Все в порядке.

За дверью стихло...

"Я? Почему я виноват? И почему мне так плохо, как будто я и впрямь виноват во всем?! Бабушка говорила: "Мы от него отреклись. Мы... Предали его..." Но я..."

И тут же память услужливо подсказала: "И ты. Вспомни экзамен!" Экзамен... Ну, конечно. Школьный экзамен по истории...

По истории он всегда был отличником и читал гораздо больше положенного по программе. За историю он никогда не волновался. Вот и сейчас, вытащил билет, посидел пять минут, строя в уме красивую краткую схему ответа, и вызвался к экзаменационному столу.

Завуч, сам принимавший экзамен, слушал его, немного склонив голову на бок, и одобрительно кивал. Когда Коля закончил, он задал ему пару дополнительных вопросов и быстро прервал его:

- Достаточно! Вы (он всем старшим ученикам говорил "вы", как в институте), вы - прямо-таки готовый абитуриент исторического вуза. Ай как прекрасно!

Он обернулся к сидевшей рядом историчке.

- Нет, и вы заметьте, Вера Ивановна, он-таки почти не готовился! Ай да молодец, Вера Ивановна, ничего себе, какой кадр, можно сказать, воспитали.

Вера Ивановна что-то радостно промычала, что вполне можно было расценить как полное удовлетворение.

И тут Коля (за язык-то никто не тянул!), млея от похвалы, перевел разговор на Николая II. Он вчера только прочел несколько публикаций в журналах и решил доказать, что способен к собственной оценке событий.

- Вот пишут, что царя надо канонизировать! А за что его - в святые?! За то, что страну довел до революции, до большевистского гнета? За то, что не захотел вести страну к цивилизованным демократическим формам правления? Вот за это он заслуживает расстрела, а не за то, за что большевики расстреляли, вот!

Антибольшевистская тема стала в школе теперь самой модной. Завуч еще одобрительнее, чем при ответе на вопросы билета, затряс головой.

- Да-да-да! Вы совершенно правы! Нет, как вы себе думаете, - вновь обернулся к историчке, - читаю вчера: "Царь понес на себе грех народа". А? Каково?

И прочти зашипел ей в ухо:

- Нашли второго искупителя! Да они чокнулись все уже совсем, эти верующие! И для чего сегодня эту ерунду всю опять стали печатать?

Под "ерундой" он подразумевал православную литературу. И тут же испуганно обвел взглядом класс: не услышал бы кто, да не решил бы, что завуч, вспомнив свое коммунистическое прошлое, выступает против "свободы совести" в новое смутное время...

***

Коля прижимался лбом к стеклу. Впервые он ощутил, что значит "сгорать от стыда". Как будто кто-то действительно поджег его внутренности, а главное - сердце, которое вдруг по-настоящему заболело. "Так... - с ужасом понял он. - Приговорил, значит, царя к расстрелу! И ведь даже не вспомнил потом..."

Действительно, не вспомнил. Даже тогда, когда впервые пришел в гости к "запретной" бабушке, папиной маме, и увидел на стене большую фотографию.

На ней - словно живые - четыре девушки, да такие... Сказать бы, что красавицы писаные, но это ничего, ну ровным счетом ничего не выражает! Такою небесной чистотой повеяло на него со снимка, таким миром и добрым спокойствием. А еще от них исходила неведомая ему пока, самая великая в мире сила. Он, образованный мальчик, конечно, сразу узнал их - дочерей царя Николая II... Но увидел он их впервые! Потому что можно видеть и видеть... Сердца тогда коснулось нечто, робкое осознание, - не мысль, не догадка. А именно осознание - на более тонком и возвышенном, чем умственный, уровне, что они - святые и что у таких дочерей и родители не могли быть иначе как святыми... Но ведь и тогда про несчастный этот экзамен не вспомнил! Да и про саму фотографию, и про впечатление непонятное ухитрился забыть уже через пару минут. А сейчас вот припомнилось...

Коля порылся в ящике стола. Вот она, эта фотография! Ольга, Татьяна, Мария, Анастасия... И припав к ней лицом, горько, надрывно заплакал... И с каждой минутой утихало мучительное жжение внутри, утихала боль, и он чувствовал, как от тех, на чью фотографию капают сейчас его покаянные слезы, веет нездешней добротой, любовью и прощением...

***

- Да отопри ты, Колька! К тебе вон Витька пришел. И чего он притащился на ночь глядя?

Коля быстро вытер слезы, но фотографию не убрал. Открыл дверь. Ввалился Витька. Бесцеремонный, как всегда, прямо в мокрой куртке шлепнулся на стул.

- Колян, привет, как житуха? Ты чегой-то, на "огонек" и вправду не пойдешь?

- Не пойду.

- А чего так?

- Великий пост, - попытался объяснить Коля.

- Да ты чего? - Витька вытаращил на него глаза. - Совсем, что ли заучился? В попы заделался, что ли?

- Я никуда не "заделался". Мне до сегодняшнего дня тоже все равно было, а идти не хотел, потому что настроение плохое...

- Это другое дело! На настроение плюй. Я чего... Алка... Ну сестрица моя, просила... о-о-чень... понимаешь? - чтоб ты тоже пришел. Она меня послала. Понял?

- Я понял, Витя. Она хорошая, твоя Алка. Но я все равно не приду.

Витька заерзал на стуле.

- Выпендриваешься, да? Умнее всех, да?

- До сегодняшнего дня я думал, что умнее, а теперь вижу, что наоборот...

- Слушай, а чего такого сегодня стряслось-то? А это что у тебя?

- Коля, забыв о Витьке, отрешенно глядел на фотографию. Витька подошел и заглянул ему через плечо. Он тоже книжки изредка читал, и по истории у него четверка была.

- А, дочки царские! Это "Кровавого", что ли?

Коля резко обернулся.

- Это мы все кровавые. В его крови потому что... А он - святой! Ему молиться надо.

Витька присвистнул и покрутил пальцем у виска.

- Ну-у, ты это... знаешь... Скажу Алке, чтоб вообще с тобой не зналась, не то свихнется тоже, вроде тебя! Ты чего так глядишь-то на меня? А? Сейчас вон как плюну на эту фотку!

Сказал и даже отшатнулся - такими страшными почудились ему вдруг Колькины глаза...

- Ты уйди лучше, - напрягая кулаки, проговорил Коля.

- Конечно, уйду! - заорал Витька, хлопнув ладонью о стол. - Еще врежешь, псих! Ну подожди же. Еще попомнишь, поймешь, как кочевряжиться... Монархист тоже мне нашелся!

Едва он ушел, как Коля тут же забыл о нем...

***

...Начиналась всенощная. В храме печально-жгучие огоньки свечей слегка рассеивали густой вечерний сумрак. Исповедников, сосредоточенных, неслышимых, было много - Великий пост, все готовятся причаститься на завтрашней литургии. Коля смиренно стоял в длинной очереди и вновь плакал, беззвучно, безостановочно. Давно он уже не плакал - большой мальчик, а сейчас как прорвало. И откуда только слезы берутся? Он впервые пришел на исповедь, хотя в храм заходил уже не раз. Ждал долго и не заметил, что человек, стоявший перед ним, исповедался, отошел от аналоя и что батюшка внимательно глядит на него, раба Божия Николая. Сзади слегка подтолкнули. Он очнулся и сделал несколько шагов к аналою.

- Я царя-мученика хулил, - прошептал Коля, с трудом двигая языком.

И, набравшись духа, рассказал про экзамен. Остальная исповедь во множестве грехов, совершенных за всю почти четырнадцатилетнюю жизнь, потекла сама собой...

Домой шел с легким, успокоенным, тихим сердцем. Мягкий снег как-то уютно осыпал землю... Какое сегодня марта? Несколько дней уже прошло. Тогда было пятнадцатое. А бабушка непременно сказала бы: "второе", она не признавала новый стиль.

Когда оставалось лишь повернуть за угол и вот он - его дом, вдруг сзади шею крепко-накрепко обхватили чьи-то руки, а перед глазами, словно призрак, возник Витька. Еще один из парней насел сбоку.

- Ну привет! - Коля понял, что Витька, как и его приятели, пьян. - А мы с "огонька"! К тебе заходили, маман сказала, что ты в церковь поперся! Отмолил грехи, попенок?

Коля рванулся - тщетно, держали крепко.

- А Алка пла-а-акала! А я ей, дуре, по шее - нашла из-за кого! Сейчас и ты получишь...

Витька вдруг запнулся. Он и сам не мог бы объяснить толком, что с ним произошло. Внезапно его лихо подхватило и понесло, словно на сегодняшней вечеринке, да только еще шибче, аж дух захватывало... Появилась забавная идея. Он ухмыльнулся.

- Сл... слушай, а как ты меня тогда за фотку! А? Думал, врежешь... Это ты-то, тихоня! А хошь, отпустим? Ну, скажи только, что Николай - "Кровавый".

- Нет.

- Отпустим, говорю же... Верно! Не дрейфь, "историк". Ну не крест же сорвать велю! В церковь теперь многие таскаются. Скажи только, что этот твой царь...

Коля молчал, но молчание его было Витьке очень понятно. Он приблизился и саданул ему по лицу. Как ни пьян был Витька, но, когда бил, рука не дрожала.

- Ты чего? Совсем спятил? Много требую, что ли? Ну, кровавый Николашка?

- Нет.

От второго удара из носа хлынула кровь. Услышал сквозь звон:

- Витек, а ты сам-то не того... не спятил? Бьешь, так уж за дело бей! За Алку, так за Алку. Дался тебе этот царь!

- Отвянь! - прикрикнул Витек на дружка. Он и сам совершенно не сознавал, зачем пристал к Кольке с этим требованием, кажущимся приятелям таким нелепым, но чувствовал непонятную самому себе, бездумную, никогда не испытанную ранее сладость, когда вот так, с яростью, с издевкой бил не просто так за кого-нибудь, а за царя... И он бил...

- Я ж тоже книжки читал, "историк", не один ты грамотный! Николашка твой... А царица - с Распутиным... Там же написано, не дурней тебя люди писали! И девчонки эти с фотки твоей... - Коля рванулся изо всех сил. - Куда тебе сладить с нами? Еще хочешь?

- Хорош! Народ валит! - испуганно закричал Витькин приятель. - Сматываемся!

И всем троим показалось, что действительно множество людей появилось из-за угла и бежит к ним... Но народа никакого не было, а к упавшему на оледенелый асфальт Коле подбегал его родной отец.

...Колин отец несколько дней метался и не понимал, что происходит. Воспоминание о том, как двенадцать лет назад насмерть обидел жену, выплыло откуда-то и не давало ему покоя... А сегодня уже не мог и вытерпеть. Что-то внутреннее, необъяснимое, сильнее его самого, велело ему сейчас же, не мешкая, идти и просить прощения у бывшей жены. ("Это у нее-то?!") Но чувство вины (и откуда оно только взялось?) - все нарастало в душе, и он не мог уже ему противиться... Впрочем, одна мысль показалась ему вполне резонной: "Примирения особого быть, конечно, не может, ну а вдруг хоть с Колькой видеться позволит?"

- Колька, сынок! Господи! За что ж они тебя так? Ты их знаешь? Я сейчас, милицию...

- Папа, - прошептал Коля, - не надо милицию... Батюшка на исповеди сказал, что теперь у меня, возможно, будут искушения... испытания, значит. И еще он сказал: "Если будут - радуйся!" Вот и послал мне Господь испытание! Так что все хорошо, папа.

И эта мысль, что отныне у него все будет только хорошо, эта мысль - вместе с молитвой: "Царь Николай! Не оставь!" - была последней перед тем, как он потерял сознание на руках подоспевшего вовремя отца... А утром Коля, хоть и с трудом, поддерживаемый под руку отцом, пошел на литургию и впервые причастился Святых Христовых Таин. Так из мальчика выковывался мужчина - воин Христов, и оружием его была молитва. И первой в его новой жизни стала молитва: "Царь Николай! Не оставь!"

Марина Кравцова, Владимир Зоберн, 2002 г.

http://www.zavet.ru/krohi/lit/001/005.htm 

Без креста

Сергей вдруг проснулся с детским, давным-давно позабытом в бешеной круговерти, во всеобщем безумии войны ощущением счастья, словно вернулся в гимназические годы, словно завтра - золотой праздник Пасхи Господней. Повернувшись на другой бок, он, зажмурив глаза, собирался снова задремать, но вдруг - как-то резко, в один миг - не вспомнилось, а грозно надвинулось страшное настоящее, предъявляя свои права на его жизнь, на саму душу, разбивая приснившееся счастье как хрупкую вазу.

Осколки... Вся жизнь его теперь состояла из осколков, наподобие тех, что хрустели под ногами красноармейцев, занявших его родовой особняк, - драгоценных осколков терракоты и звонкого, как весенняя капель, хрусталя. Сам он, впрочем, этого не видел, и слава Богу! Он был тогда далеко. Сергею повезло. Очень повезло. У него не было ни сестры, ни жены, ни невесты, не из-за кого было сходить с ума, просыпаясь по ночам с дикими криками, как его приятель поручик Бахметьев, у которого молодая жена застрелилась, когда красные ломились в дверь...

Неохотно приподнявшись, Сережа уселся, уткнув в ладони осунувшееся лицо. Хотелось спать, безумно хотелось доспать еще часок! И зачем это настойчивое солнце вырвало его из такого хорошего минутного забвения? Вспомнилось все! Теперь тянуло постыдно разреветься, но он просто не мог... Пересилив себя, юный поручик встал, умылся кое-как и, нехотя приведя себя в порядок, поплелся в штаб.

Городок они взяли совсем недавно. Жители, совершено ошалевшие, уже в который раз переходящие "из рук в руки", кажется, не слишком-то радовались такому обороту событий. Но и не слишком-то горевали. Никаких желаний ни у кого не осталось, кроме желанья выжить, хоть как-то прожить, при любой власти...

Злость была полезна для поручика. Она давала выход горю. Горе было настоящее, спрессованным пластом лежащее на сердце, - омертвело и тяжко. Личное горе его в общей беде. Слова "красный террор" стали вдруг осязаемыми до кошмара, до настоящей сердечной боли. У него был друг. У него, юноши когда-то застенчивого и тихого, иных друзей не было, кроме Владимира, - старшего, умного, в меру ироничного и философски спокойного во всех жизненных переделках. А теперь его убили. Зверски. И Сергей даже не смог по-человечески поплакать, когда узнал подробности его, попавшего в плен белого полковника, мученической кончины. Он едва не задохнулся тогда от ужаса и отвращения, и новое горе, не желая разбавляться ни слезами, ни проклятьями, молча, глухо легло на сердце впечатлительного юноши. Это случилось совсем недавно.

Теперь он уже понимал, что такое беда, а что - благо. В наследственном молитвослове - дорожном, растрепанном, с крошащимися желтыми листами и золотым тиснением на переплете - он носил с собою повсюду фотографию, запечатлевшую Владимира вместе с его, Сережиным, отцом. Остальные фотографии и портреты отца остались там, в разгромленном доме. Смерть отца казалась теперь не горем, а благом. Царский генерал умер незадолго до февральского беснования, обыденно простудившись. А вскоре жизнь стала такой... Сергей теперь даже рад был, что остался совсем один, - мать он потерял еще маленьким мальчиком.

Все осталось "там". В тех днях, когда жизнь была легкой и звонкой, словно пенье птиц поутру, когда будущие чудесные подвиги казались естественными и необходимыми, а сердце при скромном молчании уст трепетало, ликовало, рвалось из груди птахой от слов: "Отечество, Император, Россия…"

Отец был лично знаком Государю Императору, и Сереже посчастливилось видеть Николая Второго так же близко, как нынче поручика Бахметьева, с которым квартировали вместе...

Сережа знал, что никогда, ни за что, - даже перед смертью! - не сможет забыть удивительных глаз Государя. Даже если бы Царь Николай не был так идеально красив, то только одни глаза сделали бы его лицо незабываемым. В этих светлых очах с продолговатым разрезом, - больших, прозрачных, чистейших - было все: и любовь, и свет, и мудрость, но главное, - что и поразило тогда ничего еще непонимающего Сережу, что поражало еще сильнее теперь, - отблеск того, что можно назвать предвиденьем. О! они все уже знали тогда, эти печальные святые глаза, и говорили об этом всем, кто хотел бы понять... Но никто не хотел.

И в один ужасный день Сергей вдруг узнал...

- У нас нет больше Императора! Да здравствует Временное правительство!

Вскоре в церквях уже не поминали Государя, будто его и не было, возглашая "многая лета" господам Временному правительству, а Сережа вот тут-то впервые и обрадовался невольно, что отца его, преданного слуги Престола, уже нет в живых. А когда не стало Государя...

О том, что Царь Николай с Семьей расстрелян, Сергей узнал не сразу. Но что это изменило? "Предатель! - говорил сам себе юноша, закрывая глаза, чтобы удержать обжигающим потоком струящиеся слезы не сравнимого ни с чем горя. - Цареубийца. Я! Зная, что Государь в плену, что я сделал? К нему бежать надо было, рваться, пусть даже ничего бы один не сумел, - умереть с ним! А теперь... все мы прокляты, и я тоже!"

А потом он воевал с красными, он научился убивать, он забывал обо всем в пылу боя, но после страшная усталость, уже привычная и неотвратимая, наваливалось на тело, на сердце, на душу... "Царя нет… Ничего у нас не выйдет! Это конец…"

***

В штабе, куда он сегодня прибыл с такой неохотой, никого не удивил его угрюмый вид. Настроение у всех было паршивое. Ходили слухи, что подоспевшие силы красных отрезали путь подкреплению, спешащему к городку, а без этого нечего было и думать удержать его. Сегодня утром привели в штаб пленного красного комиссара, он мог бы сообщить нужные сведения, но молчал точно немой.

Подполковник Александров и князь Турчин сидели в пустой комнате непонятно в который раз отвоеванного лучшего городского здания. Подполковник травил анекдоты, князь нервно, беспрерывно курил, давясь от мучительного кашля, - он был простужен. Поручика они приветствовали довольно дружелюбно, - любили его. Князь прозвал его "непорочным юношей", а Александров, "ради красного словца не жалеющий и отца", очень любил наблюдать как краснеет этот юноша при его двусмысленных шутках. Поручик, поздоровавшись, мрачно взглянул на князя, тот - на него, отметив, что Серж сегодня бледен, а голубые глаза, в редком сочетании с черными как смоль волосами, горят странным огоньком.

- Загрустил, рыцарь печального образа? - князь закашлялся, смяв в нервных пальцах папиросу, в его серо-стальных глазах затаилась очень знакомая поручику злость на весь мир. - Ничего, красные на подходе, скоро повеселят нас. Пой псалмы, молитвенник!

- Может, хватит? - тихо попросил Сережа. - Сегодня Владимиру сорок дней...

- Ах, вот оно что! - Турчин достал новую папироску. - А России когда сорок дней было, не считал?

Сережа открыл было рот, но вмешался Александров.

- Ты, ваше сиятельство, Россию-то погоди хоронить! - заметил он князю, сразу став серьезным. - Может, еще…

Их прервал дикий вопль, донесшийся из соседней комнаты. Поручик вздрогнул и обратил на князя изумленный взгляд. Турчин равнодушно зевнул.

- Кривоносов и Борисов допрашивают... этого... как его...

Новый крик.

- Да чего ж они делают-то? - у поручика затрепетали ноздри, он едва усидел на месте.

- А ты что так разволновался, Серж? - князь вновь закашлялся.

- Может, жалеть еще вздумал красного пса? - подполковник встал, сделал два шага к стулу, на который присел Сережа, и смотрел на него сверху вниз, заложив руки за спину. Поручик вскочил, зло сверкнув синими глазами, выпрямился перед Александровым.

- Почему я должен давать вам отчет в своих ощущениях, ваше высокоблагородие?

- Тряпка! - бросил сквозь зубы Александров. - Ваши ушки привыкли к мазуркам Шопена?

- Нельзя так! - вмешался Турчин. - Нельзя, Николай Григорьевич, мы его в бою видели...

Сережа не почувствовал, просто не воспринял оскорбления. Новый вопль, хриплый, нечеловеческий, опять заставил содрогнуться. Его взгляд приковался к двери.

- Стыдно! - взорвался подполковник. - Эти сволочи недобитые наших в землю живыми зарывают, попу здешнему глаза выкололи и в проруби утопили, а ты…

Но Сергей не слушал, он метнулся к двери, распахнул ее рывком. Первое, что бросилось в глаза, - страшное лицо нестарого, высокого человека, лицо неестественно белое, с кровоподтеками и черными тенями под страдальческими глазами.

- Что здесь происходит?! - закричал поручик.

- Допрос, ваше благородье. - Кривоносов пожал плечами, мол, неужели нельзя догадаться. Офицер Борисов брезгливо, словно на раздавленную жабу, смотрел на комиссара. На поручика даже не обратил внимания.

- Ну, может, сейчас будешь посговорчивее?

Красный комиссар молчал, опустив в землю болезненно горящие упрямые глаза. Поручик, стараясь не глядеть на врага, решил высказать Борисову свое мнение о происходящем.

- Как вы можете? - начал он. - Мы - офицеры Белой Гвардии и…

- Вас не спрашивают, поручик! - рявкнул Борисов. - А с тобой я сейчас поговорю…

Он закурил и после первой затяжки вдруг спокойно припечатал папиросу тлеющей стороной к открытой на плече ране комиссара.

- Вы это, кажется, проделывали с нашим Мишенькой Синельниковым? - издевательски осведомился он, с удовлетворением слушая вой допрашиваемого.

- Я никогда… ничего такого… - глухо простонал комиссар.

- Ничего?! - глаза Борисова расширились. - Вы - ничего? Может быть, это не вы расстреливали заложников? А? Не вы убивали в пытках наших братьев, не вы бесчестили наших жен... - Он резко развернулся к поручику, соизволив о нем вспомнить. - Что молчишь, поручик? Или это не твоего лучшего друга они убивали шесть часов?

- Да! - выдохнул бледный Сережа. - Ему сегодня сорок дней, и я не хочу, чтобы… Оставь этого человека, Борисов!

- Что?! - дотоле широко раскрытые глаза Борисова теперь, напротив, сузились до щелочек. - Ах ты… Баба!

Звук пощечины... и внезапная краска в лице Борисова.

- Выйдем за дверь! - прошипел последний. - Кривоносов, продолжи пока!

Снаружи внимательно, с интересом, прислушивались к ним князь и подполковник. Дверь распахнулась с треском. Борисов просто вышвырнул поручика за порог, осыпая его бранью. Они подрались бы, несомненно, если б не Турчин и Александров... Подполковник удерживал Борисова, князь вцепился в Сережу.

- Все вокруг свихнулись, и мы тоже! - закричал князь. - Нам не хватало только грызни между собой! Ополоумели вовсе, господа...

- Креста на тебе нет! - кричал Сережа Борисову.

- Крест - вот он! - Борисов рванул шнурок из-под мундира. - Потому и не жалею этих мразей, этих…

- Да разве ж мы палачи?! - не слушал Сережа. - Что ж... они наших жен бесчестят, давай и мы в отместку...

- Замолчите оба! - повысил голос князь.

Но теперь уже не вытерпел и подполковник:

- Если такой богомольный, поручик, так чего ж ты... Они же храмы превратили в отстойники, они священникам руки-ноги отрубают!

- Вся Россия сошла с ума... от безбожия, - тихо ответил Сергей. - И мы тоже... Потому и потеряли Россию!

- Потеряли? - вскрикнул Александров. - Ну, это мы еще посмотрим... А с такими настроениями...

Он плюнул, отпустил Борисова, и вышел, громыхнув дверью. Борисов оправился, вздохнул пару раз и вновь скрылся в комнате, превращенной им в камеру пыток. Слышно было, как щелкнул запор изнутри.

- Пойдем отсюда, Серж, - сказал князь, беря юношу под руку.

Они прошли по коридору, наконец, Турчин свернул в какую-то комнатушку, потянул за собой Сергея, прикрыл дверь.

- Ты на себя-то взгляни, - сказал сочувственно, и его серо-стальные глаза неожиданно потеплели. - Бледный, растрепанный, дрожишь, как в лихорадке... Да, неприятно. Тяжело. А Борисов тоже человек, Серж, он не святой. Ты знаешь, что у него всю его большую семью расстреляли, как заложников?

- Я не знал, - тяжело дыша, вымолвил поручик. - Ну он, ладно… Но вы-то, князь! Вы так спокойны!

- А что же мне, заступаться было за красную сволочь? - с удивлением пожал плечами Турчин. - У Борисова на них на всех больше прав, чем у меня. Сам бы я, конечно, никогда такого себе не позволил, но…

- Значит, все, - прошептал угасающим голосом Сергей, - нет Святой Руси!

- Да что ты все заладил - Святая Русь… - Князь вновь закашлялся, и долго не мог подавить этот навязчивый, сводящий его с ума кашель. Наконец, успокоился, в суровых глазах стояли невольные слезы.

- Ты многого не понимаешь, Серж! Ты молод, -- заговорил он хрипло, прижимая ко рту платок. - Ты - идеалист.

- Да, - мрачно подтвердил поручик. - И этим горжусь!

- Ну-ну! Конечно, при этом ты - смелый воин, ты не боишься смерти, но… Ты не знаешь жизни, не знаешь боли. Не дай Бог! Никогда тебе этого не пожелаю. Не дай Бог тебе попасть к ним в лапы! Все донкихотство слетело бы с тебя, мальчик, когда б они пару раз запустили тебе иголки под ногти.

У Сережи вдруг перекосился рот, и он глянул на князя так, что и много-много лет спустя, доживая свой печальный век в Париже, князь Турчин помнил этот взгляд.

- Не знаю боли? Князь! Царя... расстреляли. А вы - иголки. Эх, князь!

Он ушел, а Турчин в который раз закурил, проклиная все на свете, и в том числе - себя самого.

***

Дурные предсказанья князя насчет того, что красные вскоре их "повеселят", сбылись гораздо быстрее, чем сам он предполагал. На следующий же день городок был неожиданно атакован подтянувшимися отрядами Красной армии. Бились долго и яростно, но пришлось отступить при многочисленных потерях. Сережа в бою забывал обо всем, кроме боя, впитав в себя золотое правило: в сражении - не думать. Он не терпел крови и, действительно, боялся боли, но при этом был одним из лучших бойцов отряда. В глазах товарищей это искупало и чрезмерную, как они считали, его набожность, и "идеализм". На войне и не могло быть по-другому.

В этом сраженье он впервые был ранен. Сразу потеряв сознание, очнулся только через несколько часов. И первое, что увидел, - изможденное лицо красного комиссара, которого вчера на его глазах уделывали Борисов и Кривоносов. С трудом Сергей понял, что красные комиссара отбили. Значит, городок взят! Он было вскочил. И тут же с громким стоном повалился вновь, - раненое плечо словно проткнули раскаленным шомполом. Сережа, закрыв глаза, стиснув белые губы, прислушивался к ощущениям, к боли, которой он до этого так боялся и которую так не любил причинять другим. И понял вдруг, что он-то как раз, может быть, и выдержит…

- Ну, вот и встретились, поручик! - сказал, усмехаясь, комиссар. Сергей с трудом разомкнул веки. Усатое, бледное лицо расплывалось перед ним, криво улыбаясь. Левая рука комиссара покоилась на перевязи, а губы нервно подрагивали. Сережей овладел безотчетный ужас...

- Это кто? - в полузабытьи услышал он еще чей-то голос.

- Да это… - комиссар коротко поведал, при каких обстоятельствах познакомился с "его благородием". В ответ - мат… Похлеще, чем у Борисова.

- Да мы его, паскуду…

- Незачем, - бросил комиссар. - Мальчишка. Пристрелить - и все, пока сам не окочурился. Да я и пристрелю.

- Твоя воля! Твои вражины персональные… Ишь, как они тебя.

- Ничего, тот сучий сын, что меня пытал, давно пополам рассеченный валяется, а я вот жив! Вставай, ваше благородие, на прогулку пора.

У Сергея все поледенело внутри. Это часто бывало в страшных снах, - а сны всегда ему снились красочные, забирающие, - приходила опасность, и чувствовалось, что жизнь кончена, и хотелось от этого выть по-волчьи. Но за гранями сна всегда жило осознание, что это понарошку. Вот и сейчас ему вдруг показалось, что понарошку. Но комиссар торопил. - Нечего разлеживаться, успеешь, тебе теперь долго лежать. Встать! Живо!

Превозмогая боль, которая уже не так ощущалась от ужаса близкой смерти, Сергей, призвав на помощь всю свою волю, поднялся и направился к двери, - насколько мог твердо. Комиссар, достав наган, - сзади.

Так они шли до границы городка, а дальше начинался лесок... Сергей помнил, что в такие минуты люди в единые мгновенья переживают заново всю свою жизнь. У него этого не было. Он верил в Бога, и именно это вдруг наполнило все его существо особым страхом, до ледяной дрожи. Как это будет Там?! Он содрогался от мысли, что сейчас, именно сейчас, не когда-то, через вечность, узнаешь, что же все-таки будет Там… Он старался вспомнить свои грехи, молился про себя. Мягкий снег хорошо, крахмально хрустел под его ногами, - как в детстве. Он так любил всегда зиму, мороз, коньки и такой вот хруст снега. И внезапно у Сережи перехватило дыханье от бешеного желанья жизни... Все, все, что угодно, только жить! Но тут заговорил комиссар.

- Ты не серчай, поручик, я помню, как ты за меня вступился. Только тебе все равно не жить. Я тебе доброе дело сделаю, сразу пристрелю, не мучая, потому как ребята за меня шибко взъелись. Они б тебе показали, почем фунт лиха. А ты и так еле дышишь. Так что, война… Что делать, парень...

Кровь, медленно стекая из раны, падала на чистейший снеговой пух, унося с собой силы. Внезапно потемнело в глазах, но Сергей даже не споткнулся, продолжал идти. На какой-то миг почудилось, что комиссар, говоривший с ним сейчас без зла, может довести его до леса и оставить там, сделав вид, что расстрелял. Такие случаи были, Сережа знал. А тогда бы он, хоть и раненый и едва дышащий, сумел бы спастись. По крайней мере, он сам на месте комиссара не смог бы выстрелить в раненого. "А ведь он тоже - русский!" Но эта же мысль вдруг как-то сразу угасила последнюю надежду. "Где Россия? Нет ее!"

Они вошли в лес.

- Становись вон к той сосенке, ваше благородье, - спокойно, даже добродушно кивнул комиссар и поморщился. Ему вчера здорово досталось. Ему тоже было больно.

"Ну, вот и все! Последние мгновенья..." И вдруг... вспомнил! Вспомнил то, о чем поклялся не забывать именно вот в такое мгновенье. Он вспомнил чудесные, полные бесконечной любви, святые глаза последнего русского Императора. И неожиданно стало хорошо-хорошо... "Вот, истина, - почти вслух шептал поручик. - Вот оно - настоящее... А Он - жив! Он у Бога. Может быть, и я буду жив… Там. И Россию Он отмолит... Государь, помоги!"

- Разреши мне помолиться? - почти как к брату обратился Сережа к своему будущему убийце. Тот кивнул.

Сергей опустился на колени прямо в рыхлый снег... Приятно холодный, тут же таящий от его жара... И стал молиться вслух. Взволнованно, торжественно, почти ликующе. Это была не молитва по молитвослову, - это был гимн Создателю и Жизни, Им сотворенной, которая никогда не кончится...

Комиссар честно решил дать ему закончить, но когда стал невольно вслушиваться в слова… Побледнел еще сильнее. В душе что-то натянулось, как струна - до отказа, грозя вот-вот лопнуть. Не выдержал. Медленно обошел Сергея. Прицелился в затылок. Сухой, четкий звук выстрела, казалось, заставил вздрогнуть лес, - и тут же канул в тишину. Поручик лежал на снегу. Комиссар подошел и повернул к себе его лицо. Синие глаза были открыты, теперь они смотрели в синее небо. Красивое молодое лицо изумило комиссара непонятным спокойствием. Вспыхнувший желто-лимонным заревом закат бросил на это лицо золото вечернего света, покрывая его неживую белизну. И комиссар, глядя на убитого им человека, вдруг сделал то, чего, казалось бы, не смог сделать уже никогда в жизни. Он - перекрестился...

3 февраля 2000 г., г. Щелково . М .Кравцова .


« Предыдущая страница  |  просмотр результатов 1-100 из 104  |  Следующая страница »
Требуется материальная помощь
овдовевшей матушке и 6 детям.

 Помощь Свято-Троицкому храму